Текст книги "Кораблекрушение у острова Надежды"

Автор книги: Константин Бадигин

Глава тридцатая
ЗА НУЖНЫЕ СВЕДЕНИЯ НЕВОЗМОЖНО ЗАПЛАТИТЬ СЛИШКОМ ДОРОГО

Слуга раскрыл двери, и Джером Горсей вошел в кабинет правителя. Его шелковые чулки были безукоризненно чисты. Короткая куртка ладно сидела на плечах. На упитанном, холеном лице расплылась довольная улыбка. Словом, выглядел он преуспевающим и удачливым человеком… Однако тот, кто судил о делах Горсея по его виду, мог бы ошибиться. Дела Джерома Горсея в Англии повернулись скверно. Лондонские ольдермены продолжали усиленно добиваться отстранения купца от всех дел общества. Они узнали, что и Джером Горсей замешан в грязных делах Антони Марша, хотели оставить его в Лондоне и судить за мошенничество.

Ольдермены добились королевского указа о посылке в Москву чиновника Эгидея Флетчера для выяснения всех дел английского купеческого общества. Некоторым важным лицам в московском правительстве были даны в долг крупные суммы денег. Общество английских купцов в Москве приняло меры, чтобы опорочить в глазах Бориса Годунова неугодного им человека.

Горсей бросился за помощью к своему покровителю Френсису Уолсингему. Один из главных министров королевы Елизаветы, Уолсингем ведал делами полиции и разведки. Он превосходно знал приемы тайной войны и умел выбирать людей, неразборчивых в средствах.

– Англия в скором времени предпримет важные шаги в отношении русского государства, и нам надо знать все, что делается в Москве, – выслушав его, сказал Уолсингем. – Немедленно уезжайте в Москву, не сказавшись ольдерменам, а я попробую уладить ваши дела в Лондоне. Впредь будьте осторожны и не связывайтесь с людьми, подобными Антони Маршу.

После победы над испанским флотом Англия готовилась к захвату чужих земель, населенных многочисленными туземцами. Для обогащения открывались большие возможности. Правительство еще не знало, куда направить свои силы. Богатая русская земля привлекала внимание расправляющего свои крылья хищника.

И вот Джером Горсей снова в Москве, в кабинете своего покровителя Бориса Годунова. Однако на этот раз он не встретил радушного приема. Английские купцы передали собственноручное письмо Джерома Горсея к английскому приказчику в Холмогорах, где он сообщал о своем намерении снарядить корабли для захвата всех иностранных купеческих судов, приходящих в Белое море. Это неслыханное вмешательство возмутило Бориса Годунова.

Когда дело касалось пошлины или других поблажек, просимых англичанами, Борис Годунов был настроен благожелательно. Он имел в виду некоторую выгоду от торговли и для русского государства и пользу для себя лично. Но сейчас дело поворачивалось по-иному. За наглостью Джерома Горсея, хотевшего силой вмешаться в русские дела, стояло очень многое. Если англичане пытались узнать через разведчиков о русском государстве, то и в Москве не дремали.

Джером Горсей, сняв пышную шляпу, поклонился правителю:

– Я рад снова видеть вас в полном здравии.

– Будь здрав и ты, – без всякого выражения ответил Борис Годунов.

– Восьмого февраля Марии Стюарт отрубили голову. Наконец-то кончились ее коварные происки против нашей королевы Елизаветы, – сказал Горсей, ища глазами какое-нибудь седалище. Но, кроме двух кресел, занятых правителем и Андреем Щелкаловым, в кабинете ничего подходящего не было.

– Нам сие давно известно, – отозвался правитель. – Мы знаем, какой страшной казнию умерщвлены шесть главных преступников, обвиненных в измене. И при отце нашего государя, царя Ивана Васильевича, на Москве таких казней не видано… Вот письмо, – Борис Годунов двумя пальцами взял бумагу, лежавшую на столе, – ты здесь пишешь, что снарядишь корабли для морского разбоя, – неожиданно перешел к другому правитель. – Хочешь захватывать все иноземные корабли, приходящие в наши пристанища. Как это понимать? Ты хочешь подорвать нашу торговлю, хочешь начать войну с нашим государством. Твое письмо? Отвечай!

– Нет… да… Я писал его три года назад, когда в России не было твердой власти.

– Как, разве у нас не было царя?

– Я не то хотел сказать, – замялся Горсей.

– Нет, то, – вступил в разговор Андрей Щелкалов. Его маленькие, глубоко сидящие глаза сверлили англичанина. – Ты сказал о великом государе Федоре Ивановиче тако: не царем бы ему быть, а монахом. И голова-де маленькая у него, и ума в ней как у курицы. У нас за такие речи противу государя – смертная казнь.

– Лжа, не говорил я этого!

– Говорил. Прочитай, что пишет твой слуга Фома Востенем.

– Он лжет.

– Ну хорошо, – миролюбиво сказал Борис Годунов, – пусть так. А твое письмо?

– Я только хотел защитить права нашего общества, – стал выворачиваться Горсей. – Нам пожалованы отцом нынешнего царя, Иваном Васильевичем, повольности: плавание всем иноземцам, которые не будут иметь дозволения ее величества королевы Елизаветы, запрещено в Холмогоры, на реку Обь, Варзугу, Печору, в Колу, Мезень, на Соловецкие острова.

– Такой повольности не бывало! – рявкнул Андрей Щелкалов. – Этого хотела ваша королева, но великий государь и царь Иван Васильевич своего согласия не дал.

Увидев, что дело обстоит плохо, Джером Горсей решил вернуть благосклонность Бориса Годунова любым путем.

– Я видел королевину грамоту, – начал он вкрадчиво. – Ее величество королева Елизавета скоро пошлет ее царю Федору Ивановичу…

– Что ты видел? – насторожился Борис Годунов.

– Утаивать не буду, расскажу все. Прошу по-прежнему быть милостивым ко мне.

– Рассказывай.

– После победы над испанским флотом королева будет требовать у русского правительства многих повольностей для лондонских купцов.

– Она победила испанцев, но не русских, – мрачно сказал Андрей Щелкалов. – Пусть у них требует.

– Королева знает положение в Московском государстве и хочет им воспользоваться. Ее величество пишет в письме так: «Ваши недруги и северные соседи, зная наше морское могущество, не смеют без нашего соизволения разграбить и истребить ваши северные поселения. Если бы не наше королевское величество, они остановили бы весь торг русских в поморье рыбой, жиром, соболями. Они не выпустили бы из Двины в море ни единой, даже малой лодки. И ни один иноземный корабль с товарами не войдет в ваши владения. Знайте, что ежегодно несколько вражеских кораблей тайно выжидают случая напасть на ваши берега».

– Лжа, великая лжа! – стукнул кулаком об стол Андрей Щелкалов. Он потерял свою обычную выдержку: покраснел, глаза выпучились. – Я говорил тебе, Борис Федорович…

– Погоди, послушаем, что еще напишет королева в своей грамоте.

– «…Однако я пока не запрещаю никому мирно приходить в ваши царства, – продолжал Горсей, – хотя к запрету причина есть. Англичане первые учредили это плавание. Я полагаю, что ни один народ не осмелится плавать по морям вопреки нашему желанию…» Вот что я запомнил из той грамоты. Письмо большое.

– Н-да… – сказал Борис Годунов. – Ты утверждаешь, что такое письмо будет послано нашему великому государю и царю Федору Ивановичу?

– Утверждаю. Ручаюсь головой.

– Когда?

– В самом скором времени.

– Выходит, что не русский царь хозяин в своих владениях, а ваша королева?!

– Давно надо дать всем иноземцам одинаковые права в торговле и мореходстве. Агличане первые увидели Никольское устье, пусть так. Для себя выгоду нашли. Почему другим двери закрывать? Пора кончить с повольностями, не то хуже будет, – не успокаивался Щелкалов.

– Постой, постой, Андрей Яковлевич… Не торопись, разберемся… А вот с морями как? Ваша королева думает, что ни один народ не осмелится плавать по морям без ее позволения… По-нашему, не так, морская дорога – божья, никто ее закрывать не волен, и царь наш, Федор Иванович, от сего не отступит… Еще что знаешь?

– Королева будет требовать выдачи своих подданных, которые приняли русскую православную веру.

– Пусть требует. Кто принял русскую веру, того не отдаст на поругание наш великий государь. И требовать королева у нашего государя не может, токмо просить. Что еще знаешь?

– Корабли испанского короля были разбиты и обращены в бегство с великим срамом. Кораблей было всего сто сорок два, больших и малых, и на них людей больше тридцати тысяч. А возвратились в Испанию только сорок два корабля и на них людей три тысячи двести… Королева не потеряла ни одного корабля, а людей убито всего сорок человек.

– Слыхали и об этом. Славная победа. Однако закрывать морские дороги сия победа права не дает. – Борис Годунов посмотрел на Щелкалова. – Что ж, господин купец, спасибо, что поведал о королевском письме. А теперь иди.

– Меня надо благодарить, – помолчав, сказал Джером Горсей, – что королева не послала корабли к Двинскому устью; она хотела – я ее отговорил.

– Лжа! – снова вышел из себя Щелкалов. – Ты отговорил! Я бы тебя на дыбу вздел, вот тогда и послушали бы, что ты скажешь.

Джером Горсей поклонился правителю и вышел. На душе у него было неспокойно. Борис Федорович отнесся к нему не так, как раньше, а гораздо прохладнее. «Кто-то успел мне напортить, – думал он, возвращаясь на подворье. – А все виноват проклятый дьяк Щелкалов, от него идет много пакости».

В кабинете правителя Бориса Годунова разговор продолжался.

– Борис Федорович, – говорил Щелкалов, – призови купца Антона Марша. Он в наших руках. Аглицкие купцы готовы его на куски разорвать за долги. Пусть все начистоту выложит.

– Где он?

– Рядом в горнице дожидается.

– Зови.

Щелкалов вернулся с купцом Антони Маршем. Купец был перепуган и, волнуясь, нервно покашливал и заламывал пальцы.

Остановившись напротив правителя, он опустил глаза на ковер.

– Господин Антон Марш, – сказал дьяк Щелкалов.

Купец поднял глаза.

– Скажи нам, куда прошлым летом тайно уплыли из Никольского устья аглицкие купцы Джон Браун и Ричард Ингрем. Ведомо тебе?

Антони Марш кинул быстрый взгляд на правителя, на дьяка Щелкалова.

– Нет, не ведомо.

– Смотри не ошибись. Если все скажешь, не будешь в ответе. Корабль с твоими товарами, что в Коле стоит, выпущу в Любек. Товаров на нем, поди, на десять тысяч.

– Откуда вам известно?

– Мне все известно. Про твой корабль знают аглицкие купцы, просят не выпускать в море и твоими товарами рассчитаться за долги.

Антони Марш схватился за голову и заметался по комнате.

– Боже мой, я разорен, меня посадят в долговую тюрьму!

– Если расскажешь нам, куда уплыли Джон Браун и Ричард Ингрем, мы твой корабль выпустим в Любек.

Антони Марш подумал. Вспомнил, что в Москве хотя и хорошо относятся к англичанам, но за воровские проделки по голове не погладят. Можно очутиться в земляной тюрьме и попасть к палачу в руки.

– Хорошо, я скажу, но прошу сдержать слово.

– Будет, как сказано.

И Антони Марш выложил про совещание в английском дворе, рассказал, зачем посланы два коча в Скифское море.

В кабинете воцарилось молчание. Правитель, задумавшись, постукивал короткими пальцами по столешнице.

– Значит, ты утверждаешь, что закоперщиком всех дел Джером Горсей? – вымолвил он наконец. – Он создал новое купеческое общество из агличан, он хочет построить свою крепость на нашем острове и захватить соболиную торговлю?

– Да, так, Горсей всему причина. Он страшный человек, может причинить большое зло. В Лондоне у него есть покровитель.

– Знаем. Когда должны вернуться ваши купцы?

– Мы их ждем в этом году.

– Кого послал Джером Горсей из Москвы в поход? Я хочу сказать, кто пошел отсюда из русских.

– Наш приказчик Богдан Лучков и с ним еще двое.

Андрей Щелкалов записывал слова Антони Марша на лист бумаги.

Разговор продолжался долго. Дьяк Щелкалов исписал много бумаги. Когда он понял, что из купца Антони Марша вытянули все, что было можно, он тщательно вытер гусиное перо, отложил его в сторону и сказал:

– Иди к себе, Антон, и не бойся, дурного с тобой не будет. Завтра пошлю гонца к воеводе в Колу, он отпустит твой корабль в море. Ежели узнаешь что-нибудь новое, немедля докладывай мне.

– О-о да, да, я все буду говорить!

Антони Марш припал к руке правителя и омочил ее обильными слезами благодарности, низко поклонился дьяку Щелкалову и, пятясь, вышел из комнаты.

– Все ты виноват, Борис Федорович, – с укоризной сказал великий дьяк, едва за англичанином закрылась дверь. – Все за дружбу с королевой Елизаветой ратуешь. А королева-то вишь как, пальцы ей в рот не клади, по локоть руку откусит.

– Да ведь тогда Стефан Баторий жив был и оружием бряцал.

– Вот-вот, и королева говорит тако же: пока испанцы страшили, один разговор с московитами, а ныне другой. Ныне и нас постращать можно… Ну хорошо, давай думать, что дальше делать. Море у нас покамест одно осталось, а королева и это хочет в свои руки взять. Негоже получается. Думаю я, надо всем иноземным купцам права уравнять. Пусть плавают и друг за другом приглядывают. Оставить агличанам поблажку – пошлину, вполовину против других, и все. В странах иных и таких поблажек никому не дают. А ежели и дают, то правило такое: вы нам, а мы вам.

Андрей Щелкалов встал, одернув короткий синий кафтан с золотыми пуговицами и петлями, и несколько раз прошелся взад-вперед по горнице.

– С агличан выгоды все меньше и меньше, – продолжал он, остановившись напротив правителя. – Хотели мы воск за селитру и огнестрельное зелье менять, опять королеве своей жалуются, все им плохо. А другое – зарятся на нашу землю агличане, сам видишь, что задумали. Город свой ставить в Студеном море. Гнать их с русской земли надобно за такие дела!

Борис Годунов, продолжая молчать, снова принялся постукивать пальцами по столешнице.

– Ну что молчишь, Борис Федорович? Скажи свое слово.

– Скажу так. Город сроем. А гнать пока погодим. Пригодятся. Свеев воевать будем. Без войны не обойдешься. А ныне Студеное море оберегать надобно… Пошли стражников в Никольское устье. Пусть там аглицкие кочи дожидаются. Богдашку Лучкова взять в железа и в Москву привести. Купцов аглицких тоже в Москву на ямских отправить. Пушной товар, что беззаконно купили, в казну забрать… И грамоты воеводам разослать – пусть берегут царскую казну. И в Архангельск, и в Холмогоры, и в другие города. И в Мангазее, в устье Оби, думаю, надо город поставить и людей оружных за стенами держать. И пушки чтоб на стенах… Вот тогда аглицкая королева о наших островах и мечтать позабудет.

– Ты прав, Борис Федорович, город в Мангазее строить надо…

Долго горел свет в кабинете Бориса Годунова. Дьяк Андрей Щелкалов рассказывал правителю, что нового произошло на свете. Что думает польский король, с кем воюет турецкий султан. Турки подошли к берегам Каспийского моря, угрожая Астрахани, важному городу для торговых и государственных дел с Востоком. Все, что сказал гонец царя Александра, оказалось правдой. Как обстоят дела в Дании и у шведов. Окрепшая морская Англия беспокоила правителя больше всего. Надо было что-то предпринять для охраны северных границ.

– Подождем, пока аглицкие купцы вернутся, тогда и решим, – сказал Борис Годунов.

– Что с Горсеем делать? – спросил на прощание дьяк. – Лондонские купцы просят убрать его из Москвы.

– Хорошо. Будешь готовить письмо королеве Елизавете от великого государя, напиши про него. Напиши, дескать, подлый человек, непригоже живет в Москве, ворует. На великого государя поносные речи говорит. И писем пусть больше с ним не отправляет. А пока в Ярославль его отошлем. Пусть подальше от Москвы живет.

– Добро, Борис Федорович, так и сделаю. Напишу, что великий государь наш зело разгневан и повелел из своего царства Горсея выгнать вон. А печальник твой высокий боярин и шурин царский Борис Федорович заступился. Государь наш преклонил свои уши к мольбам его и согласился пока оставить Горсея… Так, что ли? – И дьяк Щелкалов чуть прикрыл глаза набухшими веками.

– Так, так. Пиши, как раньше в других письмах было писано.

– Добро. – Дьяк поднялся с кресла, поклонился правителю. – Дозволь, я пойду в приказ.

Борис Федорович махнул рукой.

Глава тридцать первая
В МОРЕ ПО ТИШИ ВЕТЕР И ПО ВЕТРУ ТИШЬ

Первая неудача на моржовом промысле не остановила мореходов. До темного времени они восемь раз побывали на звериной залежке и добыли тридцать один пуд моржовых клыков. Среди них были крупные.

Закончив моржовый промысел, Степан Гурьев записал в особую книгу в кожаном переплете, с которой никогда не расставался:

«Всего взято на промысле: два пуда по четыре кости в пуд, десять пуд по пяти костей в пуд, шесть пуд по шести костей в пуд, тринадцать пуд по семь костей в пуд. Четыре кости весом тридцать девять гривенок. Всего взято весом тридцать один пуд тридцать девять гривенок».

Однако самые большие клыки оказались у хищного моржа, разбившего карбас, и Степан Гурьев хранил их особо.

Зима приближалась. Ночи стали длинными и холодными, приходилось ежедневно топить печь.

Суеверные мореходы побаивались предстоящей зимы. Ведь земля населена страшными существами, думали они. Эти существа с наступлением темноты выползают из укромных мест и вредят человеку. По утрам солнце прогоняет всю нечисть… А вот если солнце не выходит три месяца подряд и мрак не рассеивается? Человек делается беззащитным от козней нечистой силы. Только в горнице, где висит святая икона, можно чувствовать себя в безопасности.

Используя последние светлые дни, все работали, не жалея сил. И труды мореходов не пропали даром. Дров наготовили на всю зиму с избытком. Насушили и насолили рыбы и немало оленины. С хлебом было хуже. Запас муки сохранился только на коче, уцелевшем во льдах, и его хватило бы на всех мореходов всего на два месяца. По общему уговору решили хлеб выпекать по постным дням – два раза в неделю.

Целый месяц Митрий Зюзя и Фома Мясной, расположившись в сенях, мастерили ловушки для песцов.

Песцы, обитавшие на острове в несметном количестве, нападали на склад съестных припасов. Стоило оставить без присмотра кусок мяса или сала, ремень, шкуру или кожаную обувь, как эти хищные звери тут же появлялись и с жадностью все пожирали.

Куда только песцы не забирались осенью! Часто они поднимали страшный шум и гам даже на крыше избы. Вцепившись друг в друга, они то пронзительно кричали по-кошачьи, то неожиданно тявкали. Приходилось разгонять докучливых гостей камнями и палками. Их летние шкурки, землисто-бурые, никуда не годились, не прельщали промышленников. Зато зимой, белые и крепкие, были ценной добычей.

К зиме хищные зверьки стали осторожнее.

Наступила полярная ночь. Солнце больше не показывалось над горизонтом. Над избой мореходов неделями бесилась пурга, не давая людям выйти наружу.

Степан Гурьев поощрял зимний промысел, хотя уходить от дома было опасно. Если человека застигнет пурга, он может заплутаться и замерзнуть у самой избы. Встреча с голодным ошкуем тоже не сулила добра. Трудно идти ночью по заметенной снегом неровной поверхности. Обманчивый свет звезд и луны не дает теней. Путник неожиданно проваливается по грудь в яму, краев которой не видно. Вылезает, сделает шаг и попадает лицом в снег – оказывается, наткнулся на сугроб.

Но Степан Гурьев знал, что еще хуже для человека, если он начнет отлеживаться на постели в душной и дымной избе. Без свежего воздуха, без движения его одолеет страшная болезнь – цинга.

Время шло медленно. Чтобы не сбиться со счета, Степан Гурьев ежедневно делал нарезки на длинном шесте.

На второй месяц зимы заблудился и замерз в пургу Фомка Никитин. Его нашли через пять дней около бани. Нос и уши отъели ему песцы. Третьяка Федорова задрал медведь у дальних ловушек. Дементий Денежкин и еще шесть мореходов заболели цингой.

Никандр Мясной не мог ходить на промысел. Чувствовал себя все хуже и хуже.

Как-то в разгар зимы он сказал Степану Гурьеву:

– Не хочу на шее у артели сидеть, поставь меня поваром, все будут довольны.

Степан Гурьев подумал и согласился. Неделю Никандр Мясной трудился у печки, стараясь приготовить повкуснее. Работал он из последних сил.

На пророка Аггея и Данила[16]16
  17 декабря.


[Закрыть] снова поднялся северо-восточный ветер. Началась пурга. Мореходы рано вернулись с обхода песцовых ловушек.

Они долго отряхивались в сенях, сбивали шапками снег с одежды и входили в избу. Как тепло и уютно было в большой горнице!

Слева от входа громоздилась обширная теплая печка с лежанкой, а дальше по всем стенам шли двойные деревянные нары. Посередине – длинный стол и две скамьи подле него. В красном углу – закопченная икона с неугасимой лампадкой.

На столе чадили две плошки с моржовым жиром, освещая слабыми огоньками потолок и нары. В печи весело потрескивали сухие поленья, нарубленные из плавника.

Больше сорока человек размещалось в избе размером десять на десять аршин. Свою обувь мореходы ставили на лежанку, и она хорошо просыхала за ночь.

Во время сна зимовщики задыхались от спертого воздуха. Тяжелый дух от сушившейся одежды и обуви, запаха человеческого тела и потных ног. Приходилось открывать дверь в холодные сени. Но и от этого проку мало: в сенях висели шкуры медведей и песцов, хранились копченые и соленые съестные припасы.

По всем правилам построенная изба спасала мореходов от холода. Печь топилась по-белому, а не так, как в большинстве крестьянских домов русского государства. Коптили только светильники и лампадка у иконы.

И все же тяжкие условия зимовки крушили здоровье людей. Крепкие выживали, более слабые гибли.

Бывшие корсары занимали нары направо от входной двери. Здесь и Степан Гурьев и Дементий Денежкин, капитаны «Веселой невесты» и «Царицы Анастасии», и пушкари Василий Твердяков и Федор Шубин. Возле них всегда шумно и весело. Корсары рассказывали о своих плаваниях с адмиралом Карстеном Роде, о морских сражениях с кораблями короля Сигизмунда. Мореходы-промышленники вспоминали о своих далеких походах на восток. Сюда послушать, о чем говорят мореходы, приходили из своего угла у самой печки английские купцы. Они совсем притихли, растеряли все свое зазнайство и гордость.

– Зимовал я в городище на реке Мангазейке, – рассказывал Петрушка Анисимов. – Порожистая река, однако всякой рыбы много и осетров лавливали. И береза и ель растут. А трава высокая, сочная, скотину можно держать. Тамошние люди с разных мест много мехов привозят. Летом торжище великое…

– О чем говоришь? – засмеялся Дементий Денежкин. – Сами всё видели.

– Подожди, другое скажу… С тобой, Степан Елисеевич, мы на великую реку Лену ходили, а на тот раз мы еще дальше пошли. К другой реке она тоже под тот же ветер идет, под восток и под север. На островах великих были, а там заморный рыбий зуб в земле лежит…

– И то не диво.

– …и тот рыбий зуб, – продолжал Петрушка, – более пяти пудов.

– Врешь, Петро, – добродушно сказал Денежкин. – Такого зуба не видано… Какой же зверь должон быть?

– Зверя не видывал, врать не буду.

– А цена тому зубу? – спросил Степан Гурьев.

– Большая цена… да мы до места не довезли. Коч на волне опрокинуло, и зуб на дно пошел. Сами едва спаслись…

Мореходы дружно рассмеялись. Все приняли рассказ Петрушки Анисимова за шутку.

– Почто гогочете! – с обидой сказал Анисимов. – А ежели я сам видел?! Побожусь перед крестом. Клянусь, говорю правду! – Он вынул крест, висевший у него на шее, и поцеловал его.

Смех разом умолк. Клятва на кресте почиталась святым делом, и никто из мореходов не дерзнул бы осквернить его ложью.

Воцарилось молчание. Его нарушил Федор Шубин.

– Слыхал я, в Холмогорах про великий рыбий зуб ребята толковали. Однако не поверил. Петрухе верю, не мог он на кресте солживить… Вот и другое сказать хочу. – Он посмотрел на Сувора Левонтьева. – Скажи, Сувор, ты женился в прошлом годе, жена красавица. Зачем в море пошел? Дома без хлеба сидели?

Сувор Левонтьев, тридцатилетний мужик, смутился.

– Да нет, голодными дома не сидят. И одеться, обуться есть во что… Отец бортничает, мед, воск продаем.

– От жены зачем ушел?

– Привык я к морю, ребяты… это одно, а другое – народ в морской артели чище. Подлецу и вору дороги на море нет. А еще незнамое, знать, тянет, а сидя на печи, ума не наберешь.

– Я другой раз дома сны вижу, будто по морю на лодье плыву, – вступил в разговор Митрий Зюзя, – и будто к земле незнамой меня ветры прибили, а на той земле всякую птицу и зверя вижу, каковых ранее не видел… Очинно приятно, братцы. Во снях заморного моржового зуба гору на лодью погрузил и приволок в Холмогоры. На пристанях весь посад меня встречал.

Мореходы рассмеялись. Сон Митрия Зюзи всем понравился.

– Идешь морской дорогой на промысел, – подал голос Василий Твердяков, – тебя и волна бьет и качает, и ветер морозит, а на веслах тяжко, и меж льдов тебя трет да ломат. Другой раз сил терпеть нету. А придешь к земле нехоженой или на островок в Студеном море, весной пахнет, света много, цветы расцветают, и птицы и живья всякого много. Главное – людей злых нету, ни воевод, ни бояр… и рука царская не достанет.

– Мне родители невесту сосватали, – застенчиво сказал Аксак Малыгин; ему недавно исполнилось двадцать четыре года. – Сто рублев приданого за ней давали, сама красавица…

– Ну, а ты что?

– Да вот Демичев Гаврила пристал, пойдем да пойдем, хорошо заработаешь, близ сто рублей. Ну, я подумал: лучше-де сто рублей без жонки, нежели с жонкой вместях.

Мореходы опять весело рассмеялись. Аксак Малыгин смутился и замолчал.

– Я товарищество люблю, нет ничего выше на земле морского товарищества, – подал голос Федор Шубин. – А без дружбы и жизнь не в жизнь.

Пошутив, посмеявшись, мореходы стали готовиться ко сну. От дружеской беседы на душе стало легче.

– Слышь, Ванюха, – обернулся Степан Гурьев к Ивашке Рябову, артельному сказочнику, – расскажи-ка нам старину про мореходов, дедов и прадедов наших.

Ивашку Рябова долго упрашивать не надо.

– Рот у меня не запирается, сказками да песнями сердце свое веселю. Слушайте, буду сказывать старину нашу:

 
У синего моря у солоного,
У светлого Гандвика студеного,
У Двины-реки в низовской земли
Поживала жоночка Устьяночка.
Было у жоночки девять сынов,
Десята – дочка любимая.
Первого сына вода взяла,
Второго сына земля взяла,
Третьего мать на войну сдала.
Шесть сыновей на лодью зашли,
Во Студеное море промышлять пошли —
Разбивать кораблики гостиные.
Дочку-то жоночка вырастила,
Выдала замуж за норвежина,
За умного гостя отменитого.
Увез ее норвежин за сине море,
Во свою землю, во большую семью.
Жила молода, не печалилась.
Отставала обычая хрестьянского,
Навыкала обычая латыньского.
Тут повытают снежочки у чиста поля,
Придет весна разливна-красна,
Тогда молода стосковалася,
Стала мужа упрашивать:
«Поплывем, норвежин, во святую Русь,
Светлым-светла земля русская.
Она травами, цветами изукрашена.
Поплывем, норвежин, в гости к маменьке…»
 

Затаив дыхание, слушали мореходы морскую бывальщину. Никто не промолвил слова, боялись помешать сказочнику. Радостно было слушать на дальнем северном острове про светлую Русь, про славных предков, про родную двинскую землю…

Когда закончил говорить Ивашка морскую старину, Степан Гурьев по случаю святого праздника прочитал вслух несколько страниц Евангелия.

– «Благословен бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков», – закончил он чтение и закрыл книгу.

Так шли дни в избе холмогорских мореходов на острове Надежды. Однажды, прослушав Евангелие, Никандр Мясной залез на свою постель и привалился поближе к брату.

– Слышь-ка, брательник, нету моих сил… – прохрипел он в самое ухо Фоме, – хочу Степану Гурьеву отраву дать. Легче будет. Не могу больше жить с топором над головой. Уйти к самоедам не могу, бессилен, остается одно…

– Не страшно новый грех на душу взять? – спросил Фома. Он видел, что Никандр вряд ли выживет до весны, и не хотел осложнять дело.

– Сколько их у меня на душе, – махнул рукой Никандр, – за все вместе в ответе буду. А пока я жив, за свою жизнь кому хошь горло перегрызу.

От нутряной гнилости дыхание Никандра было смрадным.

– Значит, решил?

– Смотри, – Никандр показал серебряное кольцо с красным камнем на безымянном пальце, – этот камень можно повернуть, под ним чашечка, а в ней зелье. Человек сразу помирает.

– Эх, Никандр! – прошептал Фома. – Не делай этого. Даст бог, поправишься к лету, а там, глядишь, и самоеды прикочуют… Уйдем. Умрет Степан Гурьев – мореходы догадаются, хуже будет. Сам видишь, уважают они приказчика.

Братья замолчали. Никандр тяжело и трудно дышал.

– Нет, пусть умрет. Он виновник всех наших бед. – Голос Никандра дрожал от гнева.

Фома понял, что уговаривать его бесполезно. Никандр, как утопающий, хватался за соломинку. Но помогать брату он не захотел.

– Делай как хочешь. А я убивать Степана Гурьева не согласен. – И Фома отвернулся к стене.

На следующий день Никандр Мясной готовил жареную оленину. Каждое движение, каждый шаг заставляли его морщиться от боли. Но он двигался и работал. Ненависть к Степану придавала ему силу.

По горнице распространился смачный запах. У многих потекли слюнки. Когда сели за стол, Никандр, по обычаю, принес первый кусок жареного мяса на оловянной тарелке приказчику Гурьеву.

Фома Мясной посмотрел на брата и отвел глаза. Никандр прислонился к печке, он не мог унять дрожь в руках и ногах.

А Степан Гурьев глянул на сидящего рядом с ним Дементия Денежкина. После долгой болезни он сел сегодня за стол первый раз и жадно смотрел на душистое жареное мясо.

– Бери, ешь. Если захочешь, еще принесут, – сказал Степан Гурьев, пододвигая тарелку другу. – Ешь больше, сколько можешь, тебе поправляться надо.

– Спасибо, Степан!

Дементий Денежкин вынул нож, разрезал мясо на мелкие куски и стал есть. Он проглатывал мясо не жуя, крепких зубов у него почти не осталось.

Никандр Мясной, увидев, что Степан отдал свое мясо, едва не вскрикнул. Он хотел было броситься и предупредить Денежкина, но остановился и махнул рукой. Прихрамывая, Никандр принес второй кусок Степану Гурьеву, еще один Митрию Зюзе…

Дементий Денежкин съел свое мясо и хотел тряпкой обтереть усы и бороду, но не успел.

– Ребяты, – сказал он, – плохо мне, – и повалился на бок.

Мореходы бросились к Денежкину. Он шевелил губами, желая еще что-то сказать.

– Умер, – произнес подошедший Фома. – Чем мучиться, как он, лучше смерть. Упокой, господи, его душу!

Фома слыл среди мореходов лекарем, и они прислушивались к его словам.

Степан Гурьев поцеловал своего друга и заплакал.

Мертвое тело положили на лавке головой к иконе, и Фома Мясной долго читал молитвы над усопшим.

В ту ночь мало кто спал. Мореходы прислушивались к завываниям ветра, разгулявшегося на море. Ветер с силой ударял в бревенчатые стены. Изба вздрагивала. Иногда он задувал в трубу, и тогда из печи вырывался дым и сноп искр.

Ночь показалась мореходам бесконечной. Каждый думал, что Дементия Денежкина наказал бог. Только за что?! Денежкин был хорошим товарищем и добрым человеком.

Десять дней бушевала пурга. Мореходы выходили из дома только по крайней нужде. Каждый раз приходилось отгребать снег от дверей. Морозный ветер обжигал дыхание, сбивал с ног, пронизывал сквозь теплые меховые одежды.