Текст книги ""Господин мертвец" (СИ)"

Автор книги: Константин Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Высокий и тощий, как сушеная рыбина, француз, стоявший в десяти метрах от Дирка, вскинул карабин, целясь во что-то, находящееся вне пределов поля зрения «Висельников». Кажется, это был один из немногих солдат, сумевших сохранить самообладание в этом безумном побоище. Выстрел сухо треснул, ствол карабина подбросило, и еще мгновеньем спустя тот ударился цевьем о пол, потому что его владелец перестал существовать. Дирк видел, как это произошло. Только что пуалю стоял, уперев для надежности приклад в плечо, широко расставив ноги. И вот его уже нет, только в разные стороны летят клочья чего-то, что наверняка не являлось никогда человеческим телом, поскольку они не похожи на любую его часть. И, лишь когда они падают, становится видно, что они из себя представляют.

Дирк заворожено уставился на сапог с неровно отрезанным голенищем, едва не задевший другого пуалю. Обычный сапог французского образца, даже не потрепанный толком, высокий и удобный. Среди штурмовых команд умели ценить удобную обувь, и трофейные французские сапоги считались удачной находкой. В раструбе сапога можно было рассмотреть остатки ноги с торчащей наружу расщепленной костью. Какой бы природы ни была сила, превратившая французского солдата в набор мяса и костей вроде тех, что можно увидеть в лавке мясника, ей понадобилось на это меньше половины секунды. На земле перед собой Дирк разглядел несколько фаланг пальцев и обрывок серо-синего сукна, бывший прежде обшлагом рукава. Ему пришлось наступить на них подошвой тяжелого сапога, и неприятный треск заставил его поморщиться.

Штальзарг двигался вперед с особенной грациозностью тяжеловеса, свойственной грузовикам или танкам. Каждое его движение казалось скупым и медленным, но лишь в отрыве от прочих. Это впечатление было обманчиво, и французы уже имели возможность убедиться в этом. Штальзарг шел по траншее не спеша, и от его тяжелых шагов, перемещавших тело исполина, сотрясалось все вокруг. Он передвигался по траншее, не останавливаясь, как движется по предписанному ей пути деталь в недрах сложного механизма. И свою работу он выполнял с тем же холодным равнодушием. Две огромные лапы, каждая из которых заканчивалась несколькими загнутыми когтями вроде лезвий большого плуга, были в постоянной работе. Они поднимались и падали в ровном темпе, который не смог бы выдержать ни один человек. Слышен был только негромкий скрип стали, когда участки черной брони терлись друг о друга. Над покатыми плечами, возвышавшимися двумя резкими скатами, покачивалась голова – немного приплюснутая, лишенная шеи, вытянутая. Сходство с головой насекомого дополняли глазницы, затянутые прочной толстой проволокой. Если «Висельники» в своем облачении походили на архаичных рыцарей, штальзарг напоминал собой скорее слона в литой боевой броне. Он шествовал с прежней неспешностью, но это не мешало ему пожинать собственный урожай во славу Госпожи.

Штальзарг не делал попытки уклониться от сыплющихся на него ударов, да это было бы бесполезно. Он один занимал в ширину едва ли не весь проход, да и вряд ли это было возможно с его массой. Он просто не обращал внимания на сопротивление. Толстая броня, способная противостоять даже тяжелой пулеметной пуле, не боялась чеканов и багров. Штальзарг шествовал вперед, разрешая суетящимся у него под ногами людям атаковать его. Его не заботили подобные мелочи. Там, где он проходил, не оставалось ничего живого. Его страшный путь можно было проследить с самого начала – и даже Дирк испытал минутный позыв отвернуться, чтобы не видеть останков своих недавних противников. Впрочем, это даже нельзя было назвать останками.

Просто бесформенные груды мяса, разбросанные в ужасающем беспорядке. Ничего человеческого. Ни стонущих раненных, ни умирающих, ни пленных. Штальзарг работал монотонно и просто, как огромная мясорубка. Встречая сопротивление, он просто перемалывал его. И двигался дальше. Что-то жуткое было в этой манере нести смерть, равнодушно и планомерно.

Когти штальзарга рассекали металл, ткань, плоть и кости с одинаковой легкостью. Дирк видел, как быстрая тень скользнула по одному из французских гренадер, едва заметная, как тень быстро вспорхнувшей птицы, отброшенная на землю. Гренадер еще пытался отшатнуться, не понимая, что попытка эта совершенно тщетна. Тонкий пронзительный скрежет металла – и вот он уже застыл, забыв про бегство, и лицо его, только что выражавшее жуткий, съедающий внутренности, страх, озарено каким-то новым светом, бездвижно и почти спокойно. А потом он разваливается на части, как грубо сшитая из всякого хлама кукла, из которой вырвали нитки. Разлетаются в разные стороны руки, одна из которых все еще сжимает бесполезный топор. Бесшумно разваливается торс, открывая топорщащиеся внутри изорванные пелерины легких и ровные сколы костей. Его товарищ, пытавшийся придти к нему на помощь, отлетает к стене, и умирает еще прежде, чем успевает ее коснуться – когти легко вскрывают его живот и грудину, заставляя внутренности высыпаться, следуя за ним размытым алым шлейфом. Следующий умирает легко и быстро, его голова отделена от тела мимолетным движением стальной руки. Хорошая, быстрая смерть.

От полного штурмового взвода осталось едва ли полдесятка перепуганных французов, которые, позабыв про выучку, опыт и дисциплину, в последнем отчаянном порыве попытались проскользнуть мимо «Висельников». Даже встреча с ними казалась им милосерднее, чем то, что творил огромный неповоротливый штальзарг. И Дирк не мог их за это осудить. Мало кто способен встретить смерть в таком обличье и не дрогнуть.

Они закончили все быстро. Это уже не было боем, скорее ударом милосердия. Они просто избавили оставшихся французов от излишних мучений, отправив их в чертоги Госпожи. Легкая работа. Последний из отряда попытался выскочить из траншеи, навстречу ухающим артиллерийским разрывам и свисту мин. После того, что он увидел, смерть, принесенная раскаленным осколком стали, должна была выглядеть милосердной и быстрой. Но Дирк не имел права дарить ему подобную участь. Он схватил карабкающегося на крутую стену француза за щиколотку и резким рывком стянул вниз. Где «свинобой» Юльке с хрустом вошел ему в переносицу.

Дирк огляделся. Узкий ход сообщения выглядел отвратительно, так, что даже у многое повидавшего фронтовика скрутило бы желудок. Траншея была залита кровью, и тяжелый запах сродни тому, что бывает на скотобойне, липкий, отдающий железом и чем-то скисшим, парил в воздухе, перебивая даже запах сгоревшего пороха и естественную для здешних позиций гнильцу. Кровь собиралась глубокими черными лужами в земляных промоинах, между досок, и ее было так много, что можно было представить, будто заглядываешь в черную реку, на поверхности которой никогда не появится отражения луны или звезд. Остатки человеческих тел были разбросаны в хаотическом беспорядке. Наверно, случайный наблюдатель счел бы, что здесь долго пировали безумные хищники. Или же разорвался большой осколочный снаряд, превративший людей в месиво из мяса и сукна. В некоторых местах остатки тел образовывали настоящие холмы, которые были достаточно высоки, чтобы по ним можно было выбраться на поверхность.

Дирк ощутил тошноту, скользнувшую по его выпотрошенным внутренностям. Это выглядело еще более отвратительно и еще более безумно, чем любое поле боя из тех, где ему приходилось бывать. Даже война, существо с опаливающим дыханием и бритвенно-острыми когтями, мастер увечить и кромсать живое и дышащее, не оставляет после себя подобного. Окровавленные курганы, сложенные из останков человеческих тел, в глубине которых еще шевелилась, трепыхалась и скручивалась жизнь, агонизирующая в уже мертвой плоти, были не ликом войны, а чем-то большим, и чем-то куда более отвратительным. Чтобы не смотреть на это, Дирк стал возиться со шлемом, пытаясь сорвать его с головы.

Обычная усталость. Они в бою с самого рассвета, и день, кажется, тянется бесконечно долго. Тут кого угодно замутит.

Нет, понял он. Причина не в этом. Эта картина, писанная кровью на оборванной коже вместо холста, она была отвратительна не так, как бывает всякое поле боя, усыпанное отработанным материалом траншейной резни и тем, что оставляет после себя шрапнель. Она выглядела как… Он нашел ответ, и даже удивился тому, как легко это вышло. Она выглядела как будто результат пиршества некой силы, ненавидящей жизнь, алчной, жестокой и безумной. Которая дотянулась до чего-то живого и сокрушила его, сладострастно желая не столько уничтожить, сколько изувечить и изуродовать. Словно в насмешку над самой жизнью Госпожа Смерть явилась сюда, чтобы искромсать то, что сама она никогда создать не сможет, разорвать в клочья и оставить подобно демонстрации своего могущества…

– …порядке, господин унтер?

Гранатометчик глядел на него с беспокойством, и Дирк с опозданием понял, что все это время стоял на месте, беззвучно шевеля губами.

– Все хорошо, Юльке. Устал… немного.

Юльке кивнул, принимая этот ответ. Хотя не меньше его самого знал, что мертвецы не испытывают усталости. Как и многого другого, свойственного лишь слабым существам, которые дышат воздухом. Дирк стал возиться с помятыми застежками шлема, пытаясь скрыть неловкость момента. Проявлять слабость перед своими подчиненными не годится. Он, Дирк Корф, унтер-офицер «Веселых Висельников», и он будет идти вперед, даже если потребуется переходить вброд реки крови. Потому что он давно утратил все свойственные человеку слабости.

Дирк сорвал шлем, и тотчас пожалел об этом – запах крови стал густым до такой степени, словно царил в траншее вместо воздуха. В каком-то смысле так оно и было – несмотря на то, что бой кончился несколько минут назад, еще можно было различить едва видимый алый туман – кровяную взвесь, оседавшую мелкой багровой росой на землю и доски. Он машинально ощупал голову, желая убедиться в том, что удар, смявший шлем, не причинил ей серьезных повреждений. Иногда сотрясение оказывается столь сильно, что может лопнуть глаз или вылететь челюсть.

– Отлично выглядите, – сказал ему чей-то голос, низкий и тяжелый. Вряд ли он мог принадлежать человеку, ни одно горло не было бы способно пропустить через себя эти слова, полностью лишенные модуляций, но обладающие собственной, едва ощутимой, ритмикой, совершенно не похожей на привычную речь, – И в открытом гробу похоронить не стыдно.

Штальзарг наблюдал за ним и, хотя у него не было лица, Дирку показалось, что он смотрит на него с любопытством. И, как всегда, он почувствовал себя немного неуютно под взглядом невидимых глаз.

– Спасибо, Штерн. Твои комплименты, как и прежде, неотразимы. Жаль, я не могу ответить тебе тем же.

Штальзарг пошевелился. Его суставы были устроены иначе, чем у человека, шеи не было вовсе, а корпус походил на церковный колокол, только отлитый из черного металла. Но каким-то образом ему удалось изобразить что-то вроде пожатия плечами.

– Я и так знаю, как я выгляжу.

Он был весь перепачкан кровью, и черно-красная расцветка делала его еще более зловещим. Изогнутые когти неподвижно висели вдоль тела, они хорошо поработали и теперь выглядели безжизненными, словно штальзарг просто отключил их усилием мысли. Одним легким движением они могли выпотрошить взрослого быка или пробить танковую обшивку. Кровь на них уже начала засыхать и темнеть, становясь подобием ржавчины на металлическом теле. И Дирк подумал, что фельдфебель Брюннер из интендантского отряда нынче вечером будет долго ворчать, оттирая штальзарга.

– Настоящая каша, – пробормотал Юльке, озираясь.

– Мейстер отправил меня вам на помощь. Сказал, у вас имеются затруднения, – прогудел Штерн. Обстановка была для него естественна и привычна, – Затруднения устранены.

– И ты пришел вовремя, – согласился гранатометчик, – Господи, в последний раз я видел такое, когда в воронку с англичанами шлепнулся шестифунтовый осколочный снаряд…

– Мясо, – безразлично сказал штальзарг. Точно отзываясь на знакомое слово, встрепенулись кривые когти. Но это было рефлекторное движение, и они снова замерли, – Куриное мясо, коровье мясо, человечье мясо. Мясо всегда одинаковое.

– Никакой разницы? – спросил Дирк, покосившись на его монолитную тушу. К чувству юмора Штерна надо было привыкнуть. Тем более, что далеко не всегда было ясно, когда он шутит.

– Некоторое мясо более глупое.

Ольгер Штерн из отделения Кейзерлинга был по всем представлениям выдающимся штальзаргом. Закованный в стальной гроб еще во времена битвы при Капоретто[40]40
  Битва при Капоретто – сражение между австро-немецкими и итальянскими войсками октябрь 1917 – декабрь 1917.


[Закрыть] и выдержавший в нем два с половиной года, он мог считаться ветераном по меркам не только «Веселых Висельников», но и всего Чумного Легиона. Пулеметы, огнеметы, танки и артиллерия давно сократили среднюю продолжительность существования мертвеца на поле боя до полугода. Смертность среди штальзаргов, несмотря на их куда более значительную защищенность, была не ниже. Но убивали их чаще всего не снаряды или мины, а нечто, что Зигмунд Фрейд в своем труде “Tott und Tabu”[41]41
  “Tott und Tabu” (нем.) – «Мертвецы и табу». Реально существовавший труд З.Фрейда назывался “Totem und Tabu” – «Тотем и табу».


[Закрыть] обозначил как «паралич духа». На деле это обозначало сумасшествие. Оно постепенно, изо дня в день, отвоевывало все больше территории у рассудка в своей собственной позиционной войне, скрытой под покровами мозга. Лишенный человеческого тела в привычном понимании рассудок был неспособен долгое время существовать в стальной скорлупе. Рано или поздно он погибал, оставляя пустую оболочку. Это была судьба всякого штальзарга, повлиять на которую не мог бы и самый искусный тоттмейстер.

Штальзаргов нельзя было назвать толковыми собеседниками. Их постоянная отстраненность, из-за которой они выглядели угрюмыми статуями, усугублявшаяся провалами в памяти, перманентная апатия и сенсорное голодание с первого дня существования в стальном гробу приводили к тому, что непобедимые воины утрачивали всякую склонность к общению. Даже отдача им приказа требовала от командира определенного умения – чаще всего штальзарги не помнили ни своих фамилий, ни воинских званий, отзываясь лишь на имя, а из приказов воспринимали лишь самые простые. Для которых и были созданы стараниями тоттмейстеров. Через пять или шесть месяцев существования в своей новой форме штальзарг обычно уже ничем не напоминал того человека, которым являлся, пока обладал собственным телом. Почти всегда это был безмолвный истукан, не ценящий общество даже себе подобных. В промежутках между выполнением своей работы штальзарги обращались в камень, замирая без движения подобно жутковатым статуям, и в такие моменты никто не мог сказать, текут ли хоть какие-то мысли под черной полированной сталью.

Ольгер Штерн был исключением. Спустя два с половиной года после заточения в крепость, которая в то же время являлась его темницей и склепом, он сумел сохранить ясный ум, хоть и немного странного, уже не вполне человеческого, свойства. Штерн никогда не был болтлив, но с некоторыми «Висельниками» поддерживал отношения, напоминающие почти приятельские. И унтер-офицер Дирк Корф входил в этот круг, хоть и сам не представлял, почему.

– Глупое мясо? – переспросил он, – Это интересно. А мы тогда какое мясо, Штерн?

Штальзарг немного помедлил с ответом.

– Мы – мертвое, но очень самоуверенное мясо, господин унтер.

Штерн улыбался, глядя на него, и Дирк поежился, вновь испытав это ощущение. Он никак не мог знать, что штальзарг улыбается, поскольку не видел его лица или даже глаз, да и сомневался, что от этого лица многое уцелело. Но ощущение было навязчивым. И почему-то неприятным.

Дирк вырвал французский топор, все еще торчавший в его шее и, подавив отвращение, подкатившее к горлу, стал этим топором разгребать один из сочащихся кровью холмов.

– Вы что-то ищете, господин унтер? – спросил Юльке.

– Жареного Курта. Хочу убедиться, что он… мертв, прежде чем мы уйдем.

– Он был мертв, сколько я его помню, – заметил штальзарг, – Разрешите мне.

Неуклюже подвинувшись ближе, он запустил свои изогнутые когти, каждый из которых был размером с кавалерийскую саблю, в груду мертвых тел. И даже Юльке, вздрогнув, отвернулся, когда штальзарг принялся ворошить в ней. Наконец металл звякнул по металлу. С ловкостью, которую сложно было заподозрить у обладателя столь большого и неповоротливого тела, Штерн вытащил тело «Висельника» в измятых и покрытых коркой свежей крови доспехах, которые когда-то были серыми.

Дирк выругался себе под нос, забыв, что на нем нет шлема, но ни Юльке, ни Мертвый майор не повернулись в его сторону. Оба наблюдали за тем, что осталось от их товарища. Если прежде у них могла оставаться надежда на то, что Жареный Курт серьезно не пострадал, оказавшись в гуще французских гренадер, то теперь она должна была растаять без следа, как облако шрапнели посреди ясного неба. Доспехи «Висельника» были искорежены, точно долгое время служили вместо наковальни неумелому, но излишне сильному кузнецу. В них зияли многочисленные дыры, которые, судя по их размеру и форме, были оставлены топорами и чеканами. Жареный Курт лишился одной руки и одной ноги – сочленения доспехов были разорваны, виднелись лишь торчавшие наружу обрывки сухожилий, похожие на подгнившие и посеревшие пеньковые веревки. Стальная броня, способная остановить даже пулю, оказалась бессильна против разъяренной толпы, и лишь продлила мучения «Висельника». Шлем был искорежен еще больше, чем собственный шлем Дирка. Какое-то время он держался, но несколько ударов боевого молота сокрушили его, как куриное яйцо.

– Шевелится, – вдруг сказал Мертвый Майор.

Дирк присмотрелся и увидел, что разбитый «Висельник» и в самом деле немного дергается. Едва заметно, но Мертвый Майор всегда был наблюдателен. У мертвых нет агонии, их тело не готовится к смерти, как у дышащего человека, поскольку уже мертво.

Это было плохо. Дирк заметил, что и Мертвый Майор и Юльке и Штерн молча смотрят на него, словно ожидая чего-то. Хуже того – он сам знал, что должен был сделать.

– Снимите шлем! – приказал он, не глядя ни на кого, – Может его тело еще способно послужить Германии и Чумному Легиону.

Сама мысль о том, что это изувеченное тело, разорванное на куски, должно кому-то послужить, вызвала у него приступ злости, но он знал инструкцию Ордена, как знал ее каждый мертвец Чумного Легиона. Может быть, когда-нибудь кто-то из знакомых ему ребят будет точно так же стоять над ним самим, и говорить те же слова. Может быть, это случится даже скорее, чем он надеется.

Мертвый Майор взялся обеими руками за изувеченный шлем Жареного Курта и, напрягшись, выворотил его из фиксирующих гнезд вместе с лопнувшими зажимами.

То, что увидел под ним Дирк, в полной мере соответствовало его ожиданиям. Самым худшим из них. Шлем принял на себя часть ударов, но даже сталь не всесильна, а Жаренному Курту досталось сегодня слишком много. Больше, чем могло выдержать и без того потрепанное в боях тело. Его голова лопнула, как перезревшая слива, и внутренняя поверхность шлема была покрыта неровными пластинами, похожими на старую древесную кору, прежде составлявшими череп. Вместе с ними вытекала густая черная жижа. Вероятно, остатки крови из сосудов мозга. Дирк видел обнаженный мозг Жареного Курта, подобие серовато-синего сдувшегося футбольного мяча, испещренное фиолетовыми прожилками. От обожженного лица почти ничего не осталось. Прежде оно представляло собой наслоение багровых и бледных рубцов, похожее на чудовищную маску из сырой плоти, теперь же сложно было отыскать даже его черты. Один глаз лопнул, превратившись в крохотную бледно-багровую медузу, второй неестественно повернулся в треснувшей глазнице. Дирк не был уверен, что Жареный Курт может их сейчас видеть. Челюсть была оторвана одним из чудовищных ударов, который, должно быть, уничтожил и нос, оставив на его месте глубокий треугольный провал. Это уже не было человеческим лицом, а его хозяин давно не был человеком.

Уцелевший глаз вдруг шевельнулся и уставился на них. Лишенный век, пронизанный посеревшими сосудами, он уже не мог ничего выражать. Но Дирк все равно резко отстранился, чтобы не видеть его.

– Тело свое отжило, – сказал он, словно самому себе, – Но мозг еще способен работать.

– Да, – подтвердил Юльке, – Мы обязаны после боя отнести его мейстеру Бергеру.

– От бедного Курта осталось так мало, что не сгодится и на штальзарга.

– Но, может, мейстер захочет видеть его своим новым кемпфером… – пробормотал Юльке.

– Мейстер может засунуть голову Курта в банку, – подал голос Штерн, – Старому «Морригану» давно нужна была компания. В одиночестве он скучает.

– Он не может скучать, стальной ты болван, – огрызнулся Юльке, – Он даже не знает, кто он такой. Это всего лишь мозг в рассоле, голосовые связки и электрический насос.

– О, если бы. Иногда я слышу его. Когда мейстера нет рядом, «Морриган» говорит. Не со мной, а со своими воспоминаниями. У него много воспоминаний, и когда он остается без дела, они возвращаются к нему снова и снова. Он что-то шепчет им, едва слышно, неразборчиво. Думаю, он очень одинок сейчас.

– Не думаю, что он одинок, – Дирк покачал головой, – У него, должно быть, полно работы сейчас.

– Это не та работа, что ему подходит. Он – мозг ребенка, выращенный в стеклянной пробирке. Он – мертвый мозг, который никогда не знал тела. Из такого может получиться только философ, а не счетная машинка.

Сложно было сказать, когда штальзарг шутил, а когда говорил всерьез. Возможно, он никогда и не был серьезен. Он был просто безумным осколком войны, одним из многих, завязших в теле самой истории.

– Дайте мне револьвер, Юльке.

Гранатометчик с готовностью протянул Дирку громоздкий двенадцатизарядный «Лефоше», поднятый с чьего-то тела. Дирк взял его, осторожно, как взведенную мину. Глаз Курта смотрел на него снизу, ничего не выражающий и равнодушный, как препарат анатомической кафедры, плавающий в растворе формальдегида. Дирк понимал, что несмотря на плачевное состояние «Висельника», на те жалкие останки, в которые обратилось его некогда могучее тело, Курт еще может послужить Чумному Легиону. Он был опытным и умелым бойцом, и его мозг, хоть и был поврежден, еще функционировал. Все, что может быть починено, должно вернуться в строй. Ему вспомнились отпечатанные на плохой серой бумаге листовки, которые он видел дома. Они болтались на стенах домов как нелепые театральные афиши, и среди трепыхающихся кайзерских «гусей»[42]42
  Изображение «кайзерштандарта» включало в себя геральдических орлов кайзера Вильгельма.


[Закрыть] пестрели лозунги – «Помни, победа куется не только на фронте! Не допускай расходования ресурсов. Все, что сломано, может быть отремонтировано». Все верно. Мертвецы Чумного Легиона были его собственностью. С которой он расставался крайне неохотно.

Дирк нажал на спусковой крючок трижды. «Лефоше» отозвался негромким сухим треском выстрелов, окутавшись грязно-серым облаком быстро тающего порохового дыма. Пули разметали остатки мозга, безнадежно разрушив его, теперь он походил на клочья бледно-синей набухшей губки. Глаз больше не двигался. Он все еще смотрел в лицо Дирку, но в глубине его что-то незримо изменилось. Теперь он видел что-то другое.

– Рядовой Курт Вернер погиб во время штурма, – сказал Дирк, глядя себе под ноги. Мысок правого сапога был заляпан кровью, бесформенное пятно уже начало темнеть, запекаясь, – Он был достойным солдатом и умер с честью, за нас и Германию. Да примет его Госпожа в своих чертогах со всеми полагающимися почестями.

«Висельники» молча кивнули, даже штальзарг шевельнул массивной, как валун, головой. Рефлекторное движение. В Чумном Легионе не было надгробных речей. И каждый из них знал, что когда наступит его черед, с ним обойдутся точно так же.

– Был ранен и отстал во время отступления, – подтвердил Мертвый Майор, – Убит противником в рукопашном бою. Большая потеря для «листьев».

Дирк не стал ему говорить, что ложь здесь бесполезна. Тоттмейстер Бергер мог проникнуть в мысли каждого из них легче, чем ложка проникает в мягкое фруктовое пюре. Вещь не может лгать своему хозяину.

– Двигаемся дальше, – сказал он будничным тоном, отбросив ненужный более револьвер, – У нас много работы, «Висельники». И мне кажется, что мы уже близко.

ГЛАВА 10

Только мертвые изрекают

истинные пророчества.

Стивен Кинг

Время в траншеях течет иначе, чем под открытым небом. Хоть сами они и представляют собой не более, чем выемки в земле, из которых можно видеть то же солнце, и те же звезды. Здесь нет часов, и минуты не делятся на секунды. Здесь, в мире осклизлых земляных стен, колючей проволоки и изломанных линий, даже время передвигается не по прямой, а как пехотинец, преодолевающий сложный узкий лаз под вражеским огнем. Оно не мчится сломя голову, а движется резкими прыжками с неровным интервалом – чтобы избежать внимания вражеских прицелов и сбить с ритма стрельбы стрелков. Иногда оно подолгу замирает, вжавшись в землю, и кажется, что оно замерло навсегда, даже стрелянные гильзы летят на землю бесконечно долго, а кровь, ритмичными толчками выплескивающаяся из ран, образует в воздухе неровные кляксы.

В очередной раз подняв голову, чтобы оценить плотность огня наверху, Дирк с удивлением заметил, что на поверхности уже полдень. Прежде неуверенное в своих силах фландрийское солнце, бледное и какое-то болезненное на вид, набралось сил и незаметно выкатилось на самую вершину синевато-белесого стеклянного купола, внутри которого все было затянуто клубами порохового дыма и мелкой земляной пыли. Усмехнувшись этому солнцу, Дирк вспомнил их старую гимназическую забаву – взять стакан, накрыть им муху, а потом выпустить внутрь густую струю табачного дыма. Только сейчас мухами были они сами.

– Полдень, – сказал он отрывисто, выбрасывая опустошенный пулеметный диск и вставляя новый, – Мы отстаем.

Пулемет достался ему случайно, почти новенький английский «Льюис» с несколькими полными дисками. Все предыдущие пулеметы, попадавшие к ним в качестве трофейного оружия, как правило, были или сильно повреждены, или имели незначительное количество патронов, поэтому Дирк, понимая, что от такого оружия больше хлопот, чем пользы, приказывал бросать их. Удача улыбнулась случайно – какой-то зазевавшийся французский пулеметчик вылетел на них из-за угла, как встревоженная куропатка. Наверно, он искал свою часть или же просто бежал сломя голову, преследуемый собственными страхами как гончими псами. Мертвый Майор одним неуловимым плавным движением накинул ему на шею петлю из колючей проволоки и, как заправский рыбак, аккуратно подсек свою добычу. Француз оторвался от земли, когда его ноги по инерции попытались преодолеть сопротивление шипастой стальной струны, а глаза вылезли из глазниц. Кувыркнувшись в воздухе, он рухнул на землю и забился, как вытянутый на берег карась. Дирк милосердно добил его кинжалом. «Льюисы» он не любил – неуклюжи, чересчур громоздки и с излишне высоким темпом стрельбы, который годится для авиационных пулеметов, но малополезен в траншейном бою. Такой пулемет трудно контролировать, особенно если пытаешься протиснуться с ним в узкие лазы, специально созданные для того чтобы затруднить быстрое перемещение захватчиков, или перебраться через завалы, образованные осыпавшимися стенами, мешками и мертвыми телами. Но любой пулемет – это подспорье, и Дирк даже почувствовал к «Льюису» мимолетную симпатию.

Использование пулеметов при атаке долговременных укрепленных позиций было изобретением Чумного Легиона, которому требовалась высокая огневая мощь, способная быстро смять противостоящие отряды врага, и бойцов которого не устраивали слабосильные новомодные «трещотки». Обычному пехотинцу не под силу было несколько часов подряд наступать с подобным оружием, не говоря уже о том, что стрельба без применения станка была совершенно изнуряющим и неэффективным занятием. Вес оружия и его немилосердная отдача даже самого большого силача быстро лишали сил. Правда, с появлением облегченных ручных пулеметов ситуация значительно изменилась. И не в лучшую для «Висельников» сторону – теперь всякий пуалю, не способный даже как следует замахнуться булавой, мог превратить в фарш для колбас целое отделение, благодаря лишь невзрачному куску металла. Наверно, стоит войне продлиться еще несколько лет, и на смену этим образцам, хитроумным, но все-таки еще неказистым, придут другие, поистине смертоносные, законные дети своей скрежещущей стальными зубами эпохи. Какие-нибудь аппараты для испускания лучей смерти, о которых не устают писать газеты, или специальные газы, по сравнению с которыми старый добрый иприт будет не опаснее, чем аромат фиалок. Если люди за всю историю и добились в чем-то впечатляющих достижений, так это в искусстве изничтожения себе подобных. И Дирк не сомневался, что внушающие страх «Гочкиссы», «Шварльозе», «Льюисы», «Максимы», «Шоши» и «Виккерсы» всего через несколько лет будут казаться не опаснее детской погремушки. Но он знал, что этого уже не увидит. На ту эпоху, которая выпала ему, хватит и пулеметов.

– Полдень. Мы отстаем.

Мертвый Майор закашлялся. Ему не требовалось дышать, но мелкая пыль через щели в шлеме попала в дыхательные пути.

– Не летите сломя голову, унтер… На вашем месте… я бы надеялся на то, что управимся до вечера…

Дирк надеялся на это. Для людей, которые изучают штабные карты, анализируя изломы линий и тонкие риски наступлений, бьющие по полосам вражеской обороны, штурм представляется молниеносной операцией, ведь они не знают, что значит продираться сквозь заросли колючей проволоки, разбирать завалы или лежать, уткнувшись лицом в землю, когда над тобой грохочет пулемет. Каждый метр вражеской траншеи – это препятствие, и каждый шаг в недрах смертельного лабиринта может стать последним. Дирку оставалось лишь порадоваться, что удар был нанесен достаточно внезапно, чтобы разорвать французскую оборону прежде чем она успела среагировать. Опытные фронтовики, защищая свои траншеи, могут быть изобретательнее всяких штурмовиков.

Иногда в брошенных траншеях можно угодить в капкан, о жадной пасти которого, скрытой в земле, защитников предупреждает какой-нибудь неброский знак, например насечка на стене или иной условный символ. Бывают самодельные капканы, мастерить которые умеет всякий, кто пробыл здесь хотя бы полгода. У них не очень сильная хватка, но челюсти снабжены дюжиной или двумя сапожных иголок, достаточно длинных и острых, чтобы пробить насквозь старый солдатский сапог. Часто их ставят по нескольку штук, в ряд или в шахматном порядке. Они могут выглядеть несерьезной опасностью, но, как это свойственно многим приспособлениям, родившимся в траншеях, подобные устройства сочетают простоту с эффективностью. Отряд, в котором несколько человек распороли себе ноги подобными ловушками, практически теряет боеспособность. Раненные едва способны идти, а значит, их приходится бросать, чтобы двигаться дальше. Или тащить на себе, лишая оставшихся в строю сил и маневренности.