Текст книги "«За землю, за волю!» Воспоминания соратника генерала Власова"

Автор книги: Константин Кромиади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

В штабе генерал-лейтенанта А.А. Власова

2 сентября по приглашению генерала Власова я стал работать в его штабе. Здесь мне все было ново и незнакомо. Генерал был ко мне очень внимателен, но состоял я при штабе внештатным, т. е. у меня не было определенной должности, я только пока знакомился с делами штаба, и, очевидно, генерал изучал нового подчиненного.

Размещался штаб в Берлин-Далеме, на Кибитцвег, 9, в небольшой уютной вилле, окруженной садом. Ко времени моего прибытия туда там, помимо самого Власова, жили еще генерал-майор Василий Федорович Малышкин, помощник Власова, полковник В. Кравченко – комендант штаба, майор А. Калугин – начальник личной канцелярии, капитан Р. Антонов – адъютант генерала, лейтенант В. Мельников, заведовавший хозяйством, и шесть солдат – обслуживающий персонал. Помимо вышеупомянутых лиц, к штабу относился еще офицер связи Сергей Борисович Фрелих, но он жил на соседней вилле. Немного позже поступил Виктор Ресслер. Весь штабной персонал находился на довольствии при школе пропагандистов в Дабендорфе (Остпропаганда-Абтейлунг)[21]21
  Школа в Дабендорфе была частью Отдела Восточной пропаганды (Остпропаганда-Абтейлунг) Верховного командования вермахта.


[Закрыть]. Каждое утро оттуда присылалось в Далем на генеральскую кухню определенное количество пайков; готовил солдат-повар, и довольствовались все из общего котла – офицеры за генеральским столом, солдаты у себя внизу.

Помимо продовольствия, генералы получали еще по 70 марок карманных денег, а остальные офицеры по 30. Короче говоря, условия жизни на вилле были скромнее скромного, но атмосфера царила там прекрасная – точно жила одна семья, строго соблюдавшая субординацию и воинскую дисциплину. Каждый старательно выполнял свои обязанности, как будто от его прилежания зависел успех всего начинания. Сам Власов в повседневные дела штаба не вмешивался, к своим подчиненным относился строго, но справедливо. При всем том чувствовалось, что офицеры и солдаты его не только уважают, но и любят.

Признаться, и на меня самого Власов произвел внушительное впечатление: высокий, стройный, мужественный, с крупными чертами лица и добрым выразительным взглядом из-под толстых стекол очков. Среди присутствующих он выделялся не только своим высоким ростом, но и полувоенной формой без всяких знаков различия. Он встретил меня с женой с улыбкой гостеприимного хозяина, хотя мы виделись с ним впервые. А когда поприветствовал нас своим густым басом, так гармонировавшим с его внешностью, он нас совсем очаровал. Вот как, подумал я, выглядит знаменитый Власов, спаситель Москвы, имя которого в конце 1941-го и в начале 1942 года не сходило со страниц газет воевавших стран. Тогда генерал Власов не только первым отбил атаку немцев на Москву и тем самым способствовал контратаке других армий, оборонявших столицу, но нанес немцам тяжелое поражение, отогнал их до Волоколамска и уничтожил миф о непобедимости немцев. Я бы сказал, что в психологическом отношении эта подмосковная победа послужила поворотным пунктом в дальнейшем ходе войны. Психологический капитал, в смысле сознания немцами своего превосходства над врагом, приобретенный ими в связи с головокружительными успехами в начале войны, в боях под Москвой окончательно иссяк, и это положение вещей первым доказал Власов.

Однако в первый же день, когда меня пригласили к столу обедать, я почувствовал себя неловко среди всех этих незнакомых лиц, за счет пайков которых я должен был питаться, ибо еще не был зачислен на довольствие. Видимо, генерал заметил мое состояние и, обратившись ко мне, самым серьезным образом сказал: «Полковник, жаль, что вчера не приехали к нам. Вчера мы ели гуся». Я не знал, как реагировать, но, заметив улыбки на лицах обедавших, понял, что он шутит, и в тон ему ответил: «Надеюсь, господин генерал, что гуся будем есть и впредь». От шутки у меня немного отлегло на душе. Я понял, что Власов заметил мое состояние и хотел рассеять мое смущение. Потом мне представилось немало случаев убедиться в моей правоте и в том, что Власов был тонким психологом и очень редко ошибался в людях. Он был очень прост в обхождении с ними, любил шутить даже в серьезных случаях. Но, шутил ли он или говорил серьезно, всегда чувствовалось, что говорит человек большой эрудиции, знающий, что говорит, и что с ним надо быть начеку.

Власов обладал незаурядным даром речи, говорил просто и доходчиво и знал хорошо историю России, нравы и обычаи народов, часто в своих выступлениях пользовался примерами исторического и бытового порядка, что делало его речь красочной и убедительной.

Удивительно во Власове было и то, что, хотя революция застала его совсем молодым человеком и весь зрелый период жизни он провел в Советском Союзе, в условиях торжества материализма и нигилизма, он остался глубоко идейным и верующим человеком. Ведь он в Советском Союзе сделал большую военную карьеру и мог, как и другие, попавшие в плен генералы, сидеть в лагере и ждать возвращения домой к семье. Но нет, он ставит на карту и карьеру, и семью, и жизнь. Как подстреленный орел все еще взмахивает крыльями, пытаясь взмыть в небеса, так и плененный Власов во вражеской стране при самых невероятно тяжелых условиях пытается выполнить заветную мечту своего народа – избавиться от коммунистического ига. При этом, отзывчивый и гуманный в обращении с окружающими, он и к врагам своим относится гуманно. Никакой мести, пишет он в Манифесте. Пусть каждый виновный за деяния свои отвечает перед законом, говорил он. И дальше: «Если нам суждено будет вернуться домой, то вернемся не в роли карающего меча, а в роли помощников народа и успокоителей страны. Там и без нас кровь проливаться будет на почве сведения личных счетов, и наш долг – постараться по возможности это кровопролитие прекратить».

Что касается его религиозных убеждений, должен заметить, что он, бесспорно, был человеком верующим, но об этом позднее. Как было уже сказано, Власов знал и любил старые русские народные и войсковые нравы, традиции, порядки и в своих беседах часто упоминал их. Мало того, несмотря на его генеральский чин, в нем сохранилось много деревенского, в лучшем смысле этого слова. Он и генералом продолжал считать себя жителем села Ломакино и с увлечением рассказывал разные эпизоды из его юных лет в деревне. В нем глубоко коренились понятия честности, гуманности, любви к ближнему – эти ценнейшие духовные качества простых деревенских людей, еще не искушенных и не испорченных городским вольнодумством и нигилизмом. В то же время в нем отсутствовали жестокость и самодурство – отличительные черты характера многих советских вельмож, вышедших из низов, которые на путях революционной борьбы крошили, кого могли, во имя захвата и укрепления своей власти. Я бы сказал, что в отличие от революционной накипи Власов остался в полном смысле слова человеком, обладавшим чувством любви и сострадания. Зная хорошо историю России, он глубоко скорбел за свой народ, на долю которого выпала такая тяжелая судьба. Он и в революции принял участие, потому что думал, что она изменит жизнь народа к лучшему, и когда окончательно убедился в том, что коммунисты народ обманули, что они использовали революцию в своих партийных целях и загнали народ в кабалу, решил подняться на борьбу против их тиранической власти. При этом он не раз говорил: «Меня лично советская власть ничем не обидела. Я сын крестьянина и дослужился до чина генерал-лейтенанта и заместителя командующего фронтом. Чего мне больше желать? Я выступил против коммунистической диктатуры во имя раскрепощения моей родины и освобождения моего народа от тирании диктаторов. Вот уже четверть века на нашей Родине строится коммунизм. Строители имели в своем распоряжении все, что им нужно было: громадное государство со стасемидесятимиллионным населением и неисчерпаемыми материальными, техническими и духовными богатствами, действовали в условиях безграничной власти, и не считаясь с издержками, а построить его так и не смогли. На пути построения коммунизма, коммунисты разрушили все, что им мешало, разрушили веками выработанный уклад жизни прошлых поколений народов России, обездолили людей и превратили их в жалких и нищих рабов, а коммунизма своего построить не могут. Сколько жертв принесено этому чудовищу, а он никак не образуется. Сколько жертв было принесено этому страшному Молоху, а он чем дальше, тем больше идейно выхолащивается, и на сегодня ни один человек здравого ума не верит в практическое осуществление коммунизма».

В то же время Власов никогда не выступал в роли какого-то партийного профессионального политика, заранее разрешившего все проблемы народной жизни. Его программу-минимум нужно объяснить всего лишь, как вехи, определяющие направленность антикоммунистической борьбы. Это положение вытекало из его принципа непредрешенчества. По его мнению, право на окончательное решение при любых условиях должно принадлежать народу. Наша же задача в предстоящей борьбе сводится к помощи народу избавиться от диктаторов и дать ему возможность организовать свою жизнь, как он сам находит нужным, а не как велят ему сверху. Из этой концепции и вытекало его непредрешенчество, как и его скептицизм к зарубежным законченным политическим программам. По его мнению, в нашем положении на чужбине законченные социально-экономические рецепты значительно осложняют и без того сложную нашу задачу и затрудняют борьбу. В то же время, подходя к антикоммунистической борьбе с большой осторожностью, Власов говорил: «В Советском Союзе не все плохо, есть и хорошее, к которому мы обязаны отнестись бережно. Так, например, фабрики, заводы, школы и так далее. Их строили в условиях нищеты и голода народа, в них содержатся последние куски хлеба, вырванные властью у голодных людей, и потому к ним нужно отнестись бережнее, чем ко всему тому, что люди покупают и строят на деньги».

Мне очень интересно было слушать мнение такого незаурядного человека, как генерал Власов, тем более что он говорил и захватывающе, и убедительно, и объективно. Вскоре я сам стал объектом его беседы.

Как-то после обеда генерал пригласил меня в гостиную, куда перед этим удалились генерал Малышкии и генерал Иван Алексеевич Благовещенский. Почему-то мне это приглашение показалось не случайным, и я насторожился: похоже на «смотрины». Видимо, генералы решили познакомиться со мною поближе, имея на то все основания: нас разделяла Гражданская война со всеми вытекавшими из нее последствиями, как и двадцатипятилетнее пребывание в двух взаимно враждебных лагерях. Я не ошибся. Беседа началась без предисловия. Исходя из моей принадлежности к старой эмиграции, генералы считали меня носителем наших старых, дореволюционных идей и понятий и поэтому высказали свое критическое отношение к староэмигрантским монархическим убеждениям, считая их несвоевременными. При этом сами же пояснили, что в Советском Союзе народ живет намного хуже, чем в дореволюционной России, однако большевики за минувшие годы сумели внушить молодому поколению самое превратное представление о монархическом периоде, и потому, если эмиграция желает продолжать вести и дальше антикоммунистическую борьбу, она должна говорить с молодежью той стороны, в руках которой находятся пушки и пулеметы, языком, понятным этой молодежи. Короче говоря, эмиграция должна исходить из позиций сегодняшней реальной обстановки. Как бы к революции ни относиться, но она была, и жизнь народа во многом изменилась.

Отвечая на затронутые вопросы, я должен был указать на то, что у всех нас светлое представление о родине сохранилось от старой, дореволюционной России, ибо со времени Временного правительства Россия ничего хорошего не дала или не успела дать, а от России коммунистического периода они же сами ушли. С какими же понятиями и идеями мы должны были десятками лет жить вдали от родины, среди чужих народов, как не с теми, в каких воспитали нас наши отцы и деды? Без этого старая эмиграция давно рассосалась бы среди чужих народов и культур. Правда, со времени нашего ухода прошло много времени, на родине произошли большие перемены, у людей возникли новые взгляды на жизнь, но ведь и эмиграция тоже никому не собирается навязывать свои взгляды и убеждения.

Что касается второго заданного мне вопроса – отношения старой эмиграции к новой, в частности, к ним самим, – то должен был заметить, что старая эмиграция всегда делала разницу между властью и народом и смотрела на них, как на палача и его жертву. Пребывая на чужбине, она продолжала в доступных ей рамках вести антикоммунистическую борьбу во имя раскрепощения страны, видя в ней смысл своего изгнания. Что же касается отношения к новой, то хотя старая эмиграция в борьбе против коммунистической диктатуры оружия не сложила, но ряды ее сильно состарились и поредели. Поэтому каждого из них, кто решился подняться на борьбу против коммунистов, она может только приветствовать, однако при условии, что он выступит как русский генерал, а не как советский.

Много позже организация молодых власовцев выпустила но этому поводу прекрасный лозунг: «На смену павшим, в борьбе уставшим, мы идем!» (СБОНР – Союз Борьбы за Освобождение Народов России.)

Такова, в основном, была беседа генералов со мною, и я думаю, что она произвела на Власова положительное впечатление, если он включил меня в свое окружение, а он в этом отношении был очень разборчив.

После этой беседы Власов поручил мне ознакомиться с имевшимися в его канцелярии программами эмигрантских политических организаций и с предложениями отдельных лиц. Видимо, несмотря на то что его собственные политические взгляды сложились в условиях жизни народа на той стороне, несмотря на то что они вытекали из вопиющих нужд и забот народа под коммунистической диктатурой, он интересовался и политическими взглядами старой эмиграции. Эти мои соображения впоследствии оправдались, когда генерал вел переговоры с представителями старой эмиграции. Тогда стало ясно, что он очень хорошо разбирался в эмигрантских политических течениях. Не в пример многим другим советским генералам и политическим деятелям, считавшим старую эмиграцию отработанным паром революции, Власов придавал ей большое значение. В предстоящей антикоммунистической борьбе он отводил ей место, как носительнице старых традиций русского народа и его моральных устоев, культурных и религиозных идей, попранных коммунистами. В его представлении старая эмиграция должна была служить связующим звеном между прошлой исторической Россией и теперешней. К тому же привлечение старой эмиграции на борьбу против большевиков вместе с новой означало использование всех наших возможностей, ибо практически в общем деле обе эмиграции дополняли друг друга.

В связи с вышеизложенным, обращаясь к старой эмиграции, Власов говорил: «Во время гражданской войны мы воевали друг против друга, но тогда каждый из нас защищал свою правду, как он ее понимал. В результате вы войну проиграли и вынуждены были покинуть родину, а мы ее хотя и выиграли, но очутились в положении не лучше вашего. Коммунисты обманули нас и захватив власть, утвердили над нами свою невыносимую диктатуру. Иначе говоря, и белые, и красные одинаково гражданскую войну проиграли. Давайте забудем прошлые обиды, и как братья, как дети одной матери пойдем освобождать наш народ от постигшего его несчастья. Нам делить нечего – прошлое России наше, настоящее России тоже наше и будущее России тоже должно быть наше». Но тут же, чтобы его правильно поняли, он говорил: «Поймите меня правильно, история вспять не идет. Не за реставрацию и возвращение старых порядков мы идем; мы боремся за народные права, завоеванные февральской революцией и отнятые коммунистами в октябре, мы боремся за лучшее будущее нашего народа. Конечно, к тому времени февральская революция тоже стала явлением большой исторической давности, но тогда она была признана всеми, исключая коммунистов, которые покинули Государственную Думу после того, как оказались в значительном меньшинстве. Короче говоря, достижения февральской революции должны служить вехами для политической направленности всего начинания».

Из этой его концепции вытекало и то, что в Освободительном движении могли принять участие граждане бывшей Российской империи, все, без различия политических и национальных интересов, исключая тех, кто продолжает оставаться на коммунистических позициях.

Таковы, в основном, были черты характера генерала Власова и таковы были его взгляды на Освободительное Движение Народов России, которое он задался целью организовать.

* * *

Примерно через две недели после моего пребывания в штабе генерал назначил меня на освободившуюся должность коменданта штаба. Казалось, с этого же дня я должен был быть зачисленным в штат и на все виды довольствия. Но штаб командующего войсками восточных областей[22]22
  15 декабря 1942 г. в составе ОКХ был создан пост генерала Восточных войск (Gen. d. Ost. Тr.). Этот пост занял генерал-лейтенант Гейнц Гельмих. 1 января 1944 г. пост генерала Восточных войск был преобразован в пост генерала добровольческих частей (Gen. d. Freiw. Verb.), который занял генерал от кавалерии Эрнст Август Кестринг.


[Закрыть], которому подчинялась и наша дабендорфская школа, почему-то молчал. Сначала я не обратил на это внимания, но со временем стал беспокоиться; положение стало нетерпимым. Питался я в штабе за счет чужих пайков, что меня крайне стесняло, а помимо того, у меня была семья, которую не на что было содержать. Прошел томительный месяц без результатов.

Видя мои затруднения, генерал предложил мне помочь лично, но я, разумеется, должен был поблагодарить его и отказаться, ибо и он сам получал гроши. Не видя выхода, я вынужден был просить генерала отпустить меня, но, к счастью, при этом разговоре присутствовал ротмистр Деллингсхаузен, который посоветовал мне поступить в какую-нибудь немецкую воинскую часть, а оттуда Дабендорфу будет легко устроить мой перевод в школу пропагандистов.

Итак, попрощавшись со штабом, я пошел в Оберкомандо дер Вермахт (ОКВ) наниматься переводчиком. Там сначала и разговаривать со мной не хотели, но я попросил справиться у них же обо мне. (В 1942 году я работал по формированию РННА, а в 1943 – РОА.) В результате согласились принять меня переводчиком для отправки на фронт (по требованию Гитлера еще в 1942 году старых эмигрантов-переводчиков уволили, но нужда в них от этого еще больше возросла). Однако сразу после моего ухода туда позвонил Деллингсхаузен с просьбой назначить меня в Остпропаганда-Абтейлунг, что и было сделано. Итак, я опять вернулся на свое место коменданта, но официально числился переводчиком и получал небольшое жалованье. Когда же Власов стал Главнокомандующим и приступил к формированию КОНРа и РОА, он вызвал заведующего финансовым управлением профессора Андреева и приказал ему выплатить мне за все время моей службы разницу между тем, что я получал, и тем, что мне следовало получать по должности.

Прошу читателей извинить меня за столь сугубо частный вопрос, но я вынужден был это сделать, ибо, с одной стороны, он является характерным для того времени, а с другой стороны, он вносит ясность в мое положение при штабе, что для меня очень важно.

Власов о себе

В прошлой главе я упомянул, что Андрей Андреевич в своих беседах часто вспоминал прошлое, свою деревню и юность. Как-то вечером, когда молодежь разошлась и мы с ним остались одни, разговор зашел о возникновении революции в Петрограде в 1917 году. В связи с этим Власов стал вспоминать, как революция пришла к ним в деревню: Февральская революция, сказал он, почти во всей периферии выявилась безвластием, хаосом, и потом только организовалась власть на местах. Временное правительство так и не сумело освоить периферию и укрепить ее за собою. Время междувластия затянулось, и в дело включились коммунистические агитаторы и своими анархическими демагогическими призывами, как и щедрыми обещаниями, перехватили настроения народных низов. Так, например, у нас в Ломакине, как и в соседних селах, с падением власти царской администрации настало безвластие. Делами в деревне занялись местные старики, выбрав из своей среды старосту. И все шло хорошо, пока в деревню не прибыли большевистские агенты, которые стали науськивать народ на разные непристойности. Как-то крестьяне собрались на сходку, а в управлении, в красном углу, икона Спасителя заменена портретом Маркса. Старики один за другим входили и, не заметив перемены, сняв шапки, крестились на Маркса. Наконец приходит один запоздалый и, тоже сняв шапку, покрыл себя крестным знамением, а присутствующие ему говорят, чтобы он посмотрел, куда крестится. Пришедший, увидев в углу портрет Маркса, сначала остолбенел, потом, увидев в стороне икону, водворил ее на старое место. И тут выявился зачинщик, который до того молчал и молча заменил икону Марксом. Так продолжалось несколько раз. Маркс заменял икону, и икона Маркса, пока в дело не вмешались присутствовавшие и, отдав дань времени, оставили в красном углу красоваться Марксу. Это было начало, отсюда и пошло… Недалеко от нас было имение помещицы. Вдова-помещица была женщина добрая и отзывчивая и не раз помогала нашей сельской общине. Однако с началом революции она с дочерью уехала в Москву. И тут в дело вмешались пришельцы вожаки. Они подбили деревенскую молодежь, по принципу: грабь награбленное! – конфисковать имущество помещицы. Сказано – сделано. Привезли награбленное имущество в деревню поделить поровну между крестьянами, чтобы никого не обидеть и всех сделать соучастниками на всякий случай. А мужики, чтобы не быть причастными к ограблению, чуть свет запирали свои дома, уходили в поле и возвращались поздно вечером. Тогда парни еще с ночи поставили пикеты на дорогах и силой возвращали крестьян в деревню получить свою долю и только после этого разрешали выехать в поле. Так началось разложение деревни в семнадцатом году.

Весь этот рассказ, переданный местами в ироническом тоне, побудил меня дерзнуть спросить у А.А., что толкнуло его выступить против власти коммунистов, когда все другие советские генералы продолжают молча сидеть в лагерях. И Андрей Андреевич, многозначительно улыбнувшись, спросил: «Вы говорили, что вы родом из деревни?» – «Да, из очень бедной маленькой деревни в горах Закавказья», – ответил я. «Я тоже из деревни и из очень бедной многодетной семьи, – сказал он. – До семнадцатого года я революционными делами не интересовался, но когда революция настала, я ее поддержал и поддержал не только во имя интересов моих, нашей семьи, но и всех таких обиженных, как мы. И я вступил в Красную гвардию. Когда кончилась гражданская война и меня оставили в постоянном составе, военная служба пришлась мне по душе и я с головой окунулся в армейские дела. Прошло несколько лет, я подвинулся вперед по службе и поехал к родным в деревню в отпуск. Жизнь в деревне выглядела хуже, чем раньше, да и мои сверстники, с которыми вместе росли и играли, теперь избегают встречи со мною, а встретимся случайно, разговаривают со мной неохотно. Даже в прошлом любимая девушка, которой мечтал показаться в офицерской форме, и та стала меня избегать, правда, она была уже замужем. Я поговорил с отцом, а он всегда был человеком правых убеждений, и говорит: потому что ты теперь с ними. Я спрашиваю: с кем – с ними? – С теми, кто у нас хлеб отнимают. Обиженный и огорченный я вернулся из деревни и окунулся в свои дела. Военное дело было моим увлечением и моей стихией; я знал и чувствовал, что кругом творится не то, что нужно, но был уверен, что когда армия окончательно станет на ноги, она все выравнит. Ведь не для того, что получилось, делали революцию. И вдруг неожиданно вспыхнуло дело Тухачевского. Сначала арестовали и расстреляли его, а потом покончил с собой Гамарник и пошло и пошло. Каждый из нас чувствовал над головою Дамоклов меч и никто не знал, что делать. До того жили обособленно бирюками и к таким событиям не были подготовлены. На мое счастье, в 1938-м году меня откомандировали в Китай, в распоряжение нашего военного советника при Чан Кай-ши Черепанова. Очень скоро но моем прибытии туда, Черепанова отозвали и расстреляли, и я заменил его, а перед началом войны нас отозвали домой и я узнал, что целый ряд моих знакомых и друзей – командиров уже расстреляли. Расстреляли людей, которые никак не могли принимать участия в подпольных организациях, да их и не было. Так, например, арестовали моего приятеля Костю Рокоссовского и в тюрьме сломали ему несколько ребер и выбили ряд зубов, а он ни в каких организациях не участвовал. С этого момента я Сталина и его режим возненавидел, но началась война, и мне, как и другим, было не до Сталина. Тем более, что она началась тяжело для нас».

Позже, когда речь зашла о деле Тухачевского, Андрей Андреевич сказал, что это дело не имело никакого правдоподобного основания. Придумано оно было нацистами (Гейдрих) и использовано Сталиным. Но, какова бы ни была роль в этом деле Гейдриха и Бенеша, Сталину оно пришлось по душе и подоспело вовремя. Дело было в том, что к 1937 году Красная Армия уже достаточно окрепла и приобрела солидные кадры, которые стали опасными для сталинского произвола, и ему нужно было эту опасность отстранить, как он до того сделал с партийными кадрами, убрав всю ленинскую гвардию. Что касается Тухачевского, то он хотя и имел большое влияние в армии, по не пользовался ни всеобщим доверием, ни любовью; одни командиры ему завидовали, другие его боялись и все вместе его не любили, как заносчивого царского гвардейца, смотревшего на всех свысока.

«Однако, – продолжал Власов, – как бы я ни относился к Сталину и его режиму, война захлестнула нас и я боролся за Родину, я боролся против вражеского нашествия на нее. С самого начала войны, когда немцы нанесли нам сокрушительный удар, мой танковый корпус[23]23
  С 17 января 1941 г. генерал Власов командовал 4-м механизированным корпусом.


[Закрыть] из боев не выходил, мы отходили в полном порядке из Галиции до Киева. В Киеве мне пришлось принять на себя оборону города, и я покинул его через полтора месяца по приказу Сталина, при этом прорвал немецкое окружение и вывел свои войска. Эта моя работа была отмечена Сталиным, и перед наступлением немцев на Москву он пригласил меня принять участие на совещании по обороне столицы. Он же назначил меня командующим 20-й армией и приказал отвести мне самый тяжелый сектор обороны, где ожидался главный удар немцев. Вот почему, когда в боях за Москву мне удалось первому не только отбить атаку немцев, но и нанести им серьезное поражение, и тем самым нарушить миф о непобедимости немцев, я был счастлив, я был окрылен успехом.

Эта победа над немцами тогда ясно показала, что немцы весь свой моральный капитал, в смысле уверенности в своей непобедимости, уже растратили, и чаша весов начинает клониться на сторону Красной Армии.

К сожалению, меня по приказу Сталина сняли с командования 20-й армией, и на аэроплане забросили в осажденную 2-ю Ударную армию спасти положение. Она должна была прорваться на помощь Ленинграду, но застряла на Волхове в болотах и крепко окружена немцами. Но спасти 2-ю ударную нельзя было, там люди опухли от голода и большинство болело цингой. И, тем не менее, мы узкий прорыв к своим проложили, но подоспевшие немецкие части нас задавили. Я со своим штабом две недели бродил по лесам, стараясь выбраться к своим, но меня немцы разыскивали, да и выдал меня русский крестьянин, к которому я зашел просить хлеба. Переживал я свое пленение очень тяжело, никак не мог мириться с положением пленного.

Командующий 19-й немецкой армией, генерал Линдеманн, мой фронтовой противник, к которому меня привезли, встретил меня очень приветливо и дружелюбно. Как будто я у него был не пленным, а гостем. Оттуда меня отправили в особый лагерь в Виннице. Там тоже комендант отнесся предупредительно, отвел мне отдельную комнату и терпимые условия жизни. И тем не менее тоска одолевала, тяжело переживались тоска по родине, оторванность от семьи, от дела, испорченность карьеры. Точно военный ураган, потрепав меня основательно, выбросил за борт, вдали от всего, что раньше связывало меня с жизнью. В лагере меня стал посещать командир 41-й советской дивизии, полковник Владимир Ильич Боярский. Боярского я знал по армии, но теперь нас сблизила общая судьба, мы горевали вместе.

В числе пережитых мною неприятностей тогда немалую роль играли и посетители из немцев. Они не всегда бывали достаточно тактичными, и вольно, а то и невольно задевали или мое самолюбие или же мои национальные чувства. Я насторожился против незваных посетителей.

Как-то, без стука, открывается дверь и в комнату входят два военных. Я сидел на койке. Я точно их не заметил и продолжаю сидеть. Подходят ко мне вплотную, я продолжаю сидеть и не смотрю в их сторону. Наконец, один из них обращается ко мне по-русски: – Майор спрашивает, почему вы не встаете? – Я ответил, что если этот господин действительно майор, он должен был знать, что хотя я и пленный, а все же генерал-лейтенант и командующий армией и он не мог позволить себе войти ко мне без стука. После этого я наотрез отказался говорить с майором, и меня оставили в покое. Скоро после этого случая меня посетил немецкий капитан. Я опять насторожился. Но капитан заговорил со мною по-русски и по-дружески, как свой, он мне понравился. К тому же он оказался бывшим офицером русской царской армии, чем вызвал к себе мое доверие и благорасположение. Капитан этот был Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельдт, бывший уроженец Петербурга, который после революции и гражданской войны, в которой принимал активное участие на стороне белых, приехал в Германию, принял германское подданство, но продолжал нежно и тепло любить Россию. Визиты Штрикфельдта ко мне участились и взаимоотношения наши приняли дружеский характер. Честный, умный и глубоко идейный В.К. был совершенно откровенен со мною и поставил меня в известность о том, что наша встреча не была случайной, что его направили ко мне из штаба ОКХ (Оберкомандо дес Хеерес), что как там, так и во многих других штабах германских частей есть ведущие командиры, не разделяющие агрессивных планов Гитлера по отношению к России. Таковые считают его восточную политику не только жестокой и аморальной, но и утопической, и что она неминуемо должна привести самою Германию к катастрофе. Эти люди ищут сближения с национальной Россией и готовы сотрудничать с нею.

Я относился отрицательно к тем пленным, которые, вырвавшись от большевиков, очертя голову пошли служить немцам, не зная, за что, и считал это явление естественным порождением тиранического образа правления большевиков. Тут никого укорять не приходится, да и бесполезно. Однако новая историческая информация показалась мне самому многообещающей. Зная общее положение дел на той стороне линии фронта, народные настроения и противоестественный союз капиталистов с коммунистами, и в какой-то мере познакомившись с закулисными делами и на этой стороне, я пришел к заключению, что обстановка войны по обе стороны линии фронта чревата большими осложнениями и они уже начинают давать себя чувствовать. Тогда уже стало ясно, что с концом войны международное положение не только не уяснится, но осложнится еще больше. Уже не было сомнения в том, что в огне войны Гитлер со своими нацистами сгорят, но откроется широкая свободная дорога для коммунистической агрессии на Запад. А это значит – России освободиться от коммунистов не удастся. В этом заколдованном круге одно было отрадно – это то, что ответственные круги немецкого командования не строят себе иллюзий и настойчиво требуют изменения восточной политики Гитлера, как и целей войны. Для нас это – единственный проблеск. А так как победа заметно склоняется в сторону союзников, то Гитлеру ничего не остается делать, как уступить генералитету. Наши беседы с В.К.[24]24
  Имеется в виду Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельдт.


[Закрыть] участились, и я знал, что состав оппозиции довольно солидный, что к нему относятся весьма квалифицированные ответственные работники армейских штабов, а также и других видов оружия, как и дипломаты и финансисты. Оставалось самое трудное – уломать фюрера.