Текст книги "Секрет государственной важности"

Автор книги: Константин Бадигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Сыротестов и на берегу не почувствовал себя увереннее: тревога о миллионах давала знать. Он был зол. Капитана он тоже считал основным виновником аварии, хотя продолжать экспедицию для наказания партизан уже не думал. Какого черта! Пушнина, его главная цель, была здесь, рядом. Разве он мог покинуть пароход? Поручик с нетерпением ждал момента, когда заставит матросов и солдат перевезти на берег драгоценные соболиные шкурки. Тогда он будет знать, что делать. Но это потом. Пока же занимал время тем, что привычно пристраивал к своей фамилии графский титул.

Сыротестов не хотел больше думать про поимку партизан, но это совсем не значило, что он их не боялся. Страх, мучительный и липкий, не оставлял его с момента вступления на землю. И опять прежде всего из-за пушнины. «Если я перевезу меха на берег, – думал он, – а партизаны вызнают, они непременно нападут на нас… Кто же не позарится на золотые шкурки!» Ему казалось, что тайга, окружающая бухту, угрожала ему со всех сторон днем и ночью. Ему мерещилось одно и то же: из леса, стреляя на ходу, бегут люди, окружают лагерь… Что будет дальше, он боялся даже представить.

Причины аварии на «Синем тюлене» поручик так и не понял. Капитан Гроссе из каких-то своих соображений не стал посвящать его в подробности. Но, перебирая в памяти события последних дней, он вспомнил слова старшего механика Фомичева о злоумышленниках. Тогда на пароходе погас электрический свет, и механик убежал, не успев договорить «Надо будет расспросить его при первом удобном случае», – решил Сыротестов.

А Лидия Сергеевна вконец разобиделась.

– Пешего сокола и галки дерут, – язвила она Гроссе. – Какой он капитан на берегу? Сергей, вы прикажите солдатам, они арестуют этого плебея! – Веретягина пьяно указала пальцем на Оскара Казимировича. – Он смеет стучать кулаком, он смеет… – И в один прием выпила большую рюмку. – Господин Тадзима, ваше слово… Как смотрит на это японское командование?

– Капитан всегда есть капитан, – осклабился японец. – Первый после бога. Не надо здесь делать ослушание. Японец всегда уважает власть.

При любых обстоятельствах сохранять спокойствие – это было давним правилом Тадзимы. Если ему казалось, что внешние силы могут вывести его из равновесия, он старался думать о чем-нибудь отвлеченном, постороннем, необычном. Два года назад он прочитал статью немецкого ученого о влиянии длины кишок на психологию человека и теперь любил поразмышлять над этим. Немецкий ученый утверждал, что кишки арийца длиннее на один метр кишок остальных людей. Хорошо это или плохо?.. Ведь более длинные кишки – особенность травоядных…

Тадзиму, естественно, интересовала длина самурайских кишок. По его мнению, они были короче, чем у всех прочих. Он даже запомнил наизусть подходящую цитату и повторял ее всегда, когда требовалось поддержать спокойствие духа. «То, что придает волку ненасытную алчность, то, что заставляет его бросаться на всякую добычу, забывая об опасности, почти до утраты чувства самосохранения, – это короткость его кишок. Незначительная длина кишок имеет следствием неполное усвоение пищи организмом волка. Пища, так сказать, почти только проходит через кишки волка. Отсюда возникает неутолимая потребность в питании, ненасытная алчность. У меня, как у всякого благородного самурая, должны быть короткие кишки», – убеждал себя капитан Тадзима.

А Лидия Сергеевна тем временем продолжала препираться с Оскаром Казимировичем насчет поездки к привидениям на «Синий тюлень», стараясь натравить на него Сыротестова.

– Вы, поручик, виноваты больше всех, – неожиданно перешел в нападение Оскар Казимирович. – Надо было допросить злоумышленника, о котором вам говорили. Ваши коллеги на Полтавской умеют это делать.

Сыротестов не захотел спорить и только спросил:

– Как его фамилия?

– Никитин, Никитин, – сердился капитан. – Сколько раз нужно повторять!

– Я займусь, – пробурчал поручик, – будьте уверены, капитан, я заставлю его говорить.

– Не забудьте и этого мерзавца, Курочкина. Если он не исправит свои аппараты… И вообще надо следить за людьми. Когда рукам нечего делать, начинает работать голова.

Федя в это время тихонько споласкивал тарелки и с тревогой прислушивался к разговору. Никитин…

Надо немедленно предупредить Виктора… Ровно через пять минут Великанов снова вернулся к своим тарелкам.

И экспедиция Лидии Сергеевны на пароход совсем не нравилась Феде. А вдруг она настоит на своем, тронутая баба! Какая она сестра милосердия! Ей бы самой в больнице под замком сидеть… И водку глушит – американцу не уступит. Кстати, где этот чудной поп? Тоже, божий слуга… Как он молитвы свои не путает? Федя слышал, что и капитан спрашивал о проповеднике, но никто толком не знал. Кто-то высказал предположение, что Фостер утонул спьяну.

Пожалуй, больше всех думал об исчезновении американца Тадзима. А вдруг он остался на пароходе? В то, что проповедник мог утонуть, японец верил и не верил. Сейчас он больше всего хотел бы узнать это наверняка. Но не надо волноваться. Общество Лидии Сергеевны его раздражало, мешало сосредоточиться.

Старший помощник Обухов был молчаливее, чем всегда. Он подолгу неподвижно сидел на табуретке и смотрел вниз, словно рассматривая носки сапог. Его тяготила непривычная обстановка и безделье, осточертела Веретягина: «Доймет она нас своими покойниками и привидениями!» Вряд ли его интересовал и остальной разговор в избе. После обеда Валентина Петровича всегда клонило ко сну; как и всякий старпом, он любил выбрать для этого часик среди дня.

Федя же сегодня был очень доволен своей должностью. Перемывая посуду, прислуживая за столом, он оказался в курсе многого, что тут было задумано. Настроение у него было и тревожное и приподнятое. Теперь их четверо, радовался он. Мысль, что они вот-вот сломают все задуманные здесь планы, переполняла радостью все его существо.

Великанов понимал, что настоящая борьба только начинается; как пойдут дела дальше, утверждать трудно. Но теперь он не один, и у них есть свой план.

* * *

Вечером, когда совсем посинело небо, у перепада речки раздался крик кабарги. Где-то в кустах ответно проплакал филин.

Трое друзей встретили Таню, вывели лодку-унимагду и, не теряя времени, двинулись к пароходу. Никитин и Ломов работали веслами с лопастями о два конца. Федя сидел за кормовым веслом, как и подобало капитану. У Тани воинственный вид: перепоясана патронной лентой, с отцовской двустволкой. Девушка расположилась на носу возле деревянного лебедя, в руках у нее берестяная корзинка.

– Поди, харчишки взяла? – поинтересовался Ломов. – Зачем? На пароходе полны кладовые!

– Какие это харчи! – Таня, отвернув платок, показала край пирога. – Так, перекусить на ходу. Ночью пекла.

Белогвардейский лагерь спал. Только в избушке светились окна. У одной из палаток дозорный солдат курил махорку. Когда он затягивался, кончик самокрутки светился, как раскаленный уголек. Вряд ли он заметил черную продолговатую тень, скользнувшую из узких ворот лагуны в море.

Лодочку изрядно покачивало. Волны одна за другой подкатывали под плоское днище и высоко приподнимали то нос, то корму. Вскоре под ногами заплескалась вода, просочившаяся сквозь пазы, – Ломову пришлось взяться за жестяную кружку – отливать воду. Иногда лодку встряхивало, и Таня крепко прижимала к себе корзиночку с пирогами.

– Что за чертовщина! – вдруг сказал Федя. – Толькочто был виден пароход…

Остальные в лодке повернули головы: парохода не было…

Сырой тяжелый туман, внезапно наваливший с моря, затопил, растворил судно. Сопки, черная полоса берега, огоньки в избушке тоже исчезли.

«Куда держать?» – размышлял Федя. Он ощупывал в кармане круглый школьный компас и казнился, почему не заметил направление, пока «Синий тюлень» был на виду.

– Что будем делать, ребята? – спросил Федя.

– Только не обратно, – отозвался Ломов.

Федя повертел в руках свой компасик, подумал. Лодку сильно швырнуло на волне. Таня вскрикнула и еле удержалась на скамейке, ухватившись за лебединую шею. Ломов снова взялся отчерпывать воду.

– Греби, не то развернет лагом, опрокинет! – крикнул Великанов, торопливо помогая кормовым веслом. – Будем искать пароход.

Напряженно прислушиваясь, они плыли в тумане, как в молоке. Время шло медленно. И как бы не вынесло в море…

– Берег! Я слышу прибой. – Ломов показал влево. – Тише, ребята, суши весла.

Сомнений не было, прибой рокотал совсем близко.

– Значит, вышли к северному берегу бухты, – сказал Федя. – Пройдем буруны, за ними…

Но тут белый, как в бане, пар-туман потемнел над головами мореходов.

– Пароход! – крикнул Виктор Никитин, даже пригнувшись от неожиданности.

Все заметили, что сразу стало тише: корпус судна прикрыл лодку от идущей с моря зыби.

– Это не «Синий тюлень», – сказал Федя, когда лодка с легким стуком прислонилась к железной стенке. – Пробоина и ржавый. – Он ощупал борт. – Это тот, что еще до войны на камни мыса Звонарева наткнулся. Забыл, как звать, иностранец какой-то.

– Да, – отозвался Ломов, тоже потрогав железо. – Одна ржавчина… А что, если здесь переждать? – несмело предложил он. – Отсюда к нашему-то недалеко, но сейчас по морю бродить – до беды недолго. Давайте подождем, может, хоть чуть получше будет видимость.

– Согласен, – кивнул Федя. – Ну-ка, подгребайте в эту щель.

Лодка медленно вошла в разверстое чрево парохода. Волны гулко ухали в него. От ударов дрожали железные бока.

Таня робела, ей казалось, что эта гора железа не выдержит и обрушится. Вспыхнул свет фонарика. Сначала показалось, что лодка в ржавой пещере. Присмотревшись, увидели по бортам шпангоуты.

– Здесь была машина, – сказал Никитин. – Вон трап, остатки решеток, а там световые люки.

– А машины на берегу, – оживилась Таня. – Я сама видела. Их уже песком занесло. Наверно, про этот пароход отец рассказывал. Матросы тут сарай построили, когда спасать судно хотели. В сарае полно всяких шестеренок, болтов, гаек… большие… – Девушка показала руками. И поежилась: – Озябла я.

– Лодку здесь привяжем, – скомандовал Федя. – Поищем камбуз. Может, цел остался, погреемся. – Он ласково посмотрел на Таню. – Гляди-ка, лицо совсем синее.

– А чем топить? – спросил Ломов.

– Найдем; чтоб на пароходе да не сохранилась какая-никакая деревяшка…

Оставив лодку у ступенек, стали подниматься по железным лестницам.

– Смотрите, уголь! – Никитин показал лучом фонарика на черные кучки на стрингерах. – На неделю хватит.

Машинист шел впереди, осматривая и ощупывая каждую подозрительную ступеньку.

Подъем на палубу оказался нелегким делом – словно восхождение на Авачинскую сопку. Не раз приходилось перелезать через опасные трещины и разрывы. Да и сама палуба в некоторых местах была повреждена. Полуоторванные листы дребезжали от ударов волн.

Ломов снял курточку и, завязав рукава, стал собирать уголь.

Коридором они вошли в большое помещение.

– Кают-компания, – определил Федя, – а здесь трап к капитану.

– Пойдемте к капитану, – предложила Таня. – На минутку… Мне хочется посмотреть, что там.

Поднялись еще повыше. Дверь в каюту сорвана. Деревянная обшивка почти вся осыпалась. Из мебели остался покореженный письменный стол, в спальне – широкая деревянная кровать с панцирной сеткой. К большой радости друзей, в каюте стояла чугунная печка. Труба выходила в один из иллюминаторов.

– Ну вот, теперь у нас все, что надо, – довольно сказал Федя. – Топи печь, Виктор, по твоей части… А я иллюминаторы закрою.

Только два иллюминатора в капитанском жилище оказались с целыми стеклами. Остальные разбиты или задраены глухарями. У Тани в корзинке, кроме пирогов, нашлись свечи. Одну зажгли, поставили на стол.

Никитин молча вынул нож и стоя принялся щепать лучину из планок обшивки. Ломов заметил на полу полотнище двери и приставил его на место.

Таня осмотрелась кругом, вздохнула.

– Капитан, наверно, старый был, опытный… а нашелся и на него камень.

Сухие щепки ярко разгорелись. Никитин насыпал сверху угля. Скоро Феде и Сергею пришлось сбросить суконные куртки, а Таня развязала платок.

Друзья устали, переволновались, и не мудрено, что заснули, едва дожевав пирог.

Их не беспокоили глухие раскаты прибоя, гудевшие в пустом корабле, будто в раковине.

Первым проснулся Сергей Ломов. Он поднял голову и прислушался. Прибой по-прежнему бился в борта. В каюте сыро, холодно и полутемно. Бледный рассвет еле сочился сквозь иллюминатор с уцелевшим стеклом.

Ломов вышел наружу. Туман стоял стеной. Железная палуба, надстройка – все сырое, на всем осела влага. Это не удивило матроса. Какой моряк не знал, что в этих местах туманы особенно густеют под утро. И все-таки с рассветом лучше. Вот уже можно рассмотреть фок-мачту с обрывками такелажа, темные провалы трюмов…

Сергей разбудил товарищей, когда печка в капитанской каюте снова разогрелась, задышала теплом.

– Чайку бы… – сладко потянулся Никитин. – Со вчерашнего дня ни капли во рту. И Танюша на рыбу в пирогах соли не пожалела…

– Вода есть, – ответил Ломов. – Дождевая. А вот чайник…

– Поищем и чайник. Где тут камбуз? – спросила Таня. – Пойдемте, все это очень интересно.

Обход начали с буфета. Таня первой увидела на штормовых крючках три совершенно целые фарфоровые чашки. В кают-компании нашлись два медных чайника, но они оказались никуда не годными – сплошные дыры.

Посередине камбуза стояла несокрушимо, как крепость, чугунная плита. Среди кастрюль, больших и маленьких, одна оказалась совсем хорошей. Видимо, в ней было что-то жирное, и это сохранило металл.

Воду взяли в штурманской рубке. Пароход стоял с небольшим креном, и она скопилась на правом борту. На вкус вода отдавала ржавчиной, но никто не привередничал.

– Даже полезно, – заявил Великанов, – доктора железо прописывают…

С аппетитом уничтожили остатки пирога, запивая кипяточком.

– Ох, этот туман!.. – вздохнул Федя, вынимая старинные отцовские часы. – Подождем до полудня, авось поредеет. Но как только чуть видимость – в лодку и за весла. Упустим время – с берега могут заметить. Выходит, все не так просто оборачивается… Вот что, друзья, – обвел он взглядом товарищей, – надо вахтенного на палубу поставить.

– Правильно, капитан! – одобрил Ломов. – Давай меня первого.

Матрос тут же вышел. Никитин, прихватив самодельный мешок, отправился за углем.

Великанов и Таня остались одни. С минуту прошло в молчании. Потом они как-то враз посмотрели друг на друга.

– Ты рад, что встретил меня? – спросила Таня.

– Очень, – стараясь опять не покраснеть, ответил Федя. «Это самая большая удача в моей жизни», – подумал он, любуясь каштановыми косами, уложенными короной. Он хотел сказать еще что-то, сам точно не зная что, но послышались торопливые шаги, особенно гулкие на пустом судне.

В каюту вошел Сергей Ломов.

– Наш «Тюлень» проглядывается! – звучно доложил он, мельком отметив смущение молодого капитана и девушки. – Никитина я уже позвал.

Стали собираться.

Спустившись к лодке, они при свете лучше разглядели грустную картину. Когда-то тут работала умная машина, а теперь – запустение. Днище распорото острыми камнями, занесено песком. Вверху, на поперечной балке, висели забытые ржавые тали… Остатки железных трапов и решеток… И мерные гулкие удары моря. Но теперь они были слабее и тише.

– Хорошая иллюстрация к урокам по морской практике, – пробормотал Федя, оглядывая мертвое судно. – Не хотел бы я когда-нибудь…

Оставив без сожаления железную пещеру, дружно заработали веслами. Из-за пелены холодного тумана все отчетливее вырисовывались очертания «Синего тюленя».

На черном борту парохода висел забытый штормтрап. Первым на палубу взобрался Ломов и помог девушке. Никитин, ступив на борт, сразу бросился в машинное отделение, а Федя – в каюту старшего помощника.

И так, вентиль отработанного пара на батарее закрыт.

Второе, что сделал Великанов, – разыскал ручной лот. Это очень простое приспособление для промера небольших глубин: плетеная веревка – лотлинь – и на конце свинцовая гиря. Веревка разбита на сажени и футы, а на донышке гири – выемка для прихватывания грунта. В выемку кладут говяжье сало, к нему и прилипает ил, либо песок, либо мелкая ракушка.

Великанов и Ломов сошли в лодку. Матрос греб, а Федя опускал гирю на дно и замечал глубины возле парохода. В мореходке его научили пользоваться лотом даже в темноте. И сейчас Федя легко, на ощупь определял разбивку лотлиня.

– Топорик, четыре зубчика, флагдук… – бормотал он, пропуская между пальцев кожаные заметы.

Для того чтобы сняться с мели, знать глубины очень важно, иначе корабль может еще плотнее засесть в песок.

Как показали средние промеры, глубины резко увеличивались невдалеке от левого борта, влево и дорога на чистую воду. С правого борта не меряли, там все еще ходила крупная волна. Можно было предположить, что песчаная отмель тянется от восточного берега почти до парохода.

Глава четырнадцатая
СПЕКТАКЛЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Из ворот двухэтажного особняка на Полтавской выкатил автомобиль кирпичного цвета с откидным верхом и круглым радиатором. Полковник Курасов скромно устроился на заднем сиденье. Он был в полной форме, на фуражке сияла царская черно-желтая кокарда; в складках начищенных сапог отражались лучи яркого владивостокского солнца. Сегодня торжественный день – избрание нового правителя земли Приамурской.

На повороте автомобиль пронзительным воплем вспугнул извозчика и помчал полковника по Светланке.

День выдался на редкость ясный. Легкий ветер, заставляя отворачиваться прохожих, нес по неопрятной улице пыль, обрывки газет.

В городе царило оживление. Непрерывно позванивая, бежали переполненные трамваи. Покрикивая на зевак, рысцой трусили извозчики. Пели на разные голоса рожки автомобилей.

Курасову было совсем невесело. После темного кабинета солнце неприятно слепило глаза. Последние дни он работал над обзорным донесением правительству. Документ получился удивительно безрадостным. Силы красных все прибывали: то стрелковый батальон, то эшелон боеприпасов, то батарея. Правда, и у них не все ладно: не хватало продовольствия и обмундирования, мало пушек, плохо с комсоставом, мало лошадей… Но полковник чувствовал, как чья-то могучая рука неуклонно направляла усилия красного лагеря. Их войска пока не представляли прямой угрозы, но дальние и ближние осведомители все чаще и чаще засекали поезда с военными грузами на железнодорожном участке Чита – Хабаровск. А что у нас? Разлад, мертвечина… Забайкальское подполье понемногу разваливается. Большевистская чрезвычайка вылавливает одного за другим наших людей. И в Приморье все на мертвой точке. Если в войсках пока нет убыли, то нети роста.

Полковник повернулся, поправил надавившую бок жесткую кобуру… Вчера генерал Дитерихс должен был прочесть его донесение. Генерал Дитерихс… Он еще не стар, здоров и энергичен. Но достаточно ли он умен? Управлять государством, даже небольшим, куда сложнее, чем командовать армейским корпусом. А он и командующий не ахти какой! Генерал часто повторяет: я русский, я люблю Россию… Но Курасов мало верит его словам, показное это. Знают они друг друга давно!.. Потом полковник вспомнил про неудачный визит Спиридона Меркулова и японского коммерсанта к профессору Силантьеву. Вот у кого надо Дитерихсу поучиться патриотизму! Курасов улыбнулся, вспомнив доклад одного из адъютантов Меркулова, как их встретил профессор.

Автомобиль резко затормозил, шофер выскочил и открыл полковнику дверцу.

У входа в здание театра стояли часовые. Матрос с одной стороны, и забайкальский казак – с другой. Чуть в стороне выстроились тупорылые автомобили, лихачи на резиновом ходу и просто «ваньки». Придерживая шашку, со ступенек сбежал бравый адъютантик, вскочил в пролетку и помчался в направлении кафедральной церкви.

В театре начиналось священнодействие. Сегодня земский собор, завершая свою работу, изберет нового приамурского главу. Из зала заседания до часовых доносятся то громкие возгласы, то пение и взрывы аплодисментов.

Полковник Курасов вошел, стараясь не скрипнуть дверью. Кажется, не опоздал. За столом президиума шепчется с братцем грустный Спиридон Меркулов. Он во френче и желтых высоких сапогах. Хорошо заметны четыре дырочки на больших «штатских» пуговицах френча. Как видно, сейчас начнут.

В президиуме десятка два человек. Кроме Меркуловых, Андерсон, Макарович и другие. Отдельно, в кресле слева, – генерал-лейтенант Дитерихс. На нем серебряные погоны, аксельбант на правом плече. Серый мундир подпирает воротником шею. На сухом лице выделяется длинный нос. Над выпуклым лбом ежиком торчат волосы. Время от времени он достает платок и сморкается. У генерала, как всегда, насморк. Николай Меркулов чувствует себя уверенно. Он высоко держит голову, выпячивает грудь. У него очень круглое лицо, короткий нос с широкими ноздрями. Одет в светлый однобортный пиджак, при галстуке.

Спиридон Меркулов открывает заседание. Он опустил голову, смотрит вниз. Члены собора стоя поют «Царю небесный».

Речи, споры, пререкания позади; по существу, все решено. У собравшихся приподнятое настроение. Как-никак дело подходит к концу. Перед голосованием – еще одна молитва: «Днесь спасения отверзи нам двери…»

В центре внимания урна, поставленная рядом с трибуной. По традиции голосование происходит при полном молчании. Результат – 213 белых шаров и 19 черных.

Дитерихс избран.

Депутаты дружно поют «Многая лета».

Спиридон Меркулов берет заключительное слово; он поправил усы, откашлялся. Не заметно, чтобы он волновался; пустые, но пышные, «на прессу», фразы подготовлены и отрепетированы им заранее. Курасов заметил, что френч на нем несколько помят и сапоги не блестят как обычно.

– Ваше превосходительство, господин правитель, – начинает Меркулов. – Господь призвал вас на путь тяжелого, но великого дела возрождения нашей истерзанной родины. Она ждет своего избавителя, ждет его с востока. Всевышний наставил вас на подвиг, начатый здесь полтора года назад вашими единомышленниками. – В голосе оратора прозвучала нотка скорби и покорность промыслу божьему.

Меркулов приостановился и посмотрел в президиум. Макарович и Андерсон одобрительно кивнули ему. Николаю Меркулову жарко. Он оттягивает тугой воротник, вытирает лоб, отдувшиеся красные щеки.

– Дело было трудное, но господь благословил нас, – продолжал оратор. – Доказательство тому – настоящий собор и величие перелома новой эпохи в русской истории, которая вершится ныне здесь. Тернист будет наш путь, но вам, славный герой, умудренный государственной деятельностью, известны дороги, которыми вы поведете нашу любимую родину. От вас зависит, как повелевать событиями…

«Какое самомнение, – поморщился Курасов, слушая Меркулова. – „Новая эпоха в русской истории“… Он воображает, что может творить историю…»

Члены земского собора во все глаза смотрели на нового правителя. Дитерихс был неподвижен и бесстрастен.

На соборе, продолжавшемся несколько дней, военные внешне вели себя скромно. Дитерихс заявил, что он не находит возможным выступать против своего руководителя Спн-ридона Меркулова, а остальные депутаты от армии имели право только голосовать, не участвуя в обсуждении. Сказать по правде, генерал Дитерихс не был популярен среди депутатов. Но другого выхода не было: или назад с повинной к Меркуловым, или Дитерихс.

Бурными аплодисментами земцы проводили Меркулова с трибуны. Еще один адъютант, позванивая шпорами, выбежал из зала и бросился к извозчику. «Предупредить попов», – догадался Курасов. Сам он ко всем этим церемониям относился несколько иронически.

– Прошу вождя Приамурского государственного образования занять место главы правительства, – торжественно произнес Меркулов и первый захлопал в ладоши.

Генерал-лейтенант Дитерихс, с постным выражением на лице, под аплодисменты и крики «ура», пересел в кресло Спиридона Меркулова. Теперь все увидели, что генерал небольшого роста, сутулый, правое плечо ниже левого. А ноги в коротких сапожках – кривые.

Экс-правитель перешел в ложу правительства.

– Если богу угодно было призвать меня на служение… на великом славном пути освобождения дорогой родины, – тонким, будто плачущим голосом сказал Дитерихс, – я понесу свое служение свято, с верой, что господь бог поможет мне. В вашем лице, господа, я благодарю представителей народа земли Приамурской… – Генерал обернулся к Меркулову: – Горячо признателен вам, Спиридон Денисович, за ваши сердечные и искренние пожелания…

«Я знаю и ты знаешь, насколько они сердечны и искренни», – думал Меркулов, аплодируя своему преемнику.

– Я буду счастлив умереть, – продолжал Дитерихс, – на твоей родной груди, моя любимая, святая земля Великой державной России…

Церемония в театре окончена. Два офицера широко распахивают двери зала. Делегаты, с приличествующими случаю лицами, выходят на улицу. Шествие к кафедральному собору вытягивается по Светланской. Несколько духовых оркестров поочередно играют «Коль славен».

На улице толпа; не часто увидишь такое сборище духовенства, генералов, министров, купечества. Люди на тротуарах, на балконах, забрались даже на крыши.

В церкви Дитерихс приносит присягу. Под купольным сводом разносится его жидкий голос:

– Обещаю и клянусь всемогущим богом перед святым его евангелием и животворящим крестом господним, что возглавление, по воле и избранию Приамурского земского собора, верховной власти Приамурского государственного образования со званием правителя, – генерал перехватил воздух, – приемлю и сим возлагаю на себя на время смуты и неустроения народного с единой мыслью – о благе и пользе Приамурского края и сохранения его как достояния Российской державы…

На соборной площади шпалерами выстроены войска. На синей глади бухты суда расцветились флагами…

По окончании присяги и молебствия земцы под перезвон колоколов вышли на площадь. За ними из церкви, крестясь и надевая шапки, повалил народ. Дитерихс явно оживился. Льстивые речи, церковная служба, войска, приветственным ревом встречающие своего полководца, – все это не могло не взбодрить его генеральское «я».

Молодцеватой походкой Дитерихс идет вдоль шеренги скаутов. У него слегка кружится голова, будто бы выпил шампанского. Он милостиво потрогал старческой рукой румяную щеку правофлангового. Мальчики дружно прокричали ему «ура».

Матери махали кружевными платочками. Потом Дитерихс перецеловал ручки зрелому цветнику генеральских жен и несколько свысока поздоровался с представителями не слишком многочисленного дипломатического корпуса.

В общем, генерал сегодня именинник, ни о чем плохом ему не хотелось думать.

– Ба! – увидел он стоявшего в стороне контрразведчика Курасова. – Дорогой полковник, сколько лет, сколько зим! – Дитерихс обнял его за плечи и повел с собой. Его свита, чтобы не мешать, поотстала. – Сегодня я не отпущу вас, Николай Иванович. Мы пообедаем вместе, правда?

– Я тоже рад, Михаил Константинович, – ответил полковник. – И от обеда не откажусь.

– Последний раз мы виделись с вами в кабинете у адмирала, – продолжал Дитерихс. – Через несколько дней его предали. Как это ужасно! Да, да, помню, вы предупреждали… Времени прошло немного, а сколько пережито, сколько свершилось… Я рад, что такой человек, как вы, будет рядом со мной в эти тяжкие дни…

Дитерихс и Курасов вместе учились в Академии генерального штаба, встречались на Дальнем Востоке во время русско-японской войны. В Омске, у Колчака, их дорогиопять сошлись. Генерал уважал и даже немного побаивался умного и решительного контрразведчика. После разгрома омского правителя они не видели друг друга: Дитерихс укрылся в Харбине, а Курасов присоединился к каппелевским войскам. И вот теперь снова встретились.

В одном из лучших зданий города земцы давали обед в честь высокого избранника. Приподняв правое плечо, семеня кривыми ногами, Дитерихс вел полковника по широкой мраморной лестнице, крытой ковровой дорожкой. В большом зале сервированы длинные столы. Гремит музыка, много разодетых дам. Снуют официанты. К Дитерихсу подскочил метрдотель. Они поднялись еще этажом выше.

– Приготовлено здесь, – распахнув дверь отдельного кабинета, почтительно склонился метрдотель.

– Прошу вас, садитесь, полковник. – Дитерихс указал на столик. – Подождите меня немного. Подкрепитесь, мой дорогой.

Курасов выпил водки, закусил бельм грибком. «Что ж, – думал он, – интересно поговорить с генералом… У Колчака он старался перехитрить самого себя. Посмотрим… Черт, а я действительно проголодался».

И полковник подвинул поближе блюдо с холодным поросенком.

Снизу доносилась музыка, голоса ораторов, плеск аплодисментов, хлопанье пробок шампанского. Временами прорывался могучий бас Николая Меркулова.

Генерал Дитерихс вернулся слегка порозовевший.

– Дорогой мой, вот мы и одни… Дайте, я отдышусь. Сумасшедшие, они вздумали кидать меня кверху… Братья Меркуловы… в общем, они премилые русские люди… И остальные там, на банкете… Как все обрадовались, наверно, когда я сказал, что сокращу расходы на содержание нашего аппарата. Я уменьшу жалованье. Я назначу себе оклад всего триста рублей, генералам только по сто… не больше. Россия, бедная Россия! – На глазах у расчувствовавшегося правителя навернулись слезы. – Ну, приступим. – Он вынул платок и старательно вытер нос, потом приладил салфетку.

– Не обольщайтесь, Михаил Константинович, – сказал полковник, – премилые Меркуловы – отъявленные мошенники. Половина тех, что обедают внизу, не заслуживают вашего доверия. Они готовы продать все, что угодно, и вас в том числе. Это…

Вошел официант. На столе появился ароматный бульон с кулебякой.

Дитерихс, значительно подвинув брови, вопросительно глянул на полковника, но только вздохнул и поглубже засунул край салфетки за пуговицу парадного кителя.

– Меня вдохновила чистота русской идеи, – отведав бульона, сказал генерал. – Мы вернемся к великим временам. Земская дума, совет внешних дел, совет земской думы, поместный совет, поместный собор…

Дитерихс увлекся. Полковник слушал его молча, опустив глаза на кулебяку.

– Но, Михаил Константинович, теперь мало кто помнит старину, – попробовал возразить он.

– Должны помнить! Истинно русский человек помнит. – Дитерихс стукнул ручкой ножа по тарелке. – Я утверждаю: только религиозные люди могут возвеличить Приамурское государство. Надо опираться на простого религиозного человека. Нельзя повторять ошибки Колчака.

Не раз сменились блюда на столе, а генерал все говорил, говорил…

– Хорошо, пусть будет так, – вытирая губы, сказал Курасов. – Но перемена вывесок хоть на боярскую думу ничего не изменит в наших военных силах. А потом, великий Наполеон когда-то сказал, что чужие ошибки не делают нас умнее.

– Вы неправы, реформа поднимет дух народа, а народ воодушевит войска…