Текст книги "Лирика 30-х годов"

Автор книги: Константин Симонов

Двое юношей

 
Голуби мира летят, летят
с веточкою тоски.
 
 
Где-то в долине упал солдат
замертво на пески.
Ночь африканская. Путь прямой.
Дым с четырех сторон.
Сумерки тропиков. Но домой,
нет, не вернется он.
Голуби мира летят, летят
с холодом и теплом.
Пушки германские заговорят
на языке своем.
Руша преграды, мои враги
в лютых ночах идут,
снова солдатские сапоги
рейнские травы мнут.
Голуби мира летят, летят,
веточку в клюв зажав,
кружатся,
кружатся,
кружатся над
крышами всех держав.
Снова теплятся для разрух
два очага войны.
Но Москва произносит вслух
слово моей страны.
Слыша его, у больных болот,
возмужавший в борьбе,
негр поднимается и поет
песенку о себе:
«Пусть в селении Суалы
в яростную грозу
враги заключат меня в кандалы —
я их перегрызу,
Примет кости мои земля —
брат мой возьмет ружье:
за океаном, у стен Кремля,
сердце стучит мое».
Снова теплятся для разрух
два очага войны.
Но Москва произносит вслух
слово моей страны.
Оно адресовано миру всему,
и твердость в нем наша вся.
И московский юноша вторит ему,
тихо произнося:
– Милая родина! Ты в бою
только мне протруби;
если надо тебе,
мою
голову – отруби!
Факелом над землей подними,
долго свети, свети,
чтобы открылись перед людьми
светлые все пути.
 
 
Разве не знают мои враги
вечность таких минут,
враги, чьи солдатские сапоги
рейнские травы мнут?
 

«В конце весны черемуха умрет…»

 
В конце весны черемуха умрет,
осыплет снег на травы
лепестковый,
кавалерист, стреляющий вперед,
ее затопчет конскою подковой.
Пройдут года —
настанет смерти срок,
товарищам печаль сердца изгложет.
Из веточек черемухи венок
кавалеристу в голову положат.
 
 
И я б хотел – совсем не для прикрас, —
чтоб с ним несли шинель,
клинок
и каску, —
и я б хотел, чтоб воин в этот раз
почувствовал
цветов тоску
и ласку.
 

Память

1

 
Опять сижу с тобой наедине,
опять мне хорошо, как и вчера,
Мне кажется, я не был на войне,
не шел в атаку, не кричал «ура».
 
 
Мне кажется, все это было сном,
хотя в легенду переходит бой.
Я вижу вновь в чужом краю лесном
окоп в снегу, где мало жил тобой.
 

2

 
Возьми тепло у этого огня,
согрейся им и друга позови.
Помучь тоской, любимая, меня,
мне хочется молчанья и любви.
 
 
Ты видишь – я пришел к тебе живой,
вот только рана – больше ничего…
Я шел сквозь ад, рискуя головой,
чтоб руки греть у сердца твоего.
 
 
И если ты способна хоть на миг
увлечь меня, как память, в забытье, —
услышу не молчание твое,
а ветра стон и гаубицы крик!
 

3

 
Я позабыл шипение огня,
гуденье ветра, ниточки свинца.
Ты ни о чем не спрашивай меня.
Покинем дом и в сад сойдем с крыльца,
 
 
Ты расскажи мне лучше, как могло
случиться так, что вдруг среди зимы
тюльпанов нераздельное тепло
в твоих конвертах находили мы.
 
 
Чего ж молчишь? Иль нет такой земли?
…И я без слез, пожалуй, не смогу
припомнить, как под Выборгом цвели
кровавые тюльпаны на снегу.
 

Ольга Берггольц

«Ты у жизни мною добыт…»

 
Ты у жизни мною добыт,
словно искра из кремня,
чтобы не расстаться, чтобы
ты всегда любил меня.
Ты прости, что я такая,
что который год подряд
то влюбляюсь, то скитаюсь,
только люди говорят…
 
 
Друг мой верный, в час тревоги,
в час раздумья о судьбе
все пути мои дороги
приведут меня к тебе,
   все пути мои дороги
   на твоем сошлись пороге…
 
 
Я ж сильней всего скучаю,
коль в глазах твоих порой
ласковой не замечаю
искры темно-золотой,
   дорогой усмешки той —
   искры темно-золотой.
 
 
Не ее ли я искала,
в очи каждому взглянув,
не ее ли высекала
в ту холодную весну…
 

Испытание

 
…И снова хватит сил
увидеть и узнать,
как все, что ты любил,
начнет тебя терзать.
И оборотнем вдруг
предстанет пред тобой
и оклевещет друг,
и оттолкнет другой,
И станут искушать,
прикажут:  «Отрекись!» —
и скорчится душа
от страха и тоски.
И снова хватит сил
одно твердить в ответ:
– Ото всего, чем жил,
не отрекаюсь, нет! —
И снова хватит сил,
запомнив эти дни,
всему, что ты любил,
кричать: – Вернись! Верни…
 

Листопад

Осенью в Москве на бульварах

вывешивают дощечки с надписью:

«Осторожно, листопад!»

 
Осень, осень! Над Москвою
Журавли, туман и дым.
Златосумрачной листвою
загораются сады,
и дощечки на бульварах
всем прохожим говорят,
одиночкам или парам:
– Осторожно, листопад!
 
 
О, как сердцу одиноко
в переулочке чужом!
Вечер бродит мимо окон,
вздрагивая под дождем.
Для кого же здесь одна я,
кто мне дорог, кто мне рад?
Почему припоминаю:
«Осторожно, листопад»?
 
 
Ничего не нужно было, —
значит, нечего терять:
даже близким, даже милым,
даже другом не назвать.
Почему же мне тоскливо,
что прощаемся навек,
невеселый, несчастливый,
одинокий человек?
 
 
Что усмешки, что небрежность?
Перетерпишь, переждешь…
Нет – всего страшнее нежность
на прощание, как дождь.
Темный ливень, теплый ливень,
весь – сверкание и дрожь!
Будь веселым, будь счастливым
на прощание, как дождь.
 
 
…Я одна пойду к вокзалу,
провожатым откажу.
Я не все тебе сказала,
но теперь уж не скажу.
Переулок полон ночью,
а дощечки говорят
проходящим одиночкам:
– Осторожно, листопад…
 

Родине

1

 
Все, что пошлешь: нежданную беду,
свирепый искус, пламенное счастье, —
все вынесу и через все пройду.
Но не лишай доверья и участья.
Как будто вновь забьют тогда окно
щитом железным, сумрачным
   и ржавым…
Вдруг в этом отчуждении неправом
наступит смерть – вдруг станет
   все равно.
 

2

 
Не искушай доверья моего.
Я сквозь темницу пронесла его.
Сквозь жалкое предательство друзей.
Сквозь смерть моих возлюбленных детей.
Ни помыслом, ни делом не солгу.
Не искушай – я больше не могу…
 

3

 
Изранила и душу опалила,
лишила сна, почти, свела с ума…
Не отнимай хоть песенную силу, —
не отнимай, – раскаешься сама!
 
 
Не отнимай, чтоб горестный и славный
твой путь воспеть.
   Чтоб хоть в немой строке
мне говорить с тобой, как равной
   с равной, —
на вольном и жестоком языке!
 

«Мне надо было, покидая…»

 
Мне надо было, покидая
угрюмый дом, упасть в слезах
и на камнях лежать рыдая,
у всех прохожих на глазах.
Пускай столпились бы, молчали,
пускай бы плакали со мной.
Со мной, исполнены печали
неутолимой и одной…
Пускай, с камней не поднимая,
но только плечи охватив,
сказали б мне:
   «Поплачь, родная.
Когда наплачешься – прости».
Но злая гордость помешала.
И, стиснув губы добела,
стыдясь, презрев людскую жалость,
я усмехнулась и ушла.
И мне друзья потом твердили
о неком мужестве моем
и, как победою, гордились
удушливо-бесслезным днем.
Им не понять, что черной платой
за это мужество плачу:
мне петь бы вам – и плакать,
   плакать…
Но слезы отняты. Молчу.
 

Алексей Фатьянов

Песенка

 
   Н. Ф.
 
 
Я от счастья сегодня шатаюсь,
В молодую кидаюсь траву.
Я все ветры к себе приглашаю,
Все любимое в гости зову.
И все ветры ко мне приходят,
И весна у окошка стоит,
И все звезды в ночном небосводе
Будто лучшие взгляды твои.
Как ребенок, сегодня я верю
В то, что синий рассвет и зарю
И все ветры, летящие в двери,
Я на память тебе подарю.
Чтоб ты в платье зари одевалась,
Чтобы звезды светились в глазах,
Чтобы ночь темной лентой осталась
В твоих светлых, как лен, волосах.
Чтоб такою, как ты, по планете
Был бы свет ослепительно бел,
Молодой, замечательный ветер
Уступал бы дорогу тебе.
 
 
Глядя на звезды
Распахнем окошко в звездный вечер настежь.
Никого не ждем мы нынче в гости к нам.
Помечтаем вместе, дорогая Настя,
Посидим тихонько рядом у окна.
Где-то тихо-тихо возникает песня.
Одинокий ветер бродит по кустам.
Мимо звезд далеких
тонкий месяц
В бездорожье неба,
По глухим местам.
Ни в коем веке человек там не был,
Но мы завоюем эту высоту!
Мы откроем трассу в синем звездном небе,
Станцию «Юпитер»,
Станцию «Сатурн!»
Мы на дачу летом полетим ракетой.
– Что за остановка? – спросим мы в пути.
Проводник ответит:
– Полустанок это.
«Марс».
– Прощай, планета!
«Вега»!
– Не сойти ль?
Ты представь – идем мы стройною аллеей.
Необычным цветом яблони цветут.
Тридцать солнц громадных, зорями алея,
В разных направлениях по небу идут.
Вдруг встречаем друга.
– Отдыхать?
– Ну, что вы!
В клубе «Красный пахарь» делаю доклад.
Мы проходим дальше,
А с афиш метровых
Говорят нам буквы о гастролях МХАТ.
Над Дворцом Советов полыхает знамя,
И на всей планете вечер. Тишина…
Мы откроем трассу.
Скоро ли?
Не знаю…
Окна в ночь раскрыты.
Блещет вышина.
Где-то очень тихо пролетает песня,
И, услыша песню, ветер тише стал.
Мимо звезд далеких
Ходит тонкий месяц
В бездорожье неба,
По глухим местам.
 

Константин Симонов

«Всю жизнь любил он рисовать войну…»

 
Всю жизнь любил он рисовать войну.
Беззвездной ночью наскочив на мину,
Он вместе с кораблем пошел ко дну,
Не дописав последнюю картину.
Всю жизнь лечиться люди шли к нему,
Всю жизнь он смерть преследовал жестоко
И умер, сам привив себе чуму,
Последний опыт кончив раньше срока.
Всю жизнь привык он пробовать сердца.
Начав еще мальчишкою с «ньюпора»,
Он в сорок лет разбился, до конца
Не испытав последнего мотора.
Никак не можем помириться с тем,
Что люди умирают не в постели,
Что гибнут вдруг, не дописав поэм,
Не долечив, не долетев до цели.
Как будто есть последние дела,
Как будто можно, кончив все заботы,
В кругу семьи усесться у стола
И отдыхать под старость от работы…
 

Изгнанник

 
   Испанским республиканцам
 
 
Нет больше родины. Нет неба, нет земли.
Нет хлеба. Нет воды. Все взято.
Земля. Он даже не успел в слезах, в пыли
Припасть к ней пересохшим ртом солдата.
Чужое море билось за кормой,
В чужое небо пену волн швыряя.
Чужие люди ехали «домой»,
Над ухом это слово повторяя.
Он знал язык. Они его жалели вслух
За костыли и за потертый ранец,
А он, к несчастью, не был глух,
Бездомная собака, иностранец.
Он высадился в Лондоне. Семь дней
Искал он комнату. Еще бы!
Ведь он искал чердак, чтоб был бедней
Последней лондонской трущобы.
И наконец нашел. В нем потолки текли,
На плитах пола промокали туфли,
Он на ночь у стены поставил костыли —
Они к утру от сырости разбухли.
Два раза в день спускался он в подвал
И медленно, скрывая нетерпенье,
Ел черствый здешний хлеб и запивал
Вонючим пивом за два пенни.
Он по ночам смотрел на потолок
И удивлялся, ничего не слыша:
Где «юнкерсы», где неба черный клок
И звезды сквозь разодранную крышу.
На третий месяц здесь, на чердаке,
Его нашел старик, прибывший с юга;
Старик был в штатском платье, в котелке,
Они едва могли узнать друг друга.
Старик спешил. Он выложил на стол
Приказ и деньги, – это означало,
Что первый час отчаянья прошел,
Пора домой, чтоб все начать сначала.
Но он не может. – Слышишь, не могу, —
Он показал на раненую ногу.
Старик молчал. – Ей-богу, я не лгу,
Я должен отдохнуть еще немного.
Старик молчал. – Еще хоть месяц так,
А там – пускай опять штыки, застенки, мавры, —
Старик с улыбкой расстегнул пиджак
И вынул из кармана ветку лавра.
Три лавровых листка. Кто он такой,
Чтоб забывать на родину дорогу?
Он их смотрел на свет. Он гладил их рукой,
Губами осторожно трогал.
Как он посмел забыть? Три лавровых листка.
Что может быть прочней и проще?
Не все еще потеряно, пока
Там не завяли лавровые рощи.
Он в полночь выехал. Как родина близка,
Как долго пароход идет в тумане…
………….
Когда он был убит, три лавровых листка
Среди бумаг нашли в его кармане.
 

Старик

 
   Памяти Амундсена
 
 
Весь дом пенькой проконопачен прочно,
Как корабельное сухое дно,
И в кабинете – круглое нарочно —
На океан прорублено окно.
 
 
Тут все кругом привычное, морское,
Такое, чтобы, вставши на причал,
Свой переход к свирепому покою
Хозяин дома реже замечал.
Он стар. Под старость странствия опасны,
Король ему назначил пенсион.
И с королем на этот раз согласны
Его шофер, кухарка, почтальон.
Следят, чтоб ночью угли не потухли,
И сплетничают разным докторам,
И по утрам подогревают туфли,
И пива не дают по вечерам.
Все подвиги его давно известны,
К бессмертной славе он приговорен.
И ни одной душе не интересно,
Что этой славой недоволен он.
Она не стоит одного ночлега
Под спальным, шерстью пахнущим мешком,
Одной щепотки тающего снега,
Одной затяжки крепким табаком.
Ночь напролет камин ревет в столовой,
И, кочергой помешивая в нем,
Хозяин, как орел белоголовый,
Нахохлившись, сидит перед огнем.
По радио всю ночь бюро погоды
Предупреждает, что кругом шторма, —
Пускай в портах швартуют пароходы
И запирают накрепко дома.
В разрядах молний слышимость все глуше,
И вдруг из тыщеверстной темноты
Предсмертный крик: «Спасите наши души!» —
И градусы примерной широты.
В шкафу висят забытые одежды —
Комбинезоны, спальные мешки…
Он никогда бы не подумал прежде,
Что могут так заржаветь все крючки…
 
 
Как трудно их застегивать с отвычки!
Дождь бьет по стеклам мокрою листвой,
В резиновый карман – табак и спички,
Револьвер – в задний, компас – в боковой.
Уже с огнем забегали по дому,
Но, заревев и прыгнув из ворот,
Машина по пути к аэродрому
Давно ушла за первый поворот.
В лесу дубы под молнией, как свечи,
Над головой сгибаются, треща,
И дождь, ломаясь на лету о плечи,
Стекает в черный капюшон плаща.
………….
Под осень, накануне ледостава,
Рыбачий бот, уйдя на промысла,
Нашел кусок его бессмертной славы —
Обломок обгоревшего крыла.
 

Дорожные стихи

1. Чемодан

 
Как много чемодан потертый может
Сказать нам о хозяине своем,
Где он бывал и как им век свой прожит,
Тяжел он или легок на подъем!
Мы в юности отправились в дорогу,
Наш чемодан едва набит на треть,
Но стоит нам немного постареть,
Он начинает пухнуть понемногу.
Его мы все нежнее бережем,
Мы обрастаем и вторым и третьим,
В окно давно уж некогда смотреть нам,
Нам только б уследить за багажом.
 
 
Свистят столбы, летят года и даты.
Чужие лица, с бляхой на груди,
Кряхтя, за нами тащат позади
Наш скарб, три фунта весивший когда-то.
 

2. Телеграмма

 
Всегда назад столбы летят в окне.
Ты можешь уезжать и возвращаться,
Они опять по той же стороне
К нам в прошлое обратно будут мчаться.
Я в детстве мог часами напролет
Смотреть, как телеграммы пролетают:
Телеграфист их в трубочку скатает,
На провод их наденет и пошлет.
В холодный тамбур выйдя нараспашку,
Я и теперь, смотря на провода,
Слежу, как пролетает иногда
Закрученная в трубочку бумажка.
 

3. Номера в «Медвежьей горе»

 
– Какой вам номер дать? – Не все ль
   равно,
Мне нужно в этом зимнем городке —
Чтоб спать – тюфяк, чтобы дышать – окно,
И ключ, чтоб забывать его в замке.
Я в комнате, где вот уж столько лет
Все оставляют мелкие следы:
Кто прошлогодний проездной билет,
Кто горстку пепла, кто стакан воды.
Я сам приехал, я сюда не зван.
Здесь полотенце, скрученное в жгут.
И зыбкий стол, и вытертый диван
Наверняка меня переживут.
Но все-таки, пока я здесь жилец,
Я сдвину шкаф, поставлю стол углом
И даже дыма несколько колец
Для красоты развешу над столом.
 
 
А если без особого труда
Удастся просьбу выполнить мою, —
Пусть за окном натянут провода,
На каждый посадив по воробью.
 

4. Шутка

 
– Что ты затосковал?
– Она ушла.
– Кто?
– Женщина.
И не вернется,
Не сядет рядом у стола,
Не разольет нам чай, не улыбнется;
Пока не отыщу ее следа —
Ни есть, ни спать спокойно не смогу я…
– Брось тосковать!
Что за беда?
Раз нас не любят —
Мы найдем другую.
………….
– Что ты затосковал?
– Она ушла!
– Кто?
– Муза.
Все сидела рядом.
И вдруг, ушла и даже не могла
Предупредить хоть словом или взглядом.
Что ни пишу с тех пор – все бестолочь, вода.
Чернильные расплывчатые пятна…
– Брось тосковать!
Что за беда?
Догоним, приведем обратно.
………….
– Что ты затосковал?
– Да так…
Вот фотография прибита косо.
Дождь на дворе,
Забыл купить табак,
Обшарил стол – нигде ни папиросы.
Ни день, ни ночь, —
Какой-то средний час.
И скучно, – и не знаешь, что такое…
– Ну что ж, тоскуй.
На этот раз
Ты пойман настоящею тоскою…
 

5. Вагон

 
Есть у каждого вагона
Свой тоннаж и габарит,
И таблица непреклонно
Нам об этом говорит.
Но в какие габариты
Влезет этот груз людской,
Если, заспаны, небриты,
Люди едут день-деньской.
Без усушки, без утруски
Проезжают города,
Море чаю пьют по-русски,
Стопку водки иногда.
Много ездив по отчизне,
Мы вагоном дорожим,
Он в пути, подобно жизни,
Бесконечно растяжим.
Вот ты влез на третью полку
И забился в уголок,
Там, где ехал втихомолку
Слезший ночью старичок;
Коренное населенье
Проявляет к тем, кто влез, —
К молодому пополненью, —
Свой законный интерес,
А попутно с этим, если
Были люди хороши,
Тех, что ехали и слезли,
Вспоминают от души.
Ты знакомишься случайно,
Поделившись табаком,
У соседа просишь чайник
И бежишь за кипятком.
Ты чужих детей качаешь,
Книжки почитать даешь,
Ты и сам не замечаешь,
Как в дороге устаешь.
Люди сходят понемногу,
Сходят каждый перегон,
Но, меняясь всю дорогу,
Не пустеет твой вагон.
Ты давно уже не знаешь,
Сколько лет в пути прожил,
И соседей вспоминаешь,
Как заправский старожил.
День темнеет. Дело к ночи.
Скоро – тот кусок пути,
Где без лишних проволочек
Предстоит тебе сойти.
Что ж, возьми пожитки в руки,
По возможности без слез,
Слушай, высадившись, стуки
Убегающих колес.
И надейся, что в вагоне
Целых пять минут подряд
На дорожном лексиконе
О тебе поговорят.
Что, проездивший полвека,
Непоседа и транжир,
Все ж хорошим человеком
Был сошедший пассажир.
 

6. Память

 
Я наконец приехал на Кавказ,
И моему неопытному взору
В далекой дымке в первый раз
Видны сто раз описанные горы.
Но где я раньше видел эти две
Под самым небом сросшихся вершины,
Седины льдов на старой голове,
И тень лесов, и ледников плешины?
Я твердо помню – та же крутизна,
И те же льды, и так же снег не тает.
И разве только черного пятна
Посередине где-то не хватает.
Все те места, где я бывал, где рос,
Я в памяти перебираю робко…
И вдруг, соскучившись без папирос,
Берусь за папиросную коробку,
Так вот оно, пятно! На фоне синих гор,
Пришпорив так, что не угнаться
На черном скакуне во весь опор
Летит джигит за три пятнадцать
Как жаль, что память в нас живет
Не о дорогах, тропах, полустанках,
А о наклейках минеральных вод,
О марках вин и о консервных банках…
 

Однополчане

 
Как будто мы уже в походе,
Военным шагом, как и я,
По многим улицам проходят
Мои ближайшие друзья;
Не те, с которыми зубрили
За партой первые азы,
Не те, с которыми мы брили
Едва заметные усы.
Мы с ними не пивали чая,
Хлеб не делили пополам,
Они, меня не замечая,
Идут по собственным делам.
Но будет день – и по разверстке
В окоп мы рядом попадем,
Поделим хлеб и на завертку
Углы от писем оторвем.
Пустой консервною жестянкой
Воды для друга зачерпнем
И запасной его портянкой
Больную ногу подвернем.
Под Кенигсбергом на рассвете
Мы будем ранены вдвоем,
Отбудем месяц в лазарете,
И выживем, и в бой пойдем.
Святая ярость наступленья,
Боев жестокая страда
Завяжут наше поколенье
В железный узел, навсегда.
 

Сергей Васильев

Счастливый путь

 
Сходни подняты. Мы так хотели.
В звездном блеске палуба твоя.
Над волною чайки пролетели —
Легких крыл косые лезвия.
В дальний путь! В открытый путь простора!
Сердце к сердцу – так сомкнулись мы.
И стоим, не отрывая взора
От прямого водного пробора,
Отколовшегося от кормы.
Так на свете только нагружают
Самые большие корабли…
Так на свете только провожают
Лучших сыновей своей земли…
Уплывай, волну опережая,
Уплывай, красавец пароход!
С самым свежим даром урожая
Шлем тебя в края испанских вод.
И какие бы ни встретил ты циклоны,
И какой в пути б тебя ни встретил дождь —
В светлый порт далекой Барселоны
Ты, как праздник, как мечта, войдешь.
Люди песни запоют тебе навстречу,
Выведут гремящие суда,
Каждым флагом, каждой ясной речью,
Каждым помыслом зовя: «Сюда, сюда!»
Весь твой груз они возьмут на плечи —
Звездоносцы будущих атак…
Мы на берегу. А пароход уже далече —
Самых близких провожают так.
 

Наш полюс

 
Лишь стоит мне на единый миг
Глаза заслонить рукой —
Я вижу его
И слышу его
Немой ледяной покой.
Я вижу:
У синих кругов воды
Петляет медвежий след.
Я слышу,
Как звонко гуляют льды,
И льдам этим краю нет.
Они то лихо встают на дыбы,
То рушатся
Вниз башкой.
И волны о них разбивают лбы
И воют наперебой.
Еще я вижу,
Как в тишине
Безмолвным путем идет,
С белым облаком наравне,
Серебряный самолет.
Вот он летит,
А кругом бело,
Вот он повел хвостом,
Вот он, как ястреб,
Припал на крыло
И снизился надо льдом.
Еще минута…
И как во сне
(Да здравствует грозный риск!)
Птица несется по белизне
В вихре колючих брызг.
Это и есть
Тот счастливый час,
Тот незабвенный миг,
Который
Трудно воспеть сейчас, —
Так скуп у меня язык.
… Еще полярный день не угас,
А ветер уже шумит.
Я вижу: ступает
На снежный наст
Отто Юльевич Шмидт.
Глаза его —
Не его глаза,
В них утренний блеск страны.
И если от радости
В них слеза, —
Мы все в ней отражены.
Мы вместе
Рулили на дальний старт.
На край вековечных льдов.
Мы – это люди
Садов и нарт,
Станов и городов.
Наш самолет от крыла до винта.
Наша любовь видна,
Наш Водопьянов,
Наша мечта
В дело воплощена.
Полюс за нами.
Он хмур и сед,
Зол и неукротим,
Но он подобреет за пару лет
Так, как мы захотим.
 

Ксении

 
Все беспокойней твой спокойный взор.
Все глубже он. И нет во взоре дна.
А сколько луж! А сколько глупых ссор
Заводят воробьи у нашего окна.
Сорвем замазку с этих зимних рам —
Ты понимаешь: я же не один,
Желающий подслушать по утрам
Страданья разрывающихся льдин.
Еще недолго. И в притихший сад
Ворвутся ливни ветровых речей.
И ты увидишь, как начнут свисать
Верха ветвей под тяжестью грачей.
Тогда ты волосы, как в праздник, убери,
Надень пальто, борта наотворот,
И если спросит кто: «Зачем?» – не говори.
Зажмурь глаза и выйди из ворот.
И ты услышишь, как гремит вода,
Как запевают в небе провода,
Как, исхудав от медленного сна,
Ручьями вниз проносится весна.
Тогда ты глянь налево, на восток,
Где нити солнца тянутся к Кремлю.
Как неизбывен светлый их поток —
Так неизбывно я тебя люблю.
А если где-нибудь у сердца зазнобит
Январский холод маленьких обид —
Ты на ручьи летящие взгляни
И никогда меня за холод не вини.