Текст книги "Лирика 30-х годов"

Автор книги: Константин Симонов

Гомборы

 
Маро Шаниашвили
 
 
Я не изгнанник, не влекомый
Чужую радость перенесть,
Мне в этом крае все знакомо,
Как будто я родился здесь.
 
 
И все ж с гомборского разгона,
Когда в закате перевал,
Такой неистово зеленой
Тебя, Кахетия, не знал.
 
 
Как в плеске, полные прохлады,
Я погружался в речь твою,
Грузино-русских строк отряды
В примерном встретились бою.
 
 
Но где найдется чувству мера,
Когда встает перед тобой
Волной вселенского размера
Лесов немеркнущий прибой?
 
 
И в этот миг, совсем не сотый,
Когда ты в жизни жил не зря,
Сроднив и спутав все высоты,
Почти о счастье говоря,
 
 
Ты ищешь в прошлом с легкой дрожью:
Явись опять зеленый зной, —
Год двадцать первый встал и ожил
Над мамиссонской крутизной.
 
 
О, сколько слез и сколько жалоб
На старом Грузии пути,
Ночь меньшевистская бежала,
К Батуму крылья обратив.
 
 
Рвать крылья эти, что клубили
Одну из самых черных вьюг,
Бригада в искрах снежной пыли
Проходит с севера на юг.
 
 
Тобою, Киров, как знамена,
Снега Осетии зажглись,
Когда, не спешась, эскадроны
Переходили в них на рысь.
 
 
Снега, снега – зима нагая,
И вот уже ни стать, ни лечь,
Рубить, в снегах изнемогая,
Ходы, что всаднику до плеч.
 
 
Переносить вьюки плечами,
Уметь согреться без огней,
Со льдов, увенчанных молчаньем,
На бурках скатывать коней.
 
 
Хватив зимы до обалденья,
В победоносный дуть кулак
И прямо врезаться в виденье,
Неповторимое никак, —
 
 
И в этот миг, совсем не сотый,
Когда ты в жизни жил не зря,
Сроднив и спутав все высоты,
Почти о счастье говоря, —
 
 
Они смотрели и стояли,
Снимали иней на усах,
Под ними прямо в небесах
Великой зеленью пылали
Чанчахи вольные леса.
 

Цинандали

 
Я прошел над Алазанью,
Над причудливой водой,
Над седою, как сказанье,
И, как песня, молодой,
 
 
Уж совхозом Цинандали
Шла осенняя пора,
Надо мною пролетали
Птицы темного пера.
 
 
Предо мною, у пучины
Виноградарственных рек,
Мастера людей учили,
Чтоб был весел человек.
 
 
И струился ток задорный,
Все печали погребал:
Красный, синий, желтый, черный, —
По знакомым погребам.
 
 
Но сквозь буйные дороги,
Сквозь ночную тишину,
Я на дне стаканов многих
Видел женщину одну.
 
 
Я входил в лесов раздолье
И в красоты нежных, скал,
Но раздумья крупной солью
Я веселье посыпал.
 
 
Потому, что веселиться
Мог и сорванный листок,
Потому, что поселиться
В этом крае я не мог.
 
 
Потому, что я прохожий,
Легкой тени полоса,
Шел, на скалы непохожий,
Непохожий на леса.
 
 
Я прошел над Алазанью,
Над волшебною водой,
Поседелый, как сказанье,
И, как песня, молодой.
 

Смерть

 
Старик стоял в купели виноградной,
Ногами бил, держась за столб рукой,
Но в нем работник, яростный и жадный,
Благоговел пред ягодной рекой.
 
 
Гремел закат обычный, исполинский,
Качались травы, ветер мел шалаш,
Старик шагнул за край колоды низкой,
Вошел босой в шалашный ералаш.
 
 
Худые ноги насухо он вытер,
Смотрел туда, долины сторожил,
Где в море листьев, палок, перекрытий
Сверкали лозы, падали ножи.
 
 
Все выведено было черной тушью,
Какой-то кистью вечно молодой,
Он, горсть земли зажав, прилег и слушал,
Шуршал в руке кремнистый холодок.
 
 
И холодок шел по кремнистым жилам.
Лежал, к земле прижавшись, не дрожа,
Как будто бы передавая силу
Тем смуглым лозам, людям и ножам.
 
 
Журчал в купели теплый сок янтарный,
И солнце, сжато солнечной грядой,
Столы снегов залив лиловым жаром,
Распаренным висело тамадой.
 

Размышляя

 
Еще живы клоаки и биржи,
Еще голой мулатки сосок,
Как валюта, в полночном Париже
Окупает веселья кусок.
 
 
Еще в зареве жарких притонов,
В паутине деляг и святош
И на каторжных долгих понтонах
Распинают людей не за грош.
 
 
Но на площади старой Бастилии
Тень рабочих колонн пролегла,
Целый век поколенья растили
Эту тень боевого крыла.
 
 
Чтоб крыло это власть не задело,
На изысканных улиц концы
С черепами на флагах трехцветных
Де-ля-Рока прошли молодцы.
 
 
Белой розы тряся лепесточки,
Вождь шагал, упоенно дыша,
И взлетали на воздух платочки,
И цилиндры качались спеша.
 
 
И приветствуя синие роты,
Проносился кликушеский альт,
И ломался каблук у красоток,
Истерически бивших в асфальт.
 
 
Чтоб крыло это власть не задело,
С пулеметом на черном плече
Гардмобилей тяжелое тело
Заслонило Париж богачей.
 
 
И над Сеной, к сраженью готовой,
Я увидел скрежещущий сон —
Лишь поставленных в козлы винтовок
Утомительно длинный разгон.
 
 
И под ними играли прилежно
Дети, роясь в песке золотом,
И на спинах пикейных и нежных,
Тень винтовок лежала крестом.
 
 
Деды их полегли у Вердена,
Где простор для погоста хорош.
Ты отцов их дорогой надменной
На какие форты поведешь?
 
 
О Европа! Покажется, будто
В этот час на тебя клевещу —
Не Давидом, в сандальи обутым,
Ты стоишь, зажимая пращу, —
 
 
Голиафом, готовым для казни,
Кровожадного пыла жена,
Ну так падай с хрипением навзничь,
Справедливой пращой сражена!
 

Розы Фландрии

 
В равнине, на холмов откосе, —
Ну, где б ни привелось, —
Навстречу Фландрия выносит
Багряный шелест роз.
 
 
Как ни взгляни – повсюду розы,
Но истины ушли
Не в эту сладостную россыпь,
А в серый слой земли.
 
 
Под ним лежит необозримый
Солдатский Пантеон,
Но все уносит синим дымом,
Так унесен и он.
 
 
И в это сумрачное лето
Я снова вижу их,
Чей крик, не получив ответа,
Под известью затих.
 
 
Был день, закат, что шел, трезвея,
По рвам, как по рабам,
Как по ступеням Колизея,
По брошенным домам.
 
 
И часовых все глуше гнуло
Усталости кольцо,
Пока ипритом не пахнуло
В померкшее лицо.
 
 
Какие б розы ни свисали,
Хотя бы на пари, —
Но я кровавых тех красавиц
Не привезу в Париж.
 
 
Я не хочу, чтоб розы Фландрии
Стояли на окне,
Они пустыннее, чем ланды,
Чем Альпы при луне.
 
 
Они безжалостней, чем поле,
Где шли траншей круги,
Но их срывают поневоле,
Затем, что нет других.
 

«Как след весла, от берега ушедший…»

 
Как след весла, от берега ушедший,
Как телеграфной рокоты струны,
Как птичий крик гортанный, сумасшедший,
Прощающийся с нами до весны,
 
 
Как радио, которых не услышат,
Как дальний путь почтовых голубей,
Как этот стих, что, задыхаясь, дышит,
Как я – в бессонных думах о тебе.
 
 
Но это все одной печали росчерк,
С которой я поистине дружу,
Попросишь ты: скажи еще попроще,
И я еще попроще расскажу.
 
 
Я говорю о мужестве разлуки,
Чтобы слезам свободы не давать,
Не будешь ты, заламывая руки,
Белее мела, падать на кровать.
 
 
Но ты, моя чудесная тревога,
Взглянув на небо, скажешь иногда:
Он видит ту же лунную дорогу
И те же звезды, словно изо льда!
 

Сентябрь

 
Едва плеснет в реке плотва,
Листва прошелестит едва,
Как будто дальний голос твой
Заговорил с листвой.
 
 
И тоньше листья, чем вчера,
И суше трав пучок,
И стали смуглы вечера,
Твоих смуглее щек.
 
 
И мрак вошел в ночей кольцо
Неотвратимо прост,
Как будто мне закрыл лицо
Весь мрак твоих волос.
 

«Стих может заболеть…»

 
Стих может заболеть
И ржавчиной покрыться
Иль потемнеть, как медь
Времен Аустерлица,
 
 
Иль съежиться, как мох,
Чтоб Севера сиянье —
Цветной переполох —
Светил ему в тумане.
 
 
И жаждой он томим,
Зарос ли повиликой,
Но он неизгоним
Из наших дней великих.
 
 
Он может нищим жить,
Как в струпьях, в строчках рваных,
Но нет ни капли лжи
В его глубоких ранах.
 
 
Ты можешь положить
На эти раны руку —
И на вопрос: «Скажи!» —
Ответит он, как другу:
 
 
«Я верен, как тебе,
Мое любивший слово,
Безжалостной судьбе
Столетья золотого!»
 

«Я люблю тебя той – без прически…»

 
Я люблю тебя той – без прически,
Без румян – перед ночи концом,
В черном блеске волос твоих жестких
С побледневшим и строгим лицом.
 
 
Но, отняв свои руки и губы,
Ты уходишь, ты вечно в пути,
А ведь сердце не может на убыль,
Как полночная встреча, идти.
 
 
Словно сон, что случайно вспугнули,
Ты уходишь, как сон, – в глубину
Чужедальних мелькающих улиц,
За страною меняешь страну.
 
 
Я дышал тобой в сумраке рыжем,
Что мучений любых горячей,
В раскаленных бульварах Парижа,
В синеве ленинградских ночей.
 
 
В крутизне закавказских нагорий,
В равнодушье московской зимы
Я дышал этой сладостью горя,
До которого дожили мы.
 
 
Где ж еще я тебя повстречаю,
Вновь увижу, как ты хороша?
Из какого ты мрака, отчаясь,
Улыбнешься, почти не дыша?
 
 
В суету и суровость дневную,
Посреди роковых новостей,
Я не сетую, я не ревную, —
Ты – мой хлеб в этот голод страстей.
 

«И встанет день, как дым, стеной…»

 
И встанет день, как дым, стеной,
   Уеду я домой,
Застелет[21]21
  В бумажной книге «Заселет». (прим. верст.)


[Закрыть] поезд ночь за мной
   Всю дымовой каймой.
 
 
Но если думаешь, что ты
   Исчезнешь в том дыму,
Что дым сотрет твои черты,
   Лишь дым я обниму…
 
 
В заката строгого резьбе,
   Одной тебе верны,
Твои мне скажут о тебе
   Норвежцы со стены.
 
 
Тебя в картине на стене
   Найду в домах у них,
И ты поднимешься ко мне
   Со дна стихов моих,
 
 
Ты будешь странствовать со мной,
   И я не отрекусь,
Какую б мне, как дым, волной
   Ни разводили грусть.
 
 
Если тебе не все равно,
   А путь ко мне не прост, —
Ты улыбнись мне хоть в окно
   За десять тысяч верст.
 

Дмитрий Кедрин

Тени

 
По рельсам бежала людская тень.
Ее перерезала тень трамвая.
Одна прокатилась в гремящий день,
Другая опять побежала – живая.
Ах, как хорошо в мире у теней.
В мире у людей умирают больней.
 

Кукла

 
Как темно в этом доме!
Тут царствует грузчик багровый,
Под нетрезвую руку
Тебя колотивший не раз…
На окне моем – кукла.
От этой красотки безбровой
Как тебе оторвать
Васильки загоревшихся глаз?
 
 
Что ж!
Прильни к моим стеклам
И красные пальчики высунь…
Пес мой куклу изгрыз,
На подстилке ее теребя.
Кукле много недель,
Кукла стала курносой и лысой.
Но не все ли равно?
Как она взволновала тебя!
 
 
Лишь однажды я видел:
Блистали в такой же заботе
Эти синие очи,
Когда у соседских ворот
Говорил с тобой мальчик,
Что в каменном доме напротив
Красный галстучек носит,
Задорные песни поет.
Как темно в этом доме!
Ворвись в эту нору сырую
Ты, о время мое!
Размечи этот нищий уют!
Тут дерутся мужчины,
Тут женщины тряпки воруют,
Сквернословят, судачат,
Юродствуют, плачут и пьют.
 
 
Дорогая моя!
Что же будет с тобою?
Неужели
И тебе между них
Суждена эта горькая часть?
Неужели и ты
В этой доле, что смерти тяжеле,
В девять – пить,
В десять – врать,
И в двенадцать
Научишься красть?
Неужели и ты
Погрузишься в попойку и в драку,
По намекам поймешь,
Что любовь твоя —
Ходкий товар,
Углем вычернишь брови,
Нацепишь на шею собаку,
Красный зонтик возьмешь
И пойдешь на Покровский бульвар?
 
 
Нет, моя дорогая!
Прекрасная нежность во взорах
Той великой страны,
Что качала твою колыбель!
След труда и борьбы —
На руке ее известь и порох,
И под этой рукой
Этой доли
Бояться тебе ль?
Для того ли, скажи,
Чтобы в ужасе
С черствою коркой
Ты бежала в чулан
Под хмельную отцовскую дичь, —
Надрывался Дзержинский,
Выкашливал легкие Горький,
Десять жизней людских
Отработал Владимир Ильич!
 
 
И когда сквозь дремоту
Опять я услышу, что начат
Полуночный содом,
И орет забулдыга-отец,
Что валится посуда,
И голос твой тоненький плачет, —
О терпенье мое,
Оборвешься же ты наконец!
И придут комсомольцы,
И пьяного грузчика свяжут,
И нагрянут в чулан,
Где ты дремлешь, свернувшись в калач,
И оденут тебя,
И возьмут твои вещи,
И скажут:
– Дорогая!
Пойдем,
Мы дадим тебе куклу.
Не плачь!
 

Поединок

 
К нам в гости приходит мальчик
Со сросшимися бровями,
Пунцовый густой румянец
На смуглых его щеках.
Когда вы садитесь рядом,
Я чувствую, что меж вами
Я скучный, немножко лишний,
Педант в роговых очках.
 
 
Глаза твои лгать не могут.
Как много огня теперь в них!
А как они были тусклы…
Откуда же он воскрес?
Ах, этот румяный мальчик!
Итак, это мой соперник,
Итак, это мой Мартынов,
Итак, это мой Дантес!
 
 
Ну, что ж! Нас рассудит пара
Стволов роковых Лепажа
На дальней глухой полянке,
Под Мамонтовкой, в лесу.
Два вежливых секунданта,
Под горкой – два экипажа
Да седенький доктор в черном,
С очками на злом носу.
 
 
Послушай-ка, дорогая!
Над нами шумит эпоха,
И разве не наше сердце —
Арена ее борьбы?
Виновен ли этот мальчик
В проклятых палочках Коха,
Что ставило нездоровье
В колеса моей судьбы?
 
 
Наверно, он физкультурник,
Из тех, чья лихая стайка
Забила на стадионе
Испании два гола.
Как мягко и как свободно
Его голубая майка
Тугие гибкие плечи
Стянула и облегла!
 
 
А знаешь, мы не подымем
Стволов роковых Лепажа
На дальней глухой полянке,
Под Мамонтовкой, в лесу.
Я лучше приду к вам в гости
И, если позволишь, даже
Игрушку из Мосторгина
Дешевую принесу.
 
 
Твой сын, твой малыш безбровый,
Покоится в колыбели.
Он важно пускает слюни,
Вполне довольный собой.
Тебя ли мне ненавидеть
И ревновать к тебе ли?
Когда я так опечален
Твоей морщинкой любой?
 
 
Ему покажу я рожки,
Спрошу: «Как дела, Егорыч?»
И, мирно напившись чаю,
Пешком побреду домой,
Почуяв на сердце горечь,
Что наша любовь не вышла,
Что этот малыш – не мой.
 

Бродяга

 
Есть у каждого бродяги
Сундучок воспоминаний.
Пусть не верует бродяга
И ни в птичий грай, ни в чох,
Ни на призраки богатства
В тихом обмороке сна, ни
На вино не променяет
Он заветный сундучок.
 
 
Там за дружбою слежалой,
Под враждою закоптелой
Между чувств, что стали трухлой
Связкой высохших грибов,
Перевязана тесемкой
И в газете пожелтелой,
Как мышонок, притаилась
Неуклюжая любовь.
 
 
Если якорь брига выбран,
В кабачке распита брага,
Ставни синие забиты
Навсегда в родном дому, —
Уплывая, все раздарит
Собутыльникам бродяга,
Только этот желтый сверток
Не покажет никому…
 
 
Будет день: в борты, как в щеки,
Оплеухи волн забьют – и
«Все наверх! – засвищет боцман, —
К нам идет девятый вал!»
Перед тем, как твердо выйти
В шторм из маленькой каюты,
Развернет бродяга сверток,
Мокрый ворот разорвав.
 
 
И когда вода раздавит
В трюме крепкие бочонки, —
Он увидит, погружаясь
В атлантическую тьму:
Тонколицая колдунья,
Большеглазая девчонка
С фотографии грошовой
Улыбается ему.
 

«Оказалось, я не так уж молод…»

 
Оказалось, я не так уж молод;
Юность отшумела. Жизнь прошла.
До костей пронизывает холод,
Сердце замирает от тепла.
 
 
В час пирушки кажется хмельною
Даже рюмка слабого вина,
И коль шутит девушка со мною,
Все мне вспоминается жена.
 

Сердце

 
Дивчину пытает казак у плетня:
– Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня?
Я саблей добуду для крали своей
И светлых цехинов и звонких рублей! —
Дивчина в ответ, заплетая косу:
– Про то мне ворожка гадала в лесу.
Пророчит она: мне полюбится тот,
Кто матери сердце мне в дар принесет.
Не надо цехинов, не надо рублей,
Дай сердце мне матери старой твоей.
Я пепел его настою на хмелю,
Настоя напьюсь – и тебя полюблю! —
Казак с того дня замолчал, захмурел,
Борща не хлебал, саламаты не ел.
Клинком разрубил он у матери грудь
И с ношей заветной отправился в путь:
Он сердце ее на цветном рушнике
Коханой приносит в косматой руке,
В пути у него помутилось в глазах,
Всходя на крылечко, споткнулся казак.
И матери сердце, упав на порог,
Спросило его: «Не ушибся, сынок?»
 

Грибоедов

 
Помыкает Паскевич,
Клевещет опальный Ермолов…
Что ж осталось ему?
Честолюбие, холод и злость.
От чиновных старух,
От язвительных светских уколов
Он в кибитке катит,
Опершись подбородком на трость.
На груди его орден.
Но, почестями опечален,
В спину ткнув ямщика,
Подбородок он прячет в фуляр.
Полно в прятки играть.
Чацкий он или только Молчалин —
Сей воитель в очках,
Прожектер,
Литератор,
Фигляр?
 
 
Прокляв английский клоб,
Нарядился в халат Чаадаев,
В сумасшедший колпак
И в моленной сидит, в бороде.
Дождик выровнял холмики
На островке Голодае,
Спят в земле декабристы,
И их отпевает… Фаддей!
 
 
От мечты о равенстве,
От фраз о свободе натуры
Узник главного штаба,
Российским послом состоя,
Он катит к азиатам
Взимать с Тегерана куруры,
Туркменчайским трактатом
Вколачивать ум в персиян.
 
 
Лишь упрятанный в ящик,
Всю горечь земную изведав,
Он вернется в Тифлис.
И, коня осадивший в грязи,
Некто спросит с коня:
– Что везете, друзья?
– Грибоеда.
Грибоеда везем! —
Пробормочет лениво грузин.
 
 
Кто же в ящике этом?
Ужели сей желчный скиталец?
Это тело смердит,
И торчит, указуя во тьму,
На нелепой дуэли
Нелепо простреленный палец
Длани, коей писалась
Комедия
«Горе уму».
 
 
И покуда всклокоченный
В сальной на вороте ризе
Поп армянский кадит
Над разбитой его головой —
Большеглазая девочка
Ждет его в дальнем Тебризе,
Тяжко носит дитя
И не знает,
Что стала вдовой.
 

Глухарь

 
Выдь на зорьке
И ступай на север
По болотам,
Камушкам
И мхам.
Распустив хвоста колючий веер,
На сосне красуется глухарь.
 
 
Тонкий дух весенней благодати,
Свет звезды —
Как первая слеза…
И глухарь,
Кудесник бородатый,
Закрывает желтые глаза.
 
 
Из дремотных облаков исторгла
Яркий блеск холодная заря,
И звенит,
Чумная от восторга,
Заревая песня глухаря.
 
 
Счастлив тем,
Что чувствует и дышит,
Красотой восхода упоен, —
Ничего
Не видит и не слышит,
Ничего
Не замечает он.
Он поет листву купав болотных,
Паутинку,
Белку
И зарю,
И в упор подкравшийся охотник
Из берданки,
Из берданки бьет по глухарю.
 
 
Может, также
В счастья день желанный,
В час, когда я буду петь, горя,
И в меня
Ударит смерть нежданно,
Как его дробинка —
В глухаря.
 

Цветок

 
Я рожден для того, чтобы старый поэт
Обо мне говорил золотыми стихами,
Чтобы Дафнис и Хлоя в четырнадцать лет
Надо мною впервые смешали дыханье,
Чтоб невеста, лицо погружая в меня,
Скрыла нежный румянец в минуту помолвки.
Я рожден, чтоб в сиянии майского дня
Трепетать в золотистых кудрях комсомолки.
Одинаково вхож во дворец и в избу,
Я зарей позолочен и выкупан в росах…
Если смерть проезжает в стандартном гробу,
Торопливая, на неуклюжих колесах,
То друзья и на гроб возлагают венок, —
Чтоб и в тленье мои лепестки трепетали.
Тот, кто умер, в могиле не так одинок
И несчастен, покуда там пахнет цветами.
Украшая постельку, где плачет дитя,
И могильной ограды высокие жерди,
Я рожден утешать вас, равно золотя
И восторги любви и терзания смерти.
 

Пластинка

 
Когда я уйду,
Я оставлю мой голос
На черном кружке.
Заведи патефон,
И вот
Под иголочкой,
Тонкой, как волос.
От гибкой пластинки
Отделится он.
 
 
Немножко глухой
И немножко картавый,
Мой голос
Тебе прочитает стихи,
Окликнет по имени,
Спросит:
«Устала?»
Наскажет
Немало смешной чепухи.
 
 
И сколько бы ни было
Злого,
Дурного,
Печалей,
Обид, —
Ты забудешь о них.
Тебе померещится,
Будто бы снова
Мы ходим в кино,
Разбиваем цветник.
 
 
Лицо твое
Тронет волненья румянец.
Забывшись,
Ты тихо шепнешь:
«Покажись!..»
Пластинка хрипнет
И окончит свой танец.
Короткий,
Такой же недолгий,
Как жизнь.
 

Осенняя песня

 
Улетают птицы за море,
Миновало время жатв,
На холодном
Сером мраморе
Листья желтые лежат.
 
 
Солнце спряталось за ситцевой
Занавескою небес,
Черно-бурою лисицею
Под горой улегся лес.
 
 
По воздушной
Тонкой лесенке
Опустился
И повис
 
 
Над окном
Ненастья вестник —
Паучок-парашютист.
 
 
В эту ночь
По кровлям тесаным,
В трубах песни заводя,
Заскребутся духи осени,
Стукнут пальчики дождя.
 
 
В сад,
Покрытый ржавой влагою,
Завтра утром выйдешь ты
И увидишь
За ночь
Наголо
Облетевшие цветы.
 
 
На листве рябин продрогнувших
Заблестит холодный пот.
Дождик,
Серый,
Как воробышек,
Их по ягодке склюет.
 

Петр Комаров

Когда поют петухи

 
Ты гладишь мне волосы легкой рукой
И брови свои опускаешь в смущенье.
А ночь караулит короткий покой,
И трудно расстаться нам с ночью такой…
Поют петухи в отдаленье.
 
 
Лукавая бродит по крышам луна,
Кричит за рекой одинокая птица,
Береза шумит под окном. А у нас —
Минута молчанья, и может она
На целую вечность продлиться.
 
 
Вот так бы сидеть от зари до зари,
Чтоб ветви шумели, чтоб ты не скучала.
Но гасит рассвет у ворот фонари,
И утро встает у речного причала.
 

Лувен

Я открыл глаза и увидел Лувена.

М. Пришвин

 
Здесь, может быть, Лувен
Разыскивал корень женьшеня,
Петляя по тропам,
Знакомым ему одному,
Пока не нагрянет
Последней надежды крушенье,
Леса не споют
Лебединую песню ему.
Здесь только изюбры,
Как древние рыцари, бились,
Тайгу оглашая
Могучей призывной трубой.
Дрожали отроги,
Испуганно кедры теснились,
Взирая на тот
Не впервые увиденный бой;
 
 
Здесь лось пробегал,
Унося по лесистому склону,
Как дар драгоценный,
Ветвистое бремя рогов,
И ветер кидался
За быстрым сохатым в погоню,
И выстрел гремел
У далеких речных берегов.
 
 
Но Лувен исчез.
Он не бродит в хребтах Дадяньшаня.
На тропах безвестных
Давно не осталось следа.
Лежит перед нами
Дорога большая-большая,
По которой в тайгу
Молодые войдут города.
 
 
Им вослед прогремит
Неизменная в подвигах слава.
И воспрянет природа,
Преображенная в сад.
Это наш Комсомольск,
Это наша Советская Гавань
Над тайгой заповедной
Поднимут свои голоса.
 
 
Мы увидим тогда:
Выйдут жители в парк
   при заводе.
Им задумчивый тополь
Напомнит забытую быль,
И появится Лувен.
Комсомольцы в седом садоводе
Не узнают бродягу —
Искателя новой судьбы.
 

Хехцир[22]22
  Хехцир – горная цепь в районе г. Хабаровска.


[Закрыть]

 
Ты давно, седеющий старик,
Укрываться облаком привык.
 
 
Но разгонит ветер облака —
Ты на солнце выставишь бока.
 
 
И зеленый радуется мир
Твоему величию, Хехцир.
 
 
Где багульник розовый примят,
Сосны над ручьями зашумят.
 
 
В дубняке сойдутся в табуны.
Черные лесные кабаны…
 
 
У пяты твоей издалека
Грозная проносится река.
 
 
Ты из-под нахмуренных бровей
Наблюдаешь сумрачно за ней.
 
 
Там, на гребне утренней волны,
Ты видал Хабарова челны,
 
 
Рыбаков с трезубцами в руках,
Осетров, что бились на крюках,
 
 
Редкие шатры на берегу,
За шатрами – дальнюю тайгу,
 
 
Дикаря скуластого костер,
Что над лесом космы распростер.
 
 
Древние могильные холмы,
Веющие холодом из тьмы…
 
 
Ты скажи, неласковый старик,
Для чего ты прятаться привык,
 
 
Кутаться в туманы по утрам,
Непокорный бурям и ветрам?
 
 
Я смотрел-смотрел из темноты
На твои гранитные черты,
 
 
И до слуха быстрая река
Донесла мне слово старика:
«Для того я прячусь целый век,
Чтоб не знал, не ведал человек,
 
 
Как до седины я сохранил
Тайну человеческих могил…»
 
 
Видно – и страшна и велика
Вековая тайна старика.