Текст книги "Равнодушные"

Автор книги: Константин Станюкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Глава двадцатая

Ордынцев встал поздно и вышел пить кофе в десять часов. Проголодавшаяся Шура уже давно ждала отца. Она всегда с ним пила по утрам кофе.

Отец расцеловал Шуру и, присевши к столу, принялся за чтение газеты, отхлебывая маленькими глотками горячий кофе со сливками. Шура торопливо намазывала ломоть белого хлеба маслом и поставила тарелочку с хлебом около Ордынцева.

Она пила кофе и часто взглядывала на отца. Он, видимо, был не в духе и чем-то встревожен и рассеянно читал газету, очевидно, думая о другом. Он не рассказал ей, как провел вечер и почему поздно вернулся. Подруги ушли от нее вчера в одиннадцать часов, а папы не было…

«Что с ним, голубчиком? – думала в тревоге девочка. – Вчера он был такой веселый, а сегодня…»

– Ты разве хлеба не хочешь, папочка? – спросила она, заметивши, что отец не притронулся к нему.

– Нет, Шура, не хочется…

– Ты, верно, плохо спал?..

– А что, милая?

– Да ты сегодня какой-то сердитый… Уж не на меня ли?

– Что ты, деточка? За что на себя сердиться?.. Я, видишь ли, вчера был в больнице… Там умер брат Веры Александровны, Борис Александрович… Ну вот и отразилось неприятное впечатление от гибели молодой жизни! – объяснил Ордынцев, не смея сказать дочери об истинной причине его мрачного настроения. Не станет же он позорить мать в глазах дочери. Пусть она никогда не узнает ничего позорного для матери.

«А Ольга?» – подумал Ордынцев и вспомнил пререканья между матерью и дочерью, когда они вернулись с фикса у Козельских и он слышал их из кабинета…

«Ольга, наверное, догадывается… И Алексей тоже!» – решил Ордынцев, и это его взволновало еще более.

«Какой хороший пример для Ольги!.. Она уж и так порядочно испорчена, а теперь что будет с ней?!»

И он ничего не может сделать! Ничему помешать, что бы ни случилось!

Раздался звонок.

Ордынцев взглянул на часы. Было половина одиннадцатого.

«Аккуратен, как хронометр!» – подумал Ордынцев.

– Это, верно, Алеша, папа! – сказала Шура, выбегая в переднюю, чтоб встретить брата.

– Наверное, он! – проговорил отец, откладывая в сторону газету.

Он не испытывал ни малейшей радости в ожидании сына, но когда он вошел, по обыкновению свежий и чистенький, красивый со своими большими серьезными голубыми глазами и тонкими чертами изящного лица, щегольски одетый в длиннополом студенческом, сюртуке, – отцовское чувство невольно сказалось в смягченном взгляде и в просветлевшем на мгновение лице.

«Молодец!» – невольно пронеслось у него в голове и отозвалось на сердце.

– Здравствуй, папа. Здоров, надеюсь! – проговорил свое обыкновенное приветствие Алексей.

И, пожавши протянутую ему руку, сел против отца и прибавил:

– Ольга и Сережа кланяются тебе и извиняются, что не придут сегодня к тебе. Ольга едет в концерт, а Сережа, по обыкновению, что-то долбит…

О матери он не обмолвился ни единым словом.

– Спасибо за поклоны. Здоров, как видишь… Кофе хочешь?

– Благодарю, не хочу. Только что пил! – с обычной своей основательностью ответил молодой человек.

– Выпей, Леша… Я тебя прошу, выпей… Попробуй нашего кофе! – почти умоляла Шура в качестве хозяйки, желавшей похвастать кофе, который казался ей совсем не таким, какой пьют другие, а каким-то особенно вкусным.

Алексей не понял или не соблаговолил понять, сколько удовольствия доставил бы он маленькой сестре своим согласием выпить чашку, и спокойным, авторитетным тоном сказал ей:

– Не приставай, Шура. Ведь я говорю, что только что пил.

– А разве одну чашку… ну, полчашки нельзя?

– Нельзя. Я свои два стакана выпил и до завтрака ничего не ем. Надо, Шура, и в еде соблюдать порядок… Это крайне полезно.

Шура примолкла. Отец едва заметно усмехнулся.

– Так налей мне третий стакан. Твой кофе действительно прелестен! – сказал Ордынцев, чтоб доставить удовольствие Шуре.

При всем желании поговорить с сыном, Ордынцев как-то не находил темы и несколько стеснялся этим.

Но Алексей сам постарался занимать отца и проговорил:

– Читал о смерти Бориса Александровича?

– Читал…

– Вот глупая смерть! Тебе известны причины?

– Известны.

– Признаться, я считал покойника умнее. А то стреляться из-за такой глупости – не понимаю!

Этот спокойно-уверенный тон сына начинал раздражать Ордынцева.

– Ты, конечно, и вообще не понимаешь самоубийства? – спросил он, стараясь быть сдержанным.

– Не понимаю, хотя и допускаю, что каждый волен располагать своей жизнью, как ему заблагорассудится… А ты разве одобряешь самоубийства?

– Бывают случаи, когда вполне одобряю! – возбужденно воскликнул Ордынцев.

Сын стал занимать отца, перейдя осторожно на другую тему, сожалея, что коснулся первой. Он никак не рассчитывал встретить в отце защитника самоубийства.

И он, чтоб занять отца, стал рассказывать – и, по обыкновению, ясно, точно и красиво, – о новом, интересном открытии в химии.

– А с кем Ольга поехала в концерт? – прервал на половине рассказа Ордынцев.

– С мамой и с Уздечкиным, – ответил Алексей, несколько удивленный вопросом и тем, что его перебивают.

И он докончил рассказ, значительно сократив его.

Наступило молчание.

– Ты знаком со Скурагиным… студентом на математическом факультете? – вдруг спросил Ордынцев.

– Нет, не знаком… Видел его и слышал о нем.

– Жаль, что незнаком…

– А разве так интересно?..

– Очень… Интересней нового открытия в химии! – иронически промолвил Ордынцев.

Алексей слегка пожал плечами.

А Ордынцев, видимо раздражаясь, продолжал:

– А о голоде слышал?

– Читал.

– И что же?..

– Ничего… Известные следствия известных бытовых условий.

– Равнодушен к этому вопросу?..

– Почти…

– И находишь, вероятно, что помогать не следует?

– Нахожу… И имею основания находить… Но так как чужие мнения тебя раздражают, то я лучше уйду… Прощай!

– Прощай! – холодно сказал Ордынцев.

И в догонку крикнул:

– Попроси Ольгу зайти ко мне на днях…

– Когда именно… Утром или вечером?

– Вечером завтра…

И когда сын ушел, Ордынцев шепнул:

– О, что за определенный молодой человек!

И в ту же минуту сорвался с места и побежал в прихожую.

Алексей одевал пальто.

– Не сердись, Алеша… Ты не виноват, что такой… Не виноват! Прости меня! Пойми, что мне больно твое равнодушие к общественным вопросам.

И Ордынцев с глазами, полными слез, обнял сына.

– Я ни в чем не обвиняю тебя, папа… Нам не нужно только говорить о том, что тебя раздражает. Вот и все… У тебя нервы взвинчены… Прощай, и на меня не сердись за то, что я не такой, каким ты бы хотел меня видеть!..

И он ушел, не выказав никакой ласки к отцу. Снисходительная нотка звучала в его словах – и только.

Ордынцев прошел в свой кабинет и принялся за газету. Шура, грустная, сидела в своей комнате и, не понимая истинных причин раздражения отца, считала его виноватым.

– Папочка, да за что ты прогнал Алешу? – спросила она, прибежав через несколько минут к отцу, встревоженная и негодующая.

– Он сам ушел…

– Но ты сердился на него… Ты показывал свою нелюбовь… За что же ты его не любишь?.. Отчего ты никогда не поговоришь с ним ласково. Не скажешь, что он неправ…

Отец слушал заступницу и вдруг обнял ее и взволнованно проговорил:

– Он не виноват, деточка, и я извинялся… Но его не убедить… Он… законченный! – тоскливо прибавил он.

– Что значит: законченный?

– Безнадежный! Он останется таким же сухим, себялюбивым и равнодушным ко всему, что не касается его собственной особы.

– Так зачем ты… ты не учил его, что таким быть нехорошо?..

– Милая! Мне некогда было смотреть за вами… Но я виноват… Знаю это и все-таки раздражаюсь… Такой, как Алеша, – не один… Алеша умен и даровит… и от этого другим будет хуже… Он заставит страдать более слабых… Его будут ненавидеть…

– Почему? – испуганно спросила Шурочка.

– Потому, девочка, что у него сердце нет, нет доброты и жалости к людям. А без этого нет настоящего человека. Ум без человечности светит, но не греет!.. Расскажи я Алексею, при каких условиях получил вчера прибавку жалованья, он назовет меня дураком… Ты помнишь тогда, когда я рассказал, что заступился за Андреева, как Алексей основательно доказывал, что я был неправ?..

– Помню… Помню, папочка… И не забуду этого дня…

– А я ведь надеялся, что Алеша меня поймет, порадует своим сочувствием, а между тем одна только ты… О Шура!.. Ты не понимаешь еще, голубка, как больно ошибиться в близких… Конечно, сам виноват… Но, милая! Хотя бы по крайней мере не лгали… А то вдруг узнаешь…

Ордынцев остановился вовремя.

Бледная и испуганная, смотрела Шура своими большими скорбными глазами на отца, и губы ее вздрагивали.

– Кто же лгал, папа? – кинула вдруг в упор Шура,

Ордынцев молчал.

– Кого же ты обвиняешь, папочка? – настойчиво повторила девочка.

Ордынцев смущенно смотрел на Шуру. Она ждала ответа. Надо же что-нибудь ответить.

И отец ответил:

– Нет… нет… я не виню. Это вырвалось в минуту раздражения… Ни Алексей, ни Ольга, ни Сережа не лживы… Нет, нет… И ты не волнуйся, девочка…

– А мама?.. Мама? – прошептала девочка. И голос ее дрогнул.

– И мама не лгала… Бог с тобой!.. Мы с ней ссорились, это правда… И я был часто неправ…

– То-то! – облегченно вздохнула девочка.

И после паузы сказала:

– Я и тебя люблю и маму люблю…

– Конечно, маму нужно любить!

Ордынцев говорил это, а между тем думал, что было бы лучше, если б Шура не любила такую мать.

И оттого, что Шура любит мать, он с большей ненавистью относился теперь к бывшей жене.

– Я ведь сегодня на целый день к нашим?

– Конечно. Иди к ним… Как раз к завтраку попадешь… Иди, милая.

– А ты останешься один… И опять будешь грустить?

– И я скоро уйду… И грустный не буду… Вот разве на панихиде…

И Ордынцев, прощаясь с Шурой, снова уверил ее, что мрачное настроение прошло, осмотрел, так ли она одета, и просил поцеловать за него сестру и братьев.

– И ты позови их на елку! – прибавил он.

Глава двадцать первая

I

В ожидании объяснения с любимой женщиной, силу обаяния которой Никодимцев едва ли сознавал, он переживал томительно-жуткое состояние, подобное тому, какое испытывает подсудимый в ожидании приговора. И чем ближе подходил час встречи, тем нетерпеливее и мучительнее было это ожидание и тем более он сомневался в том, в чем несколько времени тому назад почти был уверен.

Весь охваченный лишь одной мыслью – мыслью о том, любит и может ли его полюбить Инна, или только питает к нему дружеские чувства, и выйдет ли за него замуж, или откажет, Никодимцев так запутался в своих противоречивых предположениях, что наконец не мог больше об этом думать и никак не мог решить, благоприятная ли для него записка Инны Николаевны, или нет.

Теперь он думал лишь об одном, желал только одного – чтобы как можно скорей решилась его участь, какова бы она ни была. Только бы не оставаться в неизвестности.

Тогда по крайней мере он не будет знать безумного беспокойства последнего времени. Он уедет и в новой, все-таки имеющей какой-нибудь смысл деятельности постарается побороть свое чувство и забыть эту женщину, ворвавшуюся в его жизнь, выбившую его из прежней колеи и овладевшую им с такой властностью, возможности которой над собой он и не подозревал.

Но как только Никодимцев начинал думать, что он не увидит этого милого лица, краше которого, ему казалось, и быть не может, – этих больших серых ласковых глаз, чарующей улыбки, изящной гибкой фигуры, красивых маленьких рук с длинными и тонкими пальцами, – когда он думал, что не будет восхищаться чуткостью ее ума и сердца, найдя в ней родственную себе душу, – он чувствовал себя бесконечно несчастным, одиноким и жалким.

Без Инны жизнь, казалось, теряла смысл. Веру в свое дело он потерял. Что же он будет теперь делать? Во имя чего жить?

Наконец Никодимцев не выдержал этой пытки ожидания. Он торопливо оделся и в три часа поехал к Козельским.

И дорогой, и когда Никодимцев поднимался по устланной ковром лестнице, он бессознательно шептал одни и те же два слова: «Надо покончить», подразумевая, что надо объясниться.

И только когда он позвонил и увидел перед собою отворившего ему двери слугу, он овладел собой и спросил:

– Принимают?

Лакей доложил, что дома только одна молодая барыня.

Это известие, вместо того чтобы обрадовать Никодимцева, напротив, на мгновение смутило его,

– А молодая барыня принимает? – умышленно безразличным тоном спросил Никодимцев, точно боясь, что лакей отлично понимает, что ему именно и нужна молодая барыня.

– Принимают. Извольте пожаловать в гостиную. Я сию минуту доложу.

Никодимцев вошел в гостиную и уставился на двери, ведущие в столовую.

Прошла минута, другая. Инна Николаевна не являлась.

«Все кончено!» – подумал Никодимцев.

И в гостиной словно бы потемнело. И на сердце у Никодимцева сделалось мрачно-мрачно.

Наконец скрипнула дверь, и появилась Инна.

И Никодимцеву показалось, что гостиная вдруг озарилась светом и что сама Инна сияла в блеске новой и еще лучшей красоты.

И у него замерло сердце от восторга и страха.

Стройная, изящная и нарядная в своем новом, только что принесенном светло-зеленом платье, свежая и сверкающая ослепительной белизной красивого и привлекательного лица, торопливо подошла она к Никодимцеву, и, радостно-смущенная, вся словно бы притихшая и просветленная счастьем, протянула ему руку.

Никодимцев побледнел.

Он порывисто и крепко пожал ее руку и первое мгновение не находил слов.

Молчала и молодая женщина.

Тронутая его волнением, счастливая, что Никодимцев так сильно ее любит, и понимавшая, что он в ее власти, она глядела на него ласковым и властным взглядом.

– Как я рада, что вы раньше приехали, Григорий Александрович.

Но Никодимцев, казалось, не понимал, что она сказала. Он смотрел на нее с проникновенным восторгом и, казалось, еще не смел верить своему счастью, хотя и чувствовал его в выражении лица и глаз молодой женщины…

– Я приехал узнать свой приговор… Вы ведь знаете… я вас люблю! – наконец проговорил он серьезно, почти строго.

– Знаю, – чуть слышно произнесла Инна.

– Вчера… ваша записка… Неужели это правда?..

– Что?

– Что вы позволили вас любить?

– Правда. И давно уж позволила… И сама поняла вчера после вашего письма, что… привязана к вам…

– Как к другу… да… не более? Говорите! – почти крикнул Никодимцев.

– Разве тогда позволяют любить… Или вы не видите, что и я вас люблю!

– О господи! – вырвалось из груди Никодимцева.

И, полный невыразимого счастья, умиленный, со слезами на глазах, он целовал руки Инны и снова глядел в ее загоревшиеся глаза, радостный и помолодевший.

– О, если бы вы знали, как вы мне дороги, как я вас люблю! – шептал он. – Я не смел и мечтать о таком счастье… Ведь вы согласитесь быть моей женой? Ведь согласитесь, да?

– А вы разве не боитесь на мне жениться?..

– Бояться?.. Чего бояться?

– Моего прошлого! – проронила Инна, и страдальческое выражение омрачило ее лицо и залегло в глазах. – О, если б его не было! Если б его не было! – тоскливо повторила она.

– Вы в нем не виноваты… Забудьте его…

– Разве возможно забыть его, Григорий Александрович. И я не забуду, и вы не забудете… Вы, как порядочный человек, никогда не напомните мне о нем, но оно всегда будет стоять между нами и отравлять нам жизнь… Вы будете мучиться этим, а мне будет больно – ведь я люблю вас! И это меня пугает…

– Инна Николаевна! Да ведь вы выстрадали прошлое… И за то, что вы его выстрадали, за то, что вы так правдиво рассказали мне о нем, я вас еще более люблю и уважаю… Я не боюсь… Я верю вам… О, не отказывайте мне из-за этих страхов. Не отказывайте!.. Не бойтесь, что, выйдя за меня замуж, вы лишитесь свободы чувства. Я палачом не буду. Слышите?

– Вот видите, Григорий Александрович. Уж и теперь у вас сомнения.

– Какие?

– Вы уже думаете, что я вас должна разлюбить и полюбить другого.

– Я стар. Мне сорок два года.

– Разве это старость? И в ваши сорок два вы влюбились, как мальчик. Разве это не правда? – не без ласкового лукавства спросила она.

Никодимцев радостно ответил:

– И как это хорошо быть мальчишкой… Так вы согласны, Инна Николаевна?

– Да разве вы не видите этого?.. Согласна, согласна, согласна!

Никодимцев весь сиял счастьем. И в это же время ему казалось, что он недостоин такого чрезмерного счастья – быть любимым этой женщиной – и что он еще недостаточно любит ее. И ему хотелось сказать ей что-то особенно значительное и важное о своей любви и поскорей доказать ее. Жизнь ему представлялась теперь светлой, чудной, полной смысла, и смысл этот явился в Инне, в этой прелестной, чарующей Инне.

– Господи! Чего бы я ни сделал, чтобы дать вам счастье, Инна Николаевна! – проговорил он с какою-то особенной, значительной и торжественной серьезностью и, взявши ее за руку, крепко прижал к своим губам.

И Инна, проникнутая тем же серьезным, приподнятым настроением, ответила:

– И мы должны быть счастливы. Я постараюсь, чтоб вы не разлюбили меня. Если бы вы знали, как одинока я была до вас!..

Они присели на диван и строили план будущего. Никодимцев просил, чтобы свадьба была после возвращения его с поездки. К тому времени развод, наверно, состоится. Адвокат, его приятель, надеется покончить дело скоро.

– А муж?.. Не откажется от развода? – испуганно спросила Инна Николаевна.

– Не откажется.

– О, вы его не знаете, Григорий Александрович! Он бесхарактерен и поддается всякому влиянию…

– Но он уж условился с адвокатом и выдал обязательство…

– Какое?

– Что он согласен на развод за пятнадцать тысяч и в виде задатка уже получил пять.

– О, какая мерзость! – с отвращением проговорила Инна. – И я жила с таким человеком пять лет!

– Вы не знали людей, Инна Николаевна.

– Да, не знала и, признаюсь вам, такой наглости в нем не подозревала… Но кто же заплатил пять тысяч и кто заплатит остальные десять?.. Вы, разумеется?

– Простите, я… От имени вашего отца… Мы потом сосчитались бы с ним… а у меня, по счастью, именно была эта сумма сбережений.

– Вы и в этом мой спаситель… Ну разве я не неоплатная ваша должница… Милый!

И Инна Николаевна протянула Никодимцеву руку.

Он задержал эту маленькую руку в своей руке и чувствовал, как какая-то горячая волна охватывает все его существо, и в то же время, стараясь скрыть свое возбуждение, продолжал говорить с Инной об ее разводе и успокаивал ее относительно Леночки.

– Он и от прав на свою дочь отказался с тем, чтобы только от него не требовали платы на ее содержание…

– Подлец! – вырвалось у Инны.

– Ну вот я вас и расстроил… Простите… Зачем я вам все это говорил?

– Отлично сделали… По крайней мере я не чувствую себя теперь перед ним виноватой… а ведь это чувство виновности и удерживало раньше от полного разрыва… Ну, довольно. Не будем больше говорить об этом… Не будем вспоминать… Ведь и вам тяжело думать, что я была женой Травинского. Не правда ли?

– Правда! – отвечал смущенно Никодимцев. – За вас больно! – прибавил он и смутился еще более, так как сказал не всю правду.

Инна Николаевна пытливо заглянула ему в глаза.

– Только за меня? – протянула она.

Никодимцев молчал.

– А разве не ревнуете вы к нему, как… как к бывшему мужу? Не скрывайте от меня ничего… Говорите правду, я вас прошу… Ревнуете?

– Да! – виновато и застенчиво проронил Никодимцев.

– Нашли к кому ревновать! – брезгливо проговорила Инна. – А впрочем, я понимаю эту ревность. Так оно и должно быть у человека, который сильно любит… Вот видите, Григорий Александрович, прошлое трудно забыть! – прибавила она с грустной усмешкой.

И, увидевши, что Никодимцев омрачился, порывисто и нервно прибавила:

– Но мы оба постараемся забыть его. Ведь забудем… Не правда ли?

Голос Инны звучал смело и вызывающе, а между тем на глаза навертывались слезы.

– Инна Николаевна! Не мучьте себя… Не надо, не надо! – с необыкновенной нежностью проговорил Никодимцев.

И, наклонившись, несколько раз тихо поцеловал ее руку.

– Не надо, – повторил он. – Для меня ваше прошлое не имеет значения, а вы забудете его. Я вас люблю такою, как вы есть… И эта ревность к мужу – нехорошее чувство. Оно пройдет… непременно пройдет… Не мучьте же себя напрасными страхами… Я люблю вас, люблю… Я счастлив, бесконечно счастлив.

Тронутая этими словами, этой лаской, Инна улыбалась сквозь слезы своей чарующей улыбкой, и Никодимцев опять просиял, чувствуя, что между ними растет что-то новое, манящее и захватывающее – та желанная близость, которой он так хотел и так боялся.

Они снова заговорили об устройстве новой их жизни, о том, как они поедут после свадьбы за границу, как потом будут жить в Петербурге, тихо, без приемов, имея ограниченный круг знакомых, как будут вместе читать, ходить в театр. Оба радостные, полные надежд и приподнято настроенные, они верили этой семейной идиллии и хотели се. Никодимцев потому, что иначе не понимал брака. Инна потому, что прежняя жизнь ей представлялась ужасной и она цеплялась за новую.

Эти разговоры прерывались воспоминаниями о первом знакомстве, о быстром сближении, о частых визитах Никодимцева.

Он признался, что с первой же встречи Инна Николаевна произвела на него сильное впечатление.

– И с того же вечера вы овладели моими мыслями, Инна Николаевна! Я почувствовал, что вы сыграете значительную роль в моей жизни… С того вечера я уж не был таким чиновником… Передо мной открылась другая жизнь…

Инна тоже призналась, что Никодимцев ей понравился в тот же вечер, когда они встретились.

– И когда я вернулась домой, я вспомнила наш первый разговор за ужином… помните?

– Еще бы не помнить! – восторженно сказал Никодимцев. – Я все ваши слова помню!

– А ваш первый визит? И как мне тогда было совестно перед вами…

– За что?

– А за то, что вы у меня встретили это общество, помните… И я думала, что вы после этого визита не приедете… А мне так хотелось вас видеть, слышать, что вы говорите… И ваше отношение ко мне было так ново, так хорошо…

Они продолжали говорить, не переставая, точно виделись в первый раз после долгой разлуки. Точно они совсем еще не знали друг друга, и оба они, прежде сдержанные, теперь словно бы торопились высказаться, обнаружить себя один перед другим, ввиду предстоящей их близости.

Никодимцев слушал Инну, и все чаще и дольше целовал ее руку, и смущенно и виновато краснел, когда Инна перехватывала влюбленный, загоревшийся взгляд его черных, совсем молодых глаз, перехватывала и не сердилась, краснея и улыбаясь. И жених ей казался таким помолодевшим, таким интересным и милым с его целомудренной застенчивостью человека, видимо мало знавшего женщин, таким непохожим на бывших ее поклонников…

– А я сегодня же скажу об этом вашим. Вы позволите?

– Разве это нужно?

– Нужно. Я не хочу делать из этого секрета… А вы разве не хотите?

– Что вы? Что вы? Я только боюсь, как бы муж не наделал неприятностей… Не подождать ли развода?

– Вы будете под моей защитой… Повторяю, ваш муж ничего не сделает… Напротив, узнавши, что я женюсь на вас, он не пикнет… Он трус.

– Я согласна… Вы правы, как всегда! – проговорила Инна и освободила свою руку из руки Никодимцева, заслышав в прихожей шаги.

II

Вошел Козельский, по обыкновению элегантный, свежий и моложавый.

Он уже узнал от швейцара, что Никодимцев сидит с трех часов, и теперь, взглянувши на несколько возбужденные лица гостя и дочери, сидевших рядом на диване, не мог и представить себе, что дело обошлось без флирта, и мысленно поздравил «умную Инночку», что она быстро и решительно «подковывает» влюбленного Никодимцева.

И Николай Иванович приветствовал его превосходительство с особенно дружественною и несколько даже фамильярною приветливостью, какой раньше не позволял себе с будущим товарищем министра.

По тому, с какою горячностью и какой-то особенной почтительностью Никодимцев пожал руку, по-видимому, даже обрадованный фамильярностью тона, Козельский понял, что и на нем отразились чувства, питаемые Никодимцевым к дочери.

И, принимая вид «благородного отца», он проговорил тем мягким, полным добродушия голосом, которым умел очаровывать мало знавших его людей:

– А я еще, простите, не поблагодарил вас, дорогой Григорий Александрович.

– За что, Николай Иванович?

– А за Инночку… Вы так скоро устроили выдачу отдельного паспорта.

– Стоит ли говорить о таких пустяках…

– Доброе внимание не пустяк, Григорий Александрович… Оно ценится… И порекомендовали ей адвоката Безбородова… Это превосходный юрист… Теперь дело ее в надежных руках, и я думаю, что Инна скоро освободится от своего ига… Сердечное вам спасибо, Григорий Александрович, и за себя и за Инночку.

И Козельский еще раз крепко пожал руку, отводя взгляд, чтобы не заметить смущения Никодимцева.

И, усаживая на диван гостя, спросил:

– Скоро едете, ваше превосходительство?

И сам подумал: «Неужели до его отъезда Инна не доведет его до предложения?»

– Через пять дней.

– Высокая и трудная миссия предстоит вам, Григорий Александрович, – продолжал Козельский в несколько приподнятом тоне человека, цивические[15]15
  Гражданские (от лат. civilis).


[Закрыть] добродетели которого не внушают сомнений. – Все порядочные люди обрадовались вашему назначению… По крайней мере мы узнаем настоящую правду, а то ведь мы и до сих пор не знаем, голод ли у нас, или выдумка неблагонамеренных людей… Мы играли в недород и о нем даже долго молчали… Да, нечего сказать, хорошее времечко, в которое мы живем…

И, взглянув на часы, Козельский прервал свое фрондированье, которым, по старой привычке, он любил иногда щегольнуть, и, обращаясь к дочери, спросил:

– А где наши, Инна?

– Их не было дома.

– Они, верно, вернулись. И не знают, что Григорий Александрович здесь…

– Я пойду узнаю.

– И кстати узнай, милая, вовремя ли нас станут сегодня кормить.

Инна застала мать в ее комнате за книгой.

– Мамочка!.. Обедать сейчас. Ты давно вернулась?

– С полчаса…

– Григорий Александрович здесь…

– Я знаю…

– Так отчего ж ты не вышла?..

– Не хотела мешать вам говорить, моя родная… И какая ты оживленная сегодня… Какая радостная!..

– Он сделал мне предложение, мамочка! – вырвалось у Инны, и она бросилась целовать мать.

– Ты дала слово?

– Дала.

– Значит, нравится?

– Больше, больше, мамочка… Я его люблю… А где же Тина?

Она заглянула в комнату сестры. Та что-то писала у письменного стола.

– Обедать? – спросила она, поспешно закрывая тетрадь. – Иду, иду!.. Ну что, договорились до чего-нибудь с Никодимцевым? – насмешливо спросила Тина.

– Что за выражения, Тина…

– Ну, если не нравится, так спрошу: женишь его на себе?

– Я просто выйду замуж,

– Еще мало научена?.. Еще не успела развестись – и опять хочешь повторить прежнюю глупость?

– Тут нет повторения… Тут все новое, Тина! – весело отвечала сестра.

– Нашла новое, нечего сказать! Не скажешь ли ты, что влюблена в Никодимцева?..

И Тина засмеялась гадким смехом, показывая свои красивые острые зубки.

– Я не шла бы замуж, если б не любила…

– Какое громкое слово!.. И надолго полюбила?

– А ты все еще не веришь, что я стала другая?..

– Поговорим об этом через год. А сегодня, значит, шампанское и первый поцелуй? – иронически спросила Тина. – Я с удовольствием выпью. Я давно не пила, скажи папе, чтоб он послал за мумом!

Оставшись вдвоем с Никодимцевым, Козельский хотел было до закуски спросить мнения Никодимцева об одном новом деле, которое наклевывалось, как увидал, что лицо Никодимцева вдруг сделалось необыкновенно серьезным, напряженным и взволнованным.

Несколько секунд прошло в томительном молчании.

– Николай Иванович! – вдруг обратился Никодимцев торжественно и значительно и на мгновение остановился, словно бы он вдруг услыхал фальшивую ноту взятого тона и понял ненужность и условность того, что сейчас скажет.

«Подкован!» – обрадованно решил Козельский, и лицо его тоже приняло несколько серьезное и торжественное выражение, когда он поднял вопросительно-ласковый взгляд на Никодимцева.

– Я только что предложил Инне Николаевне быть моей женой и имел счастье получить ее согласие… Надеюсь, что и вы в нем не откажете, и поверьте, что я…

Николай Иванович не дал Никодимцеву докончить и вывел его из неприятного положения тем, что сперва выразил на лице своем приятное изумление, затем проговорил, что он никогда не идет против желания детей, и, с достоинством выразив удовольствие иметь Григория Александровича своим зятем, безмолвно привлек его к себе, троекратно с ним поцеловался и отер батистовым платком слезу.

И. когда вся эта процедура была окончена, он проговорил:

– Надоело небось, Григорий Александрович, одиночество?.. То-то… Без семейного теплого очага как-то неприветно… Что может быть лучше его! – прибавил не без значительности Козельский.

В эту минуту вошла Антонина Сергеевна. По ее несколько торжественному лицу, без обычного на нем выражения сдержанной грусти, Козельский догадался, что святая женщина уже знает от Инны о счастливом событии.

– Тоня! Григорий Александрович делает нам честь просить нашего согласия на брак с Инной! – торопливо и радостно проговорил Козельский.

И, оставив их вдвоем доканчивать чувствительную сцену, Николай Иванович торопливо вышел, чтобы поскорее послать за шампанским.

В коридоре он встретил Инну и возбужденно и нежно проговорил:

– Молодец ты, Инночка!.. И как тебя любит Григорий Александрович! Ты не знаешь, какое он любит шампанское?

Этот «молодец» и этот вопрос о шампанском задели Инну.

«И он думает, что я та же, что и была!» – пронеслось в ее голове.

– Не знаю, папа. А Тина просит послать за мумом! – отвечала Инна.

Когда Козельский вернулся в гостиную, заглянувши прежде в столовую, чтоб убедиться, все ли там в порядке, новый ли сервиз и хороша ли свежая икра, – Антонина Сергеевна, утирая слезы, просила Никодимцева беречь Инну и с наивной откровенностью матери рассказывала Григорию Александровичу, какое золотое сердце и какая умная головка у Инночки.

Никодимцев с восторгом слушал эти речи и сочувственно взглядывал на будущую тещу.