Текст книги "Кораблекрушение у острова Надежды"
Автор книги: Константин Бадигин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
Глава тридцать седьмая
НЕ ОСУЖДАЙ ПРОСТУПОК, НЕ ЗНАЯ, ПОЧЕМУ ОН СОВЕРШЕН
Клешнин Андрей Петрович приехал в Углич через три дня после приезда Степана Гурьева. Он остановился в лесу недалеко от города и послал своего слугу узнать, где поселился царский дьяк. Близ полуночи, когда на посаде все спали, Клешнин въехал в земляной город, нашел царского дьяка и велел его разбудить.
Степан Гурьев удивился приезду окольничего Клешнина, да еще в глухую ночь. Андрей Петрович осмотрел горницу, выглянул за дверь и, убедившись, что поблизости никого нет, снял с пальца перстень. В бледном свете луны сверкнуло золото.
– Узнаешь? – с усмешкой сказал окольничий.
– Перстень Бориса Федоровича Годунова!
– Тише! – Клешнин испуганно оглянулся. – Теперь слушай: правитель приказал убить царевича Дмитрия, он вносит смуту в государство. Мамка Василиса Волохова наш человек. В остальном поступай как знаешь. Однако без особливого приказа царевича не трогай. Готовься и жди гонца. Понял?
– Я должон убить царевича Дмитрия? – сорвался на крик Степан. – Но ведь Борис Федорович не говорил мне об этом!
– Тише!.. Он сказал о перстне. Кто покажет тебе перстень правителя, тот передаст его приказ.
Степан Гурьев понял. Так вот что задумал Борис Годунов. Дьяк хотел отказаться. Но тут же ему пришло в голову, что таким поступком он подпишет себе смертный приговор. Человек, узнавший великую государскую тайну, не может жить на свете. Правитель, защищая себя, должен уничтожать таких, как Степан Гурьев… Надо согласиться. Потом увидим, что делать. Окольничий Клешнин страшный человек: убить для него так же просто, как плюнуть.
– Ты прав, Андрей Петрович. Я должен выполнить приказ правителя.
– Уразумел… Мамке Василисе Волоховой откройся, посули деньги. Вот двести рублев. – Клешнин бросил туго набитый кошелек на стол. – Она скажет, как прикончить змееныша. Правитель выручит из любой беды. Но боже тебя сохрани назвать кому-нибудь его имя… Никто не должен знать, что я был в Угличе, – добавил окольничий, вставая.
– Сколько дней я могу…
– Никто об этом не знает. Прискачет гонец с перстнем. Ну, будь здоров. – Клешнин, скрипя сапогами, вышел из горницы.
Степан Гурьев слышал, как на дворе фыркнула лошадь, звякнула сбруя. Вскоре на улице раздался топот лошадиных копыт.
Когда все затихло, Гурьев разбудил Федора Шубина, спавшего в хлеву на сеновале, рассказал ему о ночном госте и о приказе боярина Годунова.
– Что делать, дай совет, – спросил царский дьяк. – Однако царевича я убивать не согласен, на дитё руки не подниму.
– Само собой, – отозвался Федор Шубин, – не об том речь. Убить дитё ты не можешь, а не убьешь, тебя убьют. Так я понимаю?
– Так, Федор.
– Значит, надо думать, как нам свои жизни уберечь?
– Правильно.
– Бежать отсюда.
– Куда? Наши приметы везде знают.
– А ежели на север? В Холмогоры и далее на студеные моря?
– В Холмогорах, пока в море уйдешь, нас воевода схватит, закует в железа – и в Москву.
– Твоя правда.
Друзья пригорюнились: и так и эдак выходило плохо. Прятаться в лесах и жить разбоем не хотелось.
– Вот что, – оживился Степан. – В прошлом годе из низовских мест Днепра казаки приезжали в Москву к царю Федору Ивановичу. Просили денег, пороху, огнестрельного оружия и других припасов. Обещали царскую службу править… Сотник один там был, Остап Секира, хороший человек. Познакомились мы, не однажды мед пили. Помог я ему кое в чем. Когда время пришло уезжать, он мне сказал: «Ежели нужда случится, Степан, приезжай ко мне, встречу, как родного». Дом у него под Киевом и хозяйство свое. Жонка и дети… Вот разве на Днепр махнуть, там никто нас не тронет.
– А дети твои?
– Что ж дети. Проживут в Сольвычегодске. Деньги у Арины есть, баба она верная. А там, как бог приведет. Для тебя, Федор, и другая дорога есть… Ты ничего не знаешь, не ведаешь.
– Оставь, пустое. – Шубин махнул рукой. – У меня ни жены, ни детей. Вдвоем нам способнее. А с другой стороны посмотреть, так ведь они на дыбу меня поднимут, про тебя будут пытать.
– Могут и так.
– Как бежать думаешь? По дороге не перехватят?
– Побережемся.
– Дело, – сказал Шубин, предложение ему понравилось. – А сейчас давай спать, до утра времени много.
Степан Гурьев долго не мог заснуть. Он перебирал в уме все, что слышал за последнее время в Москве о царевиче Дмитрии. Он представил себе умного, хитрого правителя Бориса Годунова, не торопясь шагавшего к своей заветной цели. Правитель хочет быть на царском престоле, об этом в Москве шептались многие.
Борису Годунову подчинен московский двор, тысячи вооруженных стрельцов. Боярская дума да и сам царь Федор Иванович не может шевельнуть пальцем без его позволения. А здесь, в Угличе, кто может защитить царевича Дмитрия от наемных убийц правителя? Никто. Царевич обречен на смерть. И не только он, вряд ли Нагие избегнут опалы и ссылки… На душе у Степана сделалось тяжело, он жалел беззащитного царевича…
Потом он вспомнил разговоры с приезжими казаками. За чашей меда Остап Секира рассказывал, что по всей Приднепровской Украине властвует гетман запорожского войска Христофор Косинский, защитник простого народа. Он ополчился против польских панов и всех русских дворян, кто изменил православию и принял католическую веру. Из слов атамана Остапа Секиры мореход понял, что простой народ любит гетмана и бежит к нему с украинных земель в Сечь. Как большую тайну рассказал Остап Секира, что гетман Косинский ради спасения от польских панов предлагает царю Федору Ивановичу взять под свою высокую руку все Приднепровье.
«Что ж, – думал Степан, – гетману Косинскому сейчас нужны люди. За православную веру воевать не грех… Только бы добраться до Киева. Ну ничего, хуже бывало».
Однако не так легко для Степана снова ломать свою жизнь. И не молод он. Не много ли навалила судьба на плечи одного человека? Вспомнилась деревня Федоровка, гибель сыновей. Первые шаги в студеных морях. Страдания Анфисы в татарском плену. Битвы с татарами, раны. Встреча с женой и выздоровление… Наступила спокойная жизнь, снова появились дети. Но опять крутой поворот. Смерть Анфисы, страдания на острове Надежды и на песчаном острове. Черная неблагодарность Строгановых и ласка Годунова. Служба в приказе понравилась Степану, захватила его. Захотелось принести пользу родной земле, о себе, о детях подумать. И вдруг…
Далеко, где-то у ворот земляного города, тоскливо завыла собака. Начался дождь. Крупные капли застучали по крыше дома…
Степан Гурьев видел сон, как он плывет вниз по Днепру на большой раскрашенной барке. А по берегам идет война. Горят города и села, гремят выстрелы из пушек и пищалей.
За ночь дождь превратил непросохшие весенние дороги в сплошное месиво.
Мореход не слышал, как Ванька Пузырь, старший конюх царицыной конюшни, с последними петухами вернулся в Углич. Он долго отмывал и очищал ноги и брюхо своей кобылы от налипшей грязи, ругая и проклиная ночной дождь.
Поздним утром Степан Гурьев и Федор Шубин завтракали на хозяйской половине. Жена Ондрюшки Мочалова, глухонемая баба Прасковья, накормила постояльцев яичницей, поставила на стол горшок кислого молока. Мореходы отрезали ломти душистого ржаного хлеба с хрустящей корочкой и, круто посолив, заедали кислым молоком.
То Степан, то Федор, брезгливо морщась, сбрасывали со стола нахального рыжего таракана, кусавшего хлеб. Это было не удивительно, тараканы водились в каждом доме.
Хозяйка появлялась словно тень, приносила еду, убирала посуду. Сквозь белый пузырь, заменявший в маленьком окне слюду, проникали лучи весеннего солнца. В хлеву мычала корова, громко мурлыкал кот, ходивший у ног Степана Гурьева.
Потолок горницы был увешан вениками из сухих трав и пучками кореньев. Вдоль стены поставлены полки, а на них громоздилась глиняная и стеклянная посуда с настойками разного цвета и запаха. Много трав сушилось и на чердаке. Чем только не лечил Ондрюшка! От всякой хвори у него было свое лекарство. Летом и весной он целыми днями пропадал в лесу и на лугах, разыскивал лечебные травы. Он знал, из каких цветов мед бывает целебным, знал его на вкус и на запах. Пчелы Ондрюшку не кусали. Он помогал людям от заговоров и от худого глаза, он мог накликать беду и приворотить любовь. Знал, как лечить скот, как увеличить надой молока у коров. Знал Ондрюшка, как делать чучела из птиц и животных. В горнице на сучках, воткнутых в стену, сидели хищные птицы: сова, орел, сокол, ястребы. На полу бежал волк, закинув на спину ягненка.
Знал горбун еще немало страшных и тайных дел.
Словом, горница у колдуна Ондрюшки была не как у всех людей и, сказать правду, пугала посадских мужиков и баб.
Налево от входа стояла большая печь. На лежанке в овечьих шкурах в холодные ночи спали хозяин с хозяйкой. В красном углу у иконы пресвятые богородицы теплилась синяя лампадка. За икону прощали посадские мужики темные Ондрюшкины дела.
Как-то боком в горницу вошел хозяин. На нем, как всегда, монашеская черная ряса, подпоясанная широким ремнем. Страдальческое лицо его было бледно, под глазами темные круги. Он перекрестился, глянув на иконы, поклонился мореходам:
– Хлеб да соль.
– Спасибо, хозяин.
– Хочу с вами словечком перемолвиться, как поедите.
– Мы сыты, хозяин.
– Вот-вот, и я про то. – Горбун переминулся с ноги на ногу. – Ночью был у тебя, Степан, плохой человек, Клешнин, тезка мой, – собрался он с духом. – Молчи, молчи, я все знаю, – заторопился хозяин, увидев, что Степан Гурьев шевельнулся. – Не говори ничего, не пачкай душу. Я все знаю… Окольничий Клешнин убить царевича велел… именем правителя Бориса Годунова. Не убивай младенца. Не смей, не смей, грех тяжелый!
Мореходы испуганно переглянулись. Дело принимало неожиданный и опасный оборот.
Горбун Ондрюшка знал, что затевается убийство царевича, назвал имя правителя Годунова.
– Откуда ты про то знаешь? – после молчания спросил Степан Гурьев.
– Откуда?! Я ночью окольничего Клешнина видел и разговор слышал.
– Где ты был?
– На чердаке. Там над горницей дыра в подволоке. Вот и слышал.
Степан вспомнил, что над головой слышался шорох, когда окольничий уходил из горницы. Горбун говорил правду.
– Обвиноватил ты меня зря, Ондрей Максимович. Не собирался я убивать царевича Дмитрия. – Степан решил говорить откровенно.
Глаза горбуна были чисты и правдивы. Да и выхода другого не было. Собственно говоря, выход был: немедленно прикончить слишком любопытного хозяина. Но Степан Гурьев не хотел грязнить руки. Да и как все могло окончиться, трудно было предположить. Конечно, Борис Годунов сильный человек, но до Москвы далеко, а Нагие близко. Горбун Ондрюшка был своим человеком у Нагих. А самое главное – Степан вовсе не хотел быть исполнителем воли правителя.
– Вот что, Ондрей Максимович. Если хочешь спасти царевича Дмитрия, давай вместе думать. Я сразу приметил: человек ты не простой. Мы с другом, – Степан кивнул на Федора Шубина, – не хотим проливать невинную кровь и решили бежать из Углича. Однако Клешнин все равно найдет согласного, деньги все могут сделать.
– Да, да, – сказал Ондрюшка и вытер глаза.
– Вот и думай, как избавить от смерти мальчонку.
Ондрюшка Мочалов любил царевича, привязался к нему. Мальчик часто болел, и царица Марья много раз посылала за кудесником. Своих детей у него не было.
– Хотел порешить тебя и друга твоего, – хрипло произнес Ондрюшка, сноровисто выхватив из-за голенища длинный нож. – Не пожалел бы, – не сегодня, так завтра убил. Однако сердце на тебя не показало, – он швырнул нож на пол, – верю тебе… Думаете, не смог бы? Не двуязычен я, – блеснул глазами Ондрюшка. – Гляди. – Он поднял нож и, почти не целясь, бросил его в чучело совы. Нож пробил совиное чучело как раз посредине.
– Ого! Молодец, хозяин! Однако убить человека просто. Вот вернуть ему жизнь?!
– Да, да. Помогите мне спасти царевича. Он малец хороший, добрый… Нищих не забывает.
– Слушай, а ежели ты… – Степан остановился, – ежели ты дядьям царевичевым на мамку, боярыню Волохову, укажешь? При людях и при царице Марье… вроде нашло на тебя знамение. А, Ондрей Максимович? Пусть пуще глаза берегут царевича…
– Думал об этом… Пожалуй, так и сделаю. Однако противник силен, ох силен! Москва против Углича. Правитель Борис против Ондрюшки. Но я похлопочу, жизни не пожалею. Сегодня их пугну, после обедни. А вам, государи, я ладанки дам против зла всякого и колдовства, со святой водой, заговоренные. – Хозяин снял со стены маленькие кожаные мешочки и подал мореходам. – Не сумлевайтесь, пусть на гайтане вместе со крестом висят.
После завтрака мореходы отправились на княжий двор. Дорога размякла, земля прилипала к сапогам. В иных местах грязь – по ступицу тележного колеса. Пришлось вернуться и седлать коней.
Ондрюшка Мочалов снял сапоги и, подобрав рясу, пошел босиком.
Обедня в соборной церкви закончилась.
Как всегда, первым на паперть выбежал царевич Дмитрий и стал раздавать монетки нищим. За ним выбежала кормилица Орина, молодая женщина с добрым лицом. Показалась величественная царица Марья. За ней братья Нагие. Позади всех шествовала мамка Василиса Волохова, хитрая толстая баба, ссужавшая деньги в долг под великое лихо без зазрения совести.
Она часто крестилась на ходу и шевелила губами.
– Стойте! – раздался вдруг пронзительный голос. – Стойте, я вам говорю!
На площади появился горбун Ондрюшка Мочалов. Лицо его было необычайно бледным, глаза сверкали, сам он едва держался на ногах. Босые ноги и подол черной рясы были облеплены жидкой грязью.
– Оберегайте царевича, всяко оберегайте! – продолжал вопить горбун. – Злодейство близ его ходит… Вижу страшного человека. Оберегайте царевича, как бы дурна какого не вышло! Людей к нему, окромя кормилицы, не подпущайте. – Горбун стал вертеться на одном месте и приплясывать. – Митенька, государь Дмитрий Иванович, оглянись, вокруг тебя вороги ходят! – снова закричал он. – Вот кого, Нагие, бережитесь. – Горбун показал пальцем на подошедшую разъевшуюся и разряженную боярыню Волохову: – Неверная служанка, неверная служанка, гоните ее в шею отселева, гоните!..
Нагие оглянулись на Ондрюшку. Остановились, внимательно его слушали. Стали подходить хлынувшие из церкви люди.
– Что ты бормочешь, дьявол! – злобно отозвалась боярыня Волохова. – Белены объелся? Ежели кого гнать со двора, так тебя метлой поганой!
Нагие, окружив царевича Дмитрия, мрачно смотрели на мамку. Царица Марья молча подошла к сыну и, взяв его за руку, повела во дворец.
За царицей двинулись братья Нагие.
Ондрюшка Мочалов не стал спорить с боярыней Волоховой, повернулся и, прихрамывая, ушел с площади.
– Ну, гадина ползучая, – закричала мамка, – не прожить тебе долго! За чернокнижие и колдовство вот ужо в Москве шкуру спустят. Скажу стрельцам, чтобы в кремль тебя не пущали.
Десятка два посадских мужиков собрались возле боярыни.
– Не забижай Ондрюшку, – строго сказал купец из мясного ряда, – божий он человек, народ лечит, и не по черным книгам, а со святым крестом.
Боярыня плюнула, подобрала юбку и, отдуваясь, полезла на красное крыльцо. У двери она повернулась к посадским мужикам и погрозила им кулаком.
Апрельское солнышко пригревало. На кремлевском дворе на угреве пробивалась травка. Бродили куры и собаки.
Пономарь Огурец, забравшись на колокольню, подремывал одним глазом, а другим посматривал на баб и мужиков, сновавших из поварни в погреб.
Вечером, ссылаясь на болезни и семейные неполадки, выехали в Москву два стольника и спальник царевичева дворца вместе со своими семьями и всеми пожитками. Они почуяли грозные события, стоявшие у порога.
Словно дым от пожара, наносило на Углич беду.
На следующее утро дьяк Степан Гурьев вместе с Федором Шубиным отправились на княжий двор. У Никольских ворот им встретилась боярыня Волохова. Она шла на торг. Впереди две дворовые девушки несли большие плетеные корзины.
– Здравствуйте, государь Степан Елисеевич, – поклонилась она государеву дьяку в пояс. – Прослышала, что приехал ты, батюшка, из Москвы, от самого правителя. Так ли сие?
– Так, боярыня, – ответил Гурьев. – А тебе что за нужда?
– Словом перемолвиться надоть, Степан Елисеевич, дело у нас большое, тайное. – Василиса Волохова игриво подмигнула мореходу: – Укажи время, я приду к тебе.
Степан Гурьев понял, что боярыня Волохова знает о тайном приказе Бориса Годунова.
– Что ж, боярыня, в скором времени жди от меня вестей, – перемогая отвращение к пышнотелой царевичевой мамке, ответил Степан.
Кланяясь и улыбаясь, Волохова поспешила вслед за девушками.
– Гадина! – посмотрев ей вслед, сказал Степан. – Вот что, Федор, мы сделаем тако… Через два дня скажу городовому приказчику, что отлучусь в Москву за делом и через неделю буду обратно. Триста семьдесят верст – дорога не дальняя. На ямских двое суток. А там до Смоленска на своих конях верхами. От Смоленска по Днепру на барке поплывем. Когда нас в Москве хватятся, далеко будем, не достанут. А мамка Василиса пусть ждет…
Глава тридцать восьмая
НИКТО ЖЕ ПЛОТЬ СВОЮ ВОЗНЕНАВИДИТ, НО ПИТАЕТ И ГРЕЕТ ЕЕ
Погода в славном городе Киеве стояла по-весеннему пригожая. Синяя барка, груженная солью, под парусом подошла к пристани, недавно сколоченной из желтоватого дубового теса. Степан Гурьев и Федор Шубин, поручив кормщику уплату городских сборов и пошлин, сошли на берег.
От реки в город вели узкие кривые улицы, густо поросшие травой. Маленькие домики, крытые камышом и соломой, скрывались в зелени садов. Вместо привычных в Москве высоких заборов тянулись приземистые плетни. Дома низкие, либо деревянные, либо сплетенные из прутьев и промазанные глиной. У иных домов на стенах намалеваны синей и зеленой краской грубые изображения животных и птиц.
Мореходы обогнали десяток высоких возов, груженных мешками с зерном и глиняной посудой, их неторопливо тащили рогастые серые быки. По узким мосткам перешли мелкую речушку. Несколько баб, согнувшись у воды, полоскали белье.
Впереди за высокими глиняными стенами поднимались купола деревянных церквей.
И стены были деревянные, от пожаров покрытые толстым слоем глины. Местами глина обвалилась, обнажив прогнившее дерево. Опытный глаз мореходов приметил в крепостной стене много изъянов. На ближайшей башне не было крыши, рядом с воротами стена просела и наклонилась внутрь…
Городские ворота давно открыты. У иконы пресвятые богородицы горела синяя лампада, молились ранние прохожие, звякали деньги, падая на дно большой церковной кружки. Нищие громко, нараспев призывали к милосердию.
Церковь Петра и Павла на торговой площади оказалась маленькой, деревянной. Однако приход считался богатым. Здесь молились купцы о даровании прибылей и в случае удачи расплачивались с богом щедро.
Отец Иоанн, древний старичок с изжелта-белой бородкой, приветливо принял мореходов. Остапа Секиру поп знал давно, еще с тех времен, когда тот бегал в церковь босоногим мальчишкой.
Посоветовавшись с попом, мореходы решили продать соль и барку, купить лошадей и на следующий день еще до света выехать на хутор к Остапу Секире.
– В Киеве вам делать нечего, здесь всякого народу много, – сказал на прощание поп. – А поедете, миленькие, на Белую Церковь. Смотрите, куда дорога поворачивает. Через сорок верст развилка будет: вправо дорогу возьмите. Близ леса хаты увидите да заборы, там и хутор Остапа Секиры.
Утром, еще не слышно было птичьего щебета, Степан Гурьев и Федор Шубин выехали из Киева. Они с любопытством поглядывали по сторонам. Многое казалось им необычайным, не таким, как в московских землях. Вместо елей и осины высились темные дубовые леса, вместо песков и суглинков перед глазами расстилались жирные черные земли, покрытые зеленой травой и цветами. В иных местах густо поднималась яркая зелень пшеницы, но больше всего встречались брошенные нивы, заросшие сорными травами. Ни сел, ни деревень. Изредка попадались прохожие. Встретились купцы, ехавшие в Киев. Их товары, увязанные на возах, охраняли вооруженные всадники.
На полпути слева и справа от дороги стали встречаться соломенные крыши, словно грибы, торчавшие из-под земли.
Степан подумал, что это погреба. Однако из-под крыш выбивался дым, а неподалеку резвились малые дети.
– В ямах живут, – сказал странник, бредущий в Киев, заметив удивление мореходов. – Хорошей хатой заводиться будто ни к чему: либо ляхи, либо крымцы, либо свои православные наедут, ограбят до исподнего, а хаты спалят, вот и живут люди в земле, как черви. Крышей прикроются и живут.
За крышами-грибами виднелись огороды, колодцы с высокими журавлями. И люди разглядывали мореходов, прикрывая от солнца глаза.
Вот и развилка. Мореходы повернули вправо.
Хутор был огражден высоким деревянным забором. Слуги не сразу открыли тяжелые ворота. Позвали хозяина. Остап Секира узнал Степана Гурьева, дубовые ворота со скрипом открылись, и мореходы попали в крепкие объятия казацкого атамана.
– Рад дорогим гостям. Гость в дом – бог в дом, – целуясь, приговаривал Остап.
Хозяин повел гостей к опрятному глиняному дому с высокой соломенной крышей. Справа и слева виднелись амбары, конюшни, постройки для слуг и казаков.
Через низкую дубовую дверь гости вошли в обширные сени, чисто выбеленные мелом. Здесь было полутемно, сени освещались небольшим продолговатым окном над дверью.
Степан Гурьев разглядел много всякого оружия, висевшего по стенам и стоявшего в углах. Сени разделяли дом на две половины. Хозяин распахнул правую дверь. Первое, что увидел в светлице Степан, была большая печь с запечьями и лежанками. Стены обширной светлицы были окрашены в темно-красную краску и увешаны цветистыми коврами. На коврах красовалось дорогое оружие, добытое хозяином в боях.
В красном углу под образами стоял могучий дубовый стол. По стенам – лавки, покрытые чистым рядном. Вверху вокруг стен шли деревянные полки, уставленные глиняной и серебряной посудой, кувшинами, серебряными кубками, позолоченными чарками.
Пировать с гостями пришли боевые товарищи атамана Секиры: сотники Иван Сковорода, Зиновий Зуб и четыре атаманских сына – рослые, плотные молодцы. Все выпили по большой чарке игристого меда за православное воинство, другую – за русскую церковь, третью – за Сечь Запорожскую… а дальше пошли вразнобой, кто во что горазд.
Атаман Секира и его товарищи сетовали на тяжелую жизнь. Над русскими землями, подпавшими под тяжелую руку католической церкви, нависла беда. В украинных областях по обе стороны среднего Днепра стали водворяться польские чиновники, а под их покровительством двинулась и польская шляхта. Шляхтичи приобретали украинные земли, перенося на них польское крепостное право.
Для русского дворянства право жизни и смерти над своими крестьянами, дарованное им короной, было мощным средством, толкавшим к ополячиванию.
Находиться под властью Польши было особенно выгодно могучим русским панам, державшим в своих руках богатство и власть. Русские дворяне, изменившие родине, забывали свой язык и принимали католичество.
Простой народ не хотел добровольно надеть на себя ярмо рабства. Не хотел менять религию и говорить на чужом языке. Когда терпеть унижения и издевательства больше не было сил, мужики убегали от своих панов и вливались в вольное казачество, обосновавшееся в Запорожье.
Остап Секира не хотел знать польских порядков, был прост в обращении, хранил веру предков и знал только русский язык.
– Что ни день, то все хуже и хуже, – говорил хозяин. – Мы надеялись на выборы нового короля. Думали, королем станет русский царь Федор Иванович! Но наше вельможное панство не захотело… Был бы над нами московский царь, было бы иначе.
– Государь наш христианский, – осторожно подтвердил Степан Гурьев, – богобоязненный и милосердный.
– Был я в Варшаве, когда короля нового выбирали, – вмешался сотник Зиновий Зуб. – Помню как сейчас. На поле поставили три знамени: московского царя – Мономахова шапка, австрийского эрцгерцога Максимилиана – немецкая шапка, шведского принца – сделанная из воска селедка. Под московскую шапку встало большинство людей… А дальше пошло все наперекос, и уж не знаю, как выбрали шведского принца Жигимонда. А он католик и наплодил иезуитов видимо-невидимо, дьяволов в человеческом образе…
И вот пришел черед Степану Гурьеву рассказать, почему он оказался в гостях у Остапа Секиры.
– Почему уехал из Москвы? – спросил его атаман. – Ты ведь был дьяком, большим человеком у царя.
Степан приготовился давно к ответу. Он решил не говорить всей правды. Даже в атаманском доме было страшно вспоминать имя царевича Дмитрия. Люди Бориса Годунова могли быть и здесь, на украинных землях.
– Нажил врагов на государевой службе. Не давал воровать, вот и вся сказка. Я человек прямой, а во дворце прямых не любят.
Казаки закивали головами и больше ни о чем не стали спрашивать.
Степан Гурьев снова вспомнил царевича Дмитрия. Вспомнил Бориса Годунова, Углич. И жалко ему сделалось маленького удельного князя.
Уже совсем стемнело, когда хозяин и гости полегли спать. На чистом ночном небе появились все звезды, только, быть может, самые малые остались невидимыми. Над лесом выплыл серебряный круг луны; он медленно двигался среди звезд, поднимаясь все выше и выше.
Теплая, ласковая весенняя ночь окутала хутор Остапа Секиры. Запели первые петухи. И сразу залаяли, завыли хозяйские собаки. Раздались крепкие удары по воротам.
– Кто стучит? – сонным басом окликнул стражник.
– Во имя отца и сына и святого духа!
– Аминь!
– От гетмана Косинского до атамана Секиры.
– Сколько вас?
– Двое.
Сторож глянул в смотровое оконце:
– Сейчас скажу атаману.
Вернувшись, казак открыл ворота. Двое запыленных всадников вошли во двор, ведя на поводу потных коней. Привязав их у колоды, казаки, неловко ступая после долгой езды, пошли к дому.
Хозяин встретил их у порога полуодетый, невыспавшийся.
– Федько, ты? – присмотревшись, сказал он.
– Я, атаман. – Казак поплечистее и повыше ростом поклонился и подал гладкоструганую дощечку с нацарапанными на ней словами: «Атаману Остапу Секире. Поднимай казаков. Гетман Христофор Косинский».
Атаман Секира сразу все понял. Гетман Косинский еще в начале года вызвал к себе на Сечь атаманов, и на совете обо всем было говорено. Приказание получил не один Секира, а все казачьи атаманы на украинных землях польской короны. Через два дня все они должны собраться под Белой Церковью вместе с вооруженными казаками.
* * *
Утром, когда Степан Гурьев проснулся и вышел из дома, он долго не верил своим глазам. Пустой еще вчера вечером двор был забит вооруженными людьми. Посередине двора рядом с колодцем стоял стол, на нем – большая медная чернильница. Атаманский писарь составлял списки казаков, собравшихся по приказу гетмана. Казаки разбились на сотни, назначались сотники. Если у казака не было своего оружия, Остап Секира выдавал саблю и копье из своих запасов. Но почти все приходили вооруженными, держа коня за повод. Редко находился такой горький пьяница, что пропивал в корчме и свое оружие.
Атаманские слуги успели пригнать атаманский табун с пастбища, и все безлошадники получили коней.
Возле хутора на лесной опушке горели костры, толпился народ. Повара готовили завтрак. Вкусно пахло жареным бараньим мясом.
На опушке собрались казачьи сотни и ждали прихода атамана. Все, кто еще вчера занимался мирным трудом – сеял хлеб или варил пиво, кузнечил или делал тележные колеса, – сегодня взяли в руки оружие, оставив на попечение жен и стариков свои дома и детей.
Хутор Остапа Секиры превратился в военный лагерь.
Бесправие и несправедливость накаляли воздух на землях, присоединенных к короне. Мужики теряли терпение от тяжких поборов. Паны, охраняемые законами, вырывали у них последний кусок изо рта. Крестьян перестали считать за людей и относились к ним хуже, чем к рабочему скоту.
Народный гнев распаляли подсылаемые из Сечи казаки, переодетые бандуристами. Они распевали призывные песни, предсказывали грядущие грозные события, которые должны освободить народ от панского гнета.
И наконец час пробил. Наступало возмездие.
* * *
Белую Церковь Христофор Косинский взял почти без потерь. Ветхие деревянные стены не выдержали первого натиска, и казаки, пробив огромную брешь, потоком ринулись в крепость. Через несколько минут все было кончено. Повесив на воротах крепости самых упорных шляхтичей, гетман вошел в город.
Христофор Косинский – мелкий русский шляхтич с Полесья, испытавший на своей шкуре всю тяжесть двойного гнета: своих, русских, и польских панов. У отца Косинского за отказ принять католичество был отнят последний клочок земли, и сам он был убит. Христофор остался без всяких средств к существованию и без гроша в кармане. Он бежал в Запорожье, показал себя храбрейшим из храбрейших во многих боях с татарами, заслужил уважение казачества и был выбран гетманом всего запорожского войска. Косинский мечтал отторгнуть Русь от Польши, разрушить несправедливую панскую власть и ввести казацкое устройство, при котором все люди были бы равны и владели землей с одинаковым правом.
Гетман был высокого роста, худой, с маленькой черной бородкой. Глаза синие, холодные. Одевался он без затей. Носил лосиную куртку и черные суконные штаны. Любил бараний полушубок и теплую шапку. К богатству был равнодушен, пил редко, но мог выпить много. Несколько лет назад в бою с татарами зарубил богатого мурзу, взял его саблю. С тех пор он с ней не расставался…
Осмотрев крепость, гетман приказал весь порох и все крепостное оружие погрузить на возы и, подбоченясь, наблюдал, как казаки снимали с крепостных стен медные пушки.
– Пан гетман, – подошел войсковой писарь Иван Кречеткович, – собираться будем в доме подстаросты князя Курцевича. Дом пустой, хозяева сбежали… Вон тот, с башенкой.
Косинский, не сказав ничего в ответ, вошел в дом.
Писарь поставил у дверей стражу и поспешил вслед за гетманом.
За столом в большом кабинете белоцерковского подстаросты сидели трое и громко спорили: Григорий Лобода и Северин Наливайко, сподвижники гетмана, и брат Наливайки Дамиан, православный поп из Острога. Возле них молча сидел бородатый казак огромного роста.
Гетман присел к столу.
– Все костелы треба разрушить на всей земле украинной, – горячился поп Дамиан. – А иезуитское семя истребить. Посадить на колья.
– Всех панов-католиков, ляхов и русских долой из украинных земель. Все маетство у них отобрать и раздать селянам, – поддержал Северин Наливайко.
– А взять меня, – вступил в спор Григорий Лобода, – я бы всем панам головы срубил. Разве православный пан лучше католика? На него мужики по пять, а то и по шесть дён работают и подати платят…
– Ты прав, Григорий, – не утерпел гетман. – И ты прав, Северин. Польские паны-католики захватили Киевщину, Полесье, Волынь и Подлесье, для того чтобы истребить православную веру и нашу русскую народность, и право от короля и сената они на это имеют. А наши русские паны давно пошли по их следам. Чтобы спасти народ от закабаления и гибели, будем бить без жалости всех панов, уничтожать шляхетские права. У всех людей должно быть одно право на своей родной земле, и они должны жить свободными, а не как рабы… Мы должны помочь своему народу стать свободным.