Текст книги "Равнодушные"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
Слезы вдруг брызнули из глаз Инны. Николай Иванович растерялся и, полный стыда, виновато проговорил, целуя дочь:
– Инночка! Ты не так меня поняла… Я… я ничего дурного не имел в виду… И, наконец, Никодимцев порядочный человек… Он не обидел бы тебя оскорбительными подозрениями… Не надо… не надо… Не говори ничего… Я сам с ним поговорю… Не надо… Утри глаза, а то мама… увидит и будет тревожиться… Если спросит, то скажи, что я говорил с тобой о… твоих семейных делах. Ведь я вижу, ты несчастлива с твоим мужем.
Инне Николаевне стоило большого труда, чтобы не разрыдаться…
– Если хочешь, я переговорю с твоим мужем.
– Не нужно… К чему?
– Инночка!.. Но если в самом деле тебе невмоготу, то… можно наконец и развестись с ним… Конечно, это крайняя мера… Но знай, что ты всегда желанная гостья у нас в доме… Знай это! – проговорил отец, вытирая слезу.
Инна вытерла слезы и холодно простилась с отцом.
Антонина Сергеевна, обнимая дочь, спросила:
– О чем отец говорил?
– О моих семейных делах, мама… Он с чего-то взял, что я несчастлива…
– А разве нет?..
– В другой раз поговорим… А теперь перекрести меня, дорогая…
Антонина Сергеевна перекрестила дочь, и Инна Николаевна уехала.
III
– Ну, что, подковали Никодимцева, а? – спрашивал на извозчике муж.
– Что это значит?
– А значит, что твой фатер[10]10
Отец (от нем. der Vater).
[Закрыть] имеет нужду в Никодимцеве и хочет при твоей помощи околпачить его… Порадей и для меня, Инна…
– Молчи… Не смей так говорить.
– Чего ты сердишься… Это самое обыкновенное дело…
– Для тебя, может быть.
– А ты что ж? Недосягаемая добродетель, что ли?..
Инна Николаевна молчала.
Когда она приехала домой и, быстро раздевшись, расчесывала волосы в своем будуаре, у дверей раздался голос мужа:
– Инна! Позволь войти…
– Я раздета.
– Тем лучше. Пусти меня… Я, кажется, не чужой, Я твой муж и, смею думать, очень снисходительный муж…
– Уходи…
– Инна… Милая… Я больше не могу терпеть этой муки… Я люблю тебя, и если ты не хочешь быть моей женой, а…
За дверьми слышны были всхлипыванья…
Инна Николаевна равнодушно стояла у туалета, машинально продолжая расчесывать свои длинные красивые волосы.
– Инна… Пусти же меня!..
Он стал ломиться в дверь.
– Вон! – крикнула жена.
– Подлая!.. Развратная!.. Я заставлю быть женой! – крикнул муж и ушел.
Ее не оскорбляли эти выходки мужа. Она знала, что скажи она слово, и этот самый человек, поносивший ее, будет валяться в ногах, вымаливая у нее прощение. И не о нем задумалась она в настоящую минуту.
Она думала о своей жизни. И она чувствовала презрение не только к мужу, но и к себе, и сознавала, что, безвольная и бессильная, не может изменить жизнь и что нет на свете человека, который вырвал бы ее из болота.
Глава пятая
I
Когда Ордынцеву бывало особенно жутко после семейных сцен, он обыкновенно отправлялся к своей старой знакомой, Вере Александровне Леонтьевой, дружба с которой вызывала в его жене оскорбительные предположения и насмешки, или к своему приятелю Верховцеву, одному из тех немногих стойких и убежденных литераторов, которые остались разборчивы и брезгливы и не шли работать в журналы мало-мальски нечистоплотные. Он был из «стариков», не умевший утешать себя компромиссами. Хотя жизнь его шла далеко не на розах, особенно с тех пор, как прекратилось издание журнала, в котором Верховцев был постоянным сотрудником, и ему нередко приходилось бедовать с женою и двумя детьми, он не бросал любимого дела. Всю жизнь проработавший пером, он отказывался от предложений поступить на службу в одно из министерств, в которое охотно брали смирившихся литераторов, и не соблазнялся утешительной мыслью проводить свои идеи в записках и исследованиях, одобренных канцелярией, предпочитая делать это в статьях, печатаемых в журналах.
Все это хорошо знал Ордынцев и еще более уважал старого приятеля и вчуже завидовал ему. То ли дело его положение! Работа по душе. Свободен и независим. Не знает никаких Гобзиных!
Ордынцев любил отвести душу с Верховцевым за бутылкой-другой дешевого красного вина и хотел было ехать с Офицерской на Пески. Но, вспомнив, что у него в кармане всего два рубля и что у приятеля до выхода книжки тоже едва ли есть капиталы, отложил посещение Верховцева до двадцатого числа, когда можно будет распить вместе несколько бутылок, и поехал в Ковенский переулок, к Вере Александровне Леонтьевой.
Его отвлекали от тяжелых дум эти визиты к женщине, к которой он раньше питал не одни только дружеские чувства, а нечто гораздо большее, что он тщательно скрывал, хотя, разумеется, не скрыл. И тогда его частые посещения далеко не были такими спокойными для него. Но со временем это чувство улеглось, чему немало помог и отъезд Ордынцева на юг, где получил место, и когда он вернулся, отношения их приняли совершенно другой характер. Они искренне были привязаны друг к другу, полные взаимного уважения. В ней он вспоминал свою бескорыстную любовь. Леонтьева видела в нем истинного друга и благодарно помнила о самоотверженном влюбленном поклоннике, сумевшем не испортить отношений и не внести смуты в дружную семью. Этого она никогда не забывала, сознаваясь себе самой, что была такая полоса, когда и она могла увлечься им – не держи он себя с такою рыцарской сдержанностью.
Когда Ордынцев вошел в небольшую квартиру на дворе, в которой Леонтьевы жили лет десять, и очутился в хорошо знакомой ему гостиной в три окна, с простенькой зеленой мебелью, с большим шкафом с книгами и множеством цветов, освещенной мягким светом лампы под красным абажуром, на него так и повеяло уютом и тем впечатлением порядочности и внутреннего тепла, которое чувствуется не только в людях, но и в комнатах. И ему сделалось легче на душе, когда он присел в кресло и в ожидании хозяев взял со стола последний номер одного из лучших толстых журналов.
Ему не удалось даже прочесть оглавление, как из соседней комнаты вышла небольшого роста женщина в черном шерстяном платье, немолодая, худощавая, но крепкая и сильная, с темными живыми глазами. Ее лицо с крупными чертами, еще моложавое и пригожее, светилось одухотворенной красотой чистой натуры, умом и чем-то открытым, внушающим доверие.
– И как же не стыдно так пропадать! – ласково проговорила Вера Александровна. – Отчего не были долго? Что с вами? – участливо спрашивала она, пожимая Ордынцеву руку и пытливо заглядывая ему в глаза. – Садитесь и рассказывайте, и будем чай пить… Нам Ариша сюда подаст…
Ордынцев никогда никому не жаловался на свою семейную жизнь, и Вера Александровна никогда не спрашивала его об этом. Она, разумеется, понимала, что Ордынцев несчастлив, но не представляла себе той каторги, которую он переносил. Она давно уже не бывала у Ордынцевой. Они с первой же встречи не понравились друг другу, и Вера Александровна удивлялась, как Ордынцев мог жениться на такой женщине. Удивлялась и жалела Ордынцева, считая виноватой в его несчастии не его, а жену.
– Занят, Вера Александровна, от этого и не был давно… Вот сегодня выпал свободный вечер, и собрался…
– А здоровье как? А живется как?
– Здоровье ничего… Скриплю… А живется…
Ордынцев попробовал было улыбнуться, но вместо улыбки на его худом, болезненном лице появилась страдальческая гримаса.
– Не особенно хорошо живется, Вера Александровна! – уныло произнес он.
– Отчего нехорошо? – спросила Леонтьева, и в голосе ее звучала тревога.
– Вообще… Да и редко кому хорошо живется.
И, словно бы спохватившись, прибавил:
– На службе неприятности. Гобзин сегодня меня раздражил… Великолепный образчик самодовольного животного в современном вкусе.
– Что такое? Расскажите.
– Обыкновенная история по нынешним временам.
И Ордынцев стал рассказывать свою «историю» с Гобзиным. Рассказывая, он снова волновался.
Возмущенная, слушала Вера Александровна и, когда Ордынцев окончил, воскликнула, вся раскрасневшаяся от негодования:
– Какая гадость!
И, взглядывая с уважением на Ордынцева, прибавила:
– И как вы хорошо его осадили, Василий Николаевич.
– Одобряете? – радостно промолвил Ордынцев, вспоминая, как дома отнеслись к его поступку и какую нотацию прочел ему сын.
– Что за вопрос? Вы иначе не могли поступить!
– О, я знаю, для вас непонятно, как иначе поступить, но для других…
Леонтьева догадалась, кто эти «другие», и ничего не сказала.
– И знаете ли что, Вера Александровна?
– Что?
– Вы не поверите, как мне хотелось плюнуть в эту самодовольную физиономию моего принципала… Но не посмел. Струсил. Пять тысяч, жена и дети… Это, я вам скажу, большая гарантия для Гобзиных… Ну, а вы как живете? Аркадий Дмитриевич где? Дети здоровы? – круто переменил Ордынцев разговор.
– Аркадий только что ушел. Сегодня интересный доклад в Вольно-Экономическом обществе. Детвора учится. А я за переводом сидела.
– Значит, все благополучно?
– Благополучно.
– И вы, по обыкновению, за кого-нибудь хлопочете, устраиваете беспризорных детей и даете уроки?
– Все, как было, по-прежнему… Помогаю немножко Аркадию.
– Да… вы не меняетесь! – горячо промолвил Ордынцев.
– В мои годы поздно меняться, Василий Николаевич.
Оба примолкли.
Пожилая горничная Ариша, давно жившая у Леонтьевых, принесла чай и варенье.
И то и другое показалось Ордынцеву необыкновенно вкусным.
«Вот это семья! – думал Ордынцев не без завистливого чувства. – Жена любит и уважает мужа. Он души не чает в жене и благодаря ей легче несет тяготу жизни. Она не упрекнет его за то, что он порядочный человек. И за прежние его увлечения, благодаря которым они прокатились в Иркутскую губернию и бедовали три года, она еще более ценит и бережет его. И дети у них славные».
– Коля небось хорошо учится? – спросил он.
– Ничего себе…
– И Варя по-прежнему? Из первых?
– Да…
– Это что… А главное… славные они оба у вас… добрые… Из них современные бездушные эгоисты не выйдут… Много теперь таких, Вера Александровна.
– Да… Жаловаться на детей не смею… Добрые они и необыкновенно деликатные… Надеюсь, что будут верными нашими друзьями и не заставят краснеть за себя ни отца, ни мать! – с горделивым материнским чувством проговорила Вера Александровна.
Ей тотчас же стало совестно, что она так хвалила детей Ордынцеву. Он говорил с ней только об одной Шуре, о других молчал. И Леонтьева понимала почему. Она как-то встретила у одних общих знакомых Алексея и Ольгу и говорила с ними.
И Вере Александровне стало бесконечно жаль Ордынцева. Ей хотелось как-нибудь утешить его, выразить участие, но она была не из тех друзей, которые ради участия бесцеремонно бередят раны, и притихла.
Но ее беспокоила история с Гобзиным, и через несколько минут она спросила:
– А Гобзин не захочет отметить вам за свое унижение?
– Вероятно, захочет.
– И вам придется тогда искать другого места?
– Не в первый раз… Одна надежда на то, что мной дорожат в правлении и что Гобзин побоится отца… Тот умный мужик…
– Ну, слава богу! – вырвалось радостное восклицание у Веры Александровны.
Ордынцев благодарно взглянул на нее… Она встретила его взгляд взглядом участия.
«Вот с такой женщиной можно быть счастливым», – невольно пронеслось у него в голове.
Вера Александровна заговорила о своих делах. Она рассказывала, что Аркадий утомляется от своей статистики и знакомый доктор советует ему отдохнуть. Летом они думают поехать куда-нибудь в деревню, подальше от Петербурга, если муж получит отпуск на два месяца. Должны дать. Он три года не брал отпуска. И жалованье должны бы прибавить. Но Аркадий, конечно, не пойдет выпрашивать. Сами должны догадаться. Рассказывала Вера Александровна и о маленьком приюте, который она устроила при помощи добрых людей, о своих уроках, о переводе большого романа, который она получила благодаря Верховцеву, о том, как неделю тому назад напугал ее Коля своим горлом.
Обо всем она рассказывала просто, скромно, стушевывая себя, точно все то, что она делала, было самым легким и обыкновенным делом, а не большим и неустанным трудом, отнимавшим все ее время.
– Вот так за своими маленькими делами и не видать, – как бежит время! – заключила Вера Александровна, словно бы оправдываясь в чем-то. – И не замечаешь, как старишься и как быстро растут дети. Иногда не верится, что Коля на будущий год будет студент, а Варя окончит гимназию.
– А Варя куда потом?
– Собирается в медицинский институт… Иногда и читать как следует не успеваешь, а хочется духовной пищи… Вот недавно вышла книжка журнала, а еще ничего не читала. А там интересная, должно быть, статья нашего общего знакомого Верховцева. Читали?
– Нет…
– И он пропал что-то… Вы давно его видали?
– Давно… Не соберешься… День в правлении, вечера дома работаешь… А в праздники почитываю…
Ордынцев взял со стола книгу и сказал:
– Хотите, прочту статью Сергея Павловича?
– Очень буду рада…
И, помолчав, прибавила:
– Помните, вы, бывало, часто мне читали?
– Еще бы не помнить! – задушевно промолвил Ордынцев.
– А теперь… никому не читаете?
– Некому! – грустно ответил Ордынцев.
Вера Александровна вышла и через минуту вернулась с работой.
– Одеяло вяжу Коле урывками. Вы читайте, а я буду слушать и вязать.
Ордынцев вздохнул и принялся читать статью Верховцева по поводу самоубийств молодых людей от безнадежной любви и безнадежного пессимизма.
Эта живая, талантливая статья, объясняющая причины самоубийств отсутствием серьезных интересов, дряблостью характеров и печальными условиями жизни, произвела на Веру Александровну сильное впечатление.
– Верховцев прав… Вот тоже мой брат, влюбился и… сходит с ума… Точно весь смысл жизни для него в предмете его любви! – проговорила она.
– Несчастная любовь, что ли? – осведомился Ордынцев.
– Право, и не разберешь, какая это любовь, но во всяком случае нехорошая. То он придет ко мне возбужденный и восторженный, то угнетенный и какой-то потерянный и говорит, что не стоит жить… Это в двадцать пять лет!.. Признавался, что до сих пор не знает: любит его или нет эта странная девушка… А без нее он, видите ли, жить не может…
– А она может, конечно?
– Она не отпускает его от себя, а выйти замуж за него не хочет. И эти странные отношения продолжаются у них полгода. Совсем извела бедного… Играет чужой привязанностью и…
– И занимается со своим поклонником флиртом?.. Это нынче, говорят, в моде! – вставил Ордынцев с раздражением в голосе.
– Бог их знает, но только брат тревожит меня. Он, как вы знаете, добрый, привязчивый человек, но неуравновешенный, слабовольный, не имеет никакой цели в жизни и ничем не интересуется, кроме своей мучительницы, и, конечно, считает ее необыкновенной… И она действительно необыкновенная…
– Чем?
– Тем, что проповедует смелую этику, – этику приятных впечатлений. Что приятно, то и пусть делает всякий… Свобода наслаждений и никаких обязательств… Что-то декадентское. Брат приводил ее к нам, и она поучала нас с Аркадием в этом направлении… Говорит бойко, самоуверенно… И при этом умна и хороша собой… Признаюсь, я считала бы несчастием для брата, если б она вышла за него замуж… Я первый раз встречаю такую девушку… И это у ней не напускное… вот что ужасно!..
– Действительно ужасно! – проговорил Ордынцев и вспомнил дочь.
– Вы, верно, видели эту барышню?.. Ваши знакомы с ней… Это барышня Козельская…
– Как же, имел честь видеть, – с иронией отвечал он. – Она бывает у нас и вместе с дочерью распевает цыганские романсы… И отец ее бывает у жены… И наши посещают их вторники… Боже избави Бориса Александровича жениться на ней… Остановите его… Посоветуйте уехать… Что может быть ужаснее несчастного супружества… А с такой… Впрочем, она, к счастью вашего брата, не пойдет за него замуж… Для чего ей бедный артиллерийский офицер?.. Ей нужен муж с состоянием… А потом для приятных впечатлений любовники.
– Однако брат говорил, что она отказывала богатым женихам…
– Верно, недостаточно богаты…
– Нет, это не то, Василий Николаевич… Это что-то другое, нечто возмутительно эгоистичное и распущенное, возведенное в теорию…
– Да… теперь молодые люди имеют теории… довольно пакостные теории! – со злобой проговорил Ордынцев. – Нет, вы спасите брата… Спасите… Он вас послушает… Спасите, пока не поздно! – взволнованно прибавил Ордынцев и закашлялся.
Леонтьева с участием смотрела на него.
В эту минуту в передней затрещал электрический звонок.
– Вот и Аркадий! – промолвила она.
В гостиную вошел не один Леонтьев, высокий, худощавый брюнет в очках, с утомленным лицом. За ним появилась и приземистая, крепкая фигура Верховцева, человека лет за сорок, с большой заседевшей бородой и белокурыми волнистыми волосами, зачесанными назад. Его лицо, с большим облысевшим лбом, было довольно красиво. Прищуренные близорукие глаза светились умом. Одет он был в поношенный черный сюртук.
Оба обрадовались Ордынцеву и расцеловались с ним.
– Вот что называется, не было ни гроша, и вдруг алтын! Не правда ли, Вера? И Василий Николаевич пришел, и Сергея Павловича я затащил с заседания! – весело говорил Леонтьев.
– А реферат интересный был?
– Ничего себе… А ведь мы, Вера, есть хотим. Не найдется ли чего-нибудь?
– Найдется. Сейчас я вас позову, господа! – проговорила, выходя из комнаты, Вера Александровна.
– А я красненького принес, Вера! – крикнул ей вдогонку Леонтьев.
II
Через несколько минут хозяйка позвала мужчин в столовую.
На столе шумел самовар, и на тарелках были разложены закуски, ветчина, колбаса и холодное мясо. Несколько бутылок дешевого красного вина и графинчик с водкой приятно ласкали взоры Ордынцева и Верховцева. И все глядело аппетитно на белоснежной скатерти.
Ордынцев опять невольно подумал о доме.
– А Коля и Варя? – спросил Леонтьев.
– Они не хотели ужинать и спать легли.
– Ну, господа, приступим!
Леонтьев налил водки в три рюмки. Приятели чокнулись и закусили селедкой.
– Отлично у вас приготовляют селедку, Вера Александровна! – похвалил Ордынцев.
– И я присоединюсь к мнению Василия Николаевича, хотя должен заметить, что в чужом доме все всегда кажется вкуснее, чем в своем, – пошутил Верховцев.
– Аркадию Дмитриевичу этого не кажется, я думаю! – заметил Ордынцев.
– Ты прав… не кажется… Вера избаловала своими кулинарными талантами.
– И какое множество у вас талантов, Вера Александровна!.. Аркадий! Налей еще – мы выпьем за таланты Веры Александровны! – сказал Верховцев.
Выпили еще. Потом Верховцев и Ордынцев выпили по третьей рюмке – уже без Леонтьева.
Ордынцев незаметно выпил и четвертую.
Верховцев оживленно рассказывал о заседании, высмеял нескольких ораторов и одного молодого профессора, изнемогающего под бременем популярности («Так ведь и объявил мне. И действительно имел изнемогающий вид от жары!» – вставил Верховцев), и потягивал красное вино.
Не отставал от него и Ордынцев, и чем больше пил, тем становился мрачнее.
– Что ты это, Василий Николаевич, приуныл?.. Или твое правление доняло тебя… Заработался? – участливо спросил Верховцев.
– У Василия Николаича сегодня была неприятная история с Гобзиным! – вставила Леонтьева.
– Опять?.. Расскажи, брат, в чем дело?
Ордынцев снова рассказал и прибавил:
– Ведь этакое животное!
– Ты не кипятись. Нынче спрос на животных не в одной твоей лавочке. Вот спроси Аркадия Дмитриевича. И у них в статистике даже не без этого… Жаль, что они не ведут статистики всех животных в образе человеческом, населяющих Российскую империю… Статистика вышла бы поучительная…
– Ведь университетский и… молодой! Вот в чем дело… Молодые-то люди… Понимаешь ли… молодость! О, если б вы только знали, Вера Александровна, какие есть молодые люди! – с каким-то страстным возбуждением и со скорбью воскликнул Ордынцев и хлебнул из стакана.
Под влиянием водки и вина его так и подмывало обнажить свою душу и сказать, какая у него жена и что за сынок и дочка, но стыдливое чувство остановило его. Но он все-таки не мог молчать и продолжал:
– На днях еще я видел одного студента… племянника.
– Хорош? – проговорил, усмехнувшись, Верховцев, не догадываясь, о ком идет дело.
Одна только Вера Александровна догадалась и с тревогой ждала, что скажет про сына этот несчастный муж и отец.
– Великолепен! О боже, какая скотина! И с какою основательностью говорил он, что главный принцип – собственная его натура. И во-первых, и во-вторых, и в-третьих… Все выходило так, что самоотвержение, долг, любовь к ближнему – все это пустые слова, а что есть только законы физиологии и ничего более… Этот экземпляр получше той барышни будет, Вера Александровна!
Все молчали.
А Ордынцев неожиданно спросил, обращаясь к Верховцеву:
– Что, если бы у тебя да такой сынок?
– Это несчастие.
– То-то и есть… Именно несчастие. И в этом виноваты отцы… Да, отцы… А ведь таких молодых стариков, как мой племянник, много.
– Всякие есть!..
– Нет, ты возьми средний тип.
– Положим, средний тип не из блестящих. Но большинство всегда и везде приспособляется к данным условиям… Есть и теперь, брат Василий Николаевич, славная, честная, работящая молодежь, и напрасно мы, как старики, брюзжим на нее… Есть она и ищет правды… Жадно ищет…
– Не видал я что-то таких! – проговорил Ордынцев, вспоминая приятелей сына.
– А я знаю. Да иначе и быть не может… Иначе скотство давно бы заело нас… Кто ездил на холеру? Кто ездил на голод? Кто сегодня вот толпился на заседании? Кто посещает литературные вечера, на которых участвуют любимые писатели?.. Все молодежь… И если, быть может, она слишком на веру принимает всякие новые слова только потому, что они кажутся ей новыми, то и в этом разве не видно стремление найти правду… найти исход неразрешимым загадкам жизни, как-нибудь согласовать идеалы с житейской этикой… Вот только правда-то эта самая кусается… Не всякую можно говорить… Ну, да не всегда же литература будет бесшабашной… Очнется и она!..
Речь Верховцева звучала бодростью и верой.
– Твоими устами да мед бы пить, Сергей Павлович… И счастливый ты, что веришь и что можешь пером бороться за правду и бодрить людей.
– Ну, голубчик, какие мы борцы! – горько усмехнулся Верховцев. – Иной раз пишешь, и стыд берет… Эзопствуй, изворачивайся для того лишь, чтобы сказать элементарные истины… А ты думал: «куда влечет свободный гений»?
– Знаю. И вы под началом… Пиши, да оглядывайся…
– То-то оглядывайся… Да еще бойся, как бы без работы не остаться.
– Но по крайней мере ты от животных, вроде Гобзина, не зависишь. У тебя имя… Не смеют.
– Да ты из Аркадии, что, ли, приехал?.. Да нынче в литературе похуже твоего Гобзина завелись антрепренеры. Теперь их праздник. Откроет какой-нибудь непомнящий родства литературное заведение, пригласит повадливых господ, да и начнет тебя же, старого литератора, исправлять да сокращать. Он не понимает, скотина, что в душу твою так с сапогами и лезет. А тебе каково? Ну, отплюйся и беги вон. А куда убежишь? Два-три журнала, и шабаш. А то не угодно ли в какую-нибудь литературную помойную яму. Молодые литераторы не брезгливы. Куда угодно «поставят» и роман, и повесть, и статью… Получил гонорар – и прав. Ну, а мы, старики, еще конфузимся… А ты говоришь: «Имя. Не смеют!..» Святилище в конюшню обратили… Вот оно что! Выпьем-ка лучше, Василий Николаевич!
– Василию Николаевичу вредно пить! – заметила Вера Александровна.
– Я, Вера Александровна, редко позволяю себе… И мало ли что вредно… Я еще последний стакан, с вашего позволения.
И, чокаясь с Верховцевым, Ордынцев воскликнул:
– И все-таки я завидую твоему положению.
– Нашел чему завидовать!
– Завидую! – с каким-то ожесточением воскликнул Ордынцев. – И ты не спорь. Как подчас ни тяжело, а не уйдешь ты из литературы… Я знаю, тебе предлагали обрабатывать материалы в одном министерстве, но ты сказал: «Очень благодарен. Я обработаю их, если захочу, и сам…» Ведь верно?
– Положим, не уйду и обрабатывать материалов не стану…
– Вот видишь.
– Привык… Давно бумагу извожу… Не уйду, хоть иногда и жутко… Ох, как жутко российскому писателю, если он не переметная сума и уважает свое дело. Ведь мы живем вечно в воздушном пространстве. Несвоевременна статья, и… зубы на полку.
– Все это отлично…
– Ну, брат, отличного мало! – засмеялся Верховцев.
– Отлично… Понимаю. Превосходно… И времена, и ваших мерзавцев, и все такое… все понимаю… И все-таки ты счастливый человек… И Аркадий Дмитриевич счастливый человек… И оба вы превосходные люди… И Вера Александровна святая женщина… И вы умели выбрать себе жен… А то другие женятся… Подруга жизни… Благодарю! Очень благодарен! А тянут каторгу. Нынче семейная-то жизнь, а?.. Вы, Вера Александровна, брата-то вашего остановите!
– Д-да… Надо подумать с семейной-то жизнью! – согласился и Верховцев. – Всяко бывает…
– Тут не «Крейцерова соната»… Нет, не то… Понимаешь? Сошлись мужчина и женщина… видят, духовный разлад. Расходись, пока молоды, а то друг друга съешь. А то как люди женятся? Ты как женился, Сергей Павлович?
– Да как все. Влюбился в Вареньку, ну и «так и так» по форме.
– А ведь Варенька могла оказаться и не Варенькой.
– То есть как?
– А например, с позволения сказать, Хавроньей.
– Случается.
– И надо бежать?
– Обязательно…
– А вы как думаете, Вера Александровна?..
– И я думаю, что бежать обязательно…
– То-то… обязательно? Но ты влюблен, то есть не любишь как следует, а только физически… Вот и не обязательно! А потом – поздно. И выходит: оба виноваты. Нет! Мужчина более виноват. Он… он. Она барышня глупая, жизни не понимает, убеждений не полагается. Но влюбилась и думает, что ты за ее любовь должен сделаться форменным подлецом, то есть, по ее мнению, хорошим мужем. Ей-то простительно, а мужчина чего смотрит? Чего он смотрит, влюбленная каналья? Ведь жизнь не прогулка по апельсинной роще… Нет, тут не «Соната». Вздор… Ты женщину поставь в уровень с мужчиной… Тогда…
Ордынцев смолк и увидел, что все опустили глаза… Наступило неловкое молчание. Верховцев пробовал было что-то рассказывать, но рассказ не вышел. Скоро он поднялся и стал прощаться.
Встал и Ордынцев, и когда Леонтьев и Верховцев прошли в переднюю, он подошел к Вере Александровне и, крепко пожимая ей руку, проговорил:
– О, если б вы знали, что у меня за жизнь… Если б вы знали!..
– Я знаю теперь…
– Нет, вы не знаете… Но больше я не могу… Нет сил. Я разведусь, а если бы она не захотела, я во всяком случае не буду жить вместе с ними… Одной только Шуры жаль… Ну, прощайте… и простите, что я выпил лишнее…
– Бедный! – промолвила Вера Александровна.
Когда Ордынцев вернулся домой, он несколько времени еще просидел в своем кабинете. Он о чем-то шептал, о чем-то вспоминал, слышал, как жена и дочь вернулись, слышал, как Ольга говорила матери, что Козельский дал слово, что она будет учиться нению, слышал, как мать назвала дочь наглой девчонкой, и, заткнув уши, бросился на оттоманку и заснул тяжелым сном несколько захмелевшего человека.
