Текст книги "Лирика 30-х годов"

Автор книги: Константин Симонов

Штормовая

 
Непогода моя жестокая[25]25
  В бумажной книге «осенняя». (прим. верст.)


[Закрыть],
не прекращайся, шуми,
хлопай тентами и окнами,
парусами, дверьми.
 
 
Непогода моя осенняя,
налетай, беспорядок чини, —
в этом шуме и есть спасение
от осенней густой тишины.
 
 
Непогода моя душевная —
от волны на волну прыжок, —
пусть грозит кораблю крушение,
хорошо ему и свежо.
 
 
Пусть летит он, взрывая бока свои,
в ледяную тугую пыль,
пусть повертывается, показывая
то корму, то бушприт, то киль.
 
 
Если гибнут, – то всеми мачтами,
всем, что песня в пути дала,
разметав, как снасти, все начатые
и неоконченные дела.
 
 
Чтоб поморщилась гладь рябинами,
чтобы путь кипел добела,
непогода моя любимая,
чтоб трепало вкось вымпела.
 
 
Пусть грозит кораблю крушение,
он осилил крутой прыжок, —
непогода моя душевная,
хорошо ему и свежо!
 

О смерти

 
Меня застрелит белый офицер
не так – так этак.
Он, целясь, – не изменится в лице:
он очень меток.
 
 
И на суде произнесет он речь,
предельно краток,
что больше нечего ему беречь,
что нет здесь пряток.
 
 
Что женщину я у него отбил,
что самой лучшей…
Что сбились здесь в обнимку три судьбы, —
обычный случай.
 
 
Но он не скажет, заслонив глаза,
что – всех красивей —
она звалась пятнадцать лет назад
его Россией!..
 

Абхазия

 
Кавказ в стихах обхаживая,
гляжусь в твои края,
Советская Абхазия,
красавица моя.
 
 
Когда, гремя туннелями,
весь пар горам раздав,
совсем осатанелыми
слетают поезда.
 
 
И моря малахитового,
тяжелый и простой,
чуть гребни перекидывая,
откроется простор,
 
 
И входит в сердце дрожь его,
и – высоту обсеяв —
звезд живое крошево
осыплет Туапсе,
 
 
И поезд ступит бережно,
подобно босяку,
по краешку, по бережку,
под Сочи, на Сухум, —
 
 
Тогда глазам откроется,
врагу не отдана,
вся в зелени до пояса
зарытая страна.
 
 
Не древние развалины,
не плющ, не виадук —
одно твое название
захватывает дух.
 
 
Зеркалит небо синее
тугую высоту.
Азалии, глицинии,
магнолии – в цвету.
 
 
Обсвистана пернатыми
на разные лады,
обвешана в гранатные
кровавые плоды,
 
 
Врагов опутав за ноги,
в ветрах затрепетав,
отважной партизанкою
глядишь из-за хребта.
 
 
С тобой, с такой красавицей,
стихам не захромать!
Стремглав они бросаются
в разрыв твоих громад.
 
 
Они, тобой расцвечены,
скользят по кручам троп —
твой, шрамами иссеченный,
губами тронуть лоб!
 

Летнее письмо

 
Напиши хоть раз ко мне
   такое же большое
и такое ж
   жаркое письмо,
чтоб оно
   топорщилось листвою
и неслось
   по воздуху само.
Чтоб шумели
   шелковые ветви,
словно губы,
   спутавшись на «ты».
Чтоб сияла
   марка на конверте
желтоглазым
   зайцем золотым.
Чтоб кололись буквы,
   точно иглы,
растопившись
   в солнечном огне.
Чтобы синь,
   которой мы достигли,
взоры
   заволакивала мне.
Чтоб потом,
   в нахмуренные хвои,
точно
   ночь вошла темным-темна…
Чтобы все нам
   чувствовалось вдвое,
как вдвоем
   гляделось из окна.
Чтоб до часа утра,
   до шести, нам
голову
   откинув на руке,
пахло земляникой
   и жасмином
в каждой
   перечеркнутой строке.
У жасмина
   запах свежей кожи,
земляникой
   млеет леса страсть.
Чтоб и позже —
   осенью погожей —
нам не разойтись,
   не запропасть.
Только знаю:
   как ты не напишешь…
Стоит мне
   на месяц отойти —
по-другому
   думаешь и дышишь,
о другом
   ты думаешь пути.
И другие дни
   тебе по нраву,
по-другому
   смотришься в зрачки…
И письмо
   про новую забаву
разорву я накрест,
   на клочки.
 

Вдохновенье

 
Стране
   не до слез,
      не до шуток:
у ней
   боевые дела, —
я видел
   как на парашютах
бросаются
   люди с крыла.
Твой взгляд разгорится,
   завистлив,
румянец
   скулу обольет,
следя,
   как мелькнувши,
      повисли
в отвесный
   парящий полет.
Сердца их,
   рванув на мгновенье,
забились
   сильней и ровней.
Вот это —
   и есть вдохновенье
прилаженных
   прочно ремней.
Казалось:
   уж воздух их выпил,
и горем
   примята толпа,
и вдруг,
   как надежда,
      как вымпел,
расправился
   желтый тюльпан!
Барахтаться
   и кувыркаться
на быстром
   отвесном пути
и в шелковом
   шуме каркаса
внезапно
   опору найти.
Страна моя!
   Где набрала ты
таких
   нерассказанных слов?
Здесь молодость
   бродит крылата
и старость
   не клонит голов.
И самая ревность
   и зависть
глядят,
   запрокинувшись,
     ввысь,
единственной
   мыслью терзаясь:
таким же
   полетом нестись.
 

Остыванье

1

 
Смотри! Обернись! Ведь не поздно.
Я не угрожаю, но – жаль…
И небо не будет звездно,
и ветви остынут дрожа.
Взгляни, улыбнись, еще встанешь,
еще подойдешь, как тогда.
Да нет, не вернешь, не растянешь
спрессованные года!
И ты не найдешь в себе силы,
и я не придумаю слов.
Что было – под корень скосило,
что было – быльем поросло.
 

2

 
Ты меня смертельно обидела,
Подождала, подстерегла,
злее самого злого грабителя
оглушила из-за угла.
Я и так и этак прикладываю,
как из памяти вырвать верней
эту осень сырую, проклятую,
обнажившую все до корней.
Как рваный осколок в мозгу,
как сабельную примету,
я сгладить никак не могу
свинцовую оторопь эту.
 

3

 
От ногтя до ногтя, с подошв до кистей
я все обвиняю в тебе:
смешенье упрямства и темных страстей
и сдачу на милость судьбе.
Я верил, что новый откроется свет —
конец лихорадки тупой,
а это – все тот же протоптанный след
для стада – на водопой.
Так нет же! Не будет так! Не хочу!
Пусть лучше – враждебный взгляд.
И сам отучусь, и тебя отучу
от жалоб, от слез, от клятв.
Прощай! Мне милее холодный лед,
чем ложью зажатый рот.
Со мною, должно быть, сдружится зима
скорее, чем ты сама.
Прощай! Я, должно быть, тебя не любил
Любил бы – наверно, простил.
А может, впустую растраченный пыл
мне стал самому постыл.
 

Счастье

 
Что такое счастье,
милый друг?
Что такое счастье
близких двух?
Выйдут москвичи из норок,
в белом все, в летнем все,
поглядеть, как на планерах
дни взмывают над шоссе.
По шоссе шуршат машины
на лету, налегке.
Тополевые пушины —
по Москве, по реке.
А по лесу, по опушке,
здесь, у всех же на виду,
тесно сдвинуто друг к дружке,
на серебряном ходу
едет счастье краем леса.
По опушке по лесной
пахнет хвоевым навесом,
разомлелою сосной.
Едет счастье, едет, едет,
еле слышен шины хруст,
медленно на велосипеде
катит драгоценный груз.
Он руками обнял стан ей,
самый близкий, самый свой.
А вокруг зари блистанье,
запах ветра, шелест хвой.
Милая бочком уселась
у рогатого руля.
Ветер проявляет смелость,
краем платья шевеля.
Едет счастье, едет, едет
здесь, у всех же под рукой, —
медленно на велосипеде
ощущается щекой.
Чуть поблескивают спицы
в искрах солнечных лучей.
Хорошо им, видно, спится
друг у друга на плече.
А вокруг Москва в нарядах,
а вокруг весна в цвету,
Красной Армии порядок,
и – планеры в высоту.
Что ж такое счастье
близких двух?
Вот оно какое,
милый друг!
 

Анна Ахматова

«Тот город, мной любимый с детства…»

 
Тот город, мной любимый с детства,
В его декабрьской тишине
Моим промотанным наследством
Сегодня показался мне.
 
 
Все, что само давалось в руки,
Что было так легко отдать:
Душевный жар, молений звуки
И первой песни благодать —
 
 
Все унеслось прозрачным дымом,
Истлело в глубине зеркал…
И вот уж о невозвратимом
Скрипач безносый заиграл.
 
 
Но с любопытством иностранки,
Плененной каждой новизной,
Глядела я, как мчатся санки,
И слушала язык родной.
 
 
И дикой свежестью и силой
Мне счастье веяло в лицо,
Как будто друг от века милый
Всходил со мною на крыльцо.
 

Заклинание

 
Из высоких ворот,
Из заохтенских болот,
Путем нехоженым,
Лугом некошеным,
Сквозь ночной кордон,
Под пасхальный звон,
Незваный,
Несуженый, —
Приди ко мне ужинать.
 

«Не прислал ли лебедя за мною…»

 
Не прислал ли лебедя за мною,
Или лодку, или черный, плот? —
Он в шестнадцатом году весною
Обещал, что скоро сам придет.
Он в шестнадцатом году весною
Говорил, что птицей прилечу
Через мрак и смерть к его покою,
Прикоснусь крылом к его плечу.
Мне его еще смеются очи
И теперь, шестнадцатой весной.
Что мне делать! Ангел полуночи
До зари беседует со мной.
 

«Одни глядятся в ласковые взоры…»

 
Одни глядятся в ласковые взоры,
Другие пьют до солнечных лучей,
А я всю ночь веду переговоры
С неукротимой совестью своей.
 
 
Я говорю: «Твое несу я бремя,
Тяжелое, ты знаешь, сколько лет».
Но для нее не существует время,
И для нее пространства в мире нет.
 
 
И снова черный масленичный вечер,
Зловещий парк, неспешный бег коня.
И полный счастья и веселья ветер,
С небесных круч слетевший на меня.
 
 
А надо мной спокойный и двурогий
Стоит свидетель… о, туда, туда,
По древней подкапризовой дороге[26]26
  Дорога в царскосельском Екатерининском парке. (прим. верст.)


[Закрыть],
Где лебеди и мертвая вода.
 

«От тебя я сердце скрыла…»

 
От тебя я сердце скрыла,
Словно бросила в Неву…
Прирученной и бескрылой
Я в дому твоем живу.
Только… ночью слышу скрипы.
Что там – в сумраках чужих?
Шереметьевские липы…
Перекличка домовых…
Осторожно подступает,
Как журчание воды,
К уху жарко приникает
Черный шепоток беды —
И бормочет, словно дело
Ей всю ночь возиться тут:
«Ты уюта захотела,
Знаешь, где он – твой уют?»
 

«Годовщину последнюю празднуй…»

 
Годовщину последнюю празднуй —
Ты пойми, что сегодня точь-в-точь
Нашей первой зимы – той алмазной —
Повторяется снежная ночь.
 
 
Пар валит из-под царских конюшен,
Погружается Мойка во тьму.
Свет луны как нарочно притушен,
И куда мы идем – не пойму.
 
 
Меж гробницами внука и деда
Заблудился взъерошенный сад.
Из тюремного вынырнув бреда,
Фонари погребально горят.
 
 
В грозных айсбергах Марсово поле,
И Лебяжья лежит в хрусталях…
Чья с моею сравняется доля,
Если в сердце веселье и страх.
 
 
И трепещет, как дивная птица,
Голос твой у меня над плечом.
И внезапным согретый лучом
Снежный прах так тепло серебрится.
 

«Все это разгадаешь ты один…»

 
Все это разгадаешь ты один…
Когда бессонный мрак вокруг клокочет,
Тот солнечный, тот ландышевый клин
Врывается во тьму декабрьской ночи.
И по тропинке я к тебе иду.
И ты смеешься беззаботным смехом.
Но хвойный лес и камыши в пруду
Ответствуют каким-то странным эхом…
О, если этим мертвого бужу,
Прости меня, я не могу иначе:
Я о тебе, как о своем, тужу
И каждому завидую, кто плачет,
Кто может плакать в этот страшный час
О тех, кто там лежит на дне оврага…
Но выкипела, не дойдя до глаз,
Глаза мои не освежила влага.
 

«И упало каменное слово…»

 
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова.
Справлюсь с этим как-нибудь.
 
 
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
 
 
А не то… Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
 

Данте

 
Он и после смерти не вернулся
В старую Флоренцию свою.
Этот, уходя, не оглянулся,
Этому я эту песнь пою.
Факел, ночь, последнее объятье,
За порогом дикий вопль судьбы.
Он из ада ей послал проклятье
И в раю не мог ее забыть, —
Но босой, в рубахе покаянной,
Со свечой зажженной не прошел
По своей Флоренции желанной,
Вероломной, низкой, долгожданной…
 

Ива

И дряхлых пук дерев

Пушкин

 
А я росла в узорной тишине,
В прохладной детской молодого века.
И не был мил мне голос человека,
А голос ветра был понятен мне.
Я лопухи любила и крапиву,
Но больше всех серебряную иву,
И, благодарная, она жила
Со мной всю жизнь, плакучими ветвями
Бессонницу овеивала снами.
И – странно! – я ее пережила.
Там пень торчит, чужими голосами
Другие ивы что-то говорят
Под нашими, под теми небесами.
И я молчу… Как будто умер брат.
 

Маяковский в 1913 году

 
Я тебя в твоей не знала славе,
Помню только бурный твой рассвет,
Но, быть может, я сегодня вправе
Вспомнить день тех отдаленных лет.
Как в стихах твоих крепчали звуки,
Новые роились голоса…
Не ленились молодые руки,
Грозные ты возводил леса.
Все, чего касался ты, казалось
Не таким, как было до сих пор,
То, что разрушал ты, – разрушалось,
В каждом слове бился приговор.
Одинок и часто недоволен,
С нетерпеньем торопил судьбу,
Знал, что скоро выйдешь весел, волен
На свою великую борьбу.
И уже отзывный гул прилива
Слышался, когда ты нам читал,
Дождь косил свои глаза гневливо,
С городом ты в буйный спор вступал.
И еще не слышанное имя
Молнией влетело в душный зал,
Чтобы ныне, всей страной хранимо,
Зазвучать, как боевой сигнал.
 

Творчество

 
Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один, все победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо…
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки, —
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
 

Борис Пастернак

«Годами когда-нибудь в зале концертной…»

 
Годами когда-нибудь в зале концертной
Мне Брамса сыграют – тоской изойду.
Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,
Прогулки, купанье и клумбу в саду.
 
 
Художницы робкой, как сон, крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,
Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,
Художницы облик, улыбку и лоб.
 
 
Мне Брамса сыграют, – я вздрогну, я сдамся,
Я вспомню покупку припасов и круп,
Ступеньки террасы и комнат убранство,
И брата, и сына, и клумбу, и дуб.
 
 
Художница пачкала красками траву,
Роняла палитру, совала в халат
Набор рисовальный и пачки отравы,
Что «Басмой» зовутся и астму сулят.
 
 
Мне Брамса сыграют, – я сдамся и вспомню
Упрямую заросль, и кровлю, и вход,
Балкон полутемный и комнат питомник,
Улыбку и облик, и брови, и рот.
 
 
И вдруг, как в открывшемся в сказке Сезаме,
Предстанут соседи, друзья и семья,
И вспомню я всех, и зальюсь я слезами,
И вымокну раньше, чем выплачусь, я.
 
 
И станут кружком на лужке интермеццо,
Руками, как дерево, песнь охватив,
Как тени, вертеться четыре семейства
Под чистый, как детство, немецкий мотив.
 

«Любить иных – тяжелый крест…»

 
Любить иных – тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.
 
 
Весною слышен шорох снов
И шелест новостей и истин.
Ты из семьи таких основ,
Твой смысл, как воздух, бескорыстен.
 
 
Легко проснуться и прозреть,
Словесный сор из сердца вытрясть
И жить, не засоряясь впредь,
Все это – не большая хитрость.
 

«Не волнуйся, не плачь, не труди…»

 
Не волнуйся, не плачь, не труди
Сил иссякших и сердца не мучай.
Ты жива, ты во мне, ты в груди,
Как опора, как друг и как случай.
 
 
Верой в будущее не боюсь
Показаться тебе краснобаем,
Мы не жизнь, не душевный союз, —
Обоюдный обман обрубаем.
 
 
Из тифозной тоски тюфяков
Вон на воздух широт образцовый!
Он мне брат и рука. Он таков,
Что тебе, как письмо, адресован.
 
 
Надорви ж его вширь, как письмо,
С горизонтом вступи в переписку,
Победи изнуренья измор,
Заведи разговор по-альпийски,
 
 
И над блюдом баварских озер
С мозгом гор, точно кости мосластых,
Убедишься, что я не фразер
С заготовленной к месту подсласткой.
 
 
Добрый путь. Добрый путь. Наша связь,
Наша честь не под кровлею дома.
Как росток на свету распрямясь,
Ты посмотришь на все по-другому.
 

«Все снег да снег – терпи и точка…»

 
Все снег да снег – терпи и точка.
Скорей уж, право б, дождь прошел
И горькой тополевой почкой
Подруги сдобрил скромный стол.
 
 
Зубровкой сумрак бы закапал,
Укропу к супу б накрошил,
Бокалы, – грохотом вокабул,
Латынью ливня оглушил.
 
 
Тупицу б двинул по затылку, —
Мы в ту пору б оглохли, но
Откупорили б, как бутылку,
Заплесневелое окно.
 
 
И гам ворвался б: «Ливень заслан
К чертям, куда Макар телят
Не гонивал…» И солнце маслом
Асфальта б залило салат.
 
 
А вскачь за громом, за четверкой
Ильи Пророка, под струи —
Мои телячьи бы восторги,
Телячьи б нежности твои.
 

«Когда я устаю от пустозвонства…»

 
Когда я устаю от пустозвонства
Во все века вертевшихся льстецов,
Мне хочется, как сон при свете солнца,
Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо.
 
 
Незваная, она внесла, во-первых,
Во все, что сталось, вкус больших начал.
Я их не выбирал, и суть не в нервах,
Что я не жаждал, а предвосхищал.
 
 
И вот года строительного плана,
И вновь зима, и вот четвертый год.
Две женщины, как отблеск ламп «Светлана»,
Горят и светят средь его тягот.
 
 
Мы в будущем, твержу я им, как все, кто
Жил в эти дни. А если из калек,
То все равно: телегою проекта
Нас переехал новый человек.
 
 
Когда ж от смерти не спасет таблетка,
То тем свободней время поспешит
В ту даль, куда вторая пятилетка
Протягивает тезисы души.
 
 
Тогда не убивайтесь, не тужите,
Всей слабостью клянусь остаться в вас.
А сильными обещано изжитье
Последних язв, одолевавших нас.
 

«Стихи мои, бегом, бегом…»

 
Стихи мои, бегом, бегом.
Мне в вас нужда, как никогда.
С бульвара за угол есть дом,
Где дней порвалась череда,
Где пуст уют и брошен труд,
И плачут, думают и ждут.
 
 
Где пьют, как воду, горький бром
Полубессонниц, полудрем.
Есть дом, где хлеб, как лебеда,
Есть дом, – так вот бегом туда.
 
 
Пусть вьюга с улиц улюлю, —
Вы – радугой по хрусталю,
Вы – сном, вы – вестью: я вас шлю,
Я шлю вас, значит, я люблю.
 
 
О ссадины вкруг женских шей
От вешавшихся фетишей!
Как я их знаю, как постиг,
Я, вешающийся на них.
 
 
Всю жизнь я сдерживаю крик
О видимости их вериг,
Но их одолевает ложь
Чужих похолодевших лож,
 
 
И образ Синей Бороды
Сильнее, чем мои труды.
Наследье страшное мещан,
Их посещает по ночам
 
 
Несуществующий, как Вий,
Обидный призрак нелюбви,
И привиденьем искажен
Природный жребий лучших жен.
 
 
О, как она была смела,
Когда едва из-под крыла
Любимой матери, шутя,
Свой детский смех мне отдала,
 
 
Без прекословий и помех —
Свой детский мир и детский смех,
Обид не знавшее дитя,
Свои заботы и дела.
 

Безвременно умершему

 
Немые индивиды,
И небо, как в степи.
Не кайся, не завидуй, —
Покойся с миром, спи.
 
 
Как прусской пушке Берте
Не по зубам Париж.
Ты не узнаешь смерти,
Хоть через час сгоришь.
 
 
Эпохи революций
Возобновляют жизнь
Народа, где стрясутся,
В громах других отчизн.
 
 
Страницы века громче
Отдельных правд и кривд.
Мы этой книги кормчей
Простой уставный шрифт.
 
 
Затем-то мы и тянем,
Что до скончанья дней
Идем вторым изданьем,
Душой и телом в ней.
 
 
Но тут нас не оставят,
Лет через пятьдесят,
Как ветка пустит паветвь,
Найдут и воскресят.
 
 
Побег не обезлиствел,
Зарубка зарастет.
Так вот – в самоубийстве ль
Спасенье и исход?
 
 
Деревьев первый иней
Убористым сучьем
Вчерне твоей кончине
Достойно посвящен.
 
 
Кривые ветки ольшин —
Как реквием в стихах.
И это все, и больше
Не скажешь впопыхах.
 
 
Теперь темнеет рано,
Но конный небосвод
С пяти несет охрану
Окраин, рощ и вод.
 
 
Из комнаты с венками
Вечерний виден двор
И выезд звезд верхами
В сторожевой дозор.
 
 
Прощай. Нас всех рассудит
Невинность новичка.
Покойся. Спи. Да будет
Земля тебе легка.
 

Василий Каменский

Москва в Октябре

 
Москва в Октябре,
   Как зима в серебре,
Как зима,
   Распушенная звездно,
Когда выйдешь на улицы —
   Хруст на ковре,
Белизна искровеет морозно.
   В воздухе – юность!
От снежной волны
   Мысли в разумность
Разбега полны:
   Хочется жить
На хрустящем ковре,
   Хочется жить,
Как Москва в Октябре,
   В алом празднике звезд,
В карнавале знамен,
   Чтобы жизненный мост
Был на славу умен
   От великих имен
Солнцеликих голов,
   Кто, как снег,
Стойких слов
   Разостлал нам ковры
Для счастливой,
   Победной поры.
Слава вождям!
   Шире пусть разольются
Дела их в путях
   Мировой революции.
Оттого и светло
   От снегов в серебре,
Оттого и Москва
   Хороша в Октябре.
Улицы в празднике.
   Юность наскоками
Брызжет
   Со всех концов:
Между домами
   Балконно-высокими
Сыплются
   Стаи юнцов.
Их барабаны
   Да кудри вразлет
Вихрем задорным
   Простор разольет.
И будет Москва,
   Как зима в серебре,
Хрустко звенеть
   От шагов на ковре,
От рабочих шагов
   В Октябре.
Так бы и жить
   Да работать бы в дым,
Чтоб навеки остаться
   С Москвой молодым.
И расти б в высоту,
   Как растут этажи.
Так бы и жить —
   Насыщать красоту
Новью дней и огней,
   Новью лет, новью зим.
Мы в разбеге
   Весь мир поразим!
Как столицу свою
   За пятнадцать годин
Перестроили заново вдрызг,
   Так бы жить и сиять:
Победим! Победим!
   Разгоримся
От солнечных искр.
   Не устанет Москва,
Как зима в серебре,
   Вместе с нами
Нести
   Торжество в Октябре.
Не устанем и мы
   От великой зимы,
Когда славное слово
   «Пятнадцать»
Открывает простор
   На горячий восторг —
До конца
   За победами гнаться.
 

Эдуард Багрицкий

Происхождение

 
Я не запомнил – на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
– Подлец! Подлец! —
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие…
– Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: Крыша – это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
… Ну как, скажи, поверит в эту
     прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо, —
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
– Отверженный! Возьми свой скарб
     убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи! —
Я покидаю старую кровать:
– Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!