Текст книги "Равнодушные"
Автор книги: Константин Станюкович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Константин Михайлович Станюкович
Равнодушные
Равнодушные
Глава первая [1]1
Две первые главы являются незначительной переработкой этюда давно задуманного романа «Равнодушные». Этот этюд, под названием «У домашнего очага», был напечатан в двух фельетонах «Русск. вед.» в 1896 г. (Прим. К. М. Станюковича.)
Автор, по-видимому, запамятовал, что еще в 1892 году две первые главы в первоначальной редакции с несколько иными именами действующих лиц были им напечатаны под заглавием «Дома» в сборнике «Современные картинки».
[Закрыть]
I
Василий Николаевич Ордынцев, худой, высокий брюнет лет под пятьдесят, с большой, сильно заседевшей черной бородой и длинными, зачесанными назад седыми волосами, только что собирался уйти из железнодорожного правления, в котором занимал место начальника одного из отделов, как один удар электрического звонка раздался в маленьком кабинете Ордынцева.
«Что ему нужно? Должен, кажется, знать, что занятия кончаются в четыре и что люди есть хотят!» – подумал, раздражаясь, Ордынцев.
И, захватив портфель, недовольный, пошел наверх в кабинет председателя правления, господина Гобзина.
– Мы, кажется, не видались сегодня, Василий Николаевич, – любезно проговорил мягким тенорком и слегка растягивая слова очень полный молодой человек хлыщеватого вида, протягивая через стол красную пухлую руку с короткими пальцами. – Покорнейше прошу присесть на минутку, Василий Николаевич. Пожалуйста! – указал господин Гобзин на кресло у стола.
– Что прикажете? – нетерпеливо спросил Ордынцев тем официально служебным тоном, не допускающим никакой фамильярности в отношениях, каким он всегда говорил с Гобзиным, один вид которого приводил в раздражение Ордынцева.
И эта самодовольная до нахальства улыбка, сиявшая на жирном и румяном лице с модной клинообразной бородкой, и наглый взгляд стеклянных рачьих глаз, и развязная самоуверенность суждений, тона и манер вместе с чуть не обритой круглой головой, до смешного кургузым вестоном[2]2
Пиджаком (от франц. le veston).
[Закрыть] и крупным брильянтом на красном толстом мизинце с огромным ногтем, и пренебрежительная любезность обращения с подчиненными, апломб и старание быть вполне светским джентльменом, нисколько не похожим на мужика-отца, который из мелких рядчиков сделался миллионером и крупным финансовым тузом, – все это донельзя было противно в молодом, окончившем университет Гобзине, и Ордынцев старался как можно реже видаться со своим принципалом, ограничивая служебные свидания самыми короткими разговорами.
И теперь он, несмотря на приглашение Гобзина, не присел, а стоял.
– Господин Андреев у вас занимается? – спросил Гобзин.
– Да. В тарифном отделе.
– Потрудитесь, Василий Николаевич, завтра объявить господину Андрееву, что он нам более не нужен. Ну, разумеется, я велю выдать ему в виде награды жалованье за два месяца! – снисходительно прибавил Гобзин.
Изумленный таким распоряжением относительно трудолюбивого и дельного служащего, Ордынцев взволнованно спросил:
– За что вам угодно уволить Андреева?
Гобзин на секунду смутился.
Дело в том, что он обещал графине Заруцкой непременно устроить какого-то ее родственника, необыкновенно польщенный, что молодая и хорошенькая аристократка обратилась к нему с просьбой на одном благотворительном базаре, где Гобзин был ей представлен.
Мест не было, и надо было кого-нибудь уволить, чтобы исполнить обещание, о котором графиня только что напоминала письмом.
– У меня есть основания! – значительно проговорил Гобзин.
И, приняв вид начальника, придвинул к себе лежавшие на столе бумаги и опустил на них глаза, как бы давая этим понять Ордынцеву, что разговор окончен.
Но Ордынцев не намерен был кончать.
«Скотина!» – мысленно произнес он и бросил взгляд, полный презрения, на рыжеволосую голову своего патрона.
Взгляд этот скользнул по письменному столу и заметил на нем письмо и рядом взрезанный изящный конвертик с короной.
«Так вот какие основания!» – сообразил Ордынцев, еще более возмущенный.
На таких же «основаниях» уже были уволены двое служащих с тех пор, как Гобзин-отец посадил на свое место сынка.
И, видимо, осиливая негодование и стараясь не волноваться, Ордынцев довольно сдержанно проговорил:
– Но ведь Андреев спросит меня: за что его лишают куска хлеба? Что прикажете ему ответить? Он четыре года служит в правлении. У него мать и сестра на руках! – прибавил Ордынцев, и мягкая, чуть не просительная нотка задрожала в его голосе.
– У нас не благотворительное учреждение, Василий Николаевич, – возразил, усмехнувшись, Гобзин. – У всех есть или матери, или сестры, или жены, или любовницы, – продолжал он с веселой развязностью, оглядывая свои твердые, большие ногти. – Это не наше дело. Нам нужны хорошие, исправные служащие, а господин Андреев не из тех работников, которыми следует дорожить… Он…
– Напротив, Андреев…
– Я прошу вас, Василий Николаевич, позволить мне докончить! – с усиленно подчеркнутой любезностью остановил Ордынцева председатель правления, недовольный, что его смеют перебивать.
И его жирное круглое лицо залилось багровой краской, и большие рачьи глаза, казалось, еще более выкатились.
– Ваш господин Андреев, – продолжал Гобзин, все более и более проникаясь ненавистью к Андрееву именно оттого, что чувствовал свою несправедливость, – ваш господин Андреев небрежно относится к своим обязанностям. Так и потрудитесь ему передать от моего имени. Очень небрежно! Несколько дней кряду я видел его приходящим на службу в двенадцать вместо десяти. Это терпимо быть не может, и я удивляюсь, Василий Николаевич, как вы этого не замечали?
– Я это знал.
– Знали?
– Еще бы! Андреев являлся позже на службу с моего разрешения.
Молодой человек опешил.
– С вашего разрешения? – протянул он без обычного апломба и видимо недовольный, что попался впросак. – Я этого не знал.
– С моего. Я дал ему большую работу на дом и потому на это время позволил приходить позже на службу. И вообще я должен сказать, что Андреев отличный и добросовестный работник, и увольнение его было бы не только вопиющей несправедливостью, но и большой потерей для дела.
Этот горячий тон раздражал Гобзина. Сбитый с позиции, он несколько мгновений молчал.
– Против господина Андреева есть еще обвинение! – живо проговорил он, точно обрадовавшись.
– Какое-с?
– До меня дошли слухи, что он недавно был замешан в какой-то истории, не рекомендующей его образ мыслей.
– Сколько мне известно, хоть я, конечно, и не производил следствия, – с ядовитой усмешкой вставил Ордынцев, – было одно недоразумение.
– Недоразумение?
– Да-с! И ни в какой истории он не был замешан. Была бы охота у клеветников! Вас, очевидно, ввели в заблуждение. Вам пошло и глупо наврали на Андреева в надежде, что вы поверите…
И Ордынцев, взволнованный и взбешенный, не обращая внимания на недовольную физиономию Гобзина, продолжал защищать сослуживца, не сдерживая своего негодующего чувства.
Этот резкий, горячий тон, совсем непривычный ушам Гобзина, избалованным иным тоном своих подчиненных, злил и в то же время невольно импонировал на трусливую натуру молодого человека. Он понял, что сглупил, выставив как обвинение слухи, которым и сам не придавал значения, а упомянул о них единственно из желания настоять на своем. И, очутившись в глупом положении, припертым к стене, почувствовал еще большую ненависть к Ордынцеву, позволившему себе читать нравоучения.
С каким наслаждением выгнал бы он немедленно со службы этого беспокойного человека, который относится к нему, избалованному лестью и почетом, с едва скрываемым неуважением. Но сделать это не так-то легко. Ордынцев пользовался в правлении репутацией знающего и превосходного работника. Сам старик Гобзин, умный и понимавший людей, рекомендовал Ордынцева новому председателю правления, как служащего, которым надо особенно дорожить. Все члены правления его ценили, а, главное, старик Гобзин не только не позволил бы уволить Ордынцева, но намылил бы еще голову сыну.
И он принужден был выслушать до конца своего беспокойного подчиненного и объявить, что берет назад свое распоряжение относительно Андреева.
Но он не удержался от искушения пустить шпильку и прибавил своим обычным развязным тоном:
– Господин Андреев не родственник ли вам, что вы его так пылко защищаете?
– А вы, видно, думаете, что пылко можно защищать только родственников? – переспросил с презрительной усмешкой Ордынцев, взглядывая в упор на председателя правления. – Ошибаетесь. Он мне не родственник и не знакомый.
И, еле кивнув головой, Ордынцев вышел из кабинета, оставив молодого человека в бессильной ярости.
II
Ордынцев торопливо шел домой, и невеселые мысли лезли в его голову.
Теперь это «животное», наверно, будет ему пакостить. Положим, им дорожат в правлении, но Гобзин может вызвать его на дерзость и сделать службу невозможной. И без того она не сладка. Работы пропасть, и такой работы, которая не по душе, но по крайней мере хоть заработок хороший – пять тысяч. Жить можно. Довольно уж на своем веку маялся и менял места после того, как убедился, что из него литератор не вышел. Везде одно и то же. Та же лямка. Та же скучная работа. Та же неуверенность в том, что долго просидишь на месте. Здесь он, однако, ухитрился прослужить четыре года, хотя последний год, когда выбрали председателем правления молодого Гобзина, и были неприятности. Он их терпел. Но не мог же он в самом деле молчать при виде вопиющей несправедливости. Не мог он не вступиться за Андреева. Еще настолько жизнь не пригнула его.
И хотя Ордынцев сознавал, что иначе поступить не мог, и был уверен, что и впредь поступит точно так же, тем не менее мысль о том домашнем аде, который усиливался во время безработицы и неминуемо ждал его в случае потери места, приводила Ордынцева в ужас и озлобление.
И чем ближе подходил он к своему «очагу», тем угрюмее и злее делалось его лицо, точно он шел на встречу с врагами.
Глава вторая
I
Вот и «дом».
Ордынцев быстро поднялся на четвертый этаж и, отдышавшись, надавил пуговку звонка.
– Обедают? – спросил он горничную, снимая пальто,
– Недавно сели.
– Подождать не могли! – раздраженно шепнул Ордынцев.
Он прошел в столовую и, нахмурившись, сел на свое место, на конце стола, против жены, между подростком-гимназистом и смуглой девочкой лет двенадцати. По бокам жены сидели старшие дети Ордынцевых: студент и молодая девушка.
Горничная принесла тарелку щей и вышла.
– А что же папе водки? – заботливо проговорила смуглая девочка, оглядывая большими темными глазами стол. – Забыли поставить?
И, вставши, несмотря на строгий взгляд матери, из-за стола, она достала из буфета графинчик и рюмку, поставила их перед отцом и спросила:
– Наливать, папочка?
– Наливай, Шурочка! – смягчаясь, проговорил Ордынцев и ласково потрепал щеку девочки.
Он выпил рюмку водки и принялся за щи.
– Совсем холодные! – проворчал Ордынцев.
Никто из членов семьи не обратил внимания на эти слова. Одна лишь Шурочка заволновалась.
– Сию минуту разогреют. Хочешь, папочка? – спросила она, протягивая руку к отцовской тарелке.
– Спасибо, милая, не надо. Есть хочется.
И Ордынцев продолжал сердито и жадно глотать щи.
Шурочка, видимо обиженная за отца, с недоумением взглянула на мать.
Это была высокая, довольно полная, сильно моложавая блондинка с большими черными волоокими глазами, свежая и красивая, несмотря на свои сорок лет. От ее классически правильного лица, с прямым носом, сжатыми губами и несколько выдавшимся подбородком, веяло жесткостью и холодом, и в то же время в нем было что-то чувственное. Вся она, точно сознавая свое великолепие, сияла холодным блеском и, видно было, очень ценила и холила свою особу, напоминающую красивое, хорошо откормленное животное.
На ней был черный лиф, обливавший пышные формы роскошного бюста. У шеи блестела красивая брошка; в ушах горели маленькие брильянты, а на холеных белых крупноватых руках были кольца. Густые белокурые волосы, собранные сзади, вились у лба колечками. От нее пахло душистой пудрой и тонким ароматом ириса.
– Я думала, что ты не придешь обедать! – проговорила наконец Ордынцева, взглядывая на мужа.
В тоне ее певучего контральто не звучало ласковой нотки. Взгляд, брошенный на мужа, далеко не был взглядом любящей жены.
– Ты думала? – переспросил Ордынцев и в свою очередь взглянул на жену.
Злое, ироническое выражение блеснуло в его острых и умных, темных, глубоко сидящих глазах и отразилось на бледном, худом, смуглом и старообразном лице с тонкими изящными чертами.
Все в этой красивой, выхоленной, когда-то безгранично любимой женщине раздражало теперь Ордынцева: и ее самодовольное великолепие, и обтянутый лиф, и колечки на лбу, и голос, и кольца, и остатки пудры на щеке, и подведенные глаза, и запах духов.
«Ишь рядится!» – со злостью подумал он, отводя глаза.
И Ордынцева не могла простить мужу ошибки своего замужества по страстной любви и прежнего увлечения умом мужа.
«Не та жизнь предстояла бы ей, такой красавице, если б она не вышла замуж за этого человека!» – не раз думала она, считая себя страдалицей и жертвой.
Она чуть-чуть пожала плечами и, принимая еще более равнодушно-презрительный вид, тихо и медленно выговаривая слова, заметила:
– Не понимаю, с чего ты злишься и делаешь сцены. Кажется, и так довольно их!
Ордынцев молчал, занятый, казалось, едой, но каждое слово жены раздражало и злило его, натягивая и без того натянутые нервы.
А госпожа Ордынцева, хорошо зная, чем пробрать мужа, продолжала все тем же тихим, певучим тоном:
– Мы ждали тебя до половины шестого. Ты не приходил, и я предположила, что ты, желая избавиться от нашего общества, пошел с кем-нибудь из своих друзей-литераторов обедать в ресторан. Ведь это не раз случалось! – прибавила она с особенным подчеркиванием, хорошо понятным Ордынцеву.
«Шпильки подпускает… дура!» – мысленно выругал Ордынцев жену и с раздражением сказал:
– Ведь ты знаешь, что я всегда предупреждаю, когда не обедаю дома. Ведь ты знаешь?
И, не дождавшись от жены признания, что она это знает, продолжал:
– Следовательно, вместо нелепых предположений, было бы гораздо проще оставить мне горячий обед.
– Прикажешь дрова жечь в ожидании, когда ты придешь? И без того от тебя только и слышишь, что выходит много денег, хотя, кажется, мы и то живем…
– Как нищие? – иронически подсказал Ордынцев. – Ты вечно поешь эту песню.
– А по-твоему, мы хорошо живем? – вызывающе кинула жена. – Едва хватает на самое необходимое.
– Особенно ты похожа на нищую, несчастная страдалица! – ядовито заметил Ордынцев, оглядывая злыми глазами свою великолепную супругу. – Но уж извини… На твои изысканные вкусы у меня средств нет!
И, проговорив эти слова, Ордынцев принялся за жаркое.
– Экая мерзость! Даже и мяса порядочного купить не умеют!
Жена молчала, придумывая, что бы такое сказать мужу пообиднее за его издевательства.
– А подкинуть два полена, – снова заговорил Ордынцев, – не бог знает какой расход. Кажется, сообразить нетрудно… Или затруднительно, а?
Ордынцева полна была злобы. Лицо ее словно бы закаменело. Она вся как-то подобралась, словно кошка, готовая к нападению. Вместо ответа она подарила мужа высокомерно-презрительным взглядом.
– И часто ли я опаздываю? – продолжал Ордынцев, отодвигая тарелку. – Сегодня у меня была спешная работа, и, кроме того, меня задержал этот идиот.
– Какой именно идиот? Ведь у тебя все подлецы и идиоты. Один только ты необыкновенный умница… Оттого, вероятно, ты и не можешь устроиться так, чтобы семья твоя не страдала от твоего необыкновенного ума! – с каким-то особенным злорадством протянула Ордынцева, видимо очень довольная придуманной ею ядовитой фразой.
Но, к удивлению ее, муж не вспылил, как она ждала.
Он удержался от сильного желания оборвать эту «злую дуру», взглянув на умоляющее лицо Шурочки, и заговорил с ней.
С самого начала пикировки девочка, взволнованная, с выражением тоски и испуга, переводила свои кроткие большие глаза то на отца, то на мать, видимо боясь, как бы эти обоюдные язвительные укоры не окончились взрывом гнева выведенного из терпения отца, которого девочка очень любила и за которого стояла горой, понимая чутким, любящим сердцем, что мать к отцу невнимательна и что она виновница всех этих сцен, доводящих больного отца до бешеного раздражения.
Она видела, что все как-то безмолвно вместе с матерью осуждали его, и тем сильнее любила, умея своей приветливостью и лаской рассеять подчас постоянно угрюмое расположение духа отца.
Остальные дети, по-видимому, были совсем безучастны к обмену колкостей, происходившему между родителями.
Алексей, удивительно похожий на мать, изящный блондин, с красивыми, точно выточенными чертами лица, чистенький и свеженький, как огурчик, выстриженный по-модному, под гребенку, в опрятной тужурке, необыкновенно солидный по виду, с невозмутимым спокойствием и с какою-то торжественной серьезностью, точно делал необыкновенно важное дело, – очищал костяным ножиком кожу с сочной груши, стараясь не прихватить мясистой части плода. Окончив это, он разрезал грушу на куски и стал их класть в рот опрятными, с большими ногтями, пальцами с противной медлительностью гурмана, желающего как можно более продлить свое удовольствие. На его лице с едва пробивающимися усиками и девственной бородкой, на манерах, на всей его худощавой, небольшой, стройной фигурке был отпечаток чего-то самоуверенного, определенного и законченного, точно перед вами был не двадцатидвухлетний молодой человек, полный жажды жизни и мечтательных планов, а трезвенный, умудренный опытом муж с выработанными правилами, для которого все вопросы решены и жизнь не представляется загадкой.
Сестра его Ольга, стройная, высокая, хорошо сложенная брюнетка лет двадцати, с красивыми темными глазами, смугловатая в отца, одетая, как и мать, с претензией на щегольство, отличалась, напротив, самым беззаботным и легкомысленным видом хорошенькой, сознающей свою обворожительность куколки, для которой жизнь представляется лишь одним веселым времяпрепровождением.
Взор ее рассеянно перебегал с предмета на предмет, и мысль, очевидно, порхала, ни на чем долго не останавливаясь.
Она то равнодушно прислушивалась к словам отца, то взглядывала на мать, завидуя ее брошке и новому красивому кольцу с рубином, которое, по словам мамы, было переделано из старого (чему, однако, дочь не верила, а подозревала иное происхождение кольца), то в уме повторяла напев модной цыганской песенки, то от скуки благовоспитанно зевала, прикрывая маленький, с крупными губами, рот красивым жестом руки с бирюзой на мизинце, который она как-то особенно выгибала, отделяя от других пальцев. Давая ему разнообразные, более или менее грациозные изгибы, она сама любовалась крошкой-мизинцем с розовым ноготком.
«Скорей бы конец этим сценам!» – говорило, казалось, это подвижное, хорошенькое и легкомысленное личико.
И молодая девушка думала:
«С чего они вечно грызутся? Папа, в самом деле, странный. Мог бы, кажется, зарабатывать больше, чтоб не раздражать маму. Когда она выйдет замуж, она не позволит мужу стеснять себя в расходах и говорить дерзости!»
Улыбка озарила лицо Ольги. Мысль остановилась на одном господине, который с недавнего времени ухаживал за ней основательнее других. Она знала, что сильно ему нравилась, и особенно, когда бывала в бальных платьях. Недаром же он возит конфекты и фрукты, достает ложи в театр, как-то особенно значительно жмет руки и, когда остается с ней наедине, глядит на нее глупыми глазами и все просит целовать руку. И мама говорит, что он подходящий жених, но советовала не позволять ему ничего лишнего, а то мужчины нынешние вообще подлецы. Она и без мамы это знает, слава богу! Еще когда кончала курс в гимназии, то один студент на даче целовал в губы, обещал сделать предложение и… исчез. Вчера вот Уздечкин непременно хотел поцеловать ладонь, так она отдернула руку и представилась, что очень рассердилась, и он просил прощения.
Чего, глупый, не делает предложения? Тогда целуй как угодно! Она пойдет замуж, хотя и фамилия «мовежанрная», и вульгарное лицо, и лысина, и прыщи на щеках, и рост очень маленький… Но зато он добрый, и у него дом в Петербурге… Неужели он будет только целовать руки и не сделает предложения только потому, что она благодаря отцу не имеет приданого. Или он узнал, что она занимается флиртом с другим, который ей нравится?
Так что же он, дурак, медлит?
Недовольная гримаска сменяет улыбку, и длинные тонкие пальцы капризно мнут хлебный катышек. Она сердита на отца, который не заботится о дочери. Должно же быть у всякой порядочной девушки приданое. Отец просто-таки не любит ее… Ничего для нее не делает!
Но через секунду-другую беззаботно-веселое выражение снова озаряет ее личико. О, она знает, что нужно сделать – она поступит на сцену. Все говорят, что у нее талант. Один папа нарочно не признает… Он увидит, какой будет успех… А со сцены можно сделать хорошую партию…
Гимназист Сережа, с неуклюже вытянутой фигурой тринадцатилетнего подростка, с испачканными чернилами пальцами и вихорком, торчавшим на голове, съевши в два глотка неочищенную грушу и пожалевши, что нельзя съесть еще по меньшей мере десятка, тотчас же, с разрешения матери, сорвался с места и с озабоченным видом вышел из столовой. Ему было не до родительской перебранки, к которой он относился с презрительным недоумением, так как у него было дело несравненно важней: надо было готовить уроки.
«Заставили бы их зубрить, небось бросили бы ругаться!» – высокомерно подумал гимназист и, собравши книги и тетрадки, засел за них в комнате матери и, заткнувши уши пальцами, стал долбить, с добросовестностью первого ученика в классе, урок из географии.
II
Ордынцев собирался было встать из-за стола, как жена с едва слышной тревогой в голосе, но, по-видимому, довольно добродушно спросила:
– Верно, у тебя опять вышла какая-нибудь история с Гобзиным?
«Уж струсила!» – подумал Ордынцев, и сам вдруг, при виде семьи, струсил.
– Никакой особенной истории! – умышленно небрежным тоном ответил Ордынцев. – Гобзин хотел было без всякой причины уволить одного моего подчиненного… Андреева…
– И ты, разумеется, счел долгом излить потоки своего благородного негодования? – перебила жена, презрительно усмехнувшись.
Этот тон взорвал Ордынцева.
«Так на же!»
И он с раздражением крикнул, вызывающе и злобно глядя на жену:
– А ты думала как? Конечно, заступился за человека, которого эта скотина Гобзин хотел вышвырнуть на улицу. Да, заступился и отстоял! Тебе это непонятно?
– Благородно, очень благородно, как не понять! Но подумал ли ты, благородный человек, о семье? Что будет, если Гобзин выживет такого непрошеного заступника? – произнесла трагически-мрачным тоном Ордынцева, и тревога виднелась на ее лице.
– Не выживет. Не посмеет!
– Не посмеет? – передразнила Ордынцева. – Мало ли тебя выживали? Видно, какой-нибудь посторонний человек тебе дороже семьи, – иначе ты не делал бы подобных глупостей… Все у тебя идиоты… Один ты – необыкновенный человек. Скажите, пожалуйста! Все уживаются на местах, – один ты не умеешь… Воображаешь себя гением… Нечего сказать: гений! Опять хочешь сделать нас нищими!
– Не каркай! Еще Гобзин не думает выживать. Слышишь? – гневно воскликнул Ордынцев.
– Забыл, что ли, каково быть без места? – умышленно не слушая мужа, продолжала жена. – Забыл, как все было заложено и у детей не было башмаков? Тебе, видно, мало, что мы и так живем по-свински – не можем никаких удовольствий доставить детям… Ты хочешь, чтоб мы переселились в подвал и ели черный хлеб! – прибавила Ордынцева, с ненавистью взглядывая на мужа.
Ордынцев уж раскаивался, что его дернуло сказать об этой истории.
Ведь знал он эту женщину, которая вместо поддержки в трудные времена, напротив, старалась изводить его, издеваясь над тем, что он считал обязательным для порядочного человека. Знал он, что уже давно они говорят на разных языках и что ее язык более, чем его, понятен детям. Видел, хорошо видел, что он чужой в своей семье и что, кроме Шурочки, все безмолвно осуждают его и всегда на стороне матери и смотрят на него, как на дойную корову.
«Но, быть может, дети за него? Молодость чутка!» – подумал Ордынцев, не терявший надежды встретить хоть теперь сочувствие детей.
Он взглянул на них и увидал испуганное, недовольное личико Ольги и невозмутимо спокойное лицо первенца.
Эта невозмутимость ужалила Ордынцева, и злобное чувство к этому «молодому старику», как звал он сына, охватило отца. Давно уж этот солидный молодой человек возбуждал в Ордынцеве негодование. Они ни в чем не сходились. Старик отец казался увлекающимся юношей перед сыном. Отношения их были холодны и безмолвно-неприязненны, и они почти не разговаривали друг с другом.
Но слабая надежда, что сын если не почувствует, то хотя поймет правоту отца, заставила Ордынцева обратиться к Алексею с вопросом:
– Ну, а по-твоему, Алексей, глупо, – или как там у вас по-нынешнему? – рационально или не рационально поступил я, вступаясь за обиженного человека?
Алексей пожал плечами.
Дескать, к чему разговаривать!
– Мы ведь не сходимся с тобой во взглядах! – уклончиво проговорил молодой человек.
– Как же, знаю! Очень даже не сходимся. Я – человек шестидесятых годов; ты – представитель новейшей формации. Где же нам сходиться? Но все-таки интересно знать твое мнение по этическому вопросу. Соблаговоли высказать.
– Если ты так желаешь…
– Именно, желаю.
– Тогда изволь…
И, слегка приподняв свою красиво посаженную голову и не глядя на отца, а опустивши серьезные голубые глаза на скатерть, студент заговорил слегка докторальным тоном, тихо, спокойно, уверенно и красиво:
– Я полагаю, что Гобзина со всеми его взглядами и привычками, как унаследованными, так и приобретенными, ты не переделаешь, что бы и как бы ты ему ни говорил. Если он, с твоей точки зрения, скотина, то таковой и останется. Это его право. Да и вообще навязывать кому бы то ни было свои мнения – донкихотство и непроизводительная трата времени. Темперамента и характера, зависящих от физиологических и иных причин, нельзя изменить словами… Человек поступает, как ему выгодно, и для лишения его этой выгоды нужны стимулы более действительные. Это во-первых…
«Как он хорошо говорит!» – думала мать, не спуская с сына очарованного взора.
«Дар слова есть, но какая самоуверенность!» – мысленно решил отец и иронически спросил:
– А во-вторых?
– А во-вторых, – так же спокойно и с тою же самоуверенной серьезностью продолжал молодой человек, – та маленькая доля удовольствия, происходящего от удовлетворения альтруистического чувства, какую ты получил, защищая обиженного, по твоему мнению, человека, обращается в нуль перед тою суммой неприятностей и страданий, которые ты можешь испытать впоследствии, и, следовательно, ты же останешься в явном проигрыше…
– В явном проигрыше?.. Так… так… Красиво ты говоришь. Ну, а в-третьих? – с нервным нетерпением, быстро перебирая тонкими пальцами заседевшую черную большую бороду, спрашивал Ордынцев.
– А в-третьих, если Гобзин имеет намерение, по тем или другим соображениям, удалить служащего, то, разумеется, удалит. Ты, пожалуй, отстоишь Андреева, но Гобзин уволит Петрова или Иванова. Таким образом явится перестановка имен, а самый факт несправедливости останется. А между тем ты, защищая справедливость, не достигаешь цели и, кроме того, ради ощущения удовольствия, и притом кратковременного и, в сущности, только тешащего самолюбие, рискуешь положением и этим самым невольно рискуешь не исполнить обязанностей относительно семьи. Кажется, очевидно? – заключил Алексей.
– Еще бы! Совсем очевидно… необыкновенно очевидно, – начал было Ордынцев саркастически-сдержанным тоном.
Но он его не выдержал…
Внезапно побледневший, он с ненавистью взглянул на сына и, возмущенный, крикнул ему:
– Фу, мерзость! Основательная мерзость, достойная оскотиневшегося эгоиста! И это в двадцать два года? Какими же мерзавцами будете вы, молодые старики, в тридцать?
Он больше не мог от волнения говорить – он задыхался.
Бросив на сына взгляд, полный презрения, Ордынцев шумно поднялся с места и ушел в кабинет, хлопнув дверями.
Вслед за ним ушла и Шурочка. Глаза ее были полны слез.
– А ты, Леша, не обращай внимания на отца! – промолвила нежно мать.
Но молодой человек и без совета матери не обратил внимания на гневные слова отца. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
– Вот всегда так. Спросит мнения и выругается, как сапожник! – невозмутимо спокойно проговорил он как бы про себя, ни к кому не обращаясь, и, пожимая с видом снисходительного сожаления плечами, ушел к себе в комнату заниматься.
Поднялась и Ольга. Но, прежде чем уйти, спросила мать:
– Мы поедем к Козельским? У них сегодня фикс[3]3
День недели, назначенный для приема гостей (от франц le jour fixe).
[Закрыть].
– А ты хочешь?
– А тебе разве не хочется? – в свою очередь спросила Ольга, пристально взглядывая на мать с самым наивным видом.
– Мне все равно! – ответила Ордынцева, отводя взгляд.
«Будто бы?» – подумала Ольга и сказала:
– Так, значит, не едем?
– Отчего ж… Если ты хочешь…
– Я надену свое creme, мама…
– Как знаешь…
«И чего мама лукавит? – подумала Ольга, направляясь в свою комнату. – Точно я ничего не понимаю!»
III
Ордынцеву было не до работы, которую он принес с собой из правления, рассчитывая ее прикончить за вечер. Нервы его были возбуждены до последней степени, и, кроме того, он ждал, что, того и гляди, явится жена.
Он знал ее манеру приходить с так называемыми «объяснениями» именно в то время, когда он уже был достаточно раздражен, и в эти минуты пилить и упрекать, ожидая взрыва дикого гнева, чтобы потом иметь право разыгрывать роль оскорбленной жертвы и страдалицы, обиженной мужем-тираном. Он знал свою несдержанность и мастерское умение жены доводить его до бешеного состояния, и всегда со страхом ждал ее появления на пороге кабинета после одной из сцен, бывавших за обедом, когда супруги только и встречались в последние годы.
Сколько раз Василий Николаевич давал себе слово молчать, упорно молчать, какие бы гадости, облеченные в приличною форму, жена ни говорила. Обыкновенно вначале он крепился, но не выдерживал – отвечал, и нередко отвратительные сцены сопровождали обед. Супруги, не стесняясь, бранились при детях, при прислуге, а главное – при бедной Шурочке, нервной, болезненной, на которую эти сцены действовали угнетающим образом.
Бледный, с гневно сверкающими глазами, ходил Ордынцев по своему небольшому кабинету. По временам он останавливался у дверей, прислушиваясь, не идет ли жена, и, облегченно вздохнув, снова нервно и порывисто ходил взад и вперед, взволнованный и возмущенный, выкуривая папироску за папироской.
Горе, постоянно нывшее в нем, как ноет больной зуб, казалось после домашних сцен сильней и ощущалось с большей остротой. Дикая, чисто животная злоба мгновенно охватывала Ордынцева, и он, весь вздрагивая, невольно сжимал кулаки и с искаженным от гнева лицом произносил по адресу жены площадные ругательства и, случалось, ловил себя на желании ей смерти. То он испытывал тоску и отчаяние человека, сознающего свое бессилие и непоправимость своего несчастия. И тогда болезненное, худое лицо Ордынцева принимало жалкий, страдальчески-изможденный вид, косматая голова поникала, и вся его высокая, худощавая фигура производила впечатление угнетенности и беспомощности.
