Текст книги "Секрет государственной важности"

Автор книги: Константин Бадигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Глава двадцать первая
ЛУННАЯ СОНАТА

Яркая луна выкатилась в ночное небо и медленно пробиралась среди звезд и галактик. Пароход покачивался, и фок-мачта чертила и чертила черным копьецом по созвездию Кас-сиопеи. Высоко в небе блестел Юпитер. Федя посмотрел на луну. Нет, определяться с ее помощью он не намерен: слишком легкомысленна для астрономических дел. В самом деле, за малейший просчет можно поплатиться серьезной ошибкой. Но зачем астрономия, когда виден берег. Великанов надеялся в лунном свете увидеть корабль, погибший на мысе Звона-рева. Да, опять знакомые места… Знакомые… Но не дай бог туман… А пароход на камнях что твой маяк – надежная приметная точка. В бинокле проходят волнистые контуры земли, таящие нагромождение гор, и разлоги, и реки. Федя на свой риск и страх чуть подвернул к берегу. Освещенный луной, он стал отчетливей, рельефнее. Вот и корабельный остов попал наконец в окуляры. Федя удовлетворенно хмыкнул. Однако пришлось повозиться, пока засек знакомый мыс. В бинокль корабль на камнях различался неплохо, а попробуй возьми его на визир пеленгатора. Через полчаса Федя еще раз проверил свое место. Выходило, что мыс почти в двух милях. Правда, пароход течением могло поджать к берегу, но при такой видимости это не страшно. На траверзе мыса опять надо обращаться к крюйс-пеленгу, но это будет уже не на его, Фединой, вахте.

Покончив с делами, он задумался… Последние дни прошли в хлопотах.

Пароход делал рейсы у самого берега. У Трех камней, у Красной скалы и у одинокого Зимовья Обухов отдавал якорь. На берегу появлялись люди, спускался с борта кунгас, его нагружали продовольствием и другими товарами, необходимыми в лесу.

Трюмы «Синего тюленя» были поистине неиссякаемыми. В его утробе нашлась всевозможная одежда, начиная от теплого белья и до штанов и курток из чертовой кожи – партизаны ходили в обновках. Особенно радовались они большому запасу табака и папирос.

Погрузку и выгрузку производили быстро и тихо, даже гудки старались не давать. Каждую минуту можно было нарваться на сторожевик. Несколько человек ушло с парохода в таежные отряды, зато другие с берега пополнили партизанскую группу на борту. Командир Барышников несколько раз сходил на берег, встречался с нужными людьми. В других местах его посещали партизаны.

Потом на исходе оказались вода и уголь. Кочегары шаркали лопатами по железным листам бункеров, соскребая остатки пищи для прожорливых котлов. Приходится еще раз идти в Императорскую гавань. Положим, в бухту Святой Ольги сейчас все равно рановато. Иван Степанович Потапенко правильно сказал на совете парохода: «Наверняка нас ищут два, а то и три корабля. Командир „Сибиряка“ фон Моргенштерн, поди, первым делом по радиотелеграфу депешу дал: так, мол, и так, прошу помощи. Пойдем в Ольгу – и тут обязательно на заслон наткнемся». Здесь надо было остерегаться. Даже туманы, которых так не любят моряки, были союзником…

В двенадцать ночи Федя сдал вахту Обухову. Хотя Валентин Петрович и был теперь капитаном парохода, однако вахту стоял наравне с Великановым: четыре часа на мостике, четыре часа отдых. Обухов тоже переживал чудесные дни первого командования судном. Он немало проплавал старшим помощником, но никогда раньше не чувствовал такой ответственности – тяжелой и в то же время приятной. К переменам на «Синем тюлене» он относился сочувственно, а к Великанову проникся искренним уважением. Если погода держалась хорошая, за штурмана был Ломов. А Федя, сменившись, чувствовал себя старпомом.

По нескольку раз в день он обходил пароход и все старательно отмечал в записной книжке. Вот это надо сделать сейчас, а с этим можно не торопиться, отложить на потом, когда народу будет больше. Федя организовал бригаду из партизан. Беззлобно его поругивая, бойцы сбивали застарелую ржавчину, стучали по железному корпусу кирками и красили металл ярким свинцовым суриком.

Даже до канатного ящика дошло дело: его почистили от грязи и тоже оббили ржавчину. Великанов уставал и спал буквально на ходу.

И старший механик Фомичев не жалел себя в работе. Прежде всего он решил исправить динамо-машину. Он сам точил на токарном станке сломавшиеся части, кузнечил и слесарил. Через два дня на пароходе загорелись электролампы. Николай Анисимович по-прежнему был строг с подчиненными, но от брани воздерживался. Прежде он был общителен, теперь редко с кем-нибудь заводил речь. На машиниста Никитина он смотрел косо, но ни о чем не расспрашивал его и не выказывал своего неудовольствия. Его все время не оставляла одна и та же мысль. Федька, племянник, кровно обидел его. Как он мог напакостить в машине!.. Фомичев считал все поведение Феди черной неблагодарностью. Иногда он порывался как следует проучить негодного мальчишку, но сдерживал себя и молча продолжал работать. Молчаливость стала новой его чертой. Впрочем, она помогала ему кое-что понимать более правильно.

Николай Анисимович не обращал внимания на нехватку машинной команды. Механики, кочегары и матросы нашлись среди партизан, однако людей все же не хватало. Но что делать, в эти беспокойные и радостные дни многие привыкли работать за двоих и никто не сетовал.

Радиотелеграфист Иван Курочкин держался на пароходе тихо, неслышно. Он был не рад, что ноги принесли его в логово партизан. Но и в лагере карателей ему было несладко. Он неожиданно оказался под подозрением. Поручик Сыротестов несколько раз бил его, пытаясь что-нибудь выведать.

На пароходе Курочкин тоже боялся, что его вот-вот схватят. Но телеграфиста никто не трогал, и он, несколько осмелев, принялся налаживать свои агрегаты. В тот день, когда появился электрический ток, Иван Курочкин, закрывшись в радиорубке, послал полковнику Курасову донесение. «Пароход захватили партизаны, – докладывал шпик. – Солдаты зпт Сыротестов зпт капитан Гроссе остались бухте Безымянной тчк Партизаны разграбили груз находящийся трюмах парохода зпт снабжают свои шайки тчк Тюки шерстью лежат прежнем месте тчк Уборщик Великанов оказался предателем зпт необходима срочная помощь тчк Иван Курочкин».

Его заячье сердце трепыхалось от страха, пока последняя буква не слетела с ключа в эфир.

Федя Великанов, увидев накануне длинное постное лицо радиотелеграфиста, вспомнил его предложение и рассказал командиру отряда, как Курочкин предлагал стать осведомителем.

– Какая противная рожа! – сплюнул Барышников. – Так и знал, что человеку с такой рожей верить нельзя. Ты, – сказал он начальнику штаба Прибыткову, – займись им: нельзя, чтобы в радиорубке сидела подозрительная личность. Пока своего не подберем, пусть совсем не будет телеграфиста…

Заполнив все графы в судовом журнале и аккуратно промакнув лиловые чернила, Великанов прислушался.

– Схожу-ка я на бак, Валентин Петрович, – сказал он Обухову, склонившемуся над картой, – кажется, якорь плохо закрепили: стучит и стучит.

На «Синем тюлене» якоря были адмиралтейские, в клюз такой не втянешь – мешал шток. Каждый раз матросы с помощью талей заваливали якорь на палубу и привязывали его манильским тросом.

Обухов, отмерив медным измерителем расстояние, поставил отметку на курсовой черте и кивнул головой. Как всегда, по вечерам он был пасмурен и неразговорчив: его мучили всевозможные страхи. «Где ты, как ты, моя Надюша? – думал он. И тут же повторял про себя строчку из древнего поморского устава: – „Собери умы свои и направи в путь. Горе, когда для домашних печалей ум мореходцу вспять зрит“. Все хорошо у меня, не надо об этом думать. Только как далеко до любимой: еще идти и идти…»

Федя потоптался около, хотел сказать что-то успокаивающее своему начальнику, но постеснялся, прихватил керосиновый фонарь и спустился вниз. У кают-компании он столкнулся со старшим механиком.

– Ну-ка, партизан, – угрюмо сказал Николай Анисимович, – зайди ко мне.

Великанов покорно вошел в дядину каюту.

– Садись, Федор, – начал Николай Анисимович. Его голос сегодня звучал тихо. – Величать тебя теперь не знаю как. По должности ты уборщик, а будто в старпомы произведен… И капитаном пришлось побывать. Гм… что и говорить, племяш у меня знатный. Красный капитан! Может, придется дяде, старшему механику, шапку перед тобой ломать, а? Так ты того… будь милостив.

Великанов, опустив глаза, молча слушал. Он понимал, что в дядиных словах нет настоящего гнева. Есть боль. Николай Анисимович казался ему каким-то жалким, потерявшим свое обычное место в жизни.

– Теперь дело прошлое, – продолжал Фомичев. – Давай рассказывай: кто мне пакости в машине строил, кто опозорил седую голову? Только правду говори.

Федя решил, что скрывать ему нечего. Он прямо посмотрел на дядю.

– Я…

– Врешь… Откуда тебе знать… А если сам, расскажи, что ты сделал.

Федя обо всем подробно рассказал.

– Только не я один, мы с Никитиным вместе, – закончил он. – Мне тебя жалко было, дядя Коля, а иначе я не мог. Интересы революции должны быть выше личных.

– Эх-хе-хе! Опозорил ты меня, Федор, ведь теперь смеяться надо мной будут… – Николай Анисимович не обратил внимания на «интересы революции». И почти тут же неожиданно добавил: – А Петьку Безбородова как собаку пристрелили… Никитин… Что Никитин – тоже, как и ты, щенок… Если бы не Безбородов, все ваши штучки в тот же день на чистую воду вышли… Да, обвели вы меня, старика. Правду, видать, мне покойник говорил: «Если весь народ зубы оскалил, не спорь, а подумай, с кем ты». И я думаю, Федор, думаю. Вот ты сумел дорогу прямую сыскать…

Николай Анисимович опустил кудлатую голову на большие натруженные руки.

– Ты молодец, дядя Коля, вернулся на пароход. Никто над тобой смеяться не посмеет – не дадим, – сказал Великанов. И тихо вышел из каюты.

Дядя разбередил Федино сердце напоминанием о Безбородове. Юноша снова видит, как машинист что-то прячет в промасленный журнал… Он читал Ленина… Великанову тогда так хотелось поговорить с Петром Еремеевичем, попросить совета, помощи. Не довелось. А теперь понял: он и так им помогал, понял, почему ему с Виктором сошло, когда оставили пароход без пресной воды, обессилили машину…

Ночь была на редкость ясная. Великанов по привычке мысленно провел створную линию через звезды Альфа и Бета наклонного ковша Большой Медведицы и прикинул на ней еще четыре таких расстояния. Полярная звезда, королева неба, как всегда, на месте и мерцала далеким голубоватым огоньком. К этой звезде Федя относился с большим почтением – как же иначе? – она всегда указывала север. Вокруг нее вращались далекие миры. Все менялось на небосводе, но Полярная звезда оставалась неизменной в одной точке. И моряк, доверивший ей свою судьбу, всегда находил верный путь. А все же с огнем в руках кажется темновато. Федя повернулся к круглому серебру луны и заметил на северо-востоке стену туч, мрачных, как Обухов вечером. «Опять навалит туман. Вот зачастил, привыкнешь – и плавать без него не захочется».

Когда Великанов поравнялся с тамбучиной носовых твиндеков, ему показалось, что сквозь щель неплотно закрытой двери сочится свет. Он остановился: вроде бы огонь здесь не для чего. Федя оставил фонарь на палубе, возле дверей, и осторожно, ощупывая каждую ступеньку, спустился по трапу. Почему он заподозрил что-то неладное? На этот вопрос он, пожалуй, не смог бы определенно ответить.

Так и есть. В дальнем конце твиндека, возле самой таранной переборки, где аккуратным штабелем уложены тюки с шерстью, светит огонек и слышатся голоса.

Шерсть. Великанов совсем забыл про нее. Партизаны больше интересовались съестным припасом, обмундированием, патронами. Составлялись подробные списки по этой части. А тюки, погруженные в бухте Орлиной, продолжали спокойно лежать. Шерсть бесполезна сейчас, а куда девать потом – посмотрим. Так, наверно, рассуждал Барышников.

Прячась за рядами пассажирских коек, Федя подобрался ближе.

– О-ла-ла, я поймал вас за руку! – смог он разобрать приглушенный возглас. – Теперь я знаю, чем интересуется японское командование на этом пароходе.

«Проповедник», – сразу же узнал Великанов.

– А что интересует вас? – послышалось в ответ и тоже вполголоса. – Может быть, сестра Веретягина? Или заблудшие овецки – партизаны? Ха-ха… Христианский пастырь.

По неправильному произношению некоторых слов и шипящим интонациям можно было уверенно сказать, что это японец.

– Я теперь понимал, с каким соображением вы притворялись алкоголиком! Вы хотели вынуть тайну у поручика Сыротестова… Показывали себя священником, а напивались хуже русский грузчик… Не выпускаете из рук святую книгу. Хоть сейчас-то не прикидывайтесь. Если не ошибаюсь, вы имеете чин майора.

– Не ваше дело, капитан Тадзима, читать мне мораль Японское командование обирает бедный русский народ. Наш господь, Джисус Крайст, не любит таких поступков. Последние крохи, оставшиеся от большевиков, вы, как это сказать, хотите скласть себе в карман. Ваш генерал Точибана…

– Оставьте генерала… – опять послышалось характерное шипение. Японец втянул воздух сквозь зубы. – Вы жалеете русский народ, вы, американцы?! Вы делаете мне смешно. А русская железная дорога, а сибирское золото? Кто первый туда запустил руку? Вы хотите, чтобы японцы брали для вас каштаны из огня.

– О-ла-ла! Вы купили семь русских миноносцев за сорок тысяч рублей, оккупировали Сахалин, ловите рыбу и вывозите лес откуда хотите. Ничего себе каштаны… Наш господь, Джисус Крайст…

– Бросьте, господин Фостер! Разве вы против свободной коммерции: один продает за сколько хочет, а другой…

– Если бы вы знали по-английски, господин офицер, я мог бы гораздо лучше объяснить, как называется такая коммерция. Но вы поймете и по-русски… Как это сказать – вы очень негодяй. И ваш Точибана тоже. Я делал бы себе харакири, вместо того чтобы служить с таким человеком! – Проповедник смачно сплюнул.

– Я прощу вас, майор! – взвизгнул Тадзима.

– Вы, японцы, хотите захватить русские земли. Великая Япония, размером меньше штата Орегон, целится на Сибирь. Так ведь, господин капитан? Осторожнее, можете не проглотить.

Тадзима снова шумно втянул воздух.

– О, когда-нибудь японец рассчитается с янки. Мы навсегда отучим вас совать к нам свой длинный нос.

– Смотрите, чтобы русские не отрубили ваш… Хотя это неважная плата за все, что вы награбили на Дальнем Востоке.

– Ах, так… – зашипел японец.

Глаза Феди стали привыкать к темноте, и он заметил, что веревка, которой был перетянут брезент, лежала на палубе.

«Обнаглели, черти! – рассердился Великанов. – Кто им разрешил здесь хозяйничать?»

Голоса смолкли, зато послышался глухой топот ног и натужное дыхание. Потом упало что-то тяжелое и мягкое.

«Господа офицеры спорят всерьез», – усмехнулся Федя.

Возня и сопение над тюками груза усиливались, оттуда доносились неразборчивые слова на японском и английском языках.

– Господин майор! – сказал наконец японец. Голос задыхающийся, хриплый. – Нам не следует ссориться на этом пароходе.

– О'кей. Я тоже так думаю, – согласился, отдуваясь, американец. – Но прежде скажите, что вы сдаетесь.

– Сдаюсь, – прохрипел Тадзима.

Возня прекратилась. Некоторое время противники молчали. Федя слышал только прерывистое дыхание.

– О пушнине на пароходе знает лишь Сыротестов, – сказал неожиданно миролюбиво японец, – и, может быть, Лидия Сергеевна. Не знают даже капитан и полковник Курасов. Какую выгоду для себя мы можем сделать при такой ситуации, давайте продумаем.

– Нет, об этом знает японское командование. При таких обстоятельствах вряд ли вас это может серьезно интересовать. Деньги за меха получит генерал Точибапа. Как это сказать? Я хорошо знаю ваши порядки… А я верю только в личную заинтересованность. Награда в размере месячного жалованья в счет не идет.

– Генерал Точибана не знает об этой пушнине, – не сразу отозвался японец. – Я получил сведения частным образом и совершенно случайно. Версия о карательной экспедиции японским командованием принята всерьез. Заняться мехами я решил на свой риск и испуг.

– Вот как, господин Тадзима? Ну что ж, тогда мы договоримся. О'кей! У вас есть нож?

Федя услышал хруст вспоротой парусины и весь ушел в слух.

– Здесь действительно шерсть, – разочарованно протянул американец. – Нет, погодите… Упаковка хорошо придумана. Соболь, настоящий якутский соболь. Если во всех тюках… Но подождите, я хочу знать качество меха, посветите сюда. О-о, – сразу сказал он, – очень прекрасный мех, нежный. – Феде показалось, что Фостер встряхивает шкурку. – Смотрите, господин Тадзима, какой ровный темно-бурый цвет, и подшерсток серый, с синеватым отливом. О-о, это соболь высшего класса! – торжественно заявил проповедник.

– Вы, я вижу, неплохо разбираетесь в пушнине.

– О-ла-ла, неплохо? У меня меховой магазин в Чикаго. Здесь, в этой куче, миллионы долларов. Много миллионов!

Японец звучно втянул воздух. Федя сначала ничего не понял. О какой пушнине идет речь? В твиндек погружена шерсть. А если это оказались соболя, все равно – груз. А за груз, принятый в судовые трюмы, отвечает экипаж парохода, значит, и он, Великанов. А эти!..

Разговор японца с американским проповедником потряс Федю. «Какая наглость! Они делят наше добро. Начали с драки и договорились. Оказывается, у нас драгоценный груз. Значит, эти иностранцы охотились на пароходе за собольками». Великанов был готов тут же расправиться с ними. «Осторожнее, Федор, не делай ничего сгоряча», – подсказал ему внутренний голос. Он подумал еще: почему грузовые документы выписаны на шерсть, когда здесь меха? Настоящий обман. А ведь соболиные шкурки ой как могут пригодиться! Но это потом. А сейчас надо посторонним, пассажирам-иностранцам, отбить охоту к пароходным грузам. Проклятые, как они вызнали, чего, видимо, почти никто не знает? И тут Великанов опять сказал себе: «Зачем пушнину так замаскировали? И какое до нее дело Сыротестову, офицеру-карателю?»

Все это надо обмозговать, а пока Великанов решил, что пора вмешаться.

– Кто позволил вам, господа, вскрывать без разрешения не принадлежащий вам груз? – строго спросил он, выступая из-за тюков.

Офицеры отпрянули от пушнины и не сразу нашлись что ответить.

– Прошу покинуть трюм и находиться там, где указано капитаном! – приказал Федя.

– Да, да, – часто закивал японец, – мы уйдем. Мы просто хотели посмотреть, что это за товар. Может быть, можно его купить? Хе-хе… Каждый японец есть купец, хе-хе.

Великанов быстро пошел вперед. За ним офицеры, освещая путь фонарем. Каждый раз, когда Федя оборачивался, японец угодливо кланялся.

Выйдя на палубу, Федя наткнулся на пожарный шланг, оставленный кем-то из матросов. Бормоча нечто нелестное по их адресу, он стал сворачивать шланг.

И это погубило его.

Когда Великанов очутился в проходе между бортом и надстройкой, позади послышался характерный звук: японец глубоко втянул воздух. Это было последнее, что услышал Федя. Тадзима и Фостер, будто сговорившись, разом кинулись на юношу. Удар чем-то тяжелым по затылку лишил Федю сознания…

Он пришел в себя от холода, в воде. И снова увидел нависший над ним огромный серебристый диск луны и мириады звезд, а на блестящей скатерти моря – темный корпус парохода. На корме светился близким, человеческим светом гакабортный огонь.

Вращаясь, с легким шепотом вспенивая воду, совсем рядом прошла вертушка лага: последнее, что связывало его с пароходом. Федя хотел уцепиться, но не успел.

«Погиб!» – полыхнуло в сознании.

– Помогите! – крикнул Федя. – Помогите!

«Не услышат. – В его душу ворвался страх. – Не услышат…» На пароходе кто-то открыл дверь на палубу. Федя увидел поручни, планшир, кусочек белой надстройки с иллюминатором… Он представил теплую, светлую каюту, койку с чистым бельем. И опять закричал… «Как же они? Почему не слышат?» И тут же представил рулевого в рубке, Обухова, задумавшегося над картой. Они не могут услышать… Остальные спят. А Таня? Только в этот миг он осознал, как очутился в воде. «Негодяи, они бросили меня за борт из-за пушнины… Чтобы я не сказал… Хотели убить… – Великанова пронзила острая ненависть. – Так нет же, я буду жить, не видать вам соболя!»

Когда Федя понял, что «Синий тюлень» не остановится, не вернется, мысли сразу перекинулись на другое. Заговорил инстинкт самосохранения. «Мы подходили к мысу Звонарева, когда я сдавал вахту, – вспоминал Федя. – Обухов еще был недоволен, что так близко от берега… Сколько же сейчас до него, две, три мили? Может быть, доплыву… Должен доплыть».

Он будто воочию увидел пароход, недвижно умиравший на камнях. Тот самый, на котором они вчетвером, кажется, совсем недавно, ночевали. И Таня… Да нет, вот же он и в самом деле виден… Луна все же помогла определиться, рассмотреть корабль. «В капитанской каюте камелек, можно развести огонь, согреться. Только бы не туман! Доплыву».

И Федя поплыл. Раза два он оборачивался с тайной надеждой, что «Синий тюлень» повернет к нему. Но скоро и гакабортный огонь исчез. Лишь на небе голубовато светилась небесная королева, указывая морякам путь, и высоко блестел Юпитер.

Яркая луна казалась Феде огромным серебряным рублем, медленно катившимся между звезд, даже бородатую царскую голову он ясно различал на ее поверхности.

Вода темная, тихая. Огромная рыба проплыла совсем близко. Может быть, и не рыба, а сивуч или нерпа, их много у дальневосточных берегов. Феде стало не по себе, страшно. Ему казалось, что в воде к нему беззвучно крадутся неизвестные рыбы с острыми зубами, осьминоги со смертоносными щупальцами. А он один, и никто не может подать ему руку помощи. И еще этот холод… Так холодно ему никогда не было.

На половине пути силы стали оставлять юношу. Предательский удар по затылку сделал свое дело. Его мутило, в лазах то темнело, то зажигались колючие искры. Руки и ноги едва слушались…

А берег? Освещенные лунным светом, серебрились его темные контуры. Но он еще далеко.

– Я должен доплыть, должен, – твердил Федя. – Я мужчина.

Однако он вряд ли бы доплыл, не встреться ствол большого дерева с ветвистыми корнями. Звезды благоприятствовали Феде. Сначала он испугался, увидев корневище, торчащее над водой, испугался, все в нем замерло, напряглось В голову пришли мысли о морских драконах. Потом понял и поплыл к дереву. Ему казалось, что он быстро движется, сильно загребая руками. На самом же деле он едва шевелился. Ветер с Сихотэ-Алиня, побывавший в зеленой тайге, принес с собой знакомые запахи. Пахло сухими травами, сосной, дымом. Федя почувствовал землю и подбодрился.

Сознание покидало юношу, когда он наконец ухватился за корень. Чуть только просветлело в глазах, попытался взобраться на ствол. Но это оказалось нелегко. Дерево с хлюпаньем поворачивалось, и Федя срывался в воду. Стискивая стучащие зубы, он начинал снова и снова и наконец оседлал-таки зыбкую твердь. Как он был счастлив! Отдышавшись, Федя снял с себя лишнюю одежду. Долго растирал окоченевшие ноги, стараясь не потерять равновесия. Потом отдыхал, лежа на корявом стволе, лицом к небу. Оно было далекое и холодное. Звезды ярко горели. Земной шар успел немного повернуться к востоку. Звезды сместились, и ковш Большой Медведицы, казалось, наклонился еще больше.

«Сейчас около трех ночи, – прикинул юноша по звездам. – Собачья вахта, – пришло ему в голову, – с полуночи до четырех часов. Вот на каком мостике пришлось стоять самую трудную вахту… Хочется спать. Сейчас луна. А когда небо закрыто тучами или туман? Знаешь, что впереди должен быть берег – он обозначен на карте, – и ничего не видишь. На пароходе тихо, все спят, кроме вахтенных машинистов и кочегаров, но они-то не высовывают носа на палубу. Безопасность судна и человеческие жизни доверены тебе…»

Феде плохо. Луна, а в глазах темнеет. Собачья вахта… Нет, он получил задание, надо терпеть. «Интересы революции должны быть выше всего, – вспомнил он чьи-то слова. – Но при чем здесь революция?..»

Хочется спать. Странное чувство. И холодно, и клонит ко сну. Феде казалось, что он наблюдает за собой со стороны. «Ты на вахте, – сказал он себе, – надо плыть».

Что помогло Великанову? Физическая выносливость, сила воли или ненависть к врагу? Наверное, все вместе. И он доплыл. Из последних сил выбрался на прибрежные скалы и долго лежал пластом, бездумно глядя на звездное небо.

– Юпитер все великое приносит, Венера все прекрасное дарит, – прошептал Федя невесть откуда взявшиеся строки. Он был в белых подштанниках и полосатой матросской тельняшке – остальное осталось на плавучем дереве.

Холод поставил его на ноги, он совсем пришел в себя, и радость охватила его. «Я жив, буду жить», – гремела внутри Феди песня победы. Он чувствовал жизнь, запах ее, вкус. Шатаясь от слабости, юноша пошел к кораблю. Берег был сплошь завален огромными камнями. Не ощущая боли, он ступал босыми ногами по острым каменным обломкам. Он оказался на этот раз у правого борта, пароход высился над ним темной громадой.

Здесь сохранились остатки парадного трапа, упершегося нижней площадкой в плоский камень. В прошлый раз никто не заметил его. На ступеньках Федя передохнул и, чуть затихла дрожь в мышцах ног, поднялся на палубу.

Таинственно выглядел погибший корабль при луне… Федя вспомнил, как однажды во Владивостоке, возвращаясь домой (провожал Таню на Первую речку), завернул на кладбище. Как и сейчас, тогда сияла полная луна. Дважды безжизненными выглядели каменные надгробия, кресты, ржавые решетки оград, даже живые цветы казались бумажными…

Осторожно, не доверяя лунному свету, Федя пробирался к капитанской каюте. Босые ноги ступали тихо, шагов не слыхать. Железо еще хранило остатки дневного солнечного тепла. Дважды он чуть не провалился куда-то в преисподнюю, до крови зашиб палец. Но вот и кают-компания; голубой свет призрачно падал в выбитые иллюминаторы. В буфете совсем темно. Здесь Таня нашла чашки. Как тепло было в тот вечер… Печка раскалилась, даже труба стала пурпурной. Таня рассказывала что-то интересное. Одна чашка оказалась разбитой. Таня повесила ее снова на крючок… Юноша протянул руку и нащупал чашку, снял ее, подержал в руках…

«Но как я разведу огонь без спичек?» – пришла новая мысль.

Очень холодно, зубы опять непроизвольно выбивали дробь, кожа стала шершавой от пупырышек. Противно ныл затылок. Может быть, спички найдутся в каюте.

Но что это?

Протяжные, печальные звуки наполнили пароход. Великанов не верил своим ушам. Как будто кто-то играл на скрипке. Что-то очень грустное. Волшебство! «Жив я или нет?»

Федя наступил на колкую железную заусеницу и чуть не вскрикнул. Жив! А музыка то нарастала, то спадала, трогая душу тоскливой напевностью. Юноша вспомнил: в прошлом году он слушал это на концерте столичного скрипача. Много знаменитостей съехалось со всей России в город Владивосток. А потом он слышал эту мелодию еще раз. Но где?

Скрипка пела и плакала сверху, из каюты капитана. Дверь была закрыта Федя, не раздумывая, открыл ее и замер играл Оскар Казимнрович. В каюте горела свеча и топилась печь. Когда стукнула дверь, капитан чуть не выронил скрипку.

– Федор Великанов, – заикаясь, воскликнул Гроссе, – откуда ты?

– Бросили за борт, – стуча зубами, ответил Федя, – еле доплыл.

Совершенно неожиданно ему перехватило горло, мелко-мелко задрожала челюсть то ли от обиды, то ли от слабости.

– Грейся, Великанов, – сказал капитан, словно не замечая ни его состояния, ни мокрого белья. Подставил самодельную табуретку к печке, усадил Федю у самого огня.

Он суетился и не знал, как еще выразить свое сочувствие.

– Кто ж это тебя? – спросил Оскар Казимирович, когда Федя отошел. – Партизаны? – Похоже, что он не особенно поверил словам юноши.

– Японец и этот… проповедник. Он совсем не проповедник, а тоже офицер. Они подрались из-за наших соболиных шкурок, а потом оба на меня.

– Постой, постои, какие шкурки, Великанов?

– Соболиные. Тюки, которые мы погрузили в Орлиной.

– Но ведь там шерсть! – На помятом личике капитана, освещенном красноватым огнем печки, отразилось неподдельное удивление и даже испуг.

– Вас обманули, Оскар Казимирович, там пушнина.

– Вот оно что-с! – вслух подумал капитан. – Вот оно что-с! Ай да поручик! Шерсть для валенок бедным солдатикам… – Гроссе не заходил – забегал по каюте из угла в угол. – Американец и японец раньше знали об этом? – Капитан остановился и строго посмотрел на Федю.

– Из разговора, который я нечаянно подслушал, – да.

– Расскажи все, что ты слышал.

Федя рассказал, словно во сне, даже не подумав, хорошо ли он делает.

– Мерзавцы, теперь я все понимаю. Тут замешаны большие люди-с! – Капитан поднял руку и погрозил кому-то указательным пальцем. – Большие люди-с. Правительство.. – Испугавшись, что сказал лишнее, Оскар Казимирович умолк и долго обиженно сопел.

А Федя наслаждался: озноб, охвативший его, понемногу утихал. Он впитывал тепло всем телом. Огонек в печке казался ему центром вселенной. От кальсон и тельняшки шел пар. Жизнь опять улыбалась юноше. «Да, приключение за приключением, – думал он теперь, – не всякому удастся испытать такое. Словно в романах капитана Мариетта. Меня выбросили за борт, а я жив. Сейчас бы обо всем рассказать Тане».

Федя вспомнил: на последних десятках саженей до берега он едва двигал руками. «Если бы не дерево… если бы не луна… Милая луна, милая Таня, я жив!»

– Что же нам делать, Великанов? – услышал Федя. – Я вынужден был уйти от них. От мадам Веретягиной, – пожаловался Оскар Казимирович. – Вчера вечером. Она чуть не отравила табаком канарейку.

Юноша только сейчас заметил клетку с веселой желтой птичкой, висевшую под потолком.

– Проклятая баба не давала нам житья… Поручик Сыротестов расстрелял машиниста Безбородова. – Оскар Казимирович приложил платок к глазам.

– За что его убили? – спросил Федя.

– Безбородов назвал его палачом. Поручик застрелил старика ороча. Взял и застрелил, просто так-с.

Этого Федя еще не знал.

– Какого старика? – спросил он.

– Кажется, его звали Намунка. Он царскую медаль всем показывал.

Великанов сразу вспомнил пещеру близ Орлиной, костер, выстрелы, черепаховый гребешок с камешками, бесстрастное бронзовое лицо старика.

«Эх, Намунка, Намунка, нашел все же ты свою смерть!»

Капитан долго рассказывал о делах в лагере – видно, ему самому захотелось выговориться.

– После того как не стало японца, Лидия Сергеевна совсем распустилась. Ни дать ни взять принцесса бухты Безымянной. Поручик выполняет все ее прихоти. Убийством машиниста Безбородова команда парохода возмущена. Много недовольных и среди солдат. И эти нехватки продовольствия… В основном люди питаются рыбой, остальное давно съели…

Еще Федя узнал, что солдаты обнаружили домик лесника. Веретягина хочет жить там. Моряки должны тоже перебираться, а в орочской избушке будет тюрьма. Поручик Сыро-тестов хочет арестовать кое-кого…