Текст книги "Равнодушные"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
– Право, трудно рассказать, как это все вышло. Ведь ты знаешь, я ушел из двух правлений. А одного жалованья не может хватить на наш train…
– Ах, Ника, я ведь давно говорила, что наши приемы, фиксы, все это лишнее. Ты знаешь, что я хорошо себя чувствую только в тесном семейном кругу. Наши девочки тоже не гонятся за выездами. Старшая – невеста, Тина совсем не собирается замуж…
Николай Иванович сдержал нетерпеливое движение.
– Ты меня плохо поняла, Тоня. Тут дело не в одних приемах. Нам придется переехать в другую, более дешевую квартиру, отпустить лишнюю прислугу, – словом, совершенно изменить жизнь. Может быть, даже продать кое-что из обстановки… У меня есть неприятные долги…
– Да как же, Ника… Что же это… Неужели мы совсем разорены? – медленно произнесла Антонина Сергеевна и растерянно обвела взглядом солидный комфортабельный кабинет мужа, как будто уже прощаясь с этой темной тяжелой мебелью.
– Нет, дорогая, пожалуйста, не тревожься так. Это далеко не разоренье. Просто приходится временно потесниться. Видишь, я прямо говорю тебе, в чем дело, потому что знаю, что ты всегда была моей помощницей.
При этой ласковой лести Антонина Сергеевна сразу пришла в себя и любовно посмотрела на своего красивого, моложавого мужа.
– Ты не ошибся, Ника. Помнишь, как мы жили с тобой, когда поженились? Ни безденежье, ни недохватки никогда не пугали меня. Только бы ты был со мной. И я надеюсь, что теперь, в минуту несчастья, ты лучше поймешь, кто действительно и искренне привязан к тебе, – слегка дрогнувшим от волнения голосом сказала Козельская.
К ее тревоге примешалось радостное чувство. Теперь эта размалеванная Ордынцева, наверное, не захочет продолжать связи с разорившимся человеком, ее Ника волей-неволей будет больше сидеть дома, и, может быть, он оценит наконец всю беспредельную глубину ее чувства. И эта сорокапятилетняя женщина, с наивной сентиментальностью молоденькой институтки, почти радовалась предстоящему краху, точно она все еще не представляла себе с должною реальностью его неизбежных последствий.
Николай Иванович отлично понял ревнивый намек, скрывавшийся в ее последних словах. Он нежно поцеловал ее длинную породистую руку.
– Я так и знал, Тоня, что ты пожалеешь своего Нику. Если бы ты знала, как я измучился за эти дни. Мне было так тяжело, что я не сумел оградить тебя от этих неприятностей. Вероятно, я бы и сегодня ничего не сказал, но утром принесли повестку.
– Повестку? Что же, тебя в суд требуют? – испуганно хватая его за руку, спросила жена. Ей показалось, что с ее Никой хотят сделать что-то страшное.
– Нет, – с легкой досадой возразил Козельский, – какой там суд, просто пятьсот рублей взыскивают.
– Ах, это о деньгах! – уже гораздо спокойнее сказала Антонина Сергеевна. – Ну что же, ты, конечно, сказал им, чтобы подождали!
– Но, дорогая, тут ничего не скажешь… Тут платить надо, или явится пристав и опишет мебель.
– Как опишет? Неужели они не могут немного отсрочить? Откуда ж тебе взять деньги, если у тебя нет?
Козельского начинало раздражать детское непонимание этой «святой женщины». Но он сдержался.
– Нет, милая, ты совсем не понимаешь практической жизни. Ни о какой отсрочке не может быть и речи. Надо во что бы то ни стало добыть к завтрему эти деньги. А что, если бы ты съездила к дяде Александру и попросила у него взаймы?
Антонина Сергеевна с удивлением взглянула на мужа. Этот дядя, родной брат ее матери, очень богатый старик, оригинал, славился своей баснословной скупостью и со страхом маньяка смотрел на родных, всегда подозревая их в желании выманить у него деньги.
– Но, Ника, разве ты не знаешь, что он не даст и пяти рублей. И не поставит ли тебя в неловкое положение, что твоя жена ездит занимать деньги?
– Ты права, Тоня. Я говорю вздор.
Козельский вспомнил, что утром говорил ту же фразу Ордынцевой, и про себя усмехнулся.
– Лучше заложи мои брильянты. Они старинные и ценные. А относительно перемены в нашей жизни делай как знаешь. Я вперед на все согласна. Да, я и забыла тебе сказать. Тина говорила мне сегодня, что ей хочется уехать на год за границу, прослушать в Париже лекции по литературе. Пожалуй, придется нам отказать нашей девочке.
Николая Ивановича неприятно поразили эти слова. Ему сразу показался подозрительным столь внезапный интерес Тины к литературе.
– Нет, отчего же. Может быть, это и будет возможно. Ты, пожалуйста, пошли ее ко мне поговорить.
IV
Тина вошла в кабинет отца, спокойная и самоуверенная.
– Ты звал меня, папа?
– Мама говорит, что тебе хочется ехать за границу учиться. Ты действительно интересуешься курсами литературы?
– Ну, по правде сказать, я еще не знаю, буду ли я учиться литературе или декламации, – небрежно проговорила молодая девушка. – Но маму не к чему пугать неопределенностью моих планов. С тобой я могу говорить прямее, ты не так пуглив.
Ее карие глаза с насмешливой дерзостью смотрели на отца. Она как будто хотела ему сказать, что он-то не смеет ни судить, ни порицать ее, что бы она ни сделала,
– Твоя фантазия является довольно некстати. Мои дела очень расстроены, – произнес Козельский. Он испытывал смешное чувство недовольства и какого-то смущенья перед дочкой. Он точно видел в ней повторение своих недостатков и пороков, облеченных в более резкую форму.
– Это действительно некстати, так как я во что бы то ни стало уеду, – тихо и решительно ответила молодая девушка.
Отец пристально посмотрел на нее. Она храбро выдержала его взгляд. Только румянец чуть-чуть ярче заиграл на ее красивом лице и в глубине ее смелых глаз вспыхнул не то вызов, не…
Николай Иванович первый опустил глаза. Теперь он не сомневался, что первое мелькнувшее подозрение было верно.
– Хорошо. Я устрою твою поездку. Когда ты хочешь ехать? – вполголоса произнес он, как будто боясь, что мать может услышать не только его слова, но и мысли.
– В начале будущего месяца.
– Хорошо. А теперь уйди, пожалуйста, – все также тихо попросил он.
Молодая девушка вздрогнула. В этой короткой, мягко произнесенной фразе было для нее что-то более оскорбительное, чем в самой резкой брани. Но она не сказала ни слова и вышла из комнаты.
Козельский остался один. Разговор с дочерью ошеломил его. Его самолюбие было уязвлено. И в то же время где-то глубоко в нем копошилось и чувство виновности, и какая-то брезгливость. Точно он сам сделал что-то очень дурное, очень низкое, что необходимо как можно лучше скрыть от людей.
В кабинете было тихо. Лампа под темным абажуром освещала только письменный стол. Углы комнаты тонули в полумраке. Николай Иванович вдруг понял, что его жизнь кончена. И холодная жуткость одиночества охватила его.
Глава тридцать третья
I
За последний месяц старик Ордынцев часто прихварывал, и это немало озабочивало его семью, боявшуюся очутиться вдруг без всяких средств. Но с некоторого времени они все опять повеселели и подбодрились. Вызвано это было одним, по-видимому, незначительным событием, от которого, однако, все они ожидали великих благополучии.
Как-то раз некий господин Уздечкин привез Ольге билет на благотворительный бал в дворянском собрании. Молодая девушка всегда охотно выезжала, а на этот раз с особенным удовольствием поехала с Уздечкиным. Она твердо решила так или иначе женить на себе этого плюгавого, но состоятельного господина, и за последний месяц отчаянно кокетничала с ним. Но на вечере она встретила молодого Гобзина, и дело приняло другой оборот.
С спокойною наглостью миллионера, уверенного в том, что его ухаживанье, в какой бы форме оно ни было, может доставить одно удовольствие, этот развязный «англоман» бесцеремонно разглядывал обнаженные, круглые плечи Ольги и видимо любовался ее юною свежестью.
Она ничуть не оскорблялась плотоядным огоньком, загоревшимся в его глазах, а, напротив, чувствовала себя польщенной и в ответ на его двусмысленные любезности весело смеялась, показывая мелкие белые зубки.
С этого вечера Гобзин стал ездить к Ордынцевым. Он возил Ольге цветы, конфекты в роскошных бонбоньерках, билеты в театр, дарил ей маленькие, но дорогие пустячки, при виде которых в ее темных глазах вспыхивало что-то алчное. А он долго и жадно целовал ее беленькие ручки и смеялся нехорошим, циничным смехом.
Анна Павловна принимала Гобзина с простодушной приветливостью, как будто не замечая его откровенного ухаживанья. Только иногда, взглядывая на его постоянные подарки, с мягкой укоризной любящей, но разумной матери говорила ему:
– Вы совсем избалуете мою девочку!
– Кого же и баловать, как не хорошеньких барышень, – не без наглости отвечал в таких случаях Гобзин,
Даже Алексей был особенно любезен с этим сыном миллионера. И все трое они охаживали Гобзина, словно бы красного зверя; в их манерах была какая-то особая вкрадчивость сдержанных хищников.
Гобзин отлично видел все это и посмеивался про себя, уверенный, что его не так-то легко обойти на женитьбе. Он каждый день бывал у Ордынцевых и часто катал Ольгу на своих орловских рысаках.
И Анна Павловна не говорила ни слова об этих катаньях. Она стала внимательнее и нежнее к дочери, как будто она значительно поднялась в ее глазах с тех пор, как Гобзин стал за ней ухаживать.
Только раз, когда Ольга вернулась с катанья часу в первом ночи, мать поцеловала ее в похолодевшую на морозе щеку и словно бы вскользь сказала:
– Хорошо прокатилась, Оля? Ну, я рада за тебя… Но ты умница, конечно, понимаешь обычную вещь: чем сдержаннее с влюбленным, тем очаровательней и победоносней.
– Будь спокойна, мама, я знаю, как надо держать мужчин в руках, – не без высокомерного задора ответила молодая девушка, с самоуверенностью юного и недалекого созданья, убежденная, что не сегодня-завтра Гобзин сделает ей предложение.
II
А Ордынцеву сильно нездоровилось. Он слишком понадеялся на свои силы, набрал так много работы и теперь с трудом справлялся с ней. Иногда на него нападала слабость: он чувствовал себя разбитым, и ему надо было делать над собой громадное усилие, чтобы заставить себя пойти на службу. Иногда он требовал работу на дом, чтобы только не выходить на улицу.
Его почти до слез умиляла нежная заботливость и тревога Шурочки, тоскливо наблюдающей недомоганье отца. Он старался успокоить ее, бодрился и шутил в ее присутствии, но сердце его болезненно ныло при мысли о том, что он, слабый и хворый, ненадежный кормилец своей девочки.
С этими невеселыми думами шел он раз вечером по Невскому. Ему с утра очень хандрилось. Чтобы хоть немного развлечься, он решил сходить к своему старому приятелю, литератору Верховцеву, имевшему способность бодрить его.
Он поравнялся с большим зеркальным, ярко освещенным окном ювелира. Крупные брильянты, пунцовые, похожие на кровь рубины, синие, как море, сапфиры, ярко-зеленые изумруды блестели и переливались на темном бархате витрины. Что-то вызывающее было в их роскоши. Ордынцев вспомнил стихи Надсона «Сиять такою дерзкой красотою» и невольно остановился.
В это время дверь магазина распахнулась, и из него вышли, весело смеясь и болтая, невысокий господин и молодая, стройная женщина. Она быстро перешла тротуар и села в узенькие санки. Ее спутник уселся рядом, застегнул полость, и горячая рыжая лошадь, которую с трудом сдерживал толстый кучер, быстро помчала санки по направлению к адмиралтейству.
Ордынцев все еще стоял на месте, и злоба и ужас охватили его сердце. Он узнал и Ольгу и Гобзина. Эта фамильярность, этот магазин, эта уверенно-наглая манера, с которой Гобзин обнял Ольгу, – все это доказывало существование между ними особой интимности.
Ордынцев сразу понял это. Озноб, который он чувствовал еще с утра, вдруг усилился. Ему захотелось домой, захотелось поскорее согреться около Шуры, в ласке ее любви.
Ночью ему стало нехорошо. Доктор, за которым послала встревоженная Шура, не сказал ничего определенного.
– Много, верно, поработал ваш отец, а берег себя мало… Очень истощенный организм, – серьезно произнес он. И, желая успокоить Шуру, прибавил: – Да вы не тревожьтесь, милая барышня, пока ничего страшного нет.
Но Шура не могла не тревожиться и провела остаток ночи в комнате отца. Он впадал временами в забытье, и, верно, ему снились тяжелые сны; он невнятно бредил, сердился на кого-то и беспокойно ворочался на постели.
Проснулся он утром осунувшийся, как будто еще похудевший.
– А ты не спишь, Шура? – с бесконечной нежностью глядя на свою любимицу, сказал он.
– Я уж выспалась, папочка. Как ты себя чувствуешь?
Она подошла к постели и поцеловала сухую и горячую руку отца.
– Лучше, гораздо лучше… Но я все-таки побалую себя, пролежу денек в постели. А ты, детка, напои меня чаем, а потом зайди утром, до гимназии, к матери и скажи Ольге, что я болен и прошу ее зайти.
– Хорошо. А можно мне тоже не ходить сегодня в гимназию? Мне так хочется остаться с тобой. – Она с мольбой взглянула на отца.
– Конечно, можно. У нас с тобой сегодня будет отдых.
III
Шура прибежала к матери и со слезами на глазах начала рассказывать о том, что папочка очень болен. Она была уверена, что если не мать, то по крайней мере братья и Ольга поймут ее тревогу и поторопятся навестить отца. Но все они спокойно продолжали пить кофе с аппетитом и ели свежий хлеб с маслом и только отрывисто спрашивали взволнованную девочку, что сказал доктор,
– Так, значит, опасности нет? – спросила мать.
– Нет, нет! Только он очень плохо себя чувствует! – ответила Шура.
Ей стало еще тоскливее среди них. Она торопливо вскочила и стала прощаться.
– Так, пожалуйста, Ольга, приходи скорее. Папочка очень хочет тебя видеть.
Полная розовых надежд, предчувствуя уже счастье быть женой миллионера, Ольга неохотно шла к больному, всегда раздражительному и резкому с ней старику, Но не пойти было, конечно, неловко.
Стараясь быть как можно приветливее, она неслышно вошла в комнату отца. При появлении Ольги выражение его худого лица стало суровым.
– Здравствуй! Садись сюда. А ты, Шурочка, выйди пока. Мне надо поговорить с Ольгой.
Хорошенькое лицо старшей сестры сразу вытянулось. Это начало не предвещало ничего хорошего. Она поняла, что отец будет бранить ее, и приготовилась к отпору.
– Что это у тебя за новая дружба с Иваном Гобзиным? – спросил Ордынцев, глядя на дочь своими острыми, лихорадочно блестевшими глазами.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь? Какая дружба? Иван Прокофьевич, правда, довольно часто бывает у нас…
Приветливая улыбка уже сбежала с ее хорошенького личика и сменилась выражением тупого упрямства. Василий Николаевич хорошо знал это выражение. Он часто видел его прежде на лице жены. И эта увертливая, чисто бабья манера отвечать на вопрос тоже была ему знакома.
– Часто бывает? А по ювелирным магазинам он тебя тоже часто возит? – еще сдерживаясь, сквозь зубы проговорил он.
Ольга выпрямилась. «Откуда он знает? Верно, кто-нибудь насплетничал?» – мелькнуло в ее легкомысленной головке.
– Никуда он меня не возит! – обиженно, но осторожно ответила она, желая сначала выпытать, что известно отцу.
– А вчера у Иванова зачем ты была с ним? Неужели ты не понимаешь, что это неприлично!
– Я не вижу ничего неприличного. Мне надо было отдать в починку мамины серьги, вот и все.
В ее словах не было ничего невероятного, но в глазах мелькнуло что-то лживое и трусливое.
Отец поймал это выражение и не выдержал.
– Ты лжешь! – крикнул он, приподнимаясь на подушке и почти с ненавистью глядя на дочь. – На что ты идешь? Чего ты добиваешься? Неужели и ты будешь такая же лживая, как мать?
Он выкрикнул последние слова с каким-то злобным отчаянием и опять опустился на подушки, уже утомленный этой вспышкой.
Оля вскочила. В первую минуту ее охватил тупой страх животного, которое могут прибить. Но отец уже смолк, бессильный и усталый, и страх ее прошел.
– Я не понимаю, что ты кричишь на меня. Ничего худого я не сделала. А если Гобзин ухаживает за мной, то я надеюсь, что в этом нет ничего предосудительного, – вызывающе сказала Ольга. – И я не знаю, почему ты удивляешься, что я похожа на маму. На кого же мне больше походить? Ведь тебя мы почти не видали. Когда ты бывал дома, ты или работал, или ссорился с мамой. Тебе некогда было говорить с нами. И ты удивляешься, что мы теперь чужие?
Ее голос звучал резко. Ордынцев лежал с закрытыми глазами. Беспощадные слова дочери, правдивости которых он не мог, не смел отрицать, раздавались в его больной голове, как тяжелые удары молота. Его злоба утихла, ему, как ребенку, хотелось молить о пощаде.
– Пусть ты права, Ольга, но неужели тебе самой не противно ухаживание этого наглого, откормленного животного? – устало спросил он ее.
– Противно? Чем он хуже других? По крайней мере богат. Мне не придется вечно перебиваться. Слава богу, надоели уж эти грошовые расчеты! – с бессознательной жестокостью ограниченной эгоистки продолжала добивать отца Ольга.
– Да ведь пойми ты, что он не женится на тебе, что его назойливость только поставит тебя в ложное и унизительное положение!
Ордынцев опять заволновался. Ему хотелось во что бы то ни стало убедить дочь, удержать ее от непоправимого и позорного падения.
– Отчего ты так думаешь? – обиженно сказала она. – Мама совсем иначе смотрит на дело…
– Твоя мама… – начал Василий Николаевич, но вовремя удержался. – Мы с Анной Павловной различно смотрим на вещи. То, что она считает возможным, для меня ужасно…
Ольга рассердилась за недоверие отца к сватовству Гобзина. Ей захотелось сорвать на нем свою злобу и бросить ему в лицо, что она считает более разумным и приятным быть хотя бы содержанкой Гобзина, чем вечно бедствующей женой какого-нибудь несчастного чиновника. Но она взглянула на отца, и при виде его страдальческого, осунувшегося и больного лица в ее сердце шевельнулась жалость. Она нагнулась к отцу и коснулась его лба своими розовыми губами.
– Полно, папочка, не волнуйся. Ты болен и слишком раздражаешься…
Они замолчали. Ордынцев с ужасом чувствовал, что все его слова, все просьбы и укоризны разобьются о глухую стену непонимания, и он опять, бог знает в который раз, с болью и раскаянием почувствовал, что он и старшие дети говорят на совершенно разных языках.
Ольга скоро ушла. Василий Николаевич долго лежал неподвижно с закрытыми глазами. Шура, как мышонок, притаилась у окна, боясь потревожить отца Она думала, что он спит, и была довольна. Ее пугала мысль, что спор с Ольгой, к которому она с тоской и страхом прислушивалась из соседней комнаты, может дурно отозваться на здоровье отца.
Но Ордынцев не спал. Он чувствовал себя очень скверно и подумал о возможности близкой смерти. Без особого сожаления расстался бы он с жизнью, если бы не Шура. И мысль о судьбе этой девочки заставляла лихорадочно работать его возбужденный мозг. Его ненависть к жене перешла в брезгливое отвращение с тех пор, как он убедился, что она была содержанкой Козельского. Он отлично понимал, что это именно содержание, а не связь, основанная на увлечении, которую он, конечно, не ставил бы в упрек Анне Павловне.
Теперь он был уверен, что она покровительствует ухаживаньям Гобзина. Он знал, что если дочь тоже захочет пойти на содержание, мать не удержит ее, если условия покажутся ей выгодными.
И между этими двумя женщинами должна будет, в случае его смерти, расти его Шура. Одна мысль об этом приводила Ордынцева в содроганье, и он с мучительным упорством искал выхода, с ужасом чувствуя по временам, что его мысли теряют ясность и по временам начинают застилаться туманом бреда.
В такие минуты он беспокойно начинал метаться на постели. Но Шура клала свою маленькую, холодную от волнения руку на его горячую голову, и ему становилось как будто легче.
Днем был доктор. Он нашел у больного воспаление легких, прописал лекарство и очень скоро ушел, как-то избегая встречаться с пугливо-вопросительным взглядом девочки.
К вечеру Ордынцев немного успокоился. Он нашел исход. Вызвав Леонтьева, он продиктовал ему письмо к старику Гобзину. Он напоминал ему, что по условию он имеет право шесть месяцев болеть, с сохранением содержания, и просил, в случае его смерти, выдать эти деньги Леонтьеву, с тем, что тот как опекун Шуры обязан употребить их на ее воспитание.
– Старик Гобзин выдаст деньги… Он хоть и кулак, но честность есть… – слабым, прерывающимся голосом говорил Василий Николаевич, утомленный диктовкой. – Я хочу просить Веру Александровну взять мою девочку к себе… Я знаю, что умру…
– Зачем говорить так. Конечно, поправитесь. А Вера завтра же будет у вас, – успокаивал больного Леонтьев, отлично понимавший, что это действительно конец.
Когда Леонтьева на следующий день вошла к Ордынцеву, она сразу почувствовала, что перед ней умирающий. Надвигающаяся смерть уже наложила свои тени на заострившееся, ставшее почти неузнаваемым лицо.
– Вы не оставите мою Шуру? Она не попадет туда? – тихо и с расстановкой сказал он Леонтьевой, взяв ее руку своей костлявой, похолодевшей рукой.
В его потухающих глазах вспыхнула мольба.
– Конечно, голубчик, вы знаете, что я всегда ее любила, – торопливо ответила Вера Александровна, с трудом сдерживая подступающие слезы.
Ей хотелось сказать ему, что он еще поправится, что не надо так унывать, но слова не шли с языка. Она молча сидела у его постели, держа его руку в своих руках. Он понемногу впадал в забытье.
На следующий день Ордынцев умер.
