Текст книги "Кораблекрушение у острова Надежды"

Автор книги: Константин Бадигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

В ожидании Джерома Горсея они вели откровенный разговор о будущем своей торговли. Некоторые богатые и уважаемые купцы, уставшие от непрекращавшихся убытков и воровства, говорили о необходимости распустить компанию и торговать каждому за свой страх и риск. Но большинство ольдерменов стояло за продолжение совместной торговли.

Стемнело. Слуги внесли толстые восковые свечи. Вскоре послышался стук лошадиных копыт у крыльца, и дворецкий, раскрыв двери, торжественно произнес:

– Господин Джером Горсей, посланник его величества русского царя Федора Ивановича.

Джером Горсей с независимым видом вошел в комнату, с достоинством раскланялся с купцами.

Ольдермены поднялись с места и поклонились посланнику. Председатель Роуланд Гэйуорд посадил его рядом с собой.

– По велению его величества королевы Елизаветы я хочу известить вас, уважаемые ольдермены, о пожаловании русского царя и объяснить вам то, что показалось непонятным.

– Мы слушаем вас, господин Джером Горсей, – вежливо произнес председатель. Откинувшись на спинку кресла, он стал внимательно разглядывать посланника.

– «Мы, Федор, сын Ивана, всемогущий государь и великий князь всея Руси… – Джером Горсей пропустил царские титулы, – даруем следующие милости английским купцам, а именно: сэру Роуланду Гэйуорду и Ричарду Мартину, ольдерменам, сэру Джоржу Барну, Томасу Смиту, эсквайру, Джерому Горсею…»

Рука председателя, гладившая седую бороду, остановилась.

– Позвольте задать вопрос вам, сэр Роуланд Гэйуорд, – перебил Горсея ольдермен Томас Смит, толстенький розовощекий старичок. – С какого времени господин Джером Горсей состоит в числе ольдерменов?

– Я не знаю, господа, пусть ответит сам Джером Горсей.

Посланник изменился в лице:

– Я… меня… ее величество королева назвала так. Она считает меня представителем Компании английских купцов в Москве.

– Неслыханно!.. Возмутительно! – раздалось с разных мест.

Поднялся ольдермен сэр Джорж Барн:

– Мы знаем Джерома Горсея, нашего слугу, которому временно были доверены склады в Москве. Ольдермен Джером Горсей, московский резидент, нам не известен.

– Подлец!

– Негодяй!

– Господа! – запротестовал сэр Роуланд Гэйуорд. – Прошу воздержаться от оскорблений. Кто хочет говорить?

– Я хочу, – поднялся ольдермен Ричард Сальтонстом. – Джером Горсей сам назвал себя ольдерменом и резидентом нашей компании в Москве. Он хотел обворовать нас на две тысячи рублей. Но Роберт Пикок схватил его за руку. Он вор, он не может быть ольдерменом.

– По вине Джерома Горсея, – ольдермен Томас Смит отодвинул кресло и встал, – Джона Горнби подвергли пыткам, его жарили на огне. Только вмешательство боярина Бориса Годунова спасло его от смерти. Джером Горсей, – повысил голос ольдермен, – был виновником заключения в тюрьму Джона Чаппеля. Его держали в темноте, под землей полтора года. Незадолго перед тем Горсей поклялся отомстить Чаппелю и, воспользовавшись удобным случаем, передал копию одного письма русским. Из этого письма приказные вывели заключение, что Джон Чаппель был послан шпионом. Порученные ему товары на сумму в четыре с половиной тысячи фунтов захвачены в царскую казну. – Ольдермен Томас Смит поклонился товарищам и сел на место.

– И я хочу слова, – поднялся Ричард Мартин, уважаемый всеми богатый купец с белой длинной бородой. – Джером Горсей безрассудно и нагло злоупотребил оказанными ему милостями. Он извратил смысл королевских писем, будто бы даровавших ему власть. Он взял на себя смелость отстранить нашего представителя Роберта Пикока. При этом он подписывался резидентом и объявил боярской думе, будто он приближенный королевы, телохранитель ее особы и послан королевой и Государственным советом управлять компанией. Я требую немедленно отстранить его и разоблачить перед глазами королевы.

– Не надо пускать его в Россию! – крикнул кто-то.

– Вор! Негодяй! Они вместе с Антони Маршем обкрадывали нас!

– Вы видите, господин Джером Горсей, – обратился председатель к посланнику, – компания вам не доверяет. Мы думаем, вы останетесь в Лондоне и ответите перед судом за свои действия. Для вас так будет лучше.

– Безмозглые, выжившие из ума дураки! – трясясь от злости, крикнул Джером Горсей. – Его величество царь Федор Иванович просил нашу королеву прислать ответное письмо только со мной… – И он выбежал, громко хлопнув дверью.

Ольдермены долго сидели молча, поглядывая друг на друга.

– Он наделает нам еще много хлопот, этот Джером Горсей, – нарушил молчание председатель. – У него вовсе нет совести. Недаром его боятся все англичане в России. Он очень опасен и злобен. Не лучше ли отделаться от него другим путем?.. Надо сделать подарок Андрею Щелкалову либо еще кому-нибудь из начальных людей в Москве, и тогда он долго там не задержится. Он много хвастался королеве о своих заслугах. Но ведь в царском пожаловании ни слова не говорится, что торговать в Белом море по-прежнему будем только мы, купцы Русской компании.

– Да, да, вы правы, сэр.

– Я слышал от сэра Иеронима Бауса, – сказал Томас Смит, – будто Джером Горсей показывал вельможам свою записную дощечку, на которой он отметил день и то, каким образом лорд Лестер сбросил свою жену с двух лестниц, сломал ей голову и через это сделался любовником королевы… Вот если бы об этом узнала королева или лорд Лестер!

– Нет, – поразмыслив, сказал председатель. – Горсей слишком хитер, и не стоит ставить себя под удар. Все это враки Иеронима Бауса. Мы только обратим гнев королевы на себя.

– Мы поручаем вам сделать так, как вы находите лучшим, сэр Роуланд, мы всегда верим вам, – сказал ольдермен Томас Смит.

Никто не стал возражать.

Глава двадцать первая
ЧТОБЫ, НА ТО ГЛЯДЯ, ДРУГИМ БЫЛО НЕПОВАДНО

Когда воевода Петр Мятелев прискакал в город, все было тихо и благопристойно. Тело Семена Аникеевича родственники торжественно похоронили в склепе Воскресенского монастыря. Во всех церквах отслужили панихиды. Варничные строгановские люди работали, как всегда. Но городок, казалось, застыл, притаился в ожидании грозы.

Прежде всего воевода, крупный и грузный мужчина, навестил наследника. Придерживая на боку саблю, звеня оружием, он вихрем промчался по всем горницам строгановского дома.

Никита Строганов сидел в кабинете за большим столом деда и усердно чистил пищаль. Он готовился к охоте.

– Никита Григорьевич, где ты был, когда злодеи убили твоего дядю? – поздоровавшись, спросил воевода Мятелев.

– Семен Аникеевич мне и ближним слугам приказал выйти по тайному ходу в… – Никита Строганов прикусил губу: о строгановских подземельях посторонние не должны знать. – Он хотел один разговаривать с мятежниками.

– Крепкий нрав был у покойного.

– За дерзкие речи он ударил посохом Тимоху-подварка, пробил ему грудь.

– Откуда это известно?

– Старший приказчик дознался и сказал мне.

– Степан Гурьев?

– Нет, Макар Шустов.

– А-а, варничный приказчик. А куда девался Гурьев?

– Дядя послал его в Холмогоры.

– Зачем?

– Гм!.. – замялся Никита Строганов. – Что-то по делам меховой торговли, а точно не ведаю.

Воеводе показалась странной заминка племянника. Но он не подал виду.

– А кто убил Семена Аникеевича?

– Сие неведомо мне. Народу было много, наверное человек двадцать. Всё перепачкали, грязью завалили.

– Как он был убит?

– Дубиной разбили голову.

Воевода покосился на бурые пятна на шкурах белого медведя.

– Да, это его кровь, – подтвердил племянник. – А там кровь Тимохи-подварка.

Воевода задумался.

– В Москву писали? – спросил он, уставив маленькие глазки на Строганова.

– Писали. Вся семья на совет собиралась. Великого государя царя Федора Ивановича слезно просили строго наказать злодеев, чтобы впредь никому неповадно было.

– Поспешили. Почему меня не дождались? – притопнул ногой воевода. – Теперь вот кашу расхлебывай с вами! Город свой строгановский построили… Да как через такие вороты во двор людишки прошли? А где стрельцы ваши, пушки? Ведь у вас сотни оружных деньги получают! Дозорные на стенах… Эх! Вот кого в батоги взять, шкуру спустить до самых пят.

– Мой совет, Петр Кириллович, – ухмыльнувшись, сказал Никита Строганов, – поговори со старшим приказчиком. Он человек пронырливый, хитрый. Может, и узнал что. Да зачинщиков бы к огню и к дыбе привести, авось и скажут.

– Свое дело я знаю, Никита Григорьевич, – отрезал воевода. – Что ж, счастливой тебе охоты. Я вижу, на кабана собираешься.

Окинув взглядом кабинет, он увидел на стене вместо дедовых икон могучие лосиные рога и кабаньи головы с длинными клыками. Иконы кучей лежали в углу.

Никита Строганов невозмутимо делал свое дело. Он осмотрел лук, проверил стрелы. Наточил нож. Возле его ног вертелись две собаки.

«Да, – подумал воевода, – новый хозяин не в дедушку. Аника Федорович в гробу бы перевернулся, кабы знал про иконы-то… Однако начнем дело».

Петр Мятелев твердо решил начинать с раненого подварка Тимохи. «Он стоял рядом с Семеном Аникеевичем, – думал он, – значит, видел, кто его убил». Воевода понимал, что действовать надо быстро и умело. От успеха в какой-то степени зависела и его судьба. Семен Аникеевич – это не безвестный ярыжка и не купец с ярмарки. До именитых Строгановых рукой не достать, высоко.

Прошла неделя. Все надежды воеводы Мятелева узнать, кто убийца Строганова, пошли прахом. Тимоха-подварок и под пытками никого не выдал. Он сидел в глубокой сырой яме в тяжелых цепях, рана в груди не заживала. Тимоха ослаб и едва передвигал ноги.

Пришлось начинать сначала.

«Вместе с Тимохой, – рассуждал воевода, – в кабинете Строганова было два десятка варничных людей. Значит, надо поискать среди солеваров, пустить своих людей по харчевням, может быть, кто под хмелем и развяжет язык».

От тяжелых дум у воеводы болела голова.

Во вторник вечером Петру Кирилловичу доложили, что с ним хочет говорить старший строгановский приказчик Шустов.

Воевода велел звать.

Шустов вошел неслышно, мягко, как кот, и низко поклонился.

– Садись, – показал воевода на лавку. – С чем пришел, Макар Шустов? Рассказывай. – Маленькие глазки воеводы впились в приказчика.

– Да уж не знаю, может, дело плевое. Я со многими людишками говорил, выпытывал, кто нашего хозяина Семена Аникеевича убил. Никто будто не видел… А вчера понадобились мне кузнецы-цыренщики новый цырен склепать, я и вызвал их всех. Однако трое пришли, а четвертого нет. Говорят, с того дня, как убили Строганова, никто его не видел.

– Как имя кузнецу? – насторожился воевода.

– Васька Чуга.

– Что за человек, знаешь его?

– Как не знать. Мореход, холмогорец. Женился у нас, да жонка в прошлом годе померла. Угрюмый и дерзкий человек.

– Так, так. А еще что знаешь?

– Думаю, он в Холмогоры подался… Может быть, его взял с собой старший приказчик Степан Гурьев. Он за большим делом послан.

– Куда?

– В Холмогоры, а потом в далекие студеные моря, где меховой товар дешев.

– И Васька Чуга с ним?

– Того я не ведаю, однако думать можно. Чуга мореход хороший и вместе со Степаном Гурьевым в походы хаживал.

Приказчик Макар Шустов недаром назвал имя Степана Гурьева. Он понимал, что со смертью Семена Аникеевича положение Степана в семье у Строгановых пошатнулось, а его, Макара, упрочилось. «Ведь меня, – думал Макар, – недолюбливал покойник. Он мне ходу в старшие приказчики не давал, он и Степана возвысил. Если постараться запачкать Гурьева, может быть, от него Строгановы совсем откажутся. На Никиту Строганова Степану трудно рассчитывать».

– И ты думаешь, что Степан Гурьев знал, что Васька Чуга убил Семена Аникеевича, и все-таки взял его, – медленно цедил воевода, не спуская глаз с приказчика. – Так я понял тебя?

– Уж и не знаю, как сказать, – заколебался Макар. – Может быть, не так, а может быть, и так. Степан-то Гурьев в морских разбойниках при царе Иване Грозном состоял. Царским капитаном назывался. Ему-то жизни человека лишить пустое дело. Не за грех, а за доблесть почитает.

– Эй, мужик! Что ты в этих делах понимаешь! Ему сам Грозный царь золотой на шапку повесил. Тебе того не понять: чем больше врагов царских перебьешь, тем почету больше. А другое, скажем, кого царь пожаловал, того бог простил. Вот и я, бывало, на Ливонской войне сколь голов вражеских срублю… тебе и во снях того не снилось. Человека зарубить в честном бою – это одно… Вот вы, приказчики строгановские, бьете людей до смерти, в погребах держите, на чепи тяжелые сажаете, а прав у вас нет, – вдруг разозлился воевода, – а потом жалобы в Москву шлете. Ну, да ладно, будем искать убивца, авось найдем.

– Ты бы, государь воевода, Тимоху-то через огневую пытку провел. Он бы тебе все тогда выложил.

– Как ты говоришь?

– Да вот у меня цырен прохудился. Соловарка сейчас пустует. Ты бы Тимоху-то замест рассола в тот цырен посадил, – приказчик захихикал, – небось скажет, как припечет.

Воевода задумался.

– Ладно, Макар, покажи Онуфрию солеварню. И чтоб слова никому. Понял?

* * *

Старая варница выглядела мрачно. Стены и потолок были черные от копоти. Две восковые свечи, горевшие желтым пламенем, освещали стол, лавки, принесенные из воеводского дома, и огромный железный цырен, висевший над печью.

Кроме высокого мужика Онуфрия, воеводского палача, в варнице находились еще два человека. На скамье сидел воевода Мятелев и перед ним, закованный по рукам и ногам, стоял Тимоха-подварок.

Воевода Мятелев в длинном, изрядно замызганном малиновом кафтане долго, не проронив слова, рассматривал узника.

Тимоха был худ. С его белого, изможденного лица свисала русая бородка со следами запекшейся крови. Рубаха на груди тоже была запачкана кровью.

– Смотрю я на тебя, Тимошка, и думаю: до чего живуча человеческая порода, – произнес наконец воевода. – После того как мы с тобой говаривали в последний раз, ты будто и дышать перестал. Ан нет, ныне сам на ногах стоишь. Оздоровел, гляжу, парень… Скажи-ка мне, седни станешь разговаривать по душам или, как в тот раз, будешь в молчанку играть?

– Я все сказал, – с трудом ворочая языком, ответил Тимоха.

– Значит, не хочешь? Последний раз спрашиваю!

Тимоха мотнул головой.

– Понял тебя, Тимоха… Снимай с него железа, – обернулся к палачу воевода, – раздень вовсе догола да на цырен посади, пусть погреется.

Узник испуганно посмотрел на солеварный цырен. А через мгновение глаза его потухли, и он снова опустил на грудь голову.

Палач, худощавый, сутуловатый, в холщовой красной рубахе, не торопясь расковал узника, снял с него грязное рубище… Костлявое тело Тимохи было в ранах и рубцах от прежних пыток.

– Иди туда, – легонько подтолкнул воевода узника в спину, – влезай во-он по той стремянке и садись.

Узник молча, не поднимая головы, выполнил все, что от него требовал воевода. Огромная сковорода была теплая, и сидеть на ней было приятно.

– Накаливай, Онуфрий, не теряй времени, не все Тимошке из рассола соль варить, теперь мы из него соль выпарим.

Палач положил в печь смолистых поленьев. Цырен быстро разогрелся. Тимоха вскоре не смог не только сидеть, но и стоять на горячем железе. Ему приходилось быстро перебирать ногами. Когда загорелось мясо на подошвах, Тимоха, изнеможенный прежними пытками, не выдержал:

– Не могу, дайте сойти!

– Говорить будешь? – будто нехотя спросил воевода.

– Да, да.

– Без утайки?

– Да! – кричал Тимоха, перебирая ногами, словно в безумном танце. – Да, все скажу, скорея, скорея!

В голове билась одна мысль: не свалиться бы, не упасть бы всем телом.

Воевода кивнул. Палач, косясь на пятна огненного цвета, проступившие на цырене, отбросил вилы, подхватил Тимоху под мышки и поставил на холодные сырые доски.

Взяв с полки горшок, он захватил из него на палец зеленой пахучей мази и покрыл ею сожженные ступни узника. Нестерпимая боль понемногу утихла. Палач чистой тряпкой перевязал раны.

Тимоха заплакал и стал благодарить своих мучителей. Палач взял Тимоху, словно ребенка, на руки и посадил на лавку, как раз против воеводы, а сам удалился в темный угол, будто исчез совсем.

– Кто убил Строганова?

Тимоха ответил не сразу. В варнице наступила тишина, прерываемая натужным дыханием узника. В груди у него что-то булькало и хрипело.

– Кто убил Строганова? – повторил воевода.

– Не знаю того, государь воевода.

– Не знаешь! – Маленькие быстрые глазки Мятелева сверкнули. – Вот как! На огонь его, снять повязки! – приподнявшись с лавки, крикнул он.

Гулко кашлянул невидимый в темноте палач. Послышались шаги.

– Не надо, я скажу.

Пытка огнем обессилила душу и тело Тимохи. Его трясла лихорадка. Он не мог унять дрожь. Голова тряслась, зубы стучали. Бессмысленным взором он смотрел на воеводу. Ему казалось, что все сейчас происходит во сне.

– Говори, – расслышал он грозный голос.

– Васька Чуга ударил дубиной… Дайте пить.

– Дай ему пить, – приказал воевода. – Так, значит, Васька Чуга?

– Да, да.

Палач подал ковш с холодным квасом. Тимоха сделал один глоток, и голова его упала на грудь.

– Тимоха! – позвал воевода. – Ты слышишь меня? Кто еще был с тобой?

Тимоха поднял голову и обвел бессмысленным взглядом избу.

– Где я?

Воевода не ответил. Палач засмеялся.

– Что, а? – бормотал Тимоха, словно во сне. – Вы, безумцы, терпите, когда вас объедают, когда бьют вас, когда превозносятся…

– Ну-ка, спроси у Тимохи, кто еще был с ним, хорошенько спроси.

Палач ткнул волосатым кулаком Тимоху в грудь. Подварок как-то странно повалился на бок, челюсть у него отвисла.

– Неужто помер? – удивился воевода. – Вот дьявол!

Палач поднял голову узника и выругался:

– Подох, собака!

Воевода подумал, перекрестился и подошел к двери. Открыв ее, он обернулся и сказал:

– Тимоху не бесчестить, похоронить на кладбище, там, где всех православных хоронят.

«Ну, теперь мне Москва не страшна, – думал воевода, торопясь к дому. – Убивца я нашел, а Тимоха от раны помер, жаловаться в приказ некому… Однако зверь Макар Шустов, для него человек ничто…» Воевода оступился и попал в яму с грязью. «Эх, надо бы фонарщика с собой взять, да дело тайное. Онуфрий с покойником возится».

Дорога была плохая. Темнота кромешная. Впереди виднелись слабые огоньки в домах посада. Какой-то пьяный распевал удалую песню. Лениво лаяли собаки. Воевода еще не раз оступался, задевая ногами то за бревно, то за пень. Проклиная темноту, он наконец добрался до ворот своего дома.

Глава двадцать вторая
И ВСЯКОГО ЗВЕРЯ БЫЛО НА ТОМ ОСТРОВЕ МНОЖЕСТВО

На песчаном берегу стояли два больших коча. До самых кочей заплеснул морской прилив прозрачные холодные воды. В тридцати шагах от приливной черты, на небольшой возвышенности, крепко вросли в землю бревенчатые изба и амбар. Два морехода, постукивая топорами, сколачивали баню из выбеленного ветрами плавника. Несколько чаек, пронзительно вскрикивая, носились над кучей отбросов.

Море было спокойное. Отражаясь от гладкой поверхности, северное солнце слепило глаза, лучи его заметно припекали землю. Ветра нет. Мореходы, сбивавшие баню, скинули толстые шерстяные рубахи и остались в одних полотняных.

За амбаром горел костер. Над костром жарилась туша жирного оленя, распространяя смачный запах.

– Бог в помощь, – подойдя, громко сказал Степан Гурьев.

Мореходы, разинув рты, воззрились на чужаков.

– Спасибо, – опомнился после долгого молчания тот, что был постарше, с рыжей бородой. – А вы что за люди?

– Мы-то? Холмогорские. У салмы полуденной стоим, моржа пришли промышлять.

– Федька! Сбегай Богдана Федоровича покличь, – приказал бородатый.

Федька ринулся в избу. Через минуту из дверей вывалились мореходы и стали разглядывать нежданных пришельцев.

– Здравствуйте подобру-поздорову, земляки, – подошел к ним Богдан Лучков. Он протянул руку и ласково улыбался. – Рад, очень рад встрече… Откуда и куда путь держите? – Он потряс руку Степану Гурьеву, а потом Митрию.

– И мы рады… Из Холмогор, на моржовый промысел. На сем острове животины много, соседями будем.

– Хм, да. Много ли вас?

– На двух кочах пришли.

Мореходы окружили со всех сторон Степана Гурьева и Митрия Зюзю.

– Кто, братцы, из Холмогор? Э-э, Митрий здеся! – Два здоровых мужика бросились к Зюзе, обнялись и расцеловались. – Свой, земляк. У нас в артели, почитай, все холмогорцы. Только двое из Пустозера да московитян трое.

– А это кто? – спросил Степан Гурьев, кивнув на английских купцов, подошедших к мореходам.

– Это?!. Агличане, – объяснил мужик, целовавшийся с Митрием Зюзей. – И кочи ихние, и товар ихний.

– И чего болтать, Третяк Никитушкин, коли не знаешь! – вступился Богдан Лучков. – Московского купца Свешникова кочи, а я его приказчик.

Третяк Никитушкин с удивлением посмотрел на Лучкова, но ничего не ответил.

– Степан! – крикнул высокий, широкоплечий мужик и кинулся к Гурьеву.

– Федор! Шурин любезный!

Мореходы расцеловались.

– И Анфиса, сестрица твоя, здесь, со мной, – продолжал Степан, – приходи гостить.

– Степан! – раздалось с другой стороны. – Степушка! – И трое мужиков бросились к кормщику.

Встретились бывшие корсары Ивана Грозного. Дементий Денежкин, Федор Шубин и Василий Твердяков долго обнимались со Степаном Гурьевым.

– Вот не ждали!

– Как живешь, друг?

– Помнишь, как мы с тобой?

Дементий Денежкин, старший из них по годам, поседевший и похудевший, не выдержал и заплакал.

Остальные корсары примолкли и растерянно смотрели друг на друга.

– А вы чьи будете? – повторил Богдан Лучков, воспользовавшись молчанием.

– Мы-то? – Степан Гурьев чуть подумал. – Мы-то строгановские.

– На промысел пришли либо торговать хотите?

– Уж больно ты любопытный, – засмеялся Степан Гурьев, – все сразу знать хочешь. К обеду бы позвал, мы ведь весь остров поперек прошли, проголодались… Моржа будем промышлять, лисицу и другое что. Как бог захочет.

– И мы моржей. Не тесно ли на одном острове будет? – Лучкову очень не понравилось такое соседство. – Ты кто, кормщик?

– Кормщик и доверенный человек купцов Строгановых Степан Гурьев.

– Вот что: промышлять здесь будет тот, кто раньше пришел.

– Хорошо. Сколь ты здесь дней?

– Пять, – солживил Лучков.

– А я неделю живу. Значит, вам уходить с острова… Однако мне не жалко, моржей и вам и нам хватит. Промышляйте.

Удивительно синие глаза Степана смотрели спокойно. Богдан Лучков прибавил два дня, однако ложь не пошла на пользу. Он стал соображать, что делать. Уходить с острова нельзя. Однако и вместе оставаться худо. От соседей ничего не укроешь, всё узнают, а потом разнесут по всему свету. И до Москвы дойдет, а Москва не помилует. И купцы Строгановы свою выгоду имеют, у них зубы острые. Моржей и лисиц промышляй, а за соболиный мех самому шкуру спустят. Приказчик Лучков прекрасно знал, что англичанам запрещено вести помимо таможни торговлю соболиным мехом, а тем более здесь, на севере. Указывать дорогу английским купцам к заповедным соболиным торжищам тоже тяжкое воровство. Все это Лучков знал, однако корысть в нем пересилила. Англичане обещали Лучкову большие деньги в надежде на будущие прибытки, и он выпускать из своих рук богатства не хотел. Надеялся в скором времени быть московским купцом, иметь место в гостином ряду и никому не кланяться. Если бы чужаков было только двое, Лучков не остановился бы перед убийством. Но на острове две строгановские артели. Ничего не придумав, он решил пока не выдавать своих мыслей.

– Ладно, будем промышлять вместе, – сказал он Степану Гурьеву. – Нам дружбу ломать ни к чему. Вы на полдень, а мы на полночь, остров пополам разделим. Друг другу не мешать. Разберемся. А теперь милости просим к столу отведать, чем бог послал.

Степан Гурьев поблагодарил и вместе с Митрием пошел в дом.

Пятеро мореходов из английского лагеря раньше плавали вместе со Степаном Гурьевым и уважали его за смелость и справедливость. Шестым был Федор, брат Анфисы. Остальные холмогорцы, прослышав, что Степан служит у купцов Строгановых старшим приказчиком, отнеслись к нему почтительно.

Богдан Лучков мог рассчитывать на поддержку своих московских друзей и двух пустозерцев, братьев Мясных, взявшихся за пятьдесят рублей показать англичанам дорогу.

Узнав от Лучкова, как обстоят дела, англичане испугались и не знали, что делать. На всякий случай они поставили на стол для угощения мореходов шесть пинт крепкого вина. Когда все выпили и развеселились, купцы решили посоветоваться с Богданом Лучковым. Поговорив между собой, Джон Браун обратился к Степану Гурьеву.

– Господин Гурьев, – торжественно начал он.

– Что угодно, господин купец?

– Мы посоветовались и решили дать вам пятьдесят рублей, если вы уйдете с острова на другое место. Мы хотим промышлять одни.

Сказав эти слова, Браун отвернулся и, сопя, смотрел в сторону.

Предложение было неожиданным. Отказать купцам сразу – можно возбудить подозрение. Пятьдесят рублей деньги немалые. Степан нашел выход.

– Прельстительно, – сказал он, – однако самовольно, без артели, решить не могу. Вернусь, поговорю с мужиками и дам ответ.

– Думать нечего, – вмешался Джон Браун, – пятьдесят рублей на земле не валяются… И еще дам в придаток десять пинт вина. Давай сейчас руку, будем бить, – и купец поднял свою, – об этих деньгах артели знать нечего.

– Без артели не могу, господин купец. Если все согласятся, тогда и по рукам ударим, – твердо ответил Степан.

– Если не согласен, надо ему прострелить голову. С остальными справиться легче, – сказал громко Ричард Ингрем по-английски, думая, что его Степан Гурьев не понимает. – У меня есть очень хорошее ружье. На сто ярдов я попадаю в куриное яйцо.

Но Джон Браун не согласился.

– У русских мореходов свои правила и законы на промыслах. Пусть он поговорит с артелью. В конце концов, если даже они не согласятся уйти с острова, нам наплевать. В этом году торговать с дикарями вряд ли придется. Мы заложим основу на будущее. Если сильно настаивать, можно возбудить подозрение даже у таких простаков, как русские мужики. Пусть он хорошенько выпьет, – кивнул он на Степана, – может быть, мы узнаем, что у него на уме. А если убивать, так чужими руками.

Степан Гурьев понял все до единого слова. Английский язык он не забыл. В Холмогорах ему часто приходилось иметь дела с английскими купцами. Однако он не подал виду и продолжал весело разговаривать с Федором и другими мореходами.

Под конец застолья, когда олень был съеден, кости обглоданы и вино выпито, Степан Гурьев попросил Богдана Лучкова отпустить Федора повидаться с сестрой.

Московский приказчик, чтобы задобрить Степана, не стал перечить.

– Ступай, – сказал он Федору, – погостись, даю три дня, подождем, что решит артель. А ты, Степан Елисеевич, приходи за деньгами.

– Приду, ежели артель согласна.

Отобедав, мореходы повалились отдыхать в большой горнице, а английские купцы удалились в отгороженную тесом небольшую каморку и долго там шептались.

Когда полуночное солнце разлило огненные краски на землю и причудливые облака озарились багрянцем, Степан Гурьев, Федор и Митрий Зюзя, тепло попрощавшись с мореходами, двинулись к себе домой. Их провожали друзья-корсары: Дементий Денежкин, Федор Шубин и Василий Твердяков. Шли бодро после доброго отдыха и почти не разговаривали. Только у озера, откуда вытекали обе речки, решили передохнуть. Устали ноги. Мягкие сапоги-бахилы плохо приспособлены для хождения по каменистой почве, а здесь, на острове, камней было разбросано много.

Разожгли костер, уселись возле него, подкатив большие валуны, оказавшиеся возле озера. Посидели, молча поглядывая на огонь.

– Худому делу взялись служить ребята, – вдруг сказал Степан, взглянув на друзей.

– Почему, Степан? – спросил Дементий Денежкин.

– Да уж так. Разве агличанам можно дорогу сюда указывать?

– Богдан Лучков нам объяснил, будто по царскому велению…

– Он вор, плохой человек, – строго произнес Степан Гурьев, – всех вас лжой опутал. Задумали агличане здесь свою крепость ставить.

– Так, так, – поддакнул Денежкин. – Мы тоже краем уха слыхали. Хотят агличане здесь крепость строить и ров копать.

– Аглицкий купец, тот, что помоложе, с пузом, хотел мне голову из пищали прострелить…

– Я первый ему голову отверну! – потряс волосатыми кулаками Федор.

– Нет, ребята, агличан трогать негоже. Пусть с них воеводы спрашивают, – возразил Степан.

– А здесь что нам делать? – спросил Дементий Денежкин. – Неужто смотреть сложив руки? Сам-то ты здесь как? Мы ведь знаем, ты старшим приказчиком в Сольвычегодске у Строгановых служишь.

– Строгановы меня послали. Невместно здесь аглицким купцам торговать.

– Тогда ладно, мы все за тобой. Что прикажешь, то и сделаем. Холмогорские мужики меня старшим выбрали. Кормщиками братья Мясные у нас, да к ним веры нет, слава про них худая.

– Два дня назад, – помолчав, продолжал Денежкин, – к агличанам самоеды приезжали, соболей без царского пятна привезли.

– Много ли соболей? – встрепенулся Степан.

– Полсотни сороков будет, а может, и боле. Черных лисиц сотня. Еще посулили приехать в скором времени. Никандр Мясной князька ихнего знает, вином аглицким его угощал.

На острове кричали совы и еще какие-то большие птицы. Олени подходили к озеру пить воду. Шныряли песцы, затевали между собой драки, визжали, тявкали, словно псы.

На гладкой поверхности озера плыли полуночные облака.

Степан Гурьев рассказал все, что знал, своим старым товарищам.

– Мы должны помешать злому делу, – закончил он.

– Согласны, поможем, – откликнулись корсары, – скажи, что делать.

– Надо подумать. Сейчас я не знаю. И ты подумай, Дементий, и все вы пошевелите мозгами.

Друзья помолчали.

– Помнишь, Степан, как говаривал Карстен Роде: «Врага надо бить врасплох, пока он не знает, с какой стороны на него нападут», – нарушил тишину Денежкин.

– Наш адмирал захватил «Веселую невесту» одними своими руками. Прикончил капитана и объявил, что на корабле теперь он хозяин, – сразу откликнулся Степан Гурьев.

– Потом ты стал капитаном на «Веселой невесте» и взорвал ее вместе с вражескими кораблями.

– А помнишь, как мы сражались у острова Борнхольма и одержали победу?

– Слушай, Степан, я до сих пор удивляюсь, как ты заводил наши корабли в бухту с узким входом на восточном берегу острова. Казалось, что и мышь там не проскочит.

– А тебе удалось, Дементий, на «Царице Анастасии» оставить с носом шведского адмирала Горна. Ты проскочил у него между пальцев. Помнишь? Ха-ха!..

Долго бывшие корсары сидели у потухшего костра и делились воспоминаниями.

– Однако время расходиться, – сказал наконец Степан Гурьев, поднимаясь. – Солнышко-то вон куда ушло. Ждите от меня вестей. А самое главное: ни одна душа не должна от вас услышать про этот разговор.

Мореходы поели вареной рыбы, погрызли ржаных сухарей и тронулись в путь. Одни на юг, другие на север.

Богатство острова Надежды казалось неисчерпаемым. Встречались белые медведи, стадами паслись олени, рыскали волки. От белых куропаток рябило в глазах. В реках и озерах плескалась рыба и плавали гуси и другая птица.