Текст книги "Секрет государственной важности"

Автор книги: Константин Бадигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Глава двадцать шестая
В ТАЙГЕ ВСТРЕЧАЮТСЯ РАЗНЫЕ ЛЮДИ

Фельдфебель Тропарев сидел на вершине огромного кедра. Дерево росло на сопке. С высоты хорошо видна коричневатая лента реки, опоясывающая почти замкнутым кольцом сопку и большой участок первобытного леса, которого не касалась еще рука человека.

Тропарев понял, почему через двое суток они очутились на прежнем месте, и снова уверовал в свои силы: не заплутали, а река подвела.

После ночного налета партизан фельдфебель и Лидия Сергеевна шли по лесу, не разбирая дороги, – только бы подальше. На второй день Тропарев подстрелили кабана. Беглецы разложили костер, обсушились и первый раз наелись досыта. Потом они встретили мутную, быструю реку и решили, держась ее, спуститься к морю. А получилось не так: шли, шли – и вышли на следы своего костра…

Тропарев не торопился слезать с дерева. Как красиво вокруг!

Перед его глазами простирались пологие холмы, покрытые хвойным и лиственным лесом. На западе нагромождения малых и больших сопок, словно застывшие зеленые волны, постепенно поднимались все выше и выше. У самого горизонта синели далекие зубцы Сихотэ-Алиня. На востоке туманилось море…

День занялся чудесный. Солнце прогоняло из впадин и ложбинок последние клочья тумана, воздух делался прозрачным, голубым. По небу плыли редкие кучевые облака, их причудливые тени ползли по бескрайнему синевато-зеленому таежному ковру.

Послышалось соболиное урканье. Над головой фельдфебеля зашуршало. Темный пушистый зверек с быстрыми веселыми глазками смотрел на человека.

«Прекрасно творение рук твоих, боже милостивый, – подумал Тропарев, – и велико, необхватно. Можно месяц идти, и души людской не встретишь…»

Но что это? Он с силой сжал сук, за который держался, и стал напряженно вглядываться. За коричневым кольцом реки, на юго-западе, тонкой сизой струйкой курился дымок.

«Человек, жилье, пища», – пронеслось в голове; дымок в тайге говорит о многом. Проученный капризом реки, Тропарев на этот раз заметил направление по компасу и осторожно сполз с кедра.

Лишь несколько дней провела Лидия Сергеевна в лесу, однако ее трудно было узнать. Она постарела на десяток лет, лицо опухло и покраснело, руки и шея в болячках: ее барская кожа особенно пришлась по вкусу комарью. Вместо обуви – сплетенные из ивовых прутьев лапти, ноги обмотаны тряпьем. На плечах офицерская шинель Сыротестова.

Веретягина сидела, прислонясь спиной к дереву, и безучастно смотрела на остатки костра. Золу покрыл слой мошкары: опалив крылья, она падала на угли, пока те совсем не остыли.

– Видел дым, – пробасил фельдфебель. – Идем, Лидия Сергеевна, может, людей встретим.

Не сказав ни слова, Веретягина встала и покорно поплелась за Афанасием Ивановичем.

Ветерок, дующий прямо в лицо, донес хриплое карканье и удушливый, тошнотворный запах. На полпути им встретилась порожистая прозрачная речушка, стекавшая с ближних сопок в реку с мутной коричневой водой.

Приток заполнили тысячи и тысячи лососей. Много мертвой рыбы плыло вверх брюхом, но живая продолжала медленно двигаться против течения. Лососи почернели, все в ссадинах, тощие от голода. Хвост и плавники обтрепались. У самцов вид еще ужаснее: верхняя челюсть скрючилась, зубы отросли, как у хищного зверя.

Множество воронья, прыгая по песку, клевало дохлую рыбу. Тут были и орлы, и пернатая мелочь. Несколько диких свиней выхватывали лососей из воды и чавкали над рекой, как над корытом.

Берег был усеян рыбьими костями.

– Никогда больше не стану есть рыбу, – с отвращением передернула плечами Лидия Сергеевна.

– Жрать захочешь, матушка, – станешь, – прогудел Тропарев, вытаскивая из воды обеими руками по рыбине. – Мы их приготовим – пальчики оближешь… – Оглянувшись, добавил: – Смотри, медведь ягодой лакомится. – Он показал на черемуху, разросшуюся по берегу, помятую и обломанную.

Деревья шевелились. Но медведи уже не производили впечатления на Веретягину: слишком часто они встречались. На той мутной реке они видели плывущий ствол большого дерева; на нем сидели медведица с медвежонком. Заметив людей, медведица забеспокоилась и хотела сойти в воду. Но люди стояли спокойно, и медведица раздумала. Маленькое семейство проплыло мимо…

Перебрались через приток. Его противоположный галечный берег зарос белокопытником. Фельдфебель срезал несколько длинных мясистых черенков и с удовольствием пожевал их. Лидия Сергеевна отказалась.

Дальше пошли напрямик, продираясь сквозь путаницу лиан, дикого винограда и лишайника, бородами свисавшего с деревьев.

Время близилось к полудню, когда Лидия Сергеевна почуяла запах табачного дыма. Она раздула ноздри и, прихрамывая, прибавила шаг.

У глинобитного домика с камышовой крышей мирно постреливал костер. На огне грелся сизый от копоти котелок. На деревянном обрубке сидел человек, а на соседних деревьях уже расселось воронье: оно ждало поживу.

Тропарев отвел рукой ветку и разглядел. «Китаец не китаец… Ороч? Тоже вроде не похож… Гиляк, может быть?» – старался он догадаться. Человек у костра был одет в рванье, выглядел худым, изможденным. Лицо морщинистое, седой. Наконец фельдфебель разглядел косоворотку под ремешком с напуском и кожаные унты.

«Ороч, – решил он, – ну конечно, ороч», – и обрадовался ему, как родному.

Старик встал, сходил в дом и вернулся с каким-то кульком. Всыпал его содержимое в котелок.

Теперь Тропарев рассмотрел на ороче передник, пропитанный олифой, и кусок барсучьей шкуры, похлопывавший его сзади.

«Искатель женьшеня, – догадался фельдфебель. – Передник предохраняет его от росистой травы, а на барсучью шкурку он может садиться, не боясь промочить одежду. На левой руке должен быть деревянный браслет».

Старик дымил трубкой с длинным чубуком.

– Боже, как хочется курить! – простонала Лидия Сергеевна. – Попроси у него.

Тропарев хотел было выйти из укрытия, но его опередили. На лужайку выскочили двое мужиков в солдатских обносках, с винтовками. Они так обросли, что фельдфебель не сразу узнал своих солдат. «Веточкин, мозольный мастер… Захаров… Как они здесь очутились? Тоже удрали?»

– Наши! – подалась вперед Веретягина. Тропарев бесцеремонно придавил ей плечо.

Ороч испуганно смотрел на подбежавших к нему бородачей.

– Давай сюда, – с угрозой сказал старику Веточкин, протягивая руку, – корень!

Ороч молчал, переводя взгляд с одного на другого.

– Русского языка не понимает, – облизнул губы Захаров. – А мы и так обойдемся. – Он стал обшаривать одежду на ороче. – Нашел! – ухмыльнулся он, держа берестяной пакетик с целебным корнем.

Старик закричал, как раненый, ухватившись темными, сухими пальцами за рваную солдатскую шинель.

Мозольный мастер Веточкин свалил ороча прикладом в затылок. Солдаты закинули тело в кусты, едва не задев Лидию Сергеевну.

Вернувшись к костру, Веточкин вынул из-за голенища ложку и попробовал варево в котелке. Одобрительно буркнув, он снял его с огня.

– Давай подходи, Степан.

«Озверели совсем, бандюги, – думал Тропарев, – пожалуй, и нас пристукнут».

Два выстрела, один за другим, прервали мысль фельдфебеля и завтрак солдат. Мозольный мастер подпрыгнул и упал головой в кашу. Захаров повалился на бок и царапал землю.

– Жизнь дает только бог, – пробормотал Тропарев, – а отнимает всякая гадина. Никогда не угадаешь, что может приключиться с человеком и откуда ждать напасти.

Лидия Сергеевна напряглась; приоткрыв рот, она смотрела во все глаза.

– Хамы, мужики, пусть убивают друг друга! – сказала она, глубоко дыша.

Афанасий Иванович хмуро покосился на Веретягину, вздохнул и отодвинулся.

На поляну неторопливо вышел еще один человек. Он был в синем, на голове войлочная шляпа, в руке винтовка наперевес. Выдающиеся скулы, маленький нос, глаза с монгольской складкой век.

– Хунхуз! – сразу признал Тропарев.

Человек в синем подошел к недвижным солдатам и по очереди ткнул их носком сапога. Не спуская все же с них глаз, поднял котомку Захарова и, покопавшись, выудил из нее берестяную коробочку. Больше ему здесь делать было нечего. Еще раз бросив взгляд на убитых, хунхуз вскинул ружье за плечо и исчез в кустарнике.

Фельдфебель и Лидия Сергеевна слышали, как потрескивают сухие ветки под ногами «промышленника». Долго они не решались выйти на поляну. Может быть, еще кто следит за сизой струйкой дыма от костра искателя женьшеня…

Когда костер совсем потух, беглецы осмелились наконец подойти к домику.

Это была зверовая фанза со стенами из еловых жердей, оплетенных ветками и обмазанных глиной. Вход прикрывала узкая дверь, сколоченная из тесаных досок, навешенная на ременных петлях. Два подслеповатых окошечка. Около фанзы, наверно, был небольшой огород. Сейчас тут все было изрыто и растоптано кабанами. Внутри фанзы пахло глиной и чесноком.

По стенам шли глиняные каны, похожие на русские лежанки. Внутри них для тепла проложены дымоходы. К левой лежанке примыкала печь с вмазанным в нее чугунным котлом. На жердях под крышей висели сухие початки кукурузы, охвостья от связок чеснока, ссохшаяся оленья шкура.

Веретягина с отвращением сбросила с лежанки какие-то лохмотья и повалилась на нее, теряя сознание от усталости.

– Я не уйду отсюда три дня, – пролепетала она. – Натопи печь.

Тропарев принес хворосту, зажег печь. Нарубил свежих еловых веток и, приподняв Лидию Сергеевну, застлал каны душистой хвоей.

Котомки солдат и старика ороча внес в дом и теперь перебирал их содержимое.

Искатель женьшеня носил с собой целое богатство. В его котомке хранились моток тонких сыромятных ремней, запасные унты, пустая консервная банка, шило с костяной ручкой, пучок сухой травы, когти медведя, маньчжурский табак и две трубки. На самом дне – твердые, как камень, сухари и самодельный деревянный божок, завернутый в тряпку.

Кожаные унты фельдфебель отложил для Веретягиной. «Ей как раз впору, – думал он, – у орочей маленькие ноги».

Тропарев посмотрел на ивовые лапти на ногах женщины. В первый же день бегства он сплел для нее их вместо туфель на тонких каблуках.

И в солдатских котомках нашлось немало полезного. У каждого – по сотне патронов и по две смены чистого белья. Эта находка очень обрадовала фельдфебеля, а то он посмотрел как-то на свою рубашку, а по ней неприятности ползают… У Веточкина оказалась почти новая гимнастерка. В котомках были также охотничьи ножи, иголки, нитки, холщовые портянки, мыло и сушеная рыба. На мозольный инструмент Афанасий Иванович взглянул довольно равнодушно.

Теперь Тропарев не боялся за будущее. Даже отличный топор нашелся. «Нет ничего лучше, – взвесил он его в своих огромных ручищах. – Воевал русский мужик топором, и дома строил, и корабли… С таким инструментом против любого зверя не страшно».

В фанзе фельдфебель сразу заметил берестяные коробки, по таежному обычаю оставленные для случайного путника; в них соль, рис, кирпичный чай и табак. Берестянки висели на ремешках под крышей. Он мысленно поблагодарил кого-то заботливого. Но кто хозяин этого домика? Только не ороч. Нет медвежьих черепов, торчащих на шесте или на суку. Да и огород орочи не держат. Одно было ясно – фанза принадлежала искателю женьшеня: об этом говорили валявшиеся повсюду костяные палочки, которыми выкапывают из земли чудодейственные корни, и множество пустых коробочек разных размеров.

«Ишь ты, тары сколь наготовил», – думал Тропарев, роясь по углам фанзы.

Потом Афанасию Ивановичу пришла иная мысль: «Почему я вынес из лагеря эту женщину? – спросил он себя. – Пожалел, что попадет в руки партизан? Или жену себе искал?»

Сейчас он, пожалуй, раскаивался в своем поступке. По природе он был добродушен и уживчив, но и ему все больше претили высокомерный тон и странные речи сестры милосердия – генеральши. «Чужая баба, – думал он, – тронутая. Бог с ней…»

Путешествие по тайге пошло в некотором роде на пользу Лидии Сергеевне. Истерические припадки как рукой сняло. Однажды она попробовала закатить глаза и упасть в обморок, но Афанасий Иванович ткнул ей пальцем под ребро, да так, что она сразу пришла в себя и больше не пыталась фокусничать. Перестала она и декламировать про покойников. Тропарев этого не любил.

Недавно Лидия Сергеевна призналась ему, что родилась поповной, это расположило к ней бывшего священника. Потом он вспомнил свою попадью, тихую, добрую женщину, и шумно вздохнул: «Ах, почему эта не такая, как моя любезная покойница!» – подумал Тропарев.

Когда лососиное жаркое и чай были готовы, Афанасия Иванович разбудил Веретягину.

– Зеркало бы, – жалобно сказала Лидия Сергеевна.

– Обойдешься, и так хороша. – Тропарев покосился на ее изъеденное мошкарой лицо.

Прежде всего Веретягина закурила. Она жадно глотала трубочный дым. Грубый самодельный табак ел Афанасию Ивановичу глаза. Он терпеть не мог табачного дыма, это у него осталось еще от родительских заветов. Но приходилось терпеть.

– Потрясающая картина, – стала вспоминать Веретягина, размачивая сухарь в кипятке. – Сначала двое убивают одного, потом приходит еще один и убивает тех двух… Что они отнимали друг у друга, эти дикари? Березовую кору?

– Целебный корень женьшень, – ответил Тропарев.

– Ах, слышала. Женьшень! Он излечивает стариков, делает их снова молодыми, – несколько игриво сказала Лидия Сергеевна. – Этот старик хотел омолодиться?

– Нет, он хотел продать корень. Целое лето бродил по тайге, жил в холоде и в голоде, а когда богатство было в руках…

– Богатство? Сколько он стоит, этот корень?

Тропарев подумал.

– Я слышал, что, бывало, за один корень во Владивостоке платили тысячу рублей золотом.

– Но как хунхузы смеют так разбойничать у нас? – Веретягина изящно почесала грязным пальцем спутавшиеся волосы.

– А кто им, хунхузам, запретит в тайге-то? Много развелось охотников на чужинки. При царях не могли унять, а сейчас и подавно.

– И все из-за женьшеня? – Лидия Сергеевна выколотила и тут же снова набила трубку.

– Не только. Табачница, здоровье беречь надобно, – посмотрел на нее Тропарев. – В тайге богатства много. Весной панты изюбриные, готом корень этот. А кто и золотишко роет… Зимой соболь… шкурка две-три сотни стоит, это уже самое маленькое, а китайский купец ее за коробок спичек берет. Орочи, гольди, удэхеи – все у них в долгу. Наши русские купцы тоже охулки на руку не положат. Однако детишек и жен за долги не берут и людей живьем в землю не закапывают. Посмотри-ка, Лидия Сергеевна, не клещ ли у меня? – Он тоже поскреб за воротом. – Тут их пропасть, в лесу.

– Ну, знаешь… – скривилась Веретягина. – Живого в землю! Как интересно! – У нее плотоядно сузились глаза. – Ты видел, как их закапывают? Наверно, они кричат… Живое тело едят могильные черви…

Фельдфебель многозначительно крякнул. Лидия Сергеевна прикусила язык.

– В тайге свой закон: человек человеку волк, – наставлял ее Тропарев. – Дед мой всю жизнь соболевал, так он говаривал: «Если в тайге увидишь человека, прячься и ружье проверь». Правда, и по-иному живут люди. Рис, чай, табак оставил ведь нам кто-то…

Но Лидия Сергеевна думала уже о другом. Она вспомнила о богатстве на борту «Синего тюленя». Несколько раз испытующе смерив глазами фельдфебеля, она наконец решила поделиться с ним тайной.

– Афанасий, – пропела она, – мы теперь вроде как муж и жена. Я решила открыть тебе большой секрет. Мы можем разбогатеть. В наших руках миллионы рублей. Без них я бы не вынесла этих мытарств, это звон миллионов несет меня вперед. Ноги подкашиваются, а я иду.

Фельдфебель удивленно уставился на Веретягину.

– На «Синем тюлене» много пушнины. Помнишь, мы взяли ее в пещере. Ты думал, глупенький, что в тюках шерсть, ведь правда? А там соболь, чистое золото. Если ты поможешь, то…

– Соображай, что говоришь, матушка, – оборвал ее наконец Тропарев. – Мыслимое ли дело нам ту пушнину достать? Пароход в море плывет, а на нем партизаны. Поди сунься… Так-то, Лидия Сергеевна. – Он похлопал ее по спине.

– Ах, ну что за мужичьи манеры, когда я отучу тебя?.. Скорее веди меня во Владивосток. Там я скажу кому надо, и к «Синему тюленю» пошлют военный корабль. Матросики отберут у партизан меха, а партизан повесят. Понял теперь, глупенький?

– Что ж, во Владивостоке будем. Спустимся к морю, а там все бережком. Южнее селенья пойдут, не пропадем, коли захочет бог. Ну, а касаемо мильенов, тут вопрос у меня. Что мы с ними станем делать? В тайге за эти деньги из нас в момент дух выпустят лихие люди.

– В тайге? – фыркнула Лидия Сергеевна. – Мы за границу с тобой уедем. Разве можно жить в тайге? За границей будем жить богато.

– За грани-ицу? – протянул Афанасий Иванович и угрюмо замолчал. «Ведь вот какие разные бывают рассуждения», – подумал он.

А мадам Веретягина говорила и говорила про заграничные прелести. В мечтах о сиреневом Париже она и заснула на горячей глиняной лежанке.

Разговор остался незаконченным. Тропарев долго ворочался, но и его наконец сломила усталость.

Фанзу окутала липкая, душная темнота. Ветер уныло и глухо гудел в хвойном бору. Когда серый рассвет пробился сквозь никогда не мытые стекла, Тропарев слез с лежанки. Он уже забыл вчерашние разговоры про богатство. Разминая кости, он чувствовал себя опять крепким, сильным и соображал, что нужно сегодня сделать.

«Починить одежду, упромыслить зверя или рыбы, – перечислял он в уме, – наготовить харча в дорогу… Хорошо, что нашлось кое-что в котомках. Дойдем, – бодро заключил он, – лишь бы эта не подвела». И фельдфебель посмотрел на Веретягину, свернувшуюся под шинелью.

Афанасий Иванович прошлепал босыми ногами к двери и хотел было открыть ее, но что-то заставило его заглянуть в щель: сверху дверь неплотно прилегала к раме.

В нескольких шагах от дома лежал огромный полосатый зверь.

У Тропарева мгновенно одеревенели ноги. Ему показалось, что он встретился взглядом с немигающими желтыми глазами.

Тигр спокойно лежал на брюхе, вытянув передние лапы и положив на них голову. Над ним, на суку кедра, сидел ворон и чистил свой большой клюв.

Тропарев пришел в себя. Винтовка! Где винтовка?! И он с ужасом вспомнил, что оставил ее на дворе, прислонив к стенке фанзы.

– Дурак, простофиля, – бубнил Афанасий Иванович. Но дела не поправишь.

Он разбудил Лидию Сергеевну и стал с топором возле двери.

Мадам Веретягина на все корки отчитала фельдфебеля, высмеяла его «мужицкий» топор.

– Смотрите, – закончила она, – не будьте неудачником, у меня к ним органическое отвращение. Отойдите, я буду стрелять, – черкнула она в воздухе стволом браунинга.

Тропарев мгновенно отнял у нее пистолет. Как истый сибиряк, он относился к тигру с некоторым суеверием. Да и какой толк от этой хлопушки.

Тигр будто понял, что разговор идет о нем. Он чуть шевельнул хвостом и поднял усатую голову.

– Топи печь, – вполголоса сердито скомандовал фельдфебель, – а в мужские дела не суйся. Зверь полежит, полежит да и уйдет, а раздразнишь – хуже будет…

Афанасий Иванович размашисто перекрестился.

Глава двадцать седьмая
ОХОТНИК ЗА СКАЛЬПАМИ

Среди ночи Курасову принесли телеграмму. Он дважды прочитал текст, закурил. Ему было уже не до сна.

«„Синий тюлень“ погрузил шерсть бухте Орлиной, – написано в депеше. – Партизаны захватили пароход, высадили экипаж, карательный отряд бухте Безымянной. Боем отбил пароход, веду на буксире бухту Безымянную, там передам руки законного капитана. Дальнейших событиях доложу. Моргенштерн».

Курасов перевернул бумажку, словно на другой стороне могло быть разъяснение. «Черт, откуда взялись партизаны? Почему „Синий тюлень“ оказался в бухте Безымянной? – Полковник достал из стола морскую карту побережья. – Вот она, Безымянная, небольшой заливчик. Совсем рядом с Императорской. – Курасов отказывался понимать. Опять партизаны смешали ему все карты. – Значит, где-то здесь, – он очертил кружок на карте, – у них действует большой отряд… Эта бестолочь Сыротестов, – как он мог позволить высадить солдат в Безымянной? Почему не сообщил ничего Курочкнн? Нет, что-то здесь не так. Зачем Моргенштерн ведет пароход в эту бухту? Чтобы Сыротестов опять завладел пушниной? Дьявольщина! Он должен перегрузить соболей к себе на борт, неужели барон не поймет такой простой вещи!»

Полковник быстро набросал на бланке несколько слов и нажал кнопку звонка.

– Срочно на радиотелеграфную станцию! – приказал он вестовому.

Ровно в семь утра в кабинет привели арестованного Часовитина.

«Этот, пожалуй, знает, что идет на смерть, – подумал Курасов, рассматривая небольшого ладного паренька, сидевшего перед ним. – Но почему он так упорен? Вызывающе упорен. Ведь он мог бы и не сказать: „Я партизан, борюсь против интервентов и белогвардейцев…“ Он не должен был говорить слов, которые стоят жизни.

Что мне известно об этом парне? – продолжал размышлять Курасов. – Матрос, комсомолец, редактор ихней газетенки. Выполнял какое-то задание подпольного центра или бежал из Владивостока. Во всяком случае, казаки генерала Молчанова захватили его вместе с партизанами в селе Сергеевка. По-видимому, знает многих».

Полковник ощущал какую-то неловкость на левой руке и не мог понять отчего.

Вспомнил: не снял на ночь часы. Это ремешок неприятно теснил кожу. Курасов отстегнул решетчатые часы и положил на стол.

– Вот так, господин Часовитин, – сказал полковник, поглаживая кожу запястья.

Паренек не шевельнулся.

Его лицо было разбито и вспухло, кровь запеклась на белокурых волосах.

– Вам, Часовитнн, сегодня вынесен смертный приговор, – негромко сказал полковник. – Но если вы назовете хотя бы одного из руководителей партизанского подполья, я отпущу вас.

Паренек чуть вздрогнул и снова будто окаменел.

– Я отпущу вас совсем, вы слышите меня, Часовитин? Вы будете жить, черт возьми! Опять встретите девушку, ту, что приходила узнавать о вас…

Паренек поднял голову. Голубые глаза его блеснули такой ненавистью, что Курасов понял: разговаривать больше нечего. В этот миг из глаз Часовитина выпала и покатилась по изуродованному лицу предательская слеза.

– Ну! – произнес полковник.

– Я не хочу жить, – шевельнулись запекшиеся губы. – Я презираю себя за слабость. Я должен умереть, чтобы другие после меня выполняли свой долг.

– Ты раздавал это нашим солдатам? – Курасов взял со стола грязную, смятую прокламацию.

– Да, раздавал, – немедленно ответил Часовитин.

– Видишь, ты сам сознаешься. Ты государственный преступник. – Но странно, Курасов не чувствовал злобы к юноше. А надо. Его должен охватить священный гнев, обязательно должен. Во имя России он мог уничтожить сотни тысяч. – Читай, – сказал он Часовитину, – только внятно, громко.

И полковник сунул ему прокламацию.

Лицо юноши вспыхнуло. Он бережно разгладил листок.

– «Читая воззвания и приказы вашего правителя Дитерихса, а также владивостокские и харбинские газеты, – начал Часовитин внезапно окрепшим голосом, – я вижу, что ваше сознание отравляется дурманом клеветы, ложных слухов и воздушных планов. Народно-революционная армия, во имя интересов рабочих и крестьян и великих идей, начертанных на наших знаменах, найдет в себе силы и мужество, чтобы… положить конец вашей преступной роли в жизни Приморья и всей России. Рабочие и крестьяне России именем своего верховного органа ВЦНК предлагают вам бросить позорную борьбу и вернуться к мирной жизни. Другого выхода у вас нет… – Юноша как победитель взглянул на полковника. – Народно-революционная армия всех искренне раскаявшихся примет по-братски… Подпись: Главнокомандующий Народно-революционной армией Иероним Уборевич», – отчеканил юноша. Глаза его горели.

– Командарм Уборевич, – усмехнулся Курасов. – Подпоручик русской армии, ваш красный генерал, спаситель Советской власти… Дайте листовку… Вы верите в бога, Часовитин? – вдруг спросил полковник, не спуская глаз с юноши. – Есть ли у вас лично что-нибудь святое?

– Это архаизмы…

– Религия, нравственное чувство… по-вашему, все это архаизмы? Понимаю, так учат большевики: мол, это все придумали попы, чтобы утешать бедных. И вот вы так думаете?

– Я верю в революционную Россию. Я хочу видеть ее счастливой и свободной.

– Вот как! – Курасов снова надел часы и застегнул ремешок. – Ты сможешь сделать Россию счастливой? Нет, это я сделаю! – крикнул он и как-то сразу задохнулся. – Ты труп, я тебя и всех таких, как ты, уничтожу, всех уничтожу!

– Не уничтожите, – тихо ответил Часовитин. – Мы как ветки на живом дереве: их рубят, а на их месте вырастают новые. – Распухший язык мешал юноше. Полковнику показалось, что он слышит горячечный бред. – И дерево продолжает расти и расти, пока целы его корни… Русская земля хранит и питает дерево… А вы… вы гнилье, пни…

Последние слова юноши словно хлестнули контрразведчика. Он нервно надавил кнопку.

– В расход! – нарочито громко сказал полковник возникшему в дверях офицеру. – Немедленно! – и бросил беглый взгляд на Часовитина, но ничего не прочитал на его лице.

Через несколько минут Курасов шел по Светланской, направляясь к Амурскому заливу. Вчера он получил анонимное, несколько необычное письмо. Из-за этого письма он и потащился сейчас по такому пеклу. За зданием морского штаба с тонкой мачтой, на которой трепыхался бело-сине-красный флаг, полковнику надо было перейти улицу. Цокая копытами по булыжнику, на рысях прошел отряд японской конной жандармерии. Низкорослые лошади с закрученными хвостами по брюхо обрызганы грязью.

«Ловили партизан, – злорадно подумал Курасов. – Ловите, господа, трудитесь».

Последние дни контрразведчик усиленно занимался подбором людей, которые должны были остаться во Владивостоке и других местах Приморья. Он отбирал самых надежных и умных врагов Советской власти. Они будут сидеть тихо, не возбуждая подозрений, и ждать сигнала. Они выполнят каждое его приказание из-за пограничного рубежа. А когда полковник сам вернется на русский Дальний Восток, они будут его опорой. Он покажет мужикам и господам рабочим, что такое настоящая война.

Свою работу Курасов держал в тайне от всех. Подготовка новой войны требует дальновидности и предусмотрительности.

В городском парке Курасов приостановился возле памятника с бюстом адмирала, двуглавым орлом и знаменитой надписью на цоколе:

 
Где русский флаг поднят,
Он не может быть опущен
 

Жарко. На скамейках сидели няньки, играли на дорожках дети. Слева, на теннисном корте, молодежь гоняла мяч. Обиженный ростом генерал в пальто с красными отворотами и двумя Георгиевскими крестами, один в петлице, другой на шее, торопился куда-то. Маленькому генералу тоже очень жарко… Вот высокий человек в английском френче и в черной бараньей шапке с изображением черепа с перекрещенными костями. Курасов даже обернулся ему вслед. Бывший колчаковец, «гусар смерти», откуда он?

Сквозь деревья густо-синим отсвечивала бухта. У причала серело тяжелое тело японского крейсера «Кассуги».

На Чуркине мысе зеленел тенистый летний сад, оттуда, как всегда, доносилась музыка.

Полковник снова вышел на Светланку, пересек Алеутскую. Здесь жара чувствовалась еще больше. У многих в руках бумажные веера.

Мальчишки, разносчики газет, выкрикивали свой товар:

– «Слово»!

– «Восточный курьер»!

– «Владиво-Ниппо»! – звенела на разные голоса босоногая команда.

– На новую экономическую политику Советской России парижская биржа отвечает резким повышением русских процентных бумаг! – во всю юную силу легких выкрикивал один. – Акции нефтяного синдиката «Нобель и компания» поднялись на три пункта!

– Поражение красных! Наши победоносные войска заняли спасские укрепления… Новые победы генерала Молчанова… Генерал Бородин бьет красных в Анучинском партизанском гнезде! – перебивая, кричал другой.

– Паршивые газетные клопы, – ругнулся Курасов. Но, скорее всего, это относилось не к ребятне.

Барахолка Семеновского базара. Полковника всегда интересовали – просто так, по-человечески – хаотические россыпи всевозможных товаров, появляющихся неизвестно откуда. Циновки на земле, столики, лавки завалены самыми неожиданными вещами. Здесь изящные китайские безделушки из слоновой кости, подержанные гитары и балалайки, разрозненные тома собраний сочинений в дорогих переплетах. На небольшом столике лежат морские принадлежности: секстант, компас, циркуль со сломанной ножкой, старые карты… Рядом – медная проволока, тазы для варки варенья. Старая обувь всех стран мира, ржавый слесарный инструмент, японский фарфор, гвозди…

На Семеновском базаре можно было купить даже пушки, правда разобранные. О винтовках, пулеметах и говорить не приходится – их сколько хочешь. Вот кто-то продает даже заржавленные наручники… Иногда полковнику удавалось купить здесь по-настоящему редкую вещь.

Рядом с рынком – дворянская баня с отдельными номерами для семейных. А несколько правее нее плотно сбилась толпа в шляпах и котелках, сюртуках и легких люстриновых пиджаках. Это спекулянты, рыцари темной индустрии.

Последние дни тут лихорадочное оживление. Всегда много народу. Тесно, казалось, не просунешь руки. Здесь самый «развал» торговли.

– Пять с половиной за фунт, – слышался хриплый голос.

– Пять, – голос партнера по сделке.

– Триста пятьдесят за тонну…

– Полотно…

– Шерсть, харбинский бенедиктин в бочках…

– Мука…

– Эвакуация – вы слышали? – эвакуация… Это квакающее слово – эвакуация – повторялось чаще других. Вокруг него магически вращалась вся купля-продажа.

– Двадцать вагонов бобов…

– Кровельное железо, рельсы…

Рядом со спекулянтами – китаец-меняла, будто забавляясь, перебирал серебряные рубли, цветные бумажки. Бумажки не простые: на желтеньких изображены бородатые японцы; продолговатые, зеленые – с президентом Линкольном. Иены, доллары…

Полковник обогнул толпу. Он никак не мог забыть Часовитина.

Контрразведчику не раз приходилось видеть, как принимает смерть человек. Смерть – серьезная штука. Не многие выдерживали ее приближение, не теряя достоинства.

Он вспомнил конец генерала Пепеляева – колчаковского премьер-министра, попавшего к красным. Его приговорили к расстрелу. Пепеляев падал на колени, целовал сапоги солдат, умолял о пощаде, плакал… Да, тот сделал бы все, что ему приказали, только оставь в живых. И это генерал русской армии! Курасов представил, с какой гадливостью смотрели на него красные солдаты. А Часовитин… мальчик… «Почему так происходит, неужели идея может настолько укрепить человека? Как можно умирать за коммунистические фантазии? – думал полковник. – Разве они могут вдохновить? А ведь он хотел жить, этот комсомолец…»

В городской купальне Комнацкого полно, все кабинки заняты. На деревянных мостках мужской половины собралось почтенное общество. За тонкой перегородкой звучали женские голоса, смех. Сквозь щели виднелось разноцветье купальных костюмов, бронзовый загар.

Знойный день гнал людей к прохладе залива. Вода была совсем лиловая. Белые кружевные колпачки медуз сегодня особенно многочисленны и заметны.