Текст книги "Кораблекрушение у острова Надежды"
Автор книги: Константин Бадигин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
Глава двенадцатая
БОГУ МОЛИСЬ, А К БЕРЕГУ ГРЕБИСЬ
Река и море образовали здесь глубокий ковш с узким входом. Берег был песчаный, низкий, поросший кустарником и травой. На юг тянулись болотистые, худосочные земли, на север лежало Студеное море.
На берегу ковша стоял православный Никольский монастырь, окруженный ветхой острожной стеной. И ворота ветхие покрыты тесом, над воротами – Спасов образ. Кресты на церкви деревянные, потемневшие от времени. И сама церковь деревянная, с трапезною и келарьскою. Возле церкви – звонница на трех столбах, на ней – шесть колоколов, один благовестный.
Место было удобное. Сильное течение отжимало в зимнее время лед от южного морского берега, и вдоль него тянулась широкая полоса чистой воды и слабого тонкого льда. Зверобои, возвращавшиеся после наледного тюленьего промысла, умели добираться по разводьям к южному берегу. Выйдя на чистую воду в любом месте, нетрудно приплыть к монастырю.
В прежние времена святые отцы держали свои промысловые артели из приписанных к монастырю крестьян. И рыбные промыслы были: на южном берегу две тони да на зимнем четыре, ловили семгу. И на тех тонях рыбачили монастырские работники.
От монастыря по протокам и рукавам летом судоходный путь к Пур-Наволоку, где недавно построили Архангельский город Холмогоры. А зимой по льду к Холмогорам проходила хорошая санная дорога.
В середине XVI века корабли английских мореходов ветрами и течением занесло к Никольскому устью, к древнему монастырю. Отсюда купец Ченслер выехал сначала в Холмогоры, а затем в Москву по вызову царя Ивана Грозного. Русский царь позволил англичанам построить вблизи монастыря свои склады и дом. Здесь загружались английские корабли. В Холмогоры товары доставлялись на русских барках и лодьях.
После постройки в Архангельске гостиного двора для иноземных гостей англичане продолжали пользоваться своими постройками у Никольского монастыря. Главные склады и жилой дом англичане держали на зеленом островке площадью в несколько десятков десятин. Островок густо покрывали кусты дикого шиповника, белого и розового. Летом одуряющий запах цветов насыщал воздух далеко вокруг. Англичане называли этот островок «Розовым»…
В ковше у бревенчатой пристани стояли большие кочи, недавно купленные Богданом Лучковым. От складов к пристани по удобным широким мосткам сновали мореходы, перенося на кочи припасы, необходимые для плавания по ледовым морям, и товары для обмена за меха соболей, белок и лисиц.
Среди товаров, предназначенных для обмена, находились маленькие металлические зеркала, гребни и роговые иголки, ножи, бусы, вино, гвозди и даже мармелад в маленьких красивых коробках. Были склянки с духами, которыми предписывалось английским купцам опрыскивать для приятности местных жителей, когда они поднимутся на борт.
Алешка Демичев привез из Холмогор два десятка знакомых мореходов, соблазнив их двойным жалованьем. Богдан Лучков взял с них страшную клятву хранить все в тайне и назначил отход в море через неделю.
Семь дней прошло в заботах и трудах. Дальний морской поход не любит торопливости. Все надо вспомнить, все предусмотреть. Забудешь что-нибудь – в море или в тундре не купишь.
Сегодня день солнечный, теплый. Серебристое море до самого горизонта лежало спокойное, гладкое, без единой морщинки. В заливчике ныряли утки, низко летали над водой горластые чайки… Приехавшие из Пустозера обросшие волосами мужики, братья Мясные, взявшиеся за пятьдесят рублей провести морем кочи, ловили удочками для забавы рыбу.
С Розового острова через протоку к монастырю перекинут узенький мосток, и все, что делалось возле монастыря, было хорошо отсюда видно.
Два старца в черных неопрятных одеждах пронесли ушат с водой, качаясь от слабости. Они шли медленно, положив на плечи шест с висевшим на нем ушатом.
Из монастырского двора доносился приятный запах только что выпеченного ржаного хлеба. Старец Никифор, монастырский пекарь, третий день пек хлеб для мореходов в запас, на долгие дни плавания. Хлеб резали и сушили сухари. Ему помогали два рослых холмогорца.
Опьяняющие запахи соленого моря, рыбы, водорослей и дикого шиповника окружали со всех сторон мореходов. Но они с наслаждением вдыхали древний дух ржаного хлеба. Он напоминал им родной дом, детишек, жен. На долгие месяцы собирались покинуть они все близкое сердцу.
Неуютным, серым и темным казался в этот день старый монастырь. Когда-то, в прежние времена, он был богатым и многолюдным. Но еще в прошлом столетии его разграбили нагрянувшие сюда шведы. Монастырь не смог подняться и снова разбогатеть. Из семидесяти иноков, населявших его в прошлом веке, осталось всего несколько человек, поддерживавших свое существование за счет добровольных пожертвований мореходов, отправлявшихся в море с Летнего берега.
Монастырские крестьяне убегали из деревень, и старцы писали слезные жалобы царю с просьбой возвратить беглецов. Осталась одна деревенька, где жили монастырские половники, государственные крестьяне, и ту монастырскую землю пахали исполу: хлеб и сено делили пополам – в монастырь половина и себе половина. Однако монахам того хлеба не хватало, даже с изрядной долей древесной коры.
Зверобойные артели, выходившие на зимний промысел, всегда заказывали монахам молебны, выпрашивая у бога сохранить себе жизнь и послать удачу. Но и это были жалкие крохи. Обитавшие на Розовом острове англичане пытались помочь монахам милостыней, но старцы держали себя гордо и милостыню от иноземцев не принимали. Монастырский иконописец намалевал на церковной стене большую картину Страшного суда. На той картине дьяволы, предававшие грешников адским мукам, были изображены в одежде англичан. Купцам не понравилась вольность иконописца, и они жаловались на монастырь царю Ивану Грозному. Однако картина на церковной стене осталась. Трудно сказать, чем кормились монахи. Во дворе за острогом они возделывали огород, несколько грядок капусты, моркови, репы. Ловили в заливчике рыбу. Жили тихо, незаметно.
Ровно в полдень ударил монастырский колокол. Богдан Лучков, прислушавшись к унылому звону, догадался, что в монастыре кто-то умер.
– Схожу к монасям, – сказал он Алешке Демичеву, – посмотрю, что у них деется.
И Лучков направился к монастырским воротам. Калитка оказалась открытой. Он снял шапку и по едва заметной тропинке направился к церкви. Монахи насадили во дворе елочек и березок, зеленела трава. Богдан Лучков сделал несколько шагов, вышел на монастырские зады и увидел обветшавшую избу. Покосившаяся дверь открыта и держалась на одной петле. В избе Лучков увидел медный квасной котел мерою восемнадцать ушатов, два квасных деревянных чана. Все покрыто плесенью и пылью. Пауки по углам навесили свое прядево. По всему видно, что здесь кваса давно не варили.
В монастырской стене Богдан заметил маленькую калитку. У калитки стояла ветряная мельница, ее крылья привязаны к вбитым в землю кольям. Направо виднелся конюшенный двор с избой и сенями, огражденный высоким забором. И конюшня, и мельница, и изба – все ветхое, брошенное. Богдану Лучкову от монастырского запустения стало не по себе, и он повернул к церкви.
Снова войдя внутрь монастырских стен, Лучков увидел два древних креста, стоявшие рядом. Прочитав надпись, он узнал, что здесь похоронены два сына знаменитой новгородской горожанки прошлого века Марфы Посадницы. Они затонули в море недалеко от сих мест. А здесь, где стоит монастырь, через несколько дней море выбросило их тела на берег. Марфа Посадница поставила на гробах своих сыновей Никольскую обитель и помогала ей богатыми вкладами.
Никольская церковь была маленькая, бревенчатая. Построена по древнему образцу с большой трапезной, приделом и алтарем.
Войдя в нее, Богдан Лучков не сразу понял, что происходит. А приглядевшись, испугался. Посредине церкви стоял гроб, выдолбленный из дубовой колоды.
Монахи, одетые во все черное, держали на руках мертвого игумена с желтым, худым лицом, перепеленатого кусками черного полотна. Читая молитву, они медленно обносили схимника вокруг гроба. Три монаха помоложе с оплывшими восковыми свечами шли рядом с усопшим.
В руках покойника дымилось кадило. Старец с длинной, до пояса, седой бородой, придерживая кадило в руке усопшего, размахивал им, позвякивая серебряными цепочками.
Богдану Лучкову показалось, что мертвец сам окуривает свое последнее жилище. Звяканье цепочек тоской отзывалось в сердце Богдана. Он не мог справиться с дрожью, вдруг обуявшей его.
– Спаси, господи, меня, грешного… Вот страсти какие! – Часто крестясь, он пятился и пятился к двери, пока не вышел из церкви.
Старцы и не взглянули на Лучкова. Распевая заупокойные молитвы, они продолжали свое шествие. Сладкий дух ладана, курившегося из кадильницы, наполнял церковь синим дымом и приятно дурманил голову.
Выйдя за монастырские ворота, Богдан Лучков стал думать о смерти. Глядя на спокойное море, он перебирал в уме прежние дни и годы. «Где придется сложить свои кости? – думал он. – Хорошо умереть на своей постели, когда вокруг тебя друзья, жена, дети. А ежели мне назначено принять смерть где-нибудь среди снегов, на холодной земле, где, помирая, и согреться не найдешь чем… Церковь у них холодная али топить нечем, – зябко повел плечами Богдан, вспомнив похоронное действо. – Пожертвую старцам на дрова, пусть молятся за нас, грешных… „Яко прядет час и ныне есть, егда мертвыи услышат глас сына божия и, услышавши, оживут“», – неожиданно вспомнил он строки из Евангелия.
Созвучный его мыслям, доносился печальный перезвон с древней звонницы.
– Господине, – услышал Богдан Лучков тихий голос. Возле него стоял старец с длинной бородою, недавно поддерживавший кадило в руке покойника. – Господине, бедные монахи просят тебя на помины усопшего игумена.
– Хорошо, – поколебавшись, ответил Лучков и, пощупав, есть ли деньги в кошеле, пошел за монахом.
Шел он нехотя. Как хорошо на солнышке в ясный день! По синему небу медленно плыли белые кружевные облака. По-прежнему тихо плескалось серебряное море. Кричали чайки. Доносились живые, бодрые голоса мореходов, возившихся у кораблей. Кружил голову сильный, одуряющий запах шиповника.
В трапезной за столом сидели одиннадцать старцев. Стол был неровный, выщербленный временем. Еда на столе бедная: отварная треска, морковка, репа. Хлеба не видно. Перед каждым лежала освященная сухая просфора.
Монахи хорошо говорили о покойнике. Игумен был строг, но справедлив. До монашества он мореходствовал. Будучи игуменом, ходил на зверобойный морской промысел, удачливо добывал зверя и на вырученные деньги от продажи шкур и сала покупал хлеб, мед и все остальное.
– Конец нам пришел, – сокрушались монахи. – Ежели мореходы не помогут, все голодной смертью помрем. Стары стали, немощны…
– Кто теперь игумен? – спросил Богдан Лучков и стал выбирать копейки из кошеля.
– Меня перед смертью поставил отец Варлаам, – ответил старец с длинной бородой. – И братья против меня не говорили.
– Да, уж больше некому, – поддержал кто-то.
– Вот вам, святые отцы. – Богдан выложил на стол кучку серебряных денег. – Живите и бога молите за нас.
– Молиться будем, – сказал игумен, – одначе дойдут ли до престола всевышнего наши молитвы?
– Почему не дойдут? – удивился Лучков.
Вновь поставленный игумен оглядел свою братию, словно спрашивая, говорить или нет.
– Открыл нам перед смертью отец Варлаам про твоих мореходов неладное, – решился он. – Говорил, будто не от льдов и морской волны погибнут некоторые, но будут наказаны за тяжкий обман и воровство. А путь ваш ото льдов будет чист.
– Вона как, – раздумчиво протянул Лучков. Он еще пошарил в кошельке и положил на стол новую горку денег. – Творите молитвы за нас, грешных. Имена на бумагу запишу. Грамоту разумеет ли кто?
– Все мы грамотные, – сказал игумен, – молиться за вас будем каждый день и просить у бога для вас удачи. Возьми мое благословение – икону святого Николая, покровителя всех мореходов. Древняя икона, Марфы Посадницы вклад.
Лучков поблагодарил за икону, обещал монахам оставить несколько мешков ржаной муки и ушел со смущенной душой.
На следующий день все, кто собирался в поход, были в сборе. Из Архангельска приехал англичанин Джон Браун и привез с собой своего друга, купца Ричарда Ингрема. Английские купцы решили плыть на разных кочах. На носу и на корме своих кораблей они поставили медные пушки, стрелявшие пятифунтовыми ядрами.
Англичане посоветовались с Богданом Лучковым и назначили кормщиками пустозерцев Никандра Мясного и Фому Мясного. Братья-близнецы были крепкие мужики с красными лицами, заросшими до глаз бородами, скуластые, с маленькими приплюснутыми носами.
Тяжело груженные корабли низко сидели в воде. Богдан Лучков долго наставлял кормщиков, как вести себя при всяких случайностях плавания. Кормщики слушали и посмеивались. Богдан Лучков мореходом не был и впервые увидел море неделю назад у Никольского монастыря. Но уж такова человеческая натура: если ты чином выше, значит, и голова у тебя умнее, значит, и учить можешь всех, кто пониже тебя.
Остался один нерешенный вопрос: по какому пути должны направить свой бег кочи. Спорили недолго. Кормщики считали, что грузные кочи перетаскивать через Канинский волок долго и тяжело. Слишком много груза, слишком тяжелые кочи. А с другой стороны, пустозерцы утверждали, что ветра в это время должны быть благоприятными для морского плавания. Решили идти Студеным морем на север и у Канина Носа сворачивать на юго-восток. Спуститься южнее острова Колгуева и, пройдя его, идти на восток к острову Вайгачу. Дальше плыть кочам, как укажут кормщики, по безопасному пути во льдах, для отыскания островов, пригодных под становище.
В день отхода на берегу было пустынно. Монахи маленькой черной кучкой стояли на берегу. Поход был тайный. Кроме двух англичан и старцев, никто не провожал корабли в дальнее плавание.
Выйдя с отливом из ковша, мореходы еще долго слышали печальный звон монастырских колоколов, а попутный ветер доносил запах цветущего шиповника.
На пятый день пути ветер переменился, и вместо шелоника задул побережник. Как бы сейчас хорошо с этим ветром идти на восток, да беда – Канин Нос загораживал дорогу. Еще бы день, и лодьи, обогнув низменный мыс, вырвались на свободу. Но теперь дело оборачивалось иначе. Лодьи едва двигались вперед, зато их быстро сносило на берег. Когда глубины стали совсем малы, а каменистые мели близки, кормщик заглавного коча Никандр Мясной стал на якорь. За ним отдал якорь и второй коч… Что только ни делали кормщики – бросали в воду заговоренное птичье перо, свистели, призывая попутный ветер, и с передней и с задней мачты, – ничего не помогало.
Непрерывными рядами двигались с северо-запада зеленые волны, качая стоявшие на якорях кочи, и, казалось, не будет им конца. На четвертый день ветер стал стихать. Ночью ветра совсем не стало. В воздухе потеплело, в тучах образовались разрывы. Показалось полуночное солнце. Низкие берега, окрашенные в лиловый цвет, тонули в белесом море. У горизонта море загорелось, отражая огненно-багровое небо.
– Батюшко, припади! – молили кормщики ветер.
Под утро, к радости мореходов, снова задул попутный ветер. Море покрылось мелкой рябью, ожило. Ветер нерешительно шевелил парусину то с одной, то с другой стороны. На кочах закрепили паруса и тронулись в путь. Но недолго пришлось радоваться. Ветер опять изменился и теперь задул от северо-востока. Всем было досадно. Канин Нос совсем близко. Отчетливо виднелись на нем многочисленные кресты, поставленные мореходами в память своего спасения. Много крестов поставили зверобои, спасшиеся от смертельного выноса в океан. Плавучие льды вместе со зверобоями и их промыслом часто выносило далеко на север, и люди находили там свою смерть.
Простояли у самого мыса еще три дня. Съехали на берег за плавником для поварни. Наконец ветер снова задул от юго-запада, и кочи, обойдя Канин Нос, повернули на восток.
За мысом Канин Нос начиналась морская дорога, проторенная многими русскими мореходами. Мангазейские пушные богатства издавна притягивали к себе отважных и предприимчивых. Драгоценный соболиный мех, удобный для перевозок, был главной приманкой, за которой дальше и дальше на восток шли торговые и промышленные люди.
Из Поморья по мангазейскому морскому ходу шли промышленники за моржами и заморной моржовой костью, собираемой в изобилии по берегам Новой Земли и других островов Студеного моря.
В златокипящую царскую вотчину Мангазею и дальше на восток шли беглые крестьяне из разных сторон русской земли, спасаясь от непосильных податей и рабства. Шел разбойный воровской люд, спасаясь от твердой руки царских воевод.
Многие обогащались. Многие гибли во льдах и на крутой волне, оставались лежать в могилах на далеких необитаемых островах и землях.
Глава тринадцатая
УЖ ЕЖЕЛИ ТЕБЕ ОН УГОДЕН, ТО МНЕ И ПОДАВНО
На рассвете ливневый дождь затопил многие улицы Москвы. Перепуганные горожане закутывали головы одеялами, стараясь не слышать громовых раскатов, боялись пошевелиться в кроватях.
Однако к солнечному восходу гроза миновала, тучи рассеялись. Как обычно, царь Федор проснулся ровно в четыре часа утра и долго лежал, рассматривая драгоценные ризы на многочисленных иконах.
Царская спальня скорей походила на часовню. Все стены увешаны иконами до самого потолка. Перед каждой иконой горит лампадка. На потолке изображены светлые ангелы в человеческий рост, с распростертыми крыльями.
Царь Федор разбудил слуг. Его умыли, одели, посадили на золоченое кресло у постели, и он стал дожидаться своего духовника, отца Феоктиста. Добродушная улыбка не покидала его лица, он походил скорее на скромного инока, чем на царя.
– Зажгите свечи, зажгите свечи, – слышался тихий голос Федора, – все свечи зажгите.
Слуги выполнили царское повеление.
Сотни свечей засветились у икон царской спальни. Глядя на огоньки, царь Федор то смеялся, то плакал, утирая слезы пальцами.
– Во имя отца и сына и святого духа, – послышался густой голос. – С добрым днем тебя, государь. Здравствовать тебе многие лета.
В дверях возник тучный отец Феоктист. Из-за необъятных риз духовника выглядывал, словно мышонок, молоденький служка.
Царь Федор облобызал принесенную духовником икону святого, который праздновался в этот день, приложился к кресту.
– Пойдем, отче, к Оринке, – сказал он, потянув духовника за рукав. – Скучно ей без меня.
Вместе с Феоктистом они вышли из царской спальни.
Царица Орина ждала мужа в своих хоромах.
– Оринушка, милая!
– Что, великий государь?
– Ноженьки всю ночь болели, – стал жаловаться царь, – моченьки не было!
– Бедный мой, родной мой! – Царица обняла, поцеловала мужа.
Вместе они стали на колени и принялись за молитвы.
– Время к заутрене, – напомнил духовник.
У выхода из дворца царя ждали несколько человек разного звания. Челобитники упали на колени, держа в руках грамоты.
– Великий государь, помилуй, прими!
– Нет, нет! – замахал руками царь Федор, раскрыв большие, навыкате глаза. – Не докучайте мне своим челобитьем, идите бить челом большому боярину Борису Годунову. Дано ему от меня всякую расправу чинить и казнить по вине и миловать. А мне бы отнюдь ни о чем докуки не было. И впредь мне не докучайте! – Царь говорил невнятно, разбрызгивая слюни.
Телохранители расчистили дорогу царю, и он прошел в церковь.
– Вишь, как научил, – толкнул в бок Ивана Петровича Шуйского, сопровождавшего царя, двоюродный брат Андрей, – скоро без Бориски и шагу шагнуть не посмеем.
– Так, так, дело говоришь, – вымолвил Иван Петрович. – Отклонил уши свои от божественного писания Бориска, аки сатана, царской власти восхотел.
Двоюродные братья посмотрели друг на друга и замолчали. Из Успенского собора царь Федор ходил в Архангельский для поклонения гробницам отцов и дедов, а потом через красное крыльцо возвратился во дворец и уселся в кресло, стоявшее на возвышении в большой палате. Его обступили ближние люди и десятка два монахов, которых царь любил, жаловал и прислушивался к их словам. Собравшиеся целовали царскую руку и поздравляли с добрым днем. Служебных разговоров, огорчавших Федора Ивановича, никто не поднимал.
В девять часов царь снова шел в церковь. В одиннадцать обедал, жадно поедая и рыбу, и мясо, и пряные приправы, и пироги – все, что приносилось на стол. Однако постных дней он не нарушал никогда.
Когда приносили жаркое, царь Федор преображался. Глаза его сверкали, на лице играла улыбка, он причмокивал, протягивая руки к мясу, словно ребенок. В обычный день число блюд – печеных, жареных, похлебок – доходило до семидесяти.
Царь часто требовал квасу или сладкого малинового напитка. Слуги доставали его из медного чана со льдом, стоявшего в углу горницы.
После обеда, едва двигаясь от тяжести, царь Федор приковылял к постели и несколько часов спал мертвым сном. Из спальни раздавался его громкий, всхлипывающий храп.
Проснувшись, царь снова шел в церковь к вечерне, а после службы ждал ужина в спальне царицы Орины.
Орина была единственным близким человеком, понимавшим царя Федора. Она приспособилась к его маленькому, слабому уму, едва воспринимавшему самые простые вещи. Орина разбирала его невнятную речь. Когда царь волновался, он говорил совсем неразборчиво. Кроме жены, у него не было привязанности. У нее в опочивальне он хранил свои драгоценности – кипарисовый сундучок со всякими дорогими ему мелочами. В сундучке спрятаны огарки свечей, горевших у святых икон, засохшие просфирки, склянки со святой водой, озубки – кусочки хлеба со следами зубов знаменитых отшельников и святых.
– Посмотри, Оринушка, – царь тронул пальцем тряпочку, – здесь завернут волосок из бороды Иоанна Крестителя. Сию святыню мне из Царьграда привезли в подарок.
Орина взяла в руки тряпочку, поглядела, поцеловала ее.
– Это, – продолжал царь, – частица от креста господнего. От того креста, на коем распят наш боженька. – На глазах у царя выступили слезы. – А вот колючка от тернового венца. Надо всем быть праведными во имя его. Надо быть чистыми…
– Как же быть праведными, чистыми?
– Молиться надо денно и нощно… Вот, возьми, – царь вынул из сундучка сандаловые четки, – свершай по ним первое время три тысячи молитв каждый день. Сядь безмолвно и уединенно, приклони голову, закрой глаза, дыши тихо, воображением смотри внутрь сердца и говори с каждым вздохом: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Сие есть Иисусова молитва, Оринушка. Я вот беспрестанно творю Иисусову молитву, она мне драгоценнее и слаще всего на свете. Когда мне холодно, я тверже творю молитву, и мне делается теплее. Если захочу есть не вовремя, чаще призываю имя Иисуса Христа и забуду про пищу. – Федор потер свой морщинистый лоб. – Когда сделаюсь болен, начнется ломота в спине и ногах, стану внимать молитве и боли не слышу. И сделается если мне обидно, я только вспомню, как насладительна Иисусова молитва, и все пройдет. Утешно мне, нет у меня ни о чем заботы, только одного и хочется – беспрестанно творить молитву, и тогда мне бывает очень весело… Бог знает, что со мною делается…
Царь заволновался, слова его сделались совсем непонятными. Как ни старалась Орина, ничего больше понять не могла.
– Милый муж мой и царь, – Орина стала гладить голову Федора, – успокойся. Разве только Иисусова молитва тебе сладка? Разве я, твоя жена, прискучила тебе?
– Нет, нет, Оринушка, милая, ты одна у меня, с тобой всегда хорошо, ты сладка мне и приятна… Но хочу, чтобы и ты молитву Иисусову многократно творила и от той молитвы тебе тоже сладко было.
– А разве скоморохи да шуты тебе не хороши? – допытывалась Орина.
– Грешен, люблю скоморошьи потехи, песни да пляски… Однако молитву Иисусову люблю паче всего.
Темнело. Во дворце зажигали свечи. Царь Федор и царица Орина готовились ко сну. Став на колени у иконы пресвятые богородицы, они отбивали поклоны и вслух читали молитву.
На следующий день царь проснулся в хорошем расположении духа и приказал устроить медвежью забаву.
С утра на высоком помосте слуги готовили царское место. Псари привезли шесть тяжелых клеток с голодными медведями. Каждую клетку везли на особой телеге две лошади. К назначенному времени вокруг поля, огражденного глубоким рвом, собралась придворная знать, стрельцы в синих, красных и желтых кафтанах и множество простого народа.
Царь Федор Иванович, окруженный телохранителями и ближайшими людьми, прихрамывая, взошел на помост. Поклонившись на все стороны народу, он уселся в мягкое кресло. На опухшем лице царя играла улыбка. Он любил медвежью забаву, знал всех медведей, сидевших в клетках, каждому дал имя и часто ходил к ним и милостиво кормил из своих рук медовыми колобками.
Рядом встал, положив руку на спину царского кресла, правитель Борис Годунов. Чуть поодаль высились огромного роста телохранители, вооруженные топорами.
Окольничий, приставленный ведать медвежьими играми, в нарядном кафтане, расшитом золотом, подбежал к царю и, кланяясь, сказал:
– Прикажешь, государь, зачинать потеху?
– Зачинайте. – И царь три раза широко перекрестился.
Окольничий вынул из-за рукава расшитый птицами и зверями платок и подержал его над головой.
– Сначала пустите моего Колдуна, – раздался тонкий голос царя, – а уж вслед ему Лешака. – И царь снова перекрестился.
Зверь вышел из клетки не сразу. Сначала он высунул голову и долго смотрел на собравшихся людей. Потом нерешительно ступил на землю.
В это время на поле вошел рослый худой мужик с рогатиной и без шапки. Волосы он перевязал тонким ремешком. Кафтан на нем из домашнего прядева. Судя по одежде, это был приказчик от торговых рядов либо ремесленник.
Стрельцы, стоявшие вокруг поля, убрали мостки через ров. Человек и зверь остались друг против друга. Колдун не хотел нападать на человека. Он снова забрался в клетку и, высунув голову, скалил зубы.
Из толпы, собравшейся смотреть медвежьи забавы, послышались свист и выкрики.
Мужик, сжав в руке рогатину, твердо вышагивая, двинулся к клетке. В толпе узнали его.
– Матюха! – закричал кто-то.
– Матюха Калашник!
– Держись, Матюха.
Матюха Калашник приветливо помахал толпе рукой. Подойдя к клетке, он постучал по ней древком. В ответ раздалось грозное рычание. Колдун мгновенно выскочил из клетки, поднялся на задние лапы. Матюха отскочил в сторону и выставил вперед острое жало. Зверь, злобно рыча и разинув пасть, медленно приближался. Матюха неподвижно стоял, выжидая удобное время. От того, как будет нанесен удар зверю, зависела его судьба. Может быть, наступал смертный час.
Царь Федор, разинув рот, схватившись за резные ручки кресла и чуть приподнявшись, не спускал глаз с медведя. Когда Матюха отскочил в сторону, царь проглотил слюну и перекрестился.
Прошло несколько напряженных мгновений. Толпа затихла. С поля слышалось пыхтение и злобный медвежий рев.
И вдруг Матюха молнией метнулся вперед и всадил сверкнувшее на солнце лезвие зверю между ребер. Другой конец рогатины он упер в землю. Раненый медведь рвался вперед, засаживая железо все глубже и глубже, кровь потоками лилась из раны. Он старался сломить древко, перегрызть его.
Матюха, побледнев, сжав зубы, придерживал древко ногой и прижимал его к земле.
– Ой! – вскрикнул Федор Иванович, поднявшись с места. – Ой, держись, Колдун! – Сочувствие царя было явно на стороне зверя.
Но победил Матюха.
С глухим ревом медведь свалился на бок. Калашник, вынув из-за голенища нож, прикончил его.
Царь Федор замахал руками.
– Оринушка! – кричал он царице, смотревшей на поединок из окна своего терема. – Оринушка! Сгиб наш Колдун!
Толпа бурно выражала свою радость:
– Молодец, Матюха!
– Молодец!
– Слава!
Под приветственные крики толпы Матюха двинулся к царскому месту. Царь бросил ему золотой и приказал дворецкому вдосталь напоить победителя хмельным из своих погребов.
Тем временем ловчие выпустили нового зверя. Медведь Лешак сразу вышел на поле. Его соперником был стрелец четвертой сотни Иван Рубашкин.
Толпа молча наблюдала, как сходились бойцы.
Медведь, поднявшись, пошел на Ивашку. Он громко рычал, разбрызгивая пену.
Иван Рубашкин изловчился и ударил зверя рогатиной. Но медведь мгновенно разломил древко на куски, смял Рубашкина и, раскрыв пасть, стал рвать его зубами.
– Ванюша! – раздался громкий женский вопль. – Ванюша!
Царь Федор ликовал. На его бледном пухлом лице играла радостная улыбка.
– Запорол мужика медведь, – сказал царь Федор своему шурину, – пусть накормят его, меда пусть дадут.
Царю захотелось пойти к зверю и дать ему медовый колобок. Он приподнялся, но строгий взгляд Бориса Годунова посадил его на место.
Ловчие отогнали зверя. Иван Рубашкин был мертв.
Открыли новую клетку. На поле выходил еще один боец, желавший показать свою силу и молодечество, умереть или выпить чашу вина из царских погребов.
Джером Горсей, стоявший в толпе вместе с Антони Маршем, шепнул ему:
– Его величество царь Федор, тихоня и богомол, любит смотреть на человеческую кровь. Это отец оставил ему по наследству.
– Отвратительно! Как вы можете любоваться на такое зрелище?
– Я привык. Отец нашего государя, царь Иван, устраивал кое-что похуже. И приходилось смотреть, чтобы самому не потерять голову. Я помню, как казнили царского лекаря Бомелия. За измену и воровство его привязали на вертел, изрезанная окровавленная спина и все тело жарилось и вздувалось на огне до тех пор, пока его не сочли умершим. Тогда Бомелия бросили на сани и повезли через весь Кремль. Я теснился со многими, чтобы увидеть его. Он возвел глаза к небу, призывая Христа… После Бомелий был брошен в темницу, где и умер… Этот пройдоха долго обманывал царя. Кроме других дел, он уверял царское величество, что наша королева молода и ему будет легко жениться на ней.
– О-о! Слава создателю, что великий государь Федор Иванович милостив. Такая страшная казнь не придет ему в голову… Жениться на королеве Елизавете… Хм! Это далеко не простое дело, у нее было много женихов. А тогда невесте подходило к пятидесяти… Посмотрите, господин Горсей, опять медведь загрыз человека. А царь доволен, он смеется.
– Через два дня, – сказал Джером Горсей, – я увижу царя совсем близко. Меня посылают посланником с письмом к нашей королеве.
– И вам не страшно, господин Горсей, вступать в сей высокий политик?
– Это не первый раз. Я недавно вернулся из тайной поездки в Англию и достойно выполнил все поручения. Теперь я еду послом его величества русского царя Федора Ивановича.
– Но вы говорили, дорогой друг, что ездили в Вильню и там встретились со многими вельможными людьми.
– Да, Антони, даже вам я не мог сказать тогда о цели своей поездки – царская тайна. Но теперь, когда все сошло благополучно… Мне кажется, нам довольно смотреть на царскую забаву. Пойдемте домой и выпьем доброго пива. Я хочу вас порадовать. Вчера я получил письмо из Архангельска: два наших морских корабля вышли в Скифское море.
