Текст книги "Кораблекрушение у острова Надежды"
Автор книги: Константин Бадигин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
Глава сороковая
ЧТО ЗНАЕШЬ, ТОГО И ЗНАТЬ НЕ ХОЧЕТСЯ
Летний дом окольничего Андрея Петровича Клешнина, возведенный прошлым годом, стоял в Китай-городе, на улице Ильинке. Он был похож на многие дома зажиточных московских людей и состоял из двух строений, покрытых одной крышей и соединенных переходом. Горницы с сенями и чуланами располагались на жилых подклетях. К сеням примыкало крыльцо с крытой лестницей.
Шел май месяц. Москва украсилась нежной зеленью распустившихся деревьев. У многих домов зацвела вишня. Дни стояли теплые, солнечные.
Пробудившись от послеобеденного сна, Андрей Петрович решил почитать дочерям что-нибудь нравоучительное из книги «Домострой», написанной ученым попом Сильвестром еще во времена царя Ивана. Она содержала правила житейской мудрости. В ней говорилось об отношении к ближнему, к своей семье, к богу и к царю. Говорилось, как вести домашнее хозяйство, как держать себя дома и в гостях. Книга содержала много полезных советов по огородничеству и садоводству, по приготовлению пищи скоромной и постной и заготовке овощей, мяса и рыбы впрок.
Дочери Анна, Ольга, Наталья и Евдокия с опаской вошли в отцовскую горницу. Они были рослые, здоровые, веселые. Клешнин держал дочерей строго, щедро раздавал затрещины провинившимся.
Андрей Петрович внимательно посмотрел на девушек: одеты все чисто и опрятно. Щеки у всех розовые, косы длинные, тяжелые.
Старшая, Евдокия, была просватана за царского стольника Ваську Окулова. Остальные с нетерпением дожидались женихов.
Отец кивнул на лавку с мягким сиденьем:
– Садитесь, красавицы.
Когда дочери уселись, он открыл книгу и, откашлявшись, стал читать:
– «…Зван будешь на свадьбу, то не упивайся до пьянства и не задерживайся поздно, потому что в пьянстве и долгом сиденье бывают брань, свара, бой и кровопролитие…» Что за дьявол, не сё место читаю!
Девушки захихикали. Клешнин строго на них посмотрел и стал переворачивать страницы.
– А вот и для вас гоже… «Что есть жена мужняя? – громко стал он читать. – Мужья должны учить жен своих с любовью и благорассудным наказанием. Ежели жена по мужниному научению не живет, то мужу надобно ее наказывать наедине и, наказав, пожаловать и примолвить: друг на друга не должны сердиться. Слуг и детей тако же, посмотря по вине, наказывать и раны возлагать да, наказав, пожаловать. А хозяйке за слуг печаловаться: так слугам надежно. А только жены, сына или дочери слово или наказание неймет, то плетью постегать, а побить не перед людьми, наедине. По уху, по лицу не бить, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колотить и ничем железным или деревянным. А ежели велика вина, то, сняв рубашку, плеткою вежливенько побить, за руки держа. Жены мужей своих спрашивают о всяком благочинии и во всем им покоряются…»
Андрей Петрович перестал читать, глотнул из серебряного ковша холодной браги, посмотрел на дочерей:
– Всё ли поняли, красавицы?
– Поняли, батюшка, – ответила за всех старшая, Евдокия, – как не понять.
Клешнин хлопнул рукой по надоедливой мухе на лбу, вытер усы.
– Далее слушайте.
«Всякое кушанье, – строго читал Клешнин, – мясное и рыбное, всякий приспех скоромный и постный и всякое рукоделье она должна сама уметь сделать, чтобы могла и служанку научить: ежели все знает мужниным наказанием и грозою и своим добрым разумом, то все будет споро и всего будет вдоволь».
Андрей Петрович снова прервал чтение и отпил браги. Со вчерашнего винопития во дворце его мучила жажда и побаливала голова.
– Эй, Наталья! – прикрикнул он, заметив, что младшая дочь, его любимица, хихикает и прячет лицо за спину Евдокии. – Смотри, видно, по плетке соскучилась! – Клешнин перевернул страницу. – «…Отнюдь беречься от пьяного питья. Должна жена пить бесхмельную брагу и квас и дома и в людях. Тайком от мужа ни есть, ни пить…»
Андрей Петрович поднял голову. Его любимица Наталья пнула под бок старшую сестру. Ей надоело слушать нудное отцовское чтение и хотелось порезвиться.
– Ну-ка, Наталья, скажи, какая святая на седни приходится?
– Орина-рассадница. Седни мамка рассаду садила и все приговаривала: «Не будь голенаста, будь пузаста, не будь пустая, будь тучная, не будь красива, будь вкусна».
– Знаешь, дочь, хорошо, – похвалил отец.
Он остался доволен ответом и перевернул еще страницу книги, готовясь продолжать чтение.
Книгу он отодвинул подальше от дальнозорких глаз и огладил бороду.
– Андрей Петрович, господине, – позвал старый дворецкий, приоткрыв дверь, – выдь-ка сюда.
Клешнин закрыл книгу и вышел из горницы.
– Богдан Яковлевич Бельский тебя спрашивает, – зашептал дворецкий.
– Какой Бельский?
– Воевода из Нижнего Новгорода… Опальный.
Этого Клешнин не ожидал. Появление в Москве опального без царского повеления строго запрещалось. Однако окольничий понимал, что придворный Бельский знает порядки, и ежели он решился приехать самовольно в Москву, значит, недаром.
– Что ж, зови, – подумав, распорядился Андрей Петрович и вошел в горницу.
– Отправляйтесь к матери, девки, завтра с вами поговорю. Не забывайте воспитателя своего, – он показал на плеть, висевшую на стене. Этой плетью Клешнин наказывал провинившихся домашних.
Девушки засмеялись и выбежали из отцовской горницы.
Вошел опальный воевода Богдан Бельский в скромной одежде черного цвета, с тяжелой золотой цепью на шее.
Клешнин и Бельский обнялись: их связывала давняя дружба и близость к царю Ивану Васильевичу.
– Почему приехал без царского позволения?
– По слову и делу государеву!
– Вот как! – Клешнин удивился. – А что за дело у тебя?
Богдан Бельский подошел ближе.
– Нагие скоро царевича Дмитрия в Москву привезут, – сказал он, понизив голос.
– Когда?
– На Николин день будто.
– Чего хотят Нагие?
– Мятежа на Москве. Царевича Дмитрия хотят на царство посадить.
– Еще что знаешь?
– В Москву посланы люди с подметными письмами.
Андрей Петрович очумело смотрел на Богдана Бельского. Он не верил своим ушам. Царевича Дмитрия привезут. Гости московские, купецкие люди и посадские мужики поднимут мятеж. Колокола в московских церквах ударят в набат. Люди Нагих разобьют кремлевские ворота, и разъяренная толпа ворвется в царский дворец. Клешнин представил себе все это очень ясно. Он увидел, как вытаскивают из дворца окровавленного, избитого Бориса Годунова. Увозят постриженных в ангельский чин царя и царицу. Вытаскивают растерянных слуг…
Во дворце появляются многочисленные надменные родственники царевича Дмитрия – Нагие. Его, верного слугу, царского дядьку Андрюшку Клешнина, ждут пытки и мучительная смерть. В этом он нисколько не сомневался. На родство с Григорием Нагим он не надеялся.
Тугая волна ударила в голову, закололо в сердце.
«Царевич не должен быть в Москве. – Клешнин вскочил с лавки и заметался по горнице. – Скорее во дворец. Может быть, царевич Дмитрий сегодня ночует в Сергиевой лавре и завтра припожалует в Москву».
– Поедем, Богдан Яковлевич, к правителю, – сказал Клешнин и не узнал своего голоса. – Эй, там, люди! Коня! – Он сорвал со стены саблю, засунул нож в голенище.
По горницам забегали, затопали сапогами слуги.
Богдан Бельский со злорадством поглядывал на всесильного царского дядьку. «Проняло, – думал старый опричник, – понял, что к чему. Тебя-то первого к ответу Нагие поставят. Ишь, старый пес, силу забрал».
– Твоя воля, Андрей Петрович, – сказал он, пряча глаза, – дело важное, как велишь.
Хотя и торопился Клешнин, а не удержался и показал опальному приятелю каменную стену вокруг третьего посада, выросшую за Китай-городом. Стены бело-набело выштукатурены и украшены множеством зубцов и башнями. Кое-где стена еще достраивалась, сооружались башни.
Новые стены высились полукругом, концы которого упирались в устье Яузы и Черторыя, а стена, соединяющая их, смыкалась с южными стенами Кремля и Китай-города в одну общую линию, защищенную Москвой-рекой.
Город за белой стеной посадские мужики прозвали Белым, или Царевым городом.
– Федор Конь стены ставил, – сказал Клешнин. – Мотри-ка, башни какие. Под каждой башней вороты, а всех ворот десять… А еще Борис Федорович Годунов другой город затеял. Стены деревянные будут ставить по земляному валу вокруг всей Москвы и по Замоскворечью. Стены толщиной в три сажени и более. А вороты каменные, с башнями. Спору нет, Борис Федорович хозяин хороший. И улицы шире делают, на двенадцать саженей мостят.
Богдан Бельский молча слушал. Говорить ему не хотелось. Решалась его судьба: Богдан Яковлевич сделал выбор. Он долго держался за Нагих и тоже метил посадить на престол царевича Дмитрия. Но слишком силен стал Борис Годунов, слишком мало осталось тех, кто мог ему противостоять. Князья Шуйские, потеряв заправил, тоже присмирели и искали сближения с всесильным правителем. Бельский недавно узнал, что хитрый лис Василий Иванович отошел от Нагих и стал держать руку Годунова. Может быть, и вышло бы дело с мятежом и воцарением Дмитрия, а может быть, и нет. Ежели бы дело Дмитрия не удалось, Бельскому головы не сносить. Предупредив Бориса Годунова о надвигающейся беде, он сохранял себе жизнь и почет. Он знал, что правитель не оставит его без награды.
В Кремле тоже шло строительство. На Ивановской площади, против Ивана святого, каменщики возводили стены. К кирпичной двухэтажной палате посольского приказа пристраивались каменные палаты для других приказов. Борис Годунов пожелал соединить все правительственные помещения в одном здании.
На площади, как всегда, толпились челобитчики. Два дьяка из города Костромы, наказанные за лихоимство, стояли со скорбным видом на коленях. Руки у них были связаны за спиной, а на шее у одного болтался кошелек с деньгами, а у другого – соболь.
Здесь Клешнин и Бельский сошли с коней и дальше пошли пешком. К ним приблизился нищий, босиком, в лохмотьях.
– Убей меня или дай мне, – сказал он Богдану Бельскому, смотря ему прямо в глаза.
Богдан Яковлевич бросил копейку.
В Кремле зазвонили церкви. Звону было много, разговаривать стало трудно. Сорок церквей били во многие колокола.
* * *
В кабинете правителя пахло ладаном и розовым маслом. Сам он сидел за столом и слушал посольского дьяка Андрея Щелкалова. Царский дьяк рассказывал о делах, творившихся в приднепровских землях. Опять приехал в Москву посол от запорожского гетмана Христофора Косинского. Гетман снова просит помощи, предлагает русскому царю взять украинные земли под высокую царскую руку и называться царем Запорожским, Черкасским и Низовским.
Правитель слушал и, как всегда, поглаживал правой рукой густую черную бороду, обильно смазанную розовым маслом.
– Еще есть одно дело, Борис Федорович, да не знаю, как его толковать.
– Что еще?
– Мой человек, подьячий Игнашка Мухин, вчера из Крыма приехал. Говорит, что хан Казы-Гирей против нас, а не против Литвы поход готовит. Ему-де пьяный мурза татарский поведал.
– Того быть не может.
– Я и сам так думал. Да вот сомнения берут: а вдруг Казы-Гирей со шведами да с Литвой согласился вместях Москву воевать? Орду большую готовит: и ногайская орда с ним, и султанские из Азова. Подьячий Мухин говорит: тысяч сто пятьдесят войска собралось у Казы-Гирея. Со всеми вдруг воевать худо.
– Лазутчиков пошли в Крым. И сторожи пусть каждый день вести в Москву дают.
– Сделаю, Борис Федорович.
– Воевод всех степных крепостей предупреди: пусть пуще стерегутся. Однако не думаю я, что хан Казы-Гирей слово свое нарушит. Клялся он на Литву ударить.
– Неверное слово у Казы-Гирея… Может, из Новгорода отозвать князя Федора Мстиславского.
– Отзови, – подумав, сказал правитель. – А войска пусть против свеев стоят. Король Юхан грозился у нас Новгород Великий отобрать.
Андрей Щелкалов вздохнул и сделал пометку в бумагах.
– Попусту грозится, – сказал он, подняв голову. – А вот на Белом море другое дело. Из Сумского острога гонец прискакал: свеи по рекам через лес подобрались и взяли Сумский острог. Грозят все двинские пристани завоевать и вовсе нам морскую торговлю затворить. Агличане грозились, а теперь свеи.
Борис Годунов сообщение о нашествии шведов принял спокойно.
– Наши мореходы им покажут двинские пристани. Свеев бить им в обычай. Жалко, нет Степана Гурьева, царского корсара, уж как бы он к делу пришелся. Однако пошли князей Волконских, Андрея и Григория, с дружинами: одному Соловецкий монастырь охранять, а другой пусть из Сумского острога свеев выбьет.
– Сделаю, Борис Федорович.
Годунов внимательно посмотрел на думного дьяка.
– Ты что в смирную одежду облачился, четки перебираешь и бороду до пупа отрастил? Разве помер кто у тебя?
– Сам помру скоро. Надо с богом примириться.
– Твое дело, Андрей Яковлевич. Если задумал постриг принять, удерживать не стану. Дело божеское… А польский король когда крест на перемирье будет целовать?
– Вот тут и думать надо. Ежели б Казы-Гирей на Литву орды свои готовил, король давно бы договор утвердил. Наверно, он от султана вести иные имеет. Выжидает Жигимонд, куда хан кинется, не иначе. И свейский Юхан тако же.
– Пусть. Наши служилые люди окрепли в заповедные годы. Без Юрьева дня воевать веселее станут. Смотри, как дружно по призыву собрались и оружные и с конями. А ты говорил – худо будет.
Думный дьяк промолчал.
Когда вошли Клешнин и Бельский, дьяк Щелкалов собирался уходить. Он раскланялся с царским дядькой, покосился на опального оружничего Богдана Бельского.
Дверь за посольским дьяком закрылась. В кабинете наступила тишина. Окольничий Клешнин приблизился к правителю и, пригнувшись, сказал:
– Богдан Яковлевич важные вести привез.
Борис Годунов повернул голову и молча посмотрел на Бельского, не выразив особого удивления.
– Царевич Дмитрий в Москву собирается, государь Борис Федорович, – поклонился Бельский.
– Вона как?! – Глаза Годунова сверкнули.
– Нагие меня звали, дак я отказался супротив тебя идти.
– Говори.
– Стрельцов с собой берут для помоги, людей своих в Москву послали.
– Сколько стрельцов в Угличе?
– Четыре приказа.
– Немедля отправить под Серпухов. Ты слышишь, Андрей Петрович, всех до одного. Пусть против татар стоят.
Стрельцов все равно надо было убирать из Углича – они мешали задуманному делу.
Борис Годунов приподнялся, вышел из-за стола.
Богдан Бельский про себя отметил слишком короткие ноги правителя. Когда он сидел за столом, то казался куда представительней. Они давно не виделись, и сейчас коротконогость Годунова бросилась в глаза. Руки у правителя белые, мягкие, с выпуклыми синими венами.
– Спасибо за предупреждение, Богдан Яковлевич, – сказал правитель и обнял Бельского. – Ежели все обойдется, царь Федор с тебя опалу сымет, снова при дворе будешь… А сейчас все, что знаешь, выкладывай без утайки, вместе подумаем, как быть.
Бельский рассказал все, что знал. Дело сводилось к тому, что Нагие, пользуясь знаменем царевича Дмитрия, хотели захватить царский престол. Угроза страшная и вполне реальная. Толпа московских посадских, подстегиваемая набатным звоном, овладеет Кремлем, внесет на руках царевича Дмитрия во дворец. Нет, так не будет… Царь Иван Грозный отравил удельного князя Володимира, своего двоюродного брата, без особой нужды. Захотел и отравил. А ныне престол царя Федора в опасности, и правитель должен принять все меры, должен вырвать измену с корнем.
– Еще скажу, Борис Федорович, – помолчав, сказал Бельский. – Задумали Нагие хитрое дело.
– Что еще?
– А вот что. Пошли-ка ты стрельцов в дом к купцу Крашенинникову Федоту, живет в Китай-городе у Поганого пруда. Богатый купец, и дом приметный – белка на крыше вырезана: сидит и орешек грызет. Седни у него угличский истопник в гостях.
– Имя-то ему как? – спросил правитель, едва сдерживая нетерпение.
– Никифор Слива. Истопника Нагие научали, что посадские мужики должны вопить, когда Дмитрия в Москву привезут.
– Сам-то ты знаешь?
– Не упомнил. Слышал вполуха, как Андрей Федорович Нагой Никифора научал, а понять не понял. Хитро. А купца запомнил: Федот Крашенинников, и на крыше у него белка ветер указует. Понял, что дело изменное, противу великого государя и противу тебя, Борис Федорович, и сразу на коня – и в Москву.
– Теперь ты мне друг, – снова обнял оружничего Борис Годунов. – Скоро и царскую ласку примешь… Проводи гостя, – кивнул он Клешнину. – И стрельцов пошли к купцу Крашенинникову. Пусть стрельцы Никифора Сливу ко мне приведут.
Проводив Бельского до дверей, правитель долго стоял, не двигаясь с места.
Солнце шло к закату, косые лучи, пробиваясь сквозь слюдяное оконце, озолотили его ухоженную черную бороду.
Полтора десятка лет, проведенных при опричном дворе Ивана Грозного, не прошли даром для Бориса Годунова. Жестокость и грязь опричнины крепко вошли в его кровь и плоть. Вершитель тайных дел царя Ивана Малюта Скуратов учил молодого опричника не останавливаться ни перед чем, если дело сулит выгоду, и уж тем более, если на карту поставлена царская милость или собственная жизнь. Можно не моргнув глазом обвинить человека в любом преступлении, если он встал тебе поперек дороги. Своя жизнь всегда стоит дороже, и ради нее можно пожертвовать даже честью. Жизнь самого царя ничто рядом с твоей жизнью.
Борис Годунов еще раз вспомнил, как Иван Грозный расправился с удельным князем Владимиром Старицким, своим двоюродным братом.
«Не можно царю без грозы быти, – вспомнил он чьи-то слова, – как конь под царем без узды, тако и царство без грозы».
Распахнулась дверь, вошел запыхавшийся окольничий Клешнин. Вслед за ним вооруженные стрельцы втащили человека в бархатном синем кафтане и зеленых сапогах. Кафтан был ему узок и казался с чужого плеча. На лице размазана кровь, руки закручены назад.
Правитель махнул рукой, стрельцы удалились. Когда закрылась дверь, Борис Годунов спросил:
– Ты Никифор Слива?
– Я истопник двора угличского удельного князя Никифор Слива, государь.
– Вот что, Никифор, если расскажешь, зачем в Москву припожаловал, без утайки всю правду, будешь стольником. Подарю тебе земли сто четей и двести рублев денег… Не скажешь, упрешься – буду пытать, пока не развяжешь язык. Но тогда пощады не жди.
– Готов служить тебе, государь. – Никифор улыбнулся.
– Хорошо. Говори, зачем послан?
Окольничий Клешнин уселся на скамью и, положив бумагу на колено, взял в руки перо.
– Боярин Нагой Андрей Федорович приказал мне ехать в Москву к купцу Крашенинникову в дом на Никольской и сказать, о чем должны вопить московские мужики, когда приедет в Москву удельный князь царевич Дмитрий, – громко и ясно выговорил истопник.
– Дальше! – Правителю не терпелось.
– Московские мужики должны вопить так: «Царь Федор и Бориска Годунов у тяглового мужика Юрьев день отымают. Не будет более свободы уйтить мужику от плохого поместного человека к другому ни в какие годы. А ежели царевич Дмитрий на престол сядет, все по-старому обернется, как от дедов и прадедов велось…»– Никифор Слива снова улыбнулся. – Более мне ничего не говорено. А что другим слугам Андрей Федорович приказал, того не ведаю.
Продолжая улыбаться, Никифор взглянул на правителя. Лицо Бориса Годунова сделалось злым. Усы встопорщились, розовые щеки покрылись бледностью.
– Кого еще послал боярин Андрей Федорович? – едва выговаривая слова, спросил он.
– Акимку Тулупова послал, а еще кого, не ведаю.
– Когда привезут на Москву царевича Дмитрия?
– Того не ведаю, великий боярин.
Правитель поверил истопнику Никифору. Собственно говоря, того, что он сказал, было вполне достаточно. Задача правителя сводилась к предупреждению мятежа, уготованного Нагими. Теперь он знал, что нужно делать.
Прежде всего Борис Годунов подошел к Никифору и развязал ему руки.
– Я верю тебе. Будешь стольником во дворце. Получишь землю, все, как сказал. А деньги сейчас возьми, – правитель открыл ящик и вынул кожаный мешочек, – двести рублев.
Никифор Слива упал на колени.
– Однако, стольник Слива, – сказал Борис Годунов, – пока не прикажу, из Кремля не выйдешь. Побудешь в разбойной избе у окольничего Клешнина. Понял?
– Понял, государь великий боярин.
Правитель дернул за веревку, ударил колокол. Возникшему в дверях слуге Годунов приказал увести в разбойную избу стольника Сливу.
– Теперь, Андрей Петрович, сделаем тако: пока не отменю, пусть объезды день и ночь по Москве ездят. Головами объездов назначаю: в Кремль – князя Туренина, в Китай-город – Третьякова-Головина, в большую половину Царева города от Яузы до Неглинной – князя Звенигородского, в меньшую половину – князя Морткина. Записал, Андрей Петрович? Пусть от огня и ото всякого воровства оберегают.
– Записал, Борис Федорович.
– Теперь слушай. Передашь указ в разряд, а сам скачи в Углич. Прикажи дьяку Битяговскому, пусть исполнит государево дело, церковь каменную святому Дмитрию строит… Не теряй и часу, под нами земля горит.
– Иду, Борис Федорович.
Правитель снова остался один. Усевшись в кресло, он стал размышлять. Так вот что выдумали Нагие. Поднять мятеж в Москве, свергнуть царя Федора и посадить на престол своего Дмитрия. Да, придумано хитро. Он, Годунов, решил поступиться тяглецами-крестьянами в угоду служивому человеку и отменить Юрьев день. Переходы крестьян с места на место, переселение на новые земли, к морю, куда глаза глядят, обедняли служилого человека, лишали его доходов. А ведь на служилом человеке держалась вооруженная сила государства. Ежели с другого конца посмотреть – тоже плохо: беглые крестьяне на Дону единятся в большую силу казачью. И те казаки сеют смуту в русском государстве. Все хорошо придумано: церковь вновь получила тарханы, а служилые люди – уверенность в завтрашнем дне. И вот теперь Нагие…
Ночью правитель долго не мог заснуть. Он считал, сколько человек из семьи Нагих стоит против него, против Годуновых. Выходило более десяти мужчин и вдовая царица Марья. Князей Шуйских надо перенять на свою сторону, думал Годунов. Не будет Дмитрия – Нагие не страшны. Правитель два раза вставал к иконе и долго молился. Заснул он только под утро. Во сне ему чудились опричники. Бесконечной чередой, в черных одеждах, они проходили мимо него, держа в руках большие восковые свечи, и пели что-то заунывное. Каждый из них оборачивался и пристально смотрел на правителя, и всякий раз правитель вздрагивал, узнавая великого государя Ивана Васильевича Грозного.
