Текст книги "Лирика 30-х годов"

Автор книги: Константин Симонов

Начало города

 
Строителям Комсомольска
 
 
Я припомнить всего не смогу
Про костры на ночном берегу.
Про тайгу, что шумела вчера,
И про первый удар топора.
Это – черные гари во мгле
И постель на промокшей земле,
Это – наш балаган у реки
И зеленые тучи мошки.
 
 
   Было страшно идти, не солгу,
   В нелюдимую эту тайгу.
   И поймешь ли, почувствуешь ты
   Горький привкус амурской шульты?
 
 
(Так зовется коричневый сок,
Что в березовых дуплах засох.)
Булку хлеба со свежей кетой
Мы в тайге запивали шультой.
 
 
   Я припомнить всего не смогу
   Про землянки в декабрьском снегу,
   Тесноту непрогретую нар
   И походной «буржуйки» угар.
 
 
   Это – в зиму буранов лихих
   Полушубок один на двоих;
   Это – светлая грусть в тишине
   О подруге своей, о жене.
 
 
К нашей песне прислушайся ты,
Что прошла сквозь цинготные рты.
В новый город нас песня вела,
Чтобы ты в нем счастливо жила.
 

Лесник

 
Ни дорог, ни тропинок не зная,
Я бродил с неразлучным ружьем
В том краю, где сторожка лесная
Одиноко стоит над ручьем.
 
 
На столбах приподнявшись немного,
Как на сказочных курьих ногах,
Словно тоже не зная дороги,
Затерялась она в сосняках.
 
 
Я пошел за советом сначала,
Постучав к леснику среди дня.
Только девушка вдруг повстречала
На высоком пороге меня.
 
 
– Здесь легко заблудиться, товарищ:
Бездорожье, куда ни пойдешь.
Все поляны лесные обшаришь,
А прямого пути не найдешь.
 
 
Но для нас беспричинна тревога:
Я сама до опушки пройду.
У меня и медвежья берлога,
И оленья тропа на виду…
 
 
Путь вдвоем по тайге был недолог,
И стояла кругом тишина,
И колючки зеленых иголок
Нам с вершины бросала весна.
 
 
Смелый зяблик насвистывал где-то.
А она говорила о том,
Как работает круглое лето
В этом дальнем краю лесником.
 
 
Вот и все… И пора возвращаться.
И расходятся наши пути.
Только ей не хотелось прощаться,
Мне домой не хотелось идти.
 

«Картавой бессмыслицы галок…»

 
Картавой бессмыслицы галок
Уже перелесок не слышит.
Зари расписной полушалок
По бархату золотом вышит.
 
 
Храпят за поскотиной кони,
Где травы зеленые в росах,
Где серые цапли-засони
Ночуют на дальних прокосах.
 
 
Костер зашипит, догорая,
Напомнив о нашем ночлеге,
И, сказки с тобой повторяя,
Мы скоро заснем у телеги.
 
 
И, может, нам детство приснится,
Которого больше не будет,
А капля росы на ресницах
Нас вовремя утром разбудит.
 

Ярослав Смеляков

«Вот женщина»

 
Вот женщина,
которая в то время,
как я забыл про горести свои,
легко несет недюжинное бремя
моей печали и моей любви.
 
 
Играет ветер кофтой золотистой,
но как она степенна и стройна,
какою целомудренной и чистой
мне кажется теперь моя жена.
 
 
Рукой небрежной волосы отбросив,
не опуская ясные глаза,
она идет по улице —
как осень,
как летняя внезапная гроза.
 
 
Как стыдно мне,
что живший долго рядом,
в сумятице своих негромких дел
я заспанным, нелюбопытным взглядом
еще тогда ее не разглядел.
 
 
Прости меня за жалкие упреки,
за вспышки безрассудного огня,
за эти непридуманные строки,
далекая красавица моя.
 

Мама

 
Добрая моя мать. Добра, сердечна.
Приди к ней – увенчанный и увечный —
делиться удачей, печаль скрывать, —
чайник согреет, обед поставит,
выслушает, ночевать оставит:
сама – на сундук, а гостям – кровать.
 
 
Старенькая. Ведь видала виды,
знала обманы, хулу, обиды.
Но не пошло ей ученье впрок.
Окна погасли. Фонарь погашен.
Только до позднего в комнате нашей
теплится радостный огонек.
 
 
Это она над письмом склонилась.
Не позабыла, не поленилась —
пишет ответы во все края:
кого – пожалеет, кого – поздравит,
кого – подбодрит, а кого – поправит.
Совесть людская. Мама моя.
 
 
Долго сидит она над тетрадкой,
отодвигая седую прядку
(дельная – рано ей на покой),
глаз утомленных не закрывая,
ближних и дальних обогревая
своею лучистою добротой.
 
 
Всех бы приветила, всех сдружила,
всех бы знакомых переженила.
Всех бы людей за столом собрать,
а самой оказаться – как будто! – лишней,
сесть в уголок и оттуда неслышно
за шумным праздником наблюдать.
 
 
Мне бы с тобою все время ладить,
все бы морщинки твои разгладить.
Может, затем и стихи пишу,
что, сознавая мужскую силу,
так, как у сердца меня носила,
в сердце своем я тебя ношу.
 

Майский вечер

 
Солнечный свет. Перекличка птичья.
Черемуха – вот она, невдалеке.
Сирень у дороги. Сирень в петличке.
Ветка сирени в твоей руке.
Чего ж, сероглазая, ты смеешься?
Неужто опять над любовью моей?
То глянешь украдкой, то отвернешься!
То  щуришься из-под узких бровей.
 
 
И кажется: вот еще два мгновенья,
и я в этой нежности растворюсь —
стану закатом или сиренью,
а может, и в облако превращусь.
 
 
Но только, наверное, будет скучно
не строить, не радоваться, не любить:
расти на поляне иль равнодушно,
меняя свои очертания, плыть.
 
 
Не лучше ль под нашими небесами
жить и работать для счастья людей,
строить дворцы, управлять облаками,
Стать командиром грозы и дождей?
 
 
Не веселее ли в самом деле
взрастить возле северных городов
такие сады, чтобы птицы пели
на тонких ветвях про нашу любовь?
 
 
Чтоб люди, устав от железа и пыли,
с букетами, с венчиками в глазах,
между весенних кустов ходили
и спали на полевых цветах.
 

Лирическое отступление

 
Валентиной
Климовичи дочку назвали.
 
 
Это имя мне дорого —
символ любви.
Валентина Аркадьевна.
Валенька.
Валя.
Как поют,
как сияют
твои соловьи!
 
 
Три весны
прошумели над нами,
как птицы,
три зимы
намели-накрутили снегов.
Не забыта она
и не может забыться:
все мне видится,
помнится,
слышится,
снится —
все зовет,
все ведет,
все тоскует – любовь.
 
 
Если б эту тоску
я отдал океану —
он бы волны катал,
глубиною гудел,
он стонал бы и мучился,
как окаянный,
а к утру,
что усталый старик,
поседел.
 
 
Если б с лесом,
шумящим в полдневном веселье,
я бы смог поделиться
печалью своей —
корни б сжались, как пальцы,
стволы заскрипели
и осыпались
черные листья с ветвей.
 
 
Если б звонкую силу,
что даже поныне
мне любовь
вдохновенно и щедро дает,
я занес бы
в бесплодную сушу пустыни
или вынес
на мертвенный царственный лед —
расцвели бы деревья,
светясь на просторе,
и во имя моей,
Валентина, любви
рокотало бы
теплое синее море,
пели в рощах вечерних
одни соловьи.
 
 
Как ты можешь теперь
оставаться спокойной,
между делом смеяться,
притворно зевать
и в ответ на мучительный выкрик
достойно,
опуская большие ресницы, скучать?
 
 
Как ты можешь казаться
чужой,
равнодушной?
Неужели
забавою было твоей
все, что жгло мое сердце,
коверкало душу,
все, что стало
счастливою мукой моей?
 
 
Как-никак —
а тебя развенчать не посмею.
Что ни что —
а тебя позабыть не смогу.
Я себя не жалел,
а тебя пожалею.
Я себя не сберег,
а тебя сберегу.
 

Мичуринский сад

 
Оценив строителей старанье,
оглядев все дальние углы,
я услышал ровное жужжанье,
тонкое гудение пчелы.
 
 
За пчелой пришел я в это царство
посмотреть внимательно, как тут
возле гряд целебного лекарства
тоненькие яблони растут;
 
 
как стоит, не слыша пташек певчих,
в старомодном длинном сюртуке
каменный молчащий человечек
с яблоком, прикованным к руке.
 
 
Он молчит, воитель и ваятель,
сморщенных не опуская век, —
царь садов, самой земли приятель,
седенький, сутулый человек.
 
 
Снял он с ветки вяжущую грушу,
на две половинки разделил
и ее таинственную душу
в золотое яблоко вложил.
 
 
Я слежу, томительно и длинно,
как на солнце светится пыльца
и стучат, сливаясь воедино,
их миндалевидные сердца.
 
 
Рассыпая маленькие зерна,
по колено в северных снегах,
ковыляет деревце покорно
на кривых беспомощных ногах.
 
 
Я молчу, волнуюсь в отдаленье:
я бы отдал лучшие слова,
чтоб достигнуть твоего уменья,
твоего, учитель, мастерства.
 
 
Я бы сделал горбуна красивым,
слабовольным – силу бы привил,
дал бы храбрость – нежным, а трусливых —
храбрыми сердцами наделил.
 
 
А себе одно б оставил свойство:
жизнь прожить, как ты прожил ее,
творческое слыша беспокойство,
вечное волнение свое.
 

Хорошая девочка Лида

 
Вдоль маленьких домиков белых
акация душно цветет.
Хорошая девочка Лида
на улице Южной живет.
 
 
Ее золотые косицы
затянуты, будто жгуты.
По платью, по синему ситцу,
как в поле, мелькают цветы.
 
 
И вовсе, представьте, неплохо,
что рыжий пройдоха апрель
бесшумной пыльцою веснушек
засыпал ей утром постель.
 
 
В оконном стекле отражаясь,
по миру идет не спеша
хорошая девочка Лида.
Да чем же
   она
     хороша?
 
 
Спросите об этом мальчишку,
что в доме напротив живет:
он с именем этим ложится
и с именем этим встает.
 
 
Недаром на каменных плитах,
где милый ботинок ступал,
 «Хорошая девочка Лида» —
в отчаянье он написал.
 
 
Не может людей не растрогать
мальчишки упрямого пыл.
Так Пушкин влюблялся, должно быть,
так Гейне, наверно, любил.
 
 
Он вырастет, станет известным,
покинет пенаты свои.
Окажется улица тесной
для этой огромной любви.
 
 
Преграды влюбленному нету:
смущенье и робость – вранье!
На всех перекрестках планеты
напишет он имя ее:
 
 
На полюсе Южном – огнями,
пшеницей – в кубанских степях,
на русских полянах – цветами
и пеной морской на морях.
 
 
Он в небо залезет ночное,
все пальцы себе обожжет,
но вскоре над тихой Землею
созвездие Лиды взойдет.
 
 
Пусть будут ночами светиться
над снами твоими, Москва,
на синих небесных страницах
красивые эти слова.
 

«Если я заболею…»

 
Если я заболею,
к врачам обращаться не стану,
обращаюсь к друзьям
(не сочтите, что это в бреду):
постелите мне степь,
занавесьте мне окна туманом,
в изголовье поставьте
ночную звезду.
 
 
Я ходил напролом.
Я не слыл недотрогой.
Если ранят меня в справедливых боях,
забинтуйте мне голову
горной дорогой
и укройте меня
одеялом
в осенних цветах.
 
 
Порошков или капель – не надо.
Пусть в стакане сияют лучи.
Жаркий ветер пустынь, серебро водопада —
вот чем стоит лечить.
От морей и от гор
так и веет веками,
как посмотришь – почувствуешь:
вечно живем.
Не облатками желтыми
путь мой усеян, а облаками.
Не больничным от вас ухожу коридором,
а Млечным Путем.
 

Борис Ручьев

Отход

Эй, прощай, которая моложе

всех своих отчаянных подруг.

А. Прокофьев

 
Прощевай, родная
   зелень подорожья,
зори, проходящие
   по ковшам озер,
золотые полосы
   с недозрелой рожью,
друговой гармоники
   песенный узор.
На последней ставке
   нашего прощанья
трону всем товарищам
   руки горячо.
Сундучок дорожный,
   с легкими вещами,
бережно и ловко
   вскину на плечо.
И тогда в минуту
   самую отчальную
проводить за улицы
   да за пустыри
выходи, которая
   всех подруг печальнее,
в распоследний, искренний
   раз поговорить.
Дорогая, слушай…
   До своей околицы
наскоро парнишку
   не ходи встречать.
От тоски по городу
   тихая бессонница,
манит город молодость,
   новью грохоча.
Говорят соседи
   с легкой укоризной:
«Незачем парнюге
   ехать далеко,
бейся лучше как-нибудь
   на своей отчизне,
вечно же не будешь
   робким батраком».
Только я, упрямый,
   с испокони знаю вас.
Надоело хаты
   собственной гнилье,
не могу монетой
   шляться по хозяевам,
может, город силу
   верную вольет.
Может, не встречаться нам
   с прежнею улыбкою,
ты мои из памяти
   выметешь слова,
песни колыбельные
   будешь петь над зыбкою,
моего товарища
   мужем называть.
Только помни, близким ли
   далеким часом,
если пожалеешь,
   что не шла со мной,
встречу прежним, ласковым
   парнем синеглазым,
славной да хорошею
назову женой.
………..
Осыпая слезы
легкие, как заметь,
девушка осталась
   у родных краев…
………..
Принимай парнишку
   с синими глазами,
город дымноструйный,
   в ремесло свое.
 

Песня

 
За окнами сутемь
прессуется тесно,
заря западает
за облачный дым,
когда гармонисту,
водителю песни,
гармошка свои
открывает лады.
И песня плывет
по ковыльному следу
тосклива,
как русская старина.
Про горы златые
гармоника бредит,
про полные реки
хмельного вина.
   Забыл, видно, парень
   и удаль и грохот,
Борьбу и постройку
   победной эпохи.
И, выправив звона
   хороший полет,
по старому руслу
   надрывно ведет.
Мы слушали долго
   и парню сказали!
«Довольно гармонику
плавить слезами.
Сыграй-ка,
раздумье по-новому взвесив,
про наши участки,
ударные дни
хорошую песню,
веселую песню,
которая бодрости
ладом сродни.
Чтоб каждый
за доблесть, за славу, за стойкость
пришедший и строящий
Магнитострой,
от песни
с улыбкою вышел к постройке
и стройку же
родиной сделал второй».
   Парнишка спокойно ответил тогда,
что песен таких
   не сложили года.
И только гармошка
   с тоскою молчала,
что сорвано песни старинной начало.
Но молча лады
   тяжело сберегать
– парнишка запевку
     берет наугад.
И вот по бараку
весной полуденной
размерами марша
проходит крутая
штурмовая песня
о первой, о конной
спокойствием бодрости,
дробью атак.
Она закачалась
чеканно, игриво,
но скоро настойчивей,
выше, грузней,
пошла по бараку
гремящим наплывом,
сроднившись с губами
поющих друзей…
За окнами вечер…
   Рванули сердито
гремящие горы
   пальбой динамита,
ночная работа
   и с песней и с нами
сливается грохотом,
   звоном, огнями.
Полночным призывом
   тугая сирена
зовет отдохнувшую
   новую смену…
Гармоника сложена. В смену пора.
А песня походкою правит,
и стройка встречает безусый отряд
участком усилий и славы.
И песни водитель – бетонщик в строю
(по бодрости вызнать нетрудно)
назвал повечернюю песню свою
достойную доблести будней.
 

Сказка о синем самолете

 
Сердце,
   окрыленное биеньем,
сказка скоролетная моя…
Синий-синий. Крылья легче теней,
с дымчатой резьбою по краям.
Бьют часы на круглых башнях славы,
и в дыму земные округа.
Я сходил на городских заставах
и на океанских берегах.
И скажу с закрытыми глазами,
что плывут к Архангельску суда,
доспевают яблоки в Казани,
в Астрахани сохнут невода;
дятлы ходят на плотах и срубах,
руды тают в кованых печах,
и встают селения под трубы
птичьим перелетам до плеча.
Я летел от пресных рек заката
в хвойные сибирские леса
и, познав, чем родина богата,
золотом на крыльях написал:
лист деревьев, барки, ледоколы,
самоцветы солнца и луны,
рыб хвостатых, падающий колос,
птиц летучих, певчих, водяных,
все плоды – от яблока до груши,
хлеб ржаной и радуги вина,
ленты рек, крутые гребни суши,
городов железных имена.
Я летел на гром и на знамена,
на костры, на дым, на голоса,
но друзей душевных поименно
я не мог на крыльях записать.
Не хватало золота и счета —
Я поклялся вечно знать в лицо
мудрых рыбаков и звездочетов,
вечных горновых и кузнецов.
Петь меня строители просили,
агрономы звали на совет,
пивовары пиво подносили,
сталевары ставили обед,
звали капитаны в бой с прибоем,
гармонисты брали тон руки,
на волков водили зверобои,
в шахту наряжали горняки.
И велели жить легко и трезво,
чтя до смерти азбуку труда,
реки ставить, добывать железо,
стены класть в гранитных городах.
Родину не сравнивать с любимой,
а в правах гражданского родства
головой стоять неколебимо
за казну ее и торжества.
В праздники ходить в рубашках алых,
свиязь бить и стерлядь брать в глуби,
мир познать, прощаясь на вокзалах,
женщин приглянувшихся любить.
Слышать, как гремят громоотводы,
журавли спускаются в траву,
рушатся забои, солнце всходит,
сохнут росы и гудки зовут.
Я согласен.
   Крылья наземь бросил.
Прохожу по щебню (легкий хруст)
в знойные урочища ремесел,
в мир простых и сказочных искусств.
А когда товарищи спросили,
глянув в небеса над головой:
– Что случилось с самолетом синим?..
Я ответил:
   – С сердцем? Ничего!..
 

Обоянка

 
По лесам краснела земляника,
реки наземь падали со скал…
От соленой Камы до Яика
исходил я каменный Урал.
Ставил я в горах цеха из стали,
доставал я уголь на-гора,
и меня часами награждали,
пили чай со мной директора.
В праздники ходил я на гулянки,
по садам бродил в вечерний час,
и глядели на меня горянки,
нипочем не отрывая глаз.
По дорогам, низким и высоким,
медленно теряя дни свои,
я живу – душевно одиноким
только с точки зрения любви.
Словом, в жизни многому ученый,
знавший много счастья, много бед,
не имел я счастья знать девчонок,
равных в обаянии тебе.
Не имел я чести строить в яви,
видеть и во сне и наяву
города, сравнимые по славе
с городом, в котором я живу.
Где с тобой проходим спозаранку
по широким улицам вдвоем,
горлинка залетная, горянка,
горенько нежданное мое.
Видел я глаза орлиц и ланей,
соловьих и диких голубят,
но такие – синие в тумане,
голубые в полдень – у тебя.
Выйдешь в ельник – ельник станет вровень,
в горы глянешь – горы позовут,
улыбнешься – за твое здоровье
земляника подпалит траву.
А купаться вздумаешь над кручей,
прыгнешь в воду ласточкой летучей,
вспыхнет сердце, словно от огня,
и плывешь по той воде кипучей,
над волною плечи приподняв…
На какой, скажи, реке заветной
полуденным солнышком согрет,
твой родной, садовый, семицветный,
дальний Обоянский сельсовет?
На Дону ли тихом, на Кубани —
все равно имею я в виду:
обаятельнее Обояни
На земле селений не найду.
Не найду в цветах желтее меду,
в горной вишне влаги огневой,
не найду на белом свете сроду
серденька желанней твоего.
Петь мне без тебя не довелось бы,
без тебя темно в средине дня,
и прошу я в превеликой просьбе —
выйди, что ли, замуж за меня.
Не хвалюсь одеждой и достатком,
но имею честь сказать одно:
никогда я не считаю сладким
горькое, веселое вино.
И долит меня большая вера,
до того долит, что нету слов,
что экзамен сдам на инженера —
вечного строителя домов.
Никакому горю непокорный,
каждый день тобою дорожа,
скоро стану строить город горный
по большим московским чертежам.
Вот и встанет он несокрушимо,
облицован камнем голубым,
засинеют горные вершины,
как родные сестры, перед ним.
Обоянкой звать тебя я стану,
– Обоянка, —
     я тебе скажу, —
не спеша деревья вырастают
ровнями второму этажу.
Нет в садах зеленых с теми сходства,
что растут в твоей родной степи.
Поступи в контору садоводства,
садоводом главным поступи.
Чтоб вокруг домов
   да вкруг кварталов,
затопив долину, всё плыла,
птицами свистела, зацветала,
поднимала пену добела
и вставала выше крыш зеркальных
в вечер поздний, в утреннюю рань,
в ягодах медовых и миндальных,
в тополях крутых пирамидальных,
вся в цветах и звездах – Обоянь!
 

Проводы Валентины

 
Вдоль березовой долины,
Под прикрытием зари,
дует ветер с Украины
паровозу в фонари.
 
 
Дует ветер-западок,
ковылинки валит с ног,
а дежурный по вокзалу
на разлуку бьет звонок.
 
 
– Все скажу я, – Валентина!..
Чемоданы положу.
– Ты, – скажу я, – Валентина,
поцелуй меня! – скажу.
 
 
Ты глаза закроешь вдруг,
плащ свой выронишь из рук,
ты увидишь, как далеко
отчий город Кременчуг…
 
 
Подойдешь к родному дому,
на гранитном на яру,
поклонись ты голубому
соловьиному Днепру.
От разлуки бед не ведай,
 
 
каждый вечер над водой
вишню спелую проведай,
про зозулю песни пой.
Привези ты мне в подарок
сок вишневый на губах,
 
 
голубые шаровары,
пару вышитых рубах.
А еще, за ради жизни,
привези ты мне живьем
черноглазых, темно-сизых
соловьиху с соловьем.
 
 
И поведай ты подругам
в самый полдень на Днепре,
как страдали мы по югу
ежегодно в декабре.
Как ходили в поздних росах
со строительства вдвоем,
вырезали на березах
имя длинное твое.
Как любовь свою справляли
в перелете всех ветров,
на холодных камнях спали,
целовались у костров.
В полуночный тихий час
снились нам с тобой не раз
трели песен соловьиных,
соловьиный черный глаз…
Так что ты, за ради жизни,
привези-ка мне живьем
черноглазых, темно-сизых
соловьиху с соловьем.
 
 
Стану птицам в час восходов
тихим свистом отвечать,
сочиненья птицеводов
вечерами изучать.
Обнесу заречный сад
кругом крашеных оград,
рассажу по тонким веткам,
будто пьяных, соловьят.
Сад завьется, заплетется,
через тридцать пять годов —
сколько листьев встрепенется,
сколько свистнет соловьев!
Зоопарку – не отдам,
на базаре – не продам,
раздарю я птичьи стаи
по окрестным городам.
 
 
И засвищут, сна не зная,
вплоть до утренней поры
соловьихи – с Таганая,
соловьи – Магнит-горы.
Стану старым и беззубым,
буду бороду носить,
буду в праздники по клубам
речи так произносить:
– Дорогие, вам известно,
прославляя горный люд,
на Урале – повсеместно —
соловьи мои поют!
Я растил их, между прочим,
я взрастил их без числа,
состоял всю жизнь рабочим
огневого ремесла.
На реке вознес плотину,
город строил, сталь варил,
украинку Валентину
до скончания любил.
 
 
Потому, за ради жизни,
привези ты мне живьем
черноглазых, темно-сизых
соловьиху с соловьем.
 

Александр Решетов

Апрель

 
Пока я сижу за столом
В своем одиночестве строгом,
Апрель, золотым помелом
Махая, идет по дорогам.
 
 
Потоки торопятся с гор,
И снегу последнему жарко,
И слышен скворцов разговор
Над смолкнувшим тракторным парком.
 
 
Пока я сижу за столом
И призрачны строки, как тени,
Предвестник цветения – гром
Срывается с веток весенних.
 
 
Кто свежей пойдет бороздой,
Кто к выезду ладил машины,
Кто сердца надеждой простой
Встречает прилет журавлиный,
 
 
Тот счастлив, как я за столом:
Он с тою же думой упорной
Взращенные где-то в былом
Засеет отборные зерна.
 

Над северной рекой

 
Между городом и горою,
На которой лежат облака,
Мчится злая, любимая мною,
Несмолкающая река.
 
 
Мчится так:
И звеня, и воя,
И швыряя на берега,
Точно кружево дорогое,
Пену белую, как снега.
 
 
Пробивается косо, криво
Мимо гор,
По горбам камней.
Сосны тундровые с обрыва
Простирают ветви над ней.
 
 
Вот январь озера и камни
Заковал, как в железо, в лед,
Но и в стужу поет река мне,
Неустанно стремясь вперед.
 
 
Знаю: так не умею петь я,
Но бессмертнее наша речь.
Отряхнули сосны столетья,
Словно иней,
С колючих плеч.
 
 
Над столетьями,
Над валунами,
Над узлами дикой воды
Вознесенный на взгорье нами,
Город наш, словно в небе ты.
 
 
Лунной пеной сияют крыши,
Как улыбки, огни легки.
Я иду над рекой и слышу
Силу звонкую той реки,
Что бескрайностью многоцветной,
Несравнимую ни с одной
Жизнь мою
Пронесет победно
Беспокойной крутой волной.