Текст книги "«За землю, за волю!» Воспоминания соратника генерала Власова"
Автор книги: Константин Кромиади
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
Когда взрывы прекратились, наши солдаты, успевшие добежать до бункера, прибежали и были поражены, застав нас живыми. Я забыл упомянуть о маленьком бункере, находившемся на станции. Он получил прямое попадание и завалился. Все, находившиеся в нем, 25 наших девушек и майор Беглецов погибли. Чудом спасся только капитан Шульга, у которого голова прошла через осевший потолок бункера и торчала снаружи. Его выкопали, остальные погибли. Еще ранены были несколько человек, в том числе и Владимир Михайлович Байдалаков, не успевшие добежать до бункера в туннеле.
В эту ночь уничтожена была не только товарная станция Пильзена со своими поездами и с тем, что в них находилось, но и часть города, примыкавшая к вокзалу. Убиты были около 700 человек. Один молоденький офицер из рядов НТС каким-то образом попал под железнодорожную цистерну с бензином, когда ее взрывом сбросило на землю. Он кричал и умолял застрелить его, но ни у кого рука не поднялась, и он, постепенно изнемогая, умер.
Нужно ли описывать читателю наше моральное состояние под бомбами? Я в Берлине пережил много налетов и еще больше видел, но то, что произошло с нами в Пильзене, ни на что не было похоже. Это был катаклизм. Ни храбрость, ни смелость, ни стыд не существовали. Когда происходит ковровый налет и над вами взрываются тяжелые бомбы целой эскадрильи и вагоны, подпрыгивая, разлетаются на куски, человек теряет самообладание и превращается в червяка, которого насаживают на крючок, в дрожащий комочек. Так и мы, не обращая внимания на то, куда нас швыряет воздушная волна, обо что нас бьет и что сверху падает, стараемся прилипнуть к полу, втиснуться в него. И все это происходит молча. Только во время паузы между налетами эскадрилий слышна была молитва Гали Федоровой, моей секретарши: «Божья Мать, спаси нас!» (Она только что кончила гимназию.)
Утром пришли немецкие власти и раненых отправили в местную больницу, убитых собрали и увезли. А для меня, Байдалакова, Гали и Шульги наши солдаты конфисковали один полугрузовичек-платформу и отправили нас в Фюссен. Эшелон разделился на две части: военные пошли походным порядком, а гражданские служащие поехали пассажирскими поездами. Мои раненые потеряли все свои вещи, а у меня сгорели и свои деньги и казенные вместе с полевой сумкой. Нас окружили наши солдаты, и каждый совал нам что-нибудь – белье, носки. Мне один солдат дал свою пилотку, ибо моя фуражка исчезла. Но самое главное – они подобрали бутылку коньяку, сигары, папиросы и другие ценные вещи и вот дали нам несколько бутылок коньяку, несколько коробок сигар и папирос на дорогу с заданием сигареты курить самим, а коньяк и сигары обменять на бензин. И действительно, что бы мы сделали без этого коньяка и сигар! Только в обмен на эти товары мы получали бензин и добрались до Фюссена. А в Фюссене полковник Риль, видя мое жалкое положение, принес мне белье и несессер с бритвенными принадлежностями. И когда я отказался от этого подарка, он внушительно сказал: «Полковник, вы довольно покомандовали мною, теперь настала моя очередь». Полковник Риль был моим начальником штаба в РННА. Это была тогда наша последняя встреча, и на прощание мы расцеловались со слезами на глазах.
Итак, 18 апреля утром я распрощался со своим эшелоном, и мы поехали. От Пильзена дорога шла на подъем, через небольшую гору, и когда город остался внизу, то сверху железнодорожная станция показалась черным пятном, заваленным разным металлическим хламом. Ехали мы долго, с частыми и долгими остановками. В танке было совсем мало бензина, и мы оставались стоять то на горе, то под горою. Тогда наши лихие автоматчики с канистрами, сигарами и коньяком с попутной машиной добирались до следующей заправочной станции и приносили литров 10, а то и 15 бензина. На третий день поздно вечером прибыли в Декендорф, и негде было ночевать, а ночи были холодные. Мы подъехали к больнице просить приюта. Дежурный врач сперва нам отказал, сказав, что больница переполнена, а потом подумал и принял нас. Байдалакову отвели койку в палате, где тяжело раненным лежал гетман Скоропадский. Я лежал в комнате с одним тяжело раненным венгерским магнатом, у которого было заражение крови, от чего он без перерыва стонал и к утру скончался. У меня самого головные боли ни на минуту не прекращались и мучительно болела нога, но было страшно жаль моего бедного соседа.
Утром пришел Шульга с автоматчиками снести нас вниз и выехать. А у самого Шульги голова и лицо были покрыты многочисленными легкими ранами, была сильно потрясена нервная система, и он вдруг начинал плакать, вспоминая, как под развалинами бункера стоявшая перед тем рядом с ним его жена потом плакала и скребла ногтями по его сапогам. Я за ночь превратился в обнаженный нерв, и что-то подсказало мне решение выехать после обеда. Все стали убеждать меня выехать с утра, чтобы к вечеру прибыть в Фюссен. И все-таки я настоял на своем. А через четверть часа загудела сирена и посыпались на Декендорф бомбы. Больные, мужчины и женщины, в одних рубашках высыпались из палат и заполнили коридоры и лестницу, образовались пробки, и все застряли в проходах. Тяжело больные и раненые, которых было немало, остались в своих постелях. А самолеты бросали бомбы, делали очередные залеты и опять бросали бомбы. Наконец больные добрались до подвала, остальные остались наверху. Бомбежка не прекращалась. Монашки, не переставая, читали молитвы, и с каждым новым взрывом голоса подымались до высоких тонов, а потом опять спускались до шепота. Продолжалась бомбежка часа два и потом, постепенно удаляясь, смолкла. Был дан отбой. На Дунае были взорваны склады горючего, и черный дым столбом взвился к небу. В городе больших разрушений не было. Следы бомбежки кончились в Фрейзинге по нашей дороге, где горел вокзал, было сломано много деревьев, росших вокруг.
К вечеру мы прибыли в Фюссен. Нас окружили члены КОНРа, офицеры и солдаты. Прибыл Федор Иванович Трухин с одним из эсэсовских офицеров и, высказав свою радость, что мы уцелели, распорядился Виктора Михайловича и Галю поместить в местную городскую больницу, а меня в военный эсэсовский лазарет (там другого не было). В лазарете уход за пациентами был отвратительный, помещения не топились, было холодно, да и бинты были бумажные, впитывали влагу, и я в постели мерз и дрожал. Видно было, что эсэсовцам не до пациентов.
Через три дня после нашего прибытия в Фюссен стало известно, что французы заняли Линдау, Равенсбург и Ванген, а американцы вышли в Кемптен и двигаются дальше. Настроение мое было отвратительное – боли в ноге не унимались, в голове что-то все время вибрировало и не давало спать.
На третью ночь, когда все кругом заснули, слышу в коридоре голоса и тяжелые шаги, приближающиеся к моей палате. Дверь открылась, кто-то включил свет, и передо мною очутился адъютант генерала Власова, капитан Антонов, с несколькими солдатами из охраны. Видя, что я не сплю, Антонов обратился ко мне: «Господин полковник, враг приблизился к Фюссену, и генерал послал меня за вами». С этими словами он приказал солдатам взять меня из постели и перенести в машину, ждавшую на улице. Тут вмешались санитары, придавили меня к постели и не хотели выпускать без разрешения дежурного врача, а тот не ночевал в лазарете. Антонов рассвирепел и вытащил пистолет, после чего санитары бросили меня, но заперли калитку внизу на замок. Антонов бушевал, дергал калитку, и вдруг распахнулись ворота. Меня упаковали в машину и привезли в штаб. Для меня вся эта операция сопровождалась мучительными болями, но в штабе девать меня было некуда, и Антонов в два часа ночи с револьвером в руках заставил семью Мест, жившую этажом выше, принять меня и отвести мне комнату. Мне было стыдно перед этими людьми, и я все извинялся, а те, видя мой страшный вид, меня успокаивали и предложили мне кофе и молоко. Так бессонно прошла эта первая ночь на новом месте.
Рано утром приходит Антонов и говорит, что сейчас придет генерал Власов. Я обрадовался в такой тяжелый момент увидеть его и хоть чем-нибудь облегчить душу. Через десять минут вошел Андрей Андреевич. Это была первая наша встреча после моего ранения. Андрей Андреевич, желая меня немного отвлечь от мрачного настроения, принял веселый вид и, смеясь, сказал мне: «Ничего, полковник, мы с вами солдаты, и теперь осталось одним разом меньше. Давайте покурим». С этими словами он достал сигареты, предложил мне одну, зажег ее и только после этого закурил сам. Я почувствовал его заботу и был ему бесконечно благодарен. Не спрашивая больше ни о чем, он сказал: «Кончились немецкие дела, они сами во всем виноваты. Теперь начнутся наши. Конечно, будем сидеть не только за проволокой, но и в тюрьмах, но они без нас не обойдутся. Уж слишком далеко допустили большевиков, привели коммунизм в сердце Европы». Я возразил, что боюсь, что мы ошибаемся; за минувшие годы англо-американцы стали настолько обозленными, что постараются отомстить всем, кто имел какое-либо отношение к Германии, но А.А., перебив меня, сказал, что нет, политика – вещь реальная, западные демократы должны не о нас думать, а о себе, они уже надели себе петлю на шею. «В этом вопросе я не столько возлагаю надежды на Америку, сколько на Англию. Америка – это молодая страна и только за последнее время вышла на путь большой мировой политики, но Англия – это классическая страна и в течение пятисот лет стоит в центре мировой политики. Не может быть того, чтобы она не оценила создавшегося положения после разгрома Германии и прихода коммунистов в сердце Европы».
На этом разговор наш кончился, и перед уходом Андрей Андреевич сказал, что сегодня мы двинемся через Тироль на юг, к нашим дивизиям, и он отдаст распоряжение дать мне машину на одного, чтобы было удобнее расположиться (я мог только лежать). И тут я решил посвятить его в составленный мною план ввиду намечающегося конца войны. Я решил сам вступить в переговоры с той стороной, чтобы Власов и его окружение в связи с ходом переговоров имели бы возможность маневрировать и не попасть в беду. Я сказал: «Андрей Андреевич, вы думаете, что мне следует ехать дальше?» Для Власова этот вопрос был неожиданным, и он неправильно понял меня. Он решил, очевидно, что я пытаюсь отколоться, хотя раньше я не раз говорил ему, что когда настанут наши черные дни, а они настанут, то он всегда может рассчитывать на меня, я его никогда не оставлю, у Власова пробежала по лицу неприятная гримаса, и он сказал: «Полковник, если хотите ехать к семье, я дам распоряжение везти вас домой». Я на это ответил: «Андрей Андреевич, домой-то я очень хочу, но теперь не время думать о семье. Вы сказали, что сегодня выезжаем на юг, но кольцо все больше и больше суживается, и скоро отходить-то будет некуда. Вы не считаете, что пора нам вступить в переговоры с той стороной, пока она не столкнулась с нашими дивизиями? Тогда будет поздно».
Андрей Андреевич, выслушав меня, сказал: «Вы правы, вы остаетесь здесь моим представителем. Вы все знаете и знаете, что говорить. Я оставлю при вас Каштанова со взводом, а теперь спущусь вниз распорядиться написать вам необходимые документы».
С этими словами он вышел. Примерно через час они с Василием Федоровичем Малышкиным поднялись ко мне, и Андрей Андреевич сказал: «Полковник, мы вашу идею разработали дальше, и я решил оставить здесь половину штаба. Меня представлять будет Василий Федорович, а при нем будет генерал Закутный и вы». Дав тут же Василию Федоровичу некоторые указания относительно меня, Андрей Андреевич попрощался со мною, и, когда наклонился поцеловать меня, у меня глаза были полны слез, и слезы были на его глазах тоже. Когда они выходили, я окликнул его, он вернулся, и я сказал: «Андрей Андреевич, не сдавайтесь в плен, с пленными никто разговаривать не станет. Там, где вы будете, пусть кто-нибудь из генералов поведет переговоры от вашего имени». Власов ответил: «Нет, полковник, я кликнул клич, и войска пошли за мной. В такой тяжелый момент я должен быть с ними и разделить их судьбу».
Это была последняя моя встреча с Андреем Андреевичем – в Фюссене 25 апреля 1945 года, но образ его и сам он и по сей день находятся в моем сердце, и с ним вместе уйду я в могилу. При мне был оставлен фельдфебель-студент, который помогал мне.
Перед отъездом все командиры пришли попрощаться со мною, а пастор Шаберт со слезами на глазах сказал: «Господин полковник, не знаю, увидимся еще или нет, но прошу не забыть того, что в самые тяжелые для Власова дни мы всегда были с ним».
Тяжело было прощаться и с Георгием Николаевичем Жиленковым, с которым я впервые встретился в 1942 году. С тех пор нам пришлось многое пережить вместе. Со свойственной ему манерой даже в очень тяжелых случаях показать себя беззаботным, Георгий Николаевич нагнулся и поцеловал меня со словами: «Прощайте, Константин Григорьевич, и, если больше не увидимся, спасибо за прошлое».
Так наши уехали на юг, через Тироль, к Первой дивизии. Уехал и Василий Федорович к себе домой (генерал В.Ф. Малышкин с женой сняли комнату у бауера в Зееге, недалеко от имения Эриха Двингера, известного немецкого писателя, где устроился жить с семьей и Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельдт). В Фюссене осталось немало наших людей, но стало тихо, как перед грозой, осталась одна тоска на душе.
Вдруг открывается дверь, и входит подполковник Калугин. Услышав, что я остался в Фюссене, и не зная причины, он пришел увезти меня к себе в горы. Он со своими людьми нашли в лесу спрятанный эсэсовский склад оружия, снаряжения и консервов и осели поблизости, переждать первые дни прихода американцев. Решил он увезти и меня туда, но я сказал ему, в чем дело, и посоветовал самому вернуться к своим людям, чтобы не быть отрезанным. И вдруг загудела продолжительная сирена, что означало – враг близко! Калугин немедленно уехал, но вместо него появился незнакомец – А.Н. Штрандман, наш бывший посол в Югославии. Пришел познакомиться и сообщить, что Владыко Анастасий и он с женой поселились внизу, в комнатах, которые занимал генерал Власов.
Зная, что соседний город – Кемптен уже занят американцами, Фюссен приготовился встретить победителей. Бургомистр и старейшие лица города упросили эсэсовцев, которые собирались затеять бои в этом районе, покинуть город без боя, а потом поехали в Кемптен, объявить город свободным. А эсэсовцы хотя и покинули город, но за собою взорвали мост через реку Лех, сами же отошли по направлению к Лехбруху. Это было с 26 на 27 апреля. Ночь проходила в тревоге, и вдруг раздался сильный взрыв – это эсэсовцы взорвали мост.
Приход американцев
На следующий день, 27 апреля, в послеобеденные часы раздался одинокий пушечный выстрел, и вслед за ним послышался грохот, и в город со стороны Кемптена ворвалась колонна американских джипов. Проехали весь город, добрались до реки и перед взорванным мостом стали. Машинам конца не было. Стояли они долго, и солдаты, почти все, вышли из машин переминать ноги и покурить. Город встретил их белыми флагами из окон, а какой-то немец недалеко от дома, где мы жили, вывесил американский флаг, но американцы заставили его убрать. Простояв часа два, американцы оставили в Фюссене комендатуру и обслуживавшие ее части, а вся остальная колонна повернула обратно и пошла в обход, на Зеег и Кауфбоерн. Таким образом, намеченных в районе Фюссена боев не было, но в окружающих его лесистых Альпах и предгорьях их осталось много спрятанных складов оружия, снаряжения и консервов. В этих лесах долго еще скрывались отдельные эсэсовские команды, которые постепенно рассосались.
Итак, мы на той стороне фронта, мы у американцев, но что происходит с нашими, уехавшими на юг, навстречу решениям своей судьбы и судьбы всего движения? А в Фюссене народ притаился и ждет, что будет. По улицам взад и вперед мирно разгуливают американские солдаты. Но потом выяснилось, что кое-кто из них и девиц силой из дому уводил, и в некоторых домах картины на стенах располосовал. В нашем же доме внизу мадам Штрандман зашла к Владыке Анастасию, и когда они стояли, разговаривали, с улицы солдат дал очередь, и пули, пролетев над их головами, вонзились в стену.
Моя комнатушка опустела, все заняли выжидательное положение. Только одна сестра милосердия Татьяна, не считаясь ни с чем, систематически приходила менять мне на ноге компресс. Эта бесстрашная девушка являлась образцом старой русской, дореволюционной сестры, которая и при самых тяжелых боях с сумкой Красного Креста через плечо ходила по полю боя и перевязывала раненых. Каждый раз, когда она приходила ко мне, я невольно вспоминал другую такую же сестру милосердия, из далекого прошлого…
Это было в 1918 году, во время осады Баку турками. Прорвав наш фронт у Волчьих ворот, турки сосредоточили сильный артиллерийский, пулеметный и ружейный огонь на месте прорыва. Будучи назначенным отбить турок и заткнуть прорыв, я с батальоном занял исходную позицию и ждал удобного момента для контратаки. И вдруг под бешеным огнем турок девушка-подросток с косынкой на голове и с сумкой сестры милосердия через плечо точно влетела в мое прикрытие со словами: «На людях и смерть не страшна». С тех пор прошло больше чем полстолетия, а образ этой героини, как живой, стоит перед моими глазами. Такой жертвенной и бесстрашной была и Татьяна.
Сразу же после прихода американцев и открытия их комендатуры молодой офицер Игорь Юнг пошел в комендатуру и заявил о себе как власовском офицере. В комендатуре его задержали и сразу же отправили в штаб дивизии. На допросе он сообщил о том, что генерал Власов, покидая Фюссен, оставил там своего заместителя, генерала Малышкина для переговоров с американцами и что его можно найти через его секретаря, доктора Димитрия Александровича Левицкого. В ту же ночь из дивизии за Левицким был послан в Фюссен американский офицер, и Левицкий вместе с Львом Раром и американцем поехали по направлению к Зеегу. Недалеко от крестьянского дома, где жил Малышкин, остановили машину и без американца пошли и разбудили Малышкина, который, узнав, в чем дело, послал за Штрикфельдтом, жившим неподалеку, у писателя Э. Двингера. Штрикфельдт приехал, и, как полковник Веревкин (по заранее заготовленным предписаниям Власова), передал себя в распоряжение Малышкина. Надев рюкзаки, генерал и полковник пошли к дожидавшемуся их американцу. Он встретил их отданием чести и объяснил, что послан доставить их в штаб своей дивизии, на что Малышкин согласился. Американец перед отъездом предложил всем по рюмке коньяку, и они поехали. В Фюссене Левицкого и Papa высадили и поехали дальше. В штабе дивизии их принял начальник дивизии генерал Снайдер. Штрикфельдт объяснил генералу, что он капитан немецкой армии и сопровождает генерала Малышкина как переводчик. Генерал отнесся к парламентерам очень внимательно и, узнав про их миссию, сказал, что он им вполне сочувствует, но решать ничего не может и переправит их в штаб армии, но они могут написать своим женам, и он пошлет их письма по назначению, что он действительно и сделал.
Снайдер отправил парламентеров в распоряжение командующего 7-й американской армии, генерала Петча. Генерал Петч принял их очень заинтересованно и внимательно выслушал обстоятельный доклад Малышкина о роли и задачах Освободительного движения народов России. Попутно генерал задал Малышкину несколько пояснительных вопросов о непонятной роли русских батальонов на французском фронте и, представив себе подлинное положение вещей и трагедию людей, сидевших перед ним, сказал: я понимаю вас и вхожу в ваше положение, но я солдат и в вашем политическом вопросе ничего решать не могу и ничего вам не обещаю. О вашем деле я доложу главнокомандующему. Парламентерам было оказано достойное их миссии внимание.
Генерал Айзенхауэр, выслушав донесение Петча, сказал, что в таком политическом вопросе он обязан спросить мнение американского правительства в Вашингтоне. Правительство же ответило, что оно не желает иметь ничего общего с Власовым. Дни проходили за днями, а парламентеры сидели в неведении. Когда произошла капитуляция Германии, они автоматически превратились в военнопленных, о чем генерал Петч с грустью передал Малышкину, на прощание пожал ему и Штрикфельдту руку и, пожелав им успеха, удалился. Парламентеров привезли и сдали в сборный лагерь в Аугсбурге, где они встретились с генералом Жиленковым. Оказалось, что Жиленков в Австрии в сопровождении майора Хитрово тоже пошел к американскому генералу как парламентер Власова (фамилии генерала не знаю). Генерал его выслушал, вызвал своего адъютанта и приказал угостить дожидавшегося Хитрово и отпустить его, а самого Жиленкова после капитуляции Германии отправили в Аугсбург в лагерь военнопленных.
И генерал Малышкин и генерал Жиленков, не считаясь с последствиями своих слов, ясно и определенно изложили американским генералам не только идею освободительной борьбы генерала Власова, но и подлинную роль коммуниста Сталина, злодеяния которого во много раз превышают злодеяния Гитлера. Мало того, они не побоялись обратить их внимание на последствия разгрома только одного злодея, открыв другому возможность продолжать свои зверства в куда больших масштабах. Теперь, оглядываясь назад и вспоминая те далекие страшные и в то же время полные надежд дни, считаю своим долгом подчеркнуть, что хотя генералы Власов, Малышкин, Жиленков и многие другие и стали жертвами своего смелого выступления против коммунизма, зато они свято и нерушимо выполнили свой долг перед Россией, как и перед настоящим и будущими поколениями.
Позволю еще раз вернуться к событиям в Фюссене. После увоза генерала Малышкина в Фюссене парламентерами остались генерал профессор Димитрий Ефимович Закутный и я. Так как я был прикован к постели и ходить не мог, то после прихода американцев я попросил сестру Татьяну пойти в комендатуру и доложить им обо мне и о моей миссии. Там ей ответили, что они уже обо мне знают и придут ко мне. Оказалось, что, как только комендатура обосновалась, хозяйка квартиры Закутного пошла туда и сделала заявление, что у нее живет русский генерал, которого власовцы принудительно поселили в их дом. Американцы сразу же забрали Закутного, несколько дней продержали его под арестом и выпустили на свободу. Мы тогда этот факт восприняли как хороший показатель. Димитрий Ефимович после своего приключения не раз посещал меня, и мы подолгу беседовали. Примерно недели через две его опять арестовали и посадили в тюрьму, в одиночную камеру. Добровольно пошел сидеть с ним его переводчик. Генерал Закутный, офицер Красной Армии, владел только русским языком. Жена генерала, молодая женщина, на последних месяцах беременности, получила разрешение каждый день навещать мужа.
Прошло некоторое время. Как-то ко мне пришла его жена с жалобой, что мужа никто не посещает. Да и кто мог его посетить, ведь в Фюссене его людей и не было. Я попросил ее взять разрешение на посещение мужа ее братом, и мы пойдем вместе, разрешение было дано очень легко, и я, опираясь на костыль, пошел с ней (это был мой первый выход в свет). Димитрий Ефимович обрадовался моему приходу, и мы долго беседовали. Похоже было на то, что он немного успокоился. Уходя, я обещал попозже еще раз навестить его, но вдруг вечером со слезами на глазах приходит его жена с переводчиком и говорит, что ее мужа только что увезли в Аугсбург. До того я не знал, что в Аугсбурге был сборный лагерь советчиков, и недоумевал – почему именно туда?
Оказалось следующее: в тот день вечером, с наступлением темноты, к Закутному приходит немец полицейский и говорит, чтобы он взял свои вещи и пошел с ним. Закутный обрадовался, что его выпускают (в Фюссене тюрьма находится на горе, в крепости, а полицейское управление внизу). Когда они спустились вниз, генерал увидел перед управлением автомобиль с зажженными фарами и с советской эмблемой. Он насторожился. Полицейский ввел их в пустую комнату, где сидел один советский офицер, а сам исчез. Советчик пошел им навстречу и сказал: «Товарищ генерал, я послан за вами». Закутный сухо ответил, что он никуда с ним не поедет. Но тот рассыпался в любезностях, что, мол, здесь ему делать нечего, а там ждет Родина и таких генералов, как он, ждут для подготовки новых кадров (до войны генерал Закутный читал лекции в Академии Генерального штаба), что теперь мы победили и все будут амнистированы, кто, мол, без греха, и товарищ Сталин допустил немало ошибок, и тому подобное. Закутный опять отказался ехать. Тогда тот решил применить другой прием и говорит: вас никто не заставляет ехать, но поедем в Аугсбург, и, если вы не согласитесь вернуться на родину, я привезу вас обратно в Фюссен. Не думаю, чтобы этот прием подействовал на генерала, но, видя, что американцы в его деле умыли руки, как Пилат, и он остался один, деваться некуда, сказал: но у меня здесь жена. Советский офицер сразу же согласился отвезти его домой к жене и там договориться. Жена, увидя мужа в сопровождении советского офицера, пришла в ужас, но генерал поторопился ее успокоить. Офицер повторил все прежние предложения с прибавлением, что если генерал согласится вернуться в Россию, то он сам приедет за нею и отвезет ее к мужу. Так они и уехали. Переводчик сперва заявил, что он своего генерала не оставит и поедет с ним, но советчик сказал ему, что так как он старый эмигрант, то сначала должен подать заявление советскому правительству с просьбой разрешить ему вернуться в Россию, и он не может взять его с собою. Так они и уехали, оставив генеральшу одну в Фюссене.
Прошло томительных четыре дня, и в Фюссен приехал тот же чекист-искуситель к жене Закутного с запиской от мужа: «Бросай все и приезжай сама. Все в порядке, едем домой». Ехать ей надо было на следующий день. В этот день вечером она пригласила меня к себе, сообщить о случившемся и попрощаться, угостила меня чашкой чая и, заплакав, протянула мне тысячу марок имевшихся у нее карманных денег со словами: «Они теперь мне не понадобятся, а вам нужны». Попрощались мы с нею подлинно, как брат с сестрой, хотя я знал ее очень мало, мы познакомились только в связи с арестом ее мужа.
Таким образом, сидя в Фюссене, мы поняли, что уже обезглавлены. Генерал Власов со штабом капитулировал в Бурге и исчез по пути из Бурга в Пильзен (к этому вопросу я еще вернусь), генералы Малышкин и Жиленков сидят у американцев, генерала Закутного выдали большевикам, генерала Трухина чехи выдали большевикам, генералов Боярского и Шаповалова чешские партизаны перехватили и повесили в лесу, генерал Меандров с частями Второй дивизии сидит в плену. Над головой повис дамоклов меч, наши надежды на американцев не оправдались. Мы почувствовали себя затравленными, беспризорными. Создалась новая обстановка, не лучше нацистской, требовавшая выхода из положения.
Тут я должен заметить, что, не зная еще решения американского и британского правительств по отношению ко власовскому движению и к его участникам, мы считали пребывание наших вождей у американцев фактом положительным и надеялись на успех переговоров. На такое заблуждение нас натолкнуло отчасти поведение фюссенского коменданта, молодого капитана-еврея. Культурный и гуманный человек, он никого из нас не тронул. Закутного арестовал по доносу его хозяйки, но через несколько дней выпустил на свободу. Второй его арест через несколько недель мы объясняли желанием американцев спрятать его от советчиков, тем более что, когда жена генерала Малышкина пошла к нему выяснить, куда они дели ее мужа, капитан был к ней очень внимателен, обещал навести справки и при этом сказал: «Я знаю, что в Фюссене большинство беженцев – власовцы, но я отдал приказ их не трогать». Мало того, когда все мы, очутившись беспризорными, попали в очень тяжелое материальное положение, то по содействию этого капитана стали получать пайки и кое-что из одежды из местного лагеря ДП (перемещенных лиц). Мы тогда думали, что это все делается в связи с общей политикой Америки. Вести о подлинном отношении американцев к власовскому движению дошли до нас со стороны и много позже. При этом все, что доходило до нас, говорило далеко не в нашу пользу.