Текст книги "Лирика 30-х годов"

Автор книги: Константин Симонов

Я вспомню…

 
Года идут.
Мы вспоминаем даты
Своих рождений
И чужих смертей.
Ликуют рощи,
Падают закаты
И умирают на руках ветвей.
Года идут.
Двадцать шестой по счету,
Как птица, пролетает шумный май.
Глядят деревья в голубую воду,
Влюбленных к соловьям везет трамвай
 
 
Нева качает легкие байдарки,
Из скверов к людям тянутся цветы.
Любимая,
В распахнутые парки
Сегодня не со мною входишь ты.
 
 
Я версты мну по праву пешехода, —
Военного похода рядовой.
Я славлю многотрудный день народа,
Твоих друзей,
Поющих над Невой.
 
 
Они поют,
И пенная, как пиво,
Заря с балтийской встретится волной.
И кто-нибудь, веселый и красивый,
Тебе шепнет о счастье под луной…
 
 
Приемля жизни жесткие порядки,
От полусуточной ходьбы устав,
Я буду спать в брезентовой палатке,
Не жалуясь на воинский устав.
 
 
Пускай мне снится дом с высокой
   крышей,
В знакомых окнах поздний блеск огня.
Мой современник, русый или рыжий,
Сочувствием встречающий меня.
 
 
И если станет правдой на рассвете
Весь этот сон…
Пока тоска остра,
Я вспомню все:
И заполярный ветер,
И сны в лесу,
И сказки у костра.
 
 
Суровых рек серебряное пенье,
Пчелиный гуд полуденных аллей…
И под шагами зашипят каменья
Неколебимых боевых путей.
 
 
С красноармейской дружбой
   на привале,
Куря махорку,
Глядя в облака,
Я не скажу ни слова о печали,
Да будет и тебе судьба легка!
 
 
Что эта невеселая разлука?
Дни промелькнут,
Свершится наш поход.
Встречая нас,
Сады протянут руки,
Сверкающие, полные щедрот.
 
 
Ни за столом,
Ни на тропинке росной
Я никаких сочувствий не приму,
Пока страны немеркнущие весны
Не изменяют сердцу моему.
 

Ленинграду

 
Великий город,
Старый Летний сад,
Железное бессмертие оград.
Почти живая строгость фонарей,
Над площадями окна этажей.
Я каждому окну пошлю привет,
Пусть фонари наполнит белый
   свет.
Пусть липы словно в первый раз
   цветут,
Пусть всех оркестры из квартир
   зовут.
Да будет и влюбленным и
   седым
Не горек твой неистребимый дым.
 
 
Пускай качает лодки их Нева,
Пускай такси их мчат на Острова.
 
 
Пускай, войдя в многоголосый круг,
Меня забудет незабвенный друг.
 
 
То не беды, —
Людского счастья знак.
 
 
Где сосен шум,
Где необъятен мрак,
И я не зря зажгу свой огонек.
И, бормоча созвучья новых строк,
Опять забуду в дальней тишине
Того, кто затоскует обо мне.
 
 
То не беды, —
Людского счастья знак.
Весна.
Нева.
Вокзал.
Да будет так!
 

«Мне знакома дорога на Луки…»

 
Мне знакома дорога на Луки,
Край полуденный,
Невель,
Велúж,
Снова встречи мои и разлуки
Вспоминать, словно песни,
   велишь.
Вдаль уходит мой поезд
   почтовый,
Провожу его легкой тоской.
Еле видно в просветах сосновых,
Как мне спутница машет рукой.
 
 
Над озерной погибельной тиной,
Над прибитой померкшей листвой,
Выжидая ли вылет утиный,
Непонятный ли слушая вой,
 
 
Я забуду на миг об охоте —
Ни манок не возьму, ни ружье,
Вдруг в дорожном увидев блокноте
Быстрый скошенный почерк ее.
 

«Вот припомни простую осень…»

 
Вот припомни простую осень,
Листья желтые на лету,
Как их ветер метет, уносит,
Торжествуя в старом саду.
 
 
Так и я без тоски, без боли,
Просто жизнью делясь с другой,
Вспомню, как мы играли в поле,
Как махала ты мне рукой.
 
 
Промелькнувшая
Прядью тонкой
Темно-русых легких волос,
Где-то в детстве поешь
   девчонкой…
Замечательная до слез,
Я тебя никогда не встречу,
И до дома не провожу,
На крутые белые плечи
Рук усталых не положу.
 
 
Ну, а плечи теперь крутые,
Груди – лебеди,
А глаза
Сероватые,
Молодые
И спокойные, как роса.
 
 
Впрочем, я не заплачу, если
Невозвратным потоком лет
Унесло это все,
И песни
Той далекой, как детство, нет.
 
 
Может, выцветшая
В покое,
Отбиваясь от мелких дум,
Вдруг услышишь в душе былое,
Как реки отдаленной шум.
 
 
Что ж,
Гляди в эти строки…
С тонкой
Темно-русой прядью волос,
Улыбаясь, поет девчонка,
Замечательная до слез.
 

Прощай

 
Здесь я живу,
А где-то ты живешь,
И край мой по-осеннему хорош.
 
 
Он весь со мной сегодня заодно:
Однообразно дождь стучит в
   окно,
Шумит багровый клен,
Волна шумит,
И кажется – одно их тяготит.
 
 
В согласье с ними думы у стогов
Под темными платками облаков.
И даже дым,
Ползущий наземь с крыш,
И приозерный
Гнущийся камыш,
И от ночных костров грязца золы,
И журавли,
Кричащие «курлы»,
 
 
И солнце,
Глянувшее невзначай, —
Все шлет тебе
И вторит мне:
«Прощай!»
 

Листья

 
Листья в овраге
Нашли приют.
Черны от влаги,
Дымятся тут.
 
 
А как шептали,
Шумели как!
Их снег завалит
И свяжет мрак.
 
 
Так умер лютик
И крик совы…
Так сходят люди
С дорог кривых.
 
 
И эти строки —
Мой вольный труд,
Как шум осоки,
Как вы, умрут.
 
 
Но то не слава ль?
Да, и она.
Упав под заваль,
спят семена.
 
 
Путей других нет,
Лишь с теплых туч
Их гром окликнет,
Обнимет луч.
 
 
И ветер дернет, —
Росток, ложись.
Ответят корни
Борьбой за жизнь:
 
 
Тот в кость
   волчицы,
Тот в пень проник,
Как мы в
   страницы
Заветных книг.
 
 
И коль сурова
Безмолвьем смерть,
Ты будешь снова,
Листва, шуметь
Ольховой веткой,
Цветком лесным,
Вздохнувшей клеткой,
Иглой сосны.
Так, может, к людям
Приду опять.
 
 
О чем мы будем
Тогда мечтать?
 

Письмо из деревни

 
Бывает: вспомнится, приснится
Литературный особняк,
Где всяк, спеша за славой,
   злится,
А славен далеко не всяк.
Где буквы вбиты в гладь
   металла:
«Литфонд»,
«Драмсекция»,
«Группком».
Где от велика и до мала
Всяк с дипломатией знаком.
 
 
Где мне встречались чудо-люди,
Которым не сложить строки,
А между тем, они и судьи,
И авторы, и знатоки.
 
 
Все это вспомнится, приснится,
И как обрадуешься вдруг,
Что над тобою свищут птицы,
Косцы идут на дальний луг.
 
 
В дома, как солнце, глянет слава, —
Не дипломатия, не лесть:
Покрыла дальний луг отава,
А на лугу стогов не счесть!
 
 
Привет тебе, земля-отрада,
Как счастлив, что твою красу
Сквозь все невзгоды и преграды
Я незапятнанной несу.
 

Александр Яшин

Снег

 
Я с детства сроднился с его холодком,
Я брал его в руки,
Ел и ахал,
Знаком с его светом и с хрустом знаком,
Я с детства ходил по нему босиком —
О пятки отцовская билась рубаха.
 
 
Как глину, месил я его и мял,
Как белую глину скульптор,
И смело
Себя, угловатого, им растирал,
Чтоб крепло,
Горело,
Пружинило тело.
 
 
Я в этом снегу по колено бродил,
Гонял сохачей по весеннему насту…
Так здравствуй,
С сиянием звезд на груди
Под ветром ползущий и вьющийся,
Здравствуй!
 
 
Здесь с боем ходили мои друзья,
В лощинах, в оврагах братались до гроба.
Они обмерзали, меж сосен скользя…
Но Мурманск был взят
И Архангельск был взят.
Враги недобитые гибли в сугробах.
По вкусу, по цвету отличен от всех
Снегов, что лежат на Дону,
И Приднепровье,
Он славен былыми боями,
Наш снег,
Он славен победами, мужеством,
Снег,
И пахнет он порохом,
Бором.
И кровью.
 
 
Появится враг, и мы снова в снегу
Его похороним.
На горло наступим.
Ни пяди земли,
Ни снега врагу,
Мы даже горсти снега врагу
Не уступали
И не уступим.
 
 
Он, стянутый лыжней,
Как друг боевой
Тугими ремнями,
Широкий на диво,
Дымясь и сверкая, лежит предо мной.
Так здравствуй же снова,
Живой,
Огневой,
В сосновых иголках,
С зеленым отливом.
 

Так начиналась молодость

 
Заздравный тост
 
 
Птицы тревожно пустились в лёт
В рощу,
В ольховый покой за деревней.
Ветер несжатые полосы мнет,
Ветер такой,
Что с корнями рвет
По сторонам вековые деревья.
 
 
Ветер такой,
Что визжат провода,
Воют столбы,
И с повадкой медвежьей,
О валуны разодрав невода,
Лезет взбесившаяся вода
На каменистое побережье.
 
 
Ветер такой,
Что земля дрожит,
Пыль поднялась —
Не увидишь неба.
Падают грузные этажи.
Рушится жизнь!
Зарождается жизнь!
Сдавленный голос требует:
– Хлеба!
Ветер такой,
Что в свистящей пыли
Камни летят из серых предместий
В окна покоев.
А мы пошли
Вдоль да по бережку
Краем земли
Первые в мире,
Впервые – вместе.
 
 
Выла встревоженная тайга.
Где-то за речкой,
За ельником,
Рядом
С шумом обваливались берега.
Наши отцы добивали врага,
И громыхала полуночь прикладом.
 
 
Филины замерли,
Залегли
Волки в трущобах,
Деревья скрипели.
А мы, пригибаясь, под ветром шли,
А мы, продираясь,
Шагали,
Шли.
И даже смеялись,
И даже
Пели.
 
 
Мгла нависла —
Дорог не найти.
Чавкали хляби под сапогами.
Мы ободряли друг друга в пути,
Руки сжимали друг другу:
– Идти!
И оживали селенья за нами.
Можно ль пенять,
Что суровы, горды,
Что по-хозяйски
Мы строги сегодня!
Рожь не росла,
Не цвели сады…
Вобла да ковш задубевшей воды,
Бабкин азям
Да охотничьи бродни…
 
 
Спали в оврагах, в лесах, на песках
Сухонских
И становились старше.
Но не старели.
На счастье рука…
Так мы входили,
Врывались в века,
Так начиналась
Молодость наша.
 

«Слóва-то красивого…»

«А и где мне спелых зернышек

Весной набрать?

А и где найти мне, девушке,

Душевных слов»

 
Слóва-то красивого
Не подыщешь наскоро.
Как назвать мне милого,
Чтобы очень ласково.
 
 
Чтобы очень правильно
Было, чтобы нравилось,
Чтобы в сердце вправлено
Было, чтобы плавилось
 
 
Сердце,
Чтобы доняло,
Пело б имя до неба?
Ведь не для кого-нибудь,
И дает не кто-нибудь.
 
 
Что там ни загадывай —
Первая бы пара мне,
Приласкаться надо бы,
А слова все старые.
 
 
Назову ль соколиком?
Ненаглядой? ягодкой? —
Ласково, но только
Не такое надо бы.
 
 
Кралей облюбованным?
Голубком? касатиком? —
Тоже не по-новому,
Не его касательно.
 
 
Суженым? державушкой?
Симпатой? – все дешево!
Не такая славушка
У мово хорошего.
 
 
Задушевным дролечкой?..
Но и то, коль вслушаться,
Ну вот ни на столечко,
Ни на капелюшечку
 
 
Не подходит к любому,
Не идет к желанному…
Любо ли, не любо ли
Батюшке, —
По раннему
 
 
 По утру за реченьку
Я пойду к подруженькам.
Может, там словечико
Подыскали нужное.
 
 
Может, у подруженек
Правильное, новое
Для родных да суженых
Имя облюбовано.
 

«Шла я нынче заимкой…»

 
Шла я нынче заимкой,
На снега глядела.
Чего за ночь заинька
Напетлял, наделал!
 
 
У плетня у каждого,
С умыслом ли, нет ли,
Вереск он обхаживал,
Затягивал петли.
 
 
А местами – пустится
Через пни и кочки:
От куста до кустика
По четыре точки.
 
 
Я милого – мучилась
Слушала весь вечер,
До чего ж закручены
У милого речи.
 
 
Хоть и непонятные,
Но уж так красивы…
Слушала да пятилась,
Свету не гасила.
 
 
Я сноровку дикую
Заячью-то знаю,
Знаю, когда прыгают
И когда петляют.
 

«У ворот в цветах и лентах лошадь…»

 
У ворот в цветах и лентах лошадь.
Заждались девчата за избой.
Ты бы взял гармонику, Алеша,
Ту, что с зеркалами и резьбой.
 
 
Ту, с которой на море не зябли, —
Шумную,
В четырнадцать басов,
Мы возьмем твои топор и грабли,
Девушки управятся с косой.
 
 
Отвалили бы да затянули:
«Партизаны брали города» —
Травы бы колени подогнули,
Хлынула бы на берег вода!
 
 
И березовое мелколесье
Зацвело б, как яблоневый сад!
Захвати с собой, Алеша, песню
Ту, что разучили год назад.
 

«Ни покоя тебе, ни просто…»

 
Ни покоя тебе, ни просто
Тишины. Берега кипят.
И вода шестибального роста
Обдает с головы до пят.
 
 
Утром гребни белее мела.
Скрип камней прознобит насквозь,
Синий свет пронижет все тело,
Ветер выдует каждую кость,
 
 
И уже никуда —
Угрюмый
Или радостный —
Не уйдешь,
Никуда не уйдешь от шума
И от скрипа своих подошв, —
 
 
Ни в ущелья Урала,
Ни в пади
Вологодских трущоб, —
Никуда!..
………….
Так – от самого первого взгляда,
Покорившего навсегда.
 

Туча

 
Издалека,
Томясь от слезной муки,
Играя снежной белизной плеча,
Заламывая молнии,
Как руки,
Шаль темную
По травам волоча,
Она плыла.
 
 
Весь мир припал и замер,
Истосковавшись, ждал:
Придет гроза.
Глядело жито желтыми глазами
В ее большие
Влажные глаза.
 
 
Ничто вокруг не вызвало тревоги.
Пред тучей полдень побледнел и смерк.
Вились воронки ветра на дороге,
Несмелые,
И поднимались вверх.
 
 
Но вдруг расперло воздух
Черным громом,
И хлынули
Свистящие клинки.
В полях осталась
Смятая солома,
В садах продрогших —
Яблонь костяки.
 

Коса

«…А завершение красоты – волосы»

«Книга 1001 ночи»

 
Не огонь – перо жар-птицы,
Не поля дамасских роз —
Снятся мне твои ресницы,
Снятся тихие зарницы
Золотых твоих волос.
 
 
Ты в морскую зыбь входила,
Словно в облако луна.
Ты смеялась, ты светилась.
Живописней всех катилась,
Пенясь, с плеч твоих волна.
 
 
Поднималась ты на скалы —
И с базальтовых громад
Лился тонкий, небывалый,
Золотистый водопад.
 
 
Чья душа не замирала,
Когда ты ходила в пляс,
Когда ты разволновала
Свою косу в первый раз,
 
 
Вот она горит, как зори,
Как сполохи,
И видней,
И не могут с нею спорить
 
 
Ни огни, ни волны моря —
Даже волны!
Даже море!
Даже радуги огней.
 
 
С чем сравнится это пламя?
Что зарницы поутру,
Коль твоя коса, как знамя,
Полыхает на ветру!
 

Александр Чуркин

«Я в своем таланте не уверен…»

 
Я в своем таланте не уверен,
Может быть, его и вовсе нет.
Может, я стучусь в чужие двери
Понапрасну только столько лет.
 
 
Но, лишь только вытяну ладонь я
За окно, в круговорот земной,
Запросто летят на подоконье
Звезды побеседовать со мной.
 
 
Я от родины своей былинной
Вышел утром ранним в чуткий час,
Точно странник по дороге длинной,
Суковатым посохом стучась.
 
 
Так же шел, обретший в каждом миге
Мудрость мира, ласковый покой,
Многодумный Алексей Чапыгин,
От меня живущий за рекой.
 
 
Вслед за ним покинул отчий кров я,
Чтоб беречь такую честь и стать.
Вот запел на Ладоге Прокофьев, —
И по всем морям его слыхать.
 
 
Водит он в лазоревые весны
Крепко просмоленные челны,
Пронося поэзию на веслах.
Точно пену яростной волны.
 
 
Я не стану называть дословно
Тех, что скрыты серою плитой,
Всей моей рыбачьей родословной,
Северным сияньем залитой.
 

«Ах, только так – никак не иначе…»

 
Ах, только так – никак не иначе
Звени, костер веселых строк!
Мне нынче ночью надо вынянчить
И отчеканить каждый слог.
 
 
Чтоб эта маленькая песенка
Ласкала слух и, наконец,
По винтовой скользила лесенке
К родным окрестностям сердец.
 
 
Чтобы зрачками дальнозоркими
Глядела вдаль слепых морей,
Летела тесными задворками
И главной улицей моей.
 
 
Хочу я, чтоб торцами серыми
Ты, заглушая барабан,
Маршировала с пионерами,
Перелетая по губам.
 
 
По караулам и заставам
С бойцами следуя в обход,
Вошла параграфом устава
В красноармейский обиход.
 
 
Чтоб по-над Волгою и Доном
Тебя под жаркий звон удил
Перед тяжелым эскадроном
Правофланговый заводил.
 
 
Иди по всем путям и линиям
И над дорогою любой.
Пахучим яблоневым инеем
Наполни воздух голубой.
 
 
Ты моя ласковая пленница,
Я не один тобой любим…
Тебя в сердцах лелеют ленинцы
Под красным галстуком своим.
 

Признание

 
Плечи крепкие, налитые,
Вся внезапная, как гроза,
Я люблю твои золотые,
Переменчивые глаза.
 
 
И улыбка и грусть мгновенно
Ускользают… А я слежу,
Слушай, радость,
Я непременно
Про любовь свою расскажу.
 
 
Нынче мне тепло и не грустно.
И с тобою с глазу на глаз —
В самых лучших и нежных чувствах
Признаюсь тебе в первый раз.
 
 
Дорогие руки лаская,
Улыбаюсь и говорю:
До последнего волоска я
Поседею и отгорю.
 
 
Я целую тебя и волную
Перепутанные волоса…
Я еще тебя поцелую
За изменчивые глаза!
 
 
За твою неспокойную душу
В одиночестве и в толпе,
Никогда не устану слушать
И рассказывать о тебе.
 

Молодая осень

 
Снова август прошумел по крышам,
Отшумел над лугом и ушел,
И пропал, невидим и неслышим,
За лиловый, за вечерний дол.
 
 
По тому ли травяному долу
Возле речки, возле быстрых вод —
Парни в вечер, душный и веселый,
Водят с девушками хоровод.
 
 
И любовь своим томленьем грея,
Им приказывает и поет,
И дурманным запахом пырея
И пахучим паром обдает.
 
 
Не старея и не умирая,
Осень нарядилась в яркий цвет,
Руки теплых яблонь окуная
В золотой, вечерний полусвет.
 
 
Осень.
Озимь.
И ничуть не жалко,
Что ударит желтый листопад,
Что багряным машет полушалком
В зорях умирающий закат.
 
 
По тому ль прекрасному закату
Белошвейки-звезды шелком шьют,
По земле, что юностью богата,
Молодые дождики идут.
 
 
Хорошо побыть в краю родимом,
Походить заречной стороной,
Подышать домашним крепким дымом,
Как в гостях у матери родной.
 
 
В лучший час, когда, не увядая,
Зацветает полымя во мгле,
Налетает
Осень молодая,
Золотая
Юность на земле.
 

Виктор Гусев

«Я был в Самарканде…»

 
Я был в Самарканде.
   Я Волгу видел.
Я по небу мчался
   средь жутких стихий.
Работал в газетах полков и дивизий.
На канонерках читал стихи.
Я в краснофлотском играл джаз-банде.
Я в шахты спускался, взлетал наверх.
И всюду —
 в Свердловске,
     в Кузнецке,
       в Коканде
Я был как поэт
   и как свой человек.
В шинели,
   в шубе,
     в бухарском халате,
У южных пустынь
   и у северных льдин
Встречал меня друг,
   однокашник,
     читатель —
Суровой и честной руки гражданин.
И хоть не отмечен я славой и стажем,
Я видел – он знает, чем я дышу,
И любит за каждую песню —
   и даже
За ту,
   что я завтра ему напишу.
 

Я – русский человек

 
Люблю на Кремль глядеть я в час вечерний.
Он в пять лучей над миром засверкал.
Люблю я Волги вольное теченье,
Люблю сибирских рек задумчивое пенье,
Люблю, красавец мой, люблю тебя, Урал.
 
 
Я – русский человек, и русская природа
Любезна мне, и я ее пою.
Я – русский человек, сын своего народа,
Я с гордостью гляжу на Родину свою.
 
 
Она цветет, работает и строит,
В ней стали явью прежние мечты.
Россия, Русь, – могла ль ты стать такою,
Когда б Советскою не стала ты?
 
 
Ты сыновей растишь – пилотов, мореходов,
У крымских скал, в полуночном краю.
Я – русский человек, сын своего народа,
Я с гордостью гляжу на Родину свою.
 
 
Мир смотрит на тебя. Ты – новых дней начало.
Ты стала маяком для честных и живых.
И это потому, что слово – русский – стало
Навеки близким слову – большевик;
 
 
Что ты ведешь дружину молодую
Республик – Октября могучих дочерей.
Я – русский человек, и счастлив потому я,
Что десять есть сестёр у матери моей.
 
 
Как все они сильны, смелы и благородны!
Россия, Родина, услышь слова мои:
Ты потому счастлива и свободна,
Что так же сестры счастливы твои;
 
 
Что Грузия в цвету, Армения богата,
Что хорошо в Баку и радостно в Крыму.
Я – русский человек, но как родного брата
Украинца пойму, узбека обниму.
 
 
Так говорит поэт, и так его устами
Великий, древний говорит народ;
Нам, русским, братья все, кто вместе с нами
Под большевистским знаменем идет.
 
 
Могильные холмы сейчас я вспоминаю.
Гляжу на мир долин, а в горле горя ком:
Здесь русский лег, Петлюру поражая,
Там украинец пал, сражаясь с Колчаком.
 
 
Поклон, богатыри! Над нами коршун кружит,
Но мы спокойно ждем. Пускай гремит гроза.
В огнях боев рождалась наша дружба,
С тобой, мой друг киргиз, с тобой, мой брат
   казах.
 
 
Как я люблю снега вершин Кавказа,
Шум северных дубрав, полей ферганских зной!
Родился я в Москве, но сердцем, сердцем связан
С тобою, мой Баку, Тбилиси мой родной!
 
 
Мне двадцать девять лет. Я полон воли к жизни.
Есть у меня друзья, – я в мире не один.
Я – русский человек, я – сын социализма,
Советского Союза гражданин!
 

Полюшко-поле

 
(Степная-кавалерийская)
 
 
Полюшко-поле,
Полюшко, широко поле.
Едут по полю герои,
Эх, да Красной Армии герои!
 
 
Девушки плачут,
Девушкам сегодня грустно, —
Милый надолго уехал,
Эх, да милый в армию уехал!
 
 
Девушки, гляньте,
Гляньте на дорогу нашу,
Вьется дальняя дорога,
Эх, да развеселая дорога!
 
 
Едем мы, едем,
Едем, а кругом колхозы,
Наши, девушки, колхозы,
Эх, да молодые наши села!
 
 
Только мы видим,
Видим мы седую тучу, —
Вражья злоба из-за леса,
Эх, да вражья злоба, словно туча!
 
 
Девушки, гляньте,
Мы врага принять готовы.
Наши кони быстроноги,
Эх, да наши танки быстроходны!
 
 
В небе за тучей
Грозные следят пилоты.
Быстро плавают подлодки.
Эх, да зорко смотрит Ворошилов!
 
 
Пусть же в колхозе
Дружная кипит работа.
Мы – дозорные сегодня,
Эх, да мы сегодня часовые!
 
 
Девушки, гляньте,
Девушки, утрите слезы!
Пусть сильнее грянет песня,
Эх, да наша песня боевая!
 
 
Полюшко-поле,
Полюшко, широко поле.
Едут по полю герои,
Эх, да Красной Армии герои!
 

Николай Асеев

Мальчик большеголовый

 
Голос свистит щегловый,
мальчик большеголовый,
встань, протяни ручонки
в ситцевой рубашонке!
 
 
Встань здесь и подожди-ка:
утро сине и дико,
всех здесь миров граница
сходится и хранится.
 
 
Утро сине и тихо,
солнца мокра гвоздика,
небо полно погоды,
Сейма сияют воды.
 
 
Пар от лугов белесый
падает под березы;
желтый цветок покачивая,
пчелы гудят в акациях.
 
 
Мальчик большеголовый,
облак плывет лиловый,
мир еще занят тенью,
весь в пламенях рожденья.
 
 
Не уходи за это
море дождя и света,
чуй – кочаны капусты
шепчут тебе: забудься!
 
 
Голос поет щегловый,
мальчик большеголовый,
встань, протяни ручонки
в ситцевой рубашонке!
 
 
Огненными вихрами
сразу пять солнц играют;
счастье стоит сторицей,
сдунешь – не повторится!
 
 
Шелк это или ситец,
стой здесь, теплом насытясь;
в синюю плавясь россыпь,
искрами брызжут росы.
 
 
Не уходи за это
море дождя и света,
стой здесь, глазком окидывая
счастье свое ракитовое!
 

Из стихотворения «Город Курск»

 
Город Курск стоит на горе,
опоясавшись речкой Тускорь.
Хорошо к ней слететь в январе
На салазках с крутого спуска.
Хорошо, обгоняя всех,
свежей кожею щек зазяблых
ощущать разомлевший снег,
словно сок мороженых яблок,
О республика детских лет,
государство, великое в малом!
Ты навек оставляешь след
отшумевшим своим снеготалом.
 

Последний разговор

 
Володя!
   Послушай!
      Довольно шуток!
Опомнись,
   вставай,
      пойдем!
Всего ведь как несколько
   куцых суток
ты звал меня
   в свой дом.
Лежит
   маяка подрытым подножьем,
на толпы
   себя разрядив
      и помножив;
бесценных слов
   транжира и мот,
молчит,
   тишину за выстрелом тиша[23]23
  В бумажной книге «теша». (прим. верст.)


[Закрыть];
но я
   и сквозь дебри
      мрачнейших немот
голос,
   меня сотрясающий,
      слышу.
Крупны,
   тяжелы,
      солоны на вкус
раздельных слов
   отборные зерна,
и я
   прорастить их
      слезами пекусь
и чувствую —
   плакать теперь
      не позорно.
От гроба
   в страхе
      не убегу:
реальный,
   поэтусторонний,
я сберегу
   их гул
      в мозгу,
что им
   навеки заронен.
«Мой дом теперь
   не там, на Лубянском,
и не в переулке
   Гендриковом;
довольно
   тревожиться
      и улыбаться
и слыть
   игроком
      и ветреником.
Мой дом теперь —
   далеко и близко,
подножная пыль
   и зазвездная даль;
ты можешь
   с ресницы его обрызгать
и все-таки —
   никогда не увидать».
Сказал,
   и – гул ли оркестра замолк
или губы —
   чугун —
      на замок.
Владимир Владимирович,
   прости – не пойму,
от горя —
   мышление туго.
Не прячься от нас
   в гробовую кайму,
дай адрес
   семье
      и другу.
Но длится тишь
   бездонных пустот,
и брови крыло
   недвижимо.
И слышу:
   крепче во мне растет
упор
   бессмертного выжима.
«Слушай!
   Я лягу тебе на плечо
всей косной
   тяжестью гроба,
и, если плечо твое
   живо еще,
смотри
   и слушай в оба.
Утри глаза
   и узнать сумей
родные черты
   моих семей.
Они везде,
   где труд и учет,
куда б ни шагнул,
   ни пошел ты.
Мой кровный тот —
   чья воля течет
не в шлюз
   лихорадки желтой.
Ко мне теперь
   вся земля приближена,
я землю
   держу за края.
И где б ни виднелась
   рабья хижина,
она —
   родная,
      моя.
Я ночь бужу,
   молчанье нарушив,
коверкая
   стран слова;
я ей ору:
   берись за оружье,
пора, поднимайся,
   вставай!
Переселясь
   в просторы истории,
перешагнув
   за жизни межу,
не славы забочусь
   о выспреннем вздоре я, —
дыханьем миллионов
   дышу и грежу.
Я так свои глаза
   расширил,
что их
даже облако
   не заслонит,
чтоб чуяли
   щелки, заплывшие в жире,
что зоркостью
   я
     знаменит.
Я слышу, —
   с моих стихотворных орбит
крепчает
   плечо твое хрупкое:
ты в каждую мелочь
   нашей борьбы
вглядись,
   не забыв про крупное.
Пусть будет тебе
   дорога одна —
где резкой ясности
   истина,
что всем
   пролетарским подошвам
     родна
и неповторимая
   единственно.
Спеши на нее
   и крепче держись
вплотную с теми,
   чье право на жизнь.
Еврей ли,
   китаец ли,
      негр ли,
         русский ли, —
взглянув на него,
   не бочись,
      не лукавь.
Лишь там оправданье,
   где прочны мускулы
в накрепко сжатых
   в работе руках.
Если же ты,
   Асеев Колька,
которого я
   любил и жалел,
отступишь хоть эстолько,
   хоть полстолько,
очутишься
   в межпереходном жулье;
если попробуешь
   умещаться,
жизни, похлебку
   кое-как дохлебав,
под мраморной задницей
   мещанства,
на их
   доходных в меру
      хлебах:
если ослабнешь
   хотя б немножко,
сдашь,
   заюлишь,
      отшатнешься назад, —
погибнешь,
   свернувшись,
      как мелкая мошка,
в моих —
   рабочих
      всесветных глазах.
Мне и за гробом
   придется драться,
мне и из праха
   придется крыть:
вот они —
   некоторые
      в демонстрации
медленно
   проявляют прыть.
Их с места
   сорвал
      всеобщий поток,
понес
   из подкорья рачьего;
они спешат
   подвести мне итог,
чтоб вновь
   назад поворачивать.
То ли в радости,
   то ли в печали
панихиду
   по мне отзвонив,
обо мне, —
   как при жизни молчали,
так и по смерти
   оглохнут они.
За ихней тенью,
   копя плевки, —
и, что
   всего отвратительней, —
на взгляд простецкий,
   правы и ловки —
двудушья
   тайных вредителей.
Не дай им
   урну мою
      оплюнуть,
зови товарищей
   смело и громко.
Бригада, в цепи!
   На помощь, юность!
Дорогу
   ко мне
      моему потомку!
Что же касается
   до этого выстрела, —
молчу,
   но молчаньем
      прошу об одном:
хочу,
чтоб река революции
   выстирала
это единственное
   мое пятно.
Хочешь знать,
   как дошел до крайности?
Всю жизнь —
   в огневых атаках
      и спорах, —
долго ли
   на пол
      с размаху грянуться,
если под сердцем
   не пыль, а порох?
Пусть никто
   никогда
      мою смерть
(голос тише —
   уши грубей),
кто меня любит,
   пусть не смеет
брать ее…
   в образец себе.
Седей за меня,
   головенка русая,
на стихи былые
   глазок не пяль
и помни:
   поэзия – есть революция,
а не производство
   искусственных пальм».
…Смотрю
   на тучу пальто поношенных,
на сапогов
   многое множество…
Нет!
   Он не остался
      один-одинешенек.
И тише
   разлуки тревогой
      тревожусь.
Небо,[24]24
  В бумажной книге «Небо, в которое нелюдимо,». (прим. верст.)


[Закрыть]
   которое нелюдимо,
вечер
   в мелкую звездь оковал,
и две полосы
   уходящего дыма,
как два
   раскинутых рукава.