Текст книги "Взорванные лабиринты"
Автор книги: Константин Фарниев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
Глава девятая
ШЭТТОН ДЮК
Шэттон Дюк походкой прогуливающегося человека шел по центральному бульвару столицы. Час назад он приехал сюда из Лина на скоростном экспрессе по поручению Лори Соримена. Цель поездки оставалась для Дюка неизвестной. Он располагал лишь адресом, куда ему следовало явиться в половине восьмого вечера.
Перед самым отъездом Шэттон имел продолжительную беседу с инспектором Бейтом. Он проникся к нему доверием и постарался помочь инспектору в пределах своих возможностей.
Дюк не был в столице четыре года и не находил сейчас в ней никаких изменений. Все та же сумасшедшая пляска рекламных огней, бесконечный поток автомашин, все тот же неумолчный гул, спрессованный из людских голосов, гудков автомашин, шарканья бесчисленного множества подошв, музыки…
Прямой, как стрела, бульвар имел только подземные переходы, проложенные через каждые триста метров. У лестниц, ведущих под землю, горбатились человеческие потоки; широкие зевы переходов, как пасти ненасытных фантастических чудовищ, заглатывали и одновременно выплевывали на тротуар тысячи пешеходов, каждый из которых, составляя толпу, не принадлежал самому себе. Здесь человек утрачивал всякую индивидуальность в одежде, походке, в выражении лица. Инстинктивно или сознательно каждый старался быть похожим на остальных, которые текли вместе с ним или двигались навстречу.
Шэттон вспомнил новеллу О`Генри «Квадратура круга». Улица большого города довела там бедного провинциала до того, что, увидев вдруг своего кровника, которого долгие годы мечтал убить, он бросился к нему, как к родному брату, как к единственной надежде обрести свое место в толпе.
Дюк миновал очередной переход и замедлил шаг. До явки по указанному адресу оставалось минут сорок. Следовало немного отдохнуть с дороги, заодно поужинать.
Шэттон зябко передернул плечами и прибавил шаг, решив завернуть в первый же попавшийся ресторан.
Дюка можно было принять за молодого человека из состоятельной семьи, покинувшего свой богатый особняк в поисках интересного уличного развлечения. Он и в самом деле принадлежал к богатой семье. Отец его, известный профессор права несколько либерального толка, владел крупной адвокатской конторой и жил на широкую ногу. Мать Шэттона умерла, когда ему было семь лет. Отец, женившись скоро на очень молодой и красивой актрисе, утратил к сыну всякий интерес и отдал его на воспитание в закрытый пансион для детей богатых родителей. Со временем он сделал несколько вялых попыток приобщить сына к своей профессии, но Шэттона сразу потянуло к точным наукам, и по выходе из пансионата он поступил на физический факультет аранского университета. Но скоро он разочаровался в столичной жизни и, рассорившись с мачехой, ненавидевшей его, как единственного наследника отцовских капиталов, перевелся в Линский политехнический институт. Лин он избрал потому, что там жил его лучший друг – однокашник по пансиону, к которому Шэттон питал искреннюю привязанность.
Родители товарища и слышать не хотели о том, чтобы Дюк, сняв квартиру, жил отдельно. Шэттон согласился с ними и ничуть не сожалел. Здесь он обрел вторую семью, почувствовав родственную теплоту, которой был начисто лишен в богатом особняке отца.
Дюк переступил порог холла фешенебельного ресторана «Амбасадор» и сразу направился к гардеробной.
Юркий старик-гардеробщик услужливо выскользнул из-за стойки. Был четверг, а в будние дни залы ресторана пустовали. Клиент же, по всем признакам, казался солидным.
Шэттон небрежно бросил на руки старика элегантную шубу из натурального котика и шапку того же меха. Темно-коричневый костюм отлично сидел на Дюке, гармонируя с густой каштановой шевелюрой и смуглым тонким лицом нового клиента.
Стоя у зеркала, Дюк краем глаза заметил взгляд, который бросила в его сторону молодая красивая дама, выходившая из ресторанного зала под руку с представительного вида мужчиной. Меньше всего Шэттон хотел сейчас встречи с кем-нибудь из своих старых столичных знакомых. Нужно было все-таки поужинать в заведении поскромнее, где встреча с подобными знакомыми исключалась.
– Газету не пожелаете? – подобострастно спросил гардеробщик, когда Дюк, причесавшись, двинулся в сторону зала.
– Очередная сенсация? – сдержанно улыбнулся он.
Старик оживился. Морщинистое усталое лицо его сразу перестало быть приторно-лакейским.
– Сплошные сенсации!
Дюк взял предложенную газету и положил на стойку пятикроновую бумажку.
Старик вздохнул и сразу поскучнел, снова надев на лицо маску угодливого слуги. Шэттон неловко отвел глаза. До чего же люди одиноки среди людей, постоянно испытывая острый дефицит теплой человеческой взаимности. Бедный старик уже не рад и деньгам.
Сделав заказ, Дюк развернул газету. Первую полосу по диагонали рассекал набранный ярко-синей краской заголовок: «Арестованы по подозрению!»
Несколько часов назад полиция арестовала по подозрению в принадлежности к компартии Арании обоих телерепортеров, организовавших второго января телетрансляцию манифестации в Лине. Ассоциация тележурналистов предъявила правительству ультиматум: либо репортеры будут освобождены, либо члены Ассоциации объявляют 72-часовую забастовку. С аналогичным заявлением выступил профсоюз технических работников телевидения.
«Генерал Зет говорит – нет!» – гласил следующий броский заголовок на второй странице. Свою позицию генерал аргументировал тем, что репортеры нарушили закон о чрезвычайном положении.
Дюк отодвинулся от стола, чтобы не мешать кельнеру сервировать стол.
– Опять заваривается каша? – легко улыбнулся тот, кивнув на газету.
– Кажется, – заметил Шэттон, – она и не остывала.
Кельнер неопределенно пожал плечами и, окинув оценивающим взглядом стол, ушел.
Шэттон глянул на часы. Было уже почти восемь. Следовало поспешить. Поужинал Дюк быстро – минут за двадцать.
Холл по-прежнему был пуст. Старик дремал, облокотившись на стойку гардеробной. Увидев Шэттона, он было засуетился, а потом, вспомнив, наверное, что чаевые уже получены, успокоился.
Дюк быстро оделся и аккуратно положил на стойку трехкроновую бумажку.
Старик удивленно посмотрел на клиента.
– Вы уже заплатили мне, – счел нужным напомнить он.
– Да, но я узнал о том, что крона наша стала на четверть легче, – ответил Дюк.
– Неужели?! – воскликнул старик. – Все-таки обкорнали ее?!
– Я прочитал об этом в газете, которую вы мне дали.
– Никогда не читаю газет! – быстро ответил старик. – От них одни расстройства.
– До свидания, – легко кивнул Дюк.
– Благодарю вас, – ответил старик.
Он так и не притронулся к трехкроновой бумажке, сиротливо лежавшей на полированной стойке.
На улице Дюк снова посмотрел на часы и завернул к спуску в подземный переход. Дюк шел уже походкой не прогуливающегося богатого бездельника, а шагал как человек, хорошо знающий, куда и зачем он идет.
Достаточно высокий, стройный, хорошо одетый, он заметно выделялся среди толпы. Люди его круга обычно редко ходят по улицам пешком, предпочитая общаться с ней через окна своих шикарных автомашин.
Профессор Гинс взял Дюка старшим лаборантом в свою лабораторию, где Дюк работал четыре дня в неделю. Собственно, он мог и не работать, потому что тетка по матери, очень богатая вдова, высылала ему ежемесячно суммы, в десять раз превышавшие его лаборантский заработок. Но работу он не бросал, потому что она приносила ему радость творческого общения с талантливым ученым.
Через несколько минут он вошел в подъезд небоскреба, по фасаду которого бежали в тщетной попытке догнать друг друга огромные неоновые слова: «Покупайте авто только фирмы «Чепрэ и Чепрэ!». Это был торговый центр гигантской автомобильной фирмы «Чепрэ и Чепрэ».
В многолюдном холле на Дюка никто не обратил внимания. Тем не менее на двадцатом этаже Шэттон пересел в другой лифт и спустился на третий этаж, но уже в другой части здания. Здесь было тихо и безлюдно. Только в конце длинного коридора стоял мужчина в форме служащего центра.
– Вы к кому? – низким голосом спросил он.
– К хозяину, – ответил Шэттон.
Мужчина шагнул в сторону, освобождая проход к двери.
В зале средних размеров находилось человек сто. Видимо, здесь располагался один из пресс-центров фирмы. Появление Дюка вызвало интерес, но ненадолго. В дальнем конце стоял большой письменный стол, за которым сидели крупный седовласый мужчина и маленькая сухонькая женщина. Шэттон сразу узнал ее: в прошлом году она выписывала ему партийный билет.
Дюк подошел к столу, представился. Мужчина пристально посмотрел на него.
– А что с Сорименом? – спросил он.
Дюк протянул мужчине запечатанную в конверт записку Соримена.
– Садитесь, пожалуйста, – улыбнулась женщина.
Шэттон окинул взглядом зал и не увидел ни одного знакомого лица. Ведь он всего год назад стал членом компартии.
Свободных мест было много. Шэттон снял шапку, шубу и положил их, как и все, рядом с собой – на свободное кресло.
Скоро к Дюку подсел мужчина лет тридцати пяти интеллигентного вида.
– Кэмпс, – коротко представился он.
Шэттон назвал себя.
– Кто это? – тихо спросил он сразу, незаметно кивнув на мужчину, сидевшего за столом.
– Митт, – ответил Кэмпс. – Председатель партии. Я сам сегодня впервые увидел его вблизи. Как добрались?
Дюк ответил, что хорошо. Кэмпсу, как видно, хотелось поговорить, Шэттон же предпочитал помолчать. Чувствовал он себя не совсем уверенно. Незнакомое общество, а главное – полное незнание цели своей поездки и присутствия на собрании действовали на него угнетающе.
Сегодня утром Соримен вызвал его к себе и, подробно объяснив, куда и в какое время он должен явиться, послал в столицу.
Шэттон настолько уважал своего политического наставника, что даже не подумал спросить о цели поездки.
С Сорименом Дюк сблизился через Гинса. Профессор и Соримен были старыми друзьями. Еще в юности они работали на одном заводе. Затем пути их разошлись: Гинс поступил в университет, а Соримен стал профессиональным профсоюзным деятелем, а потом и членом компартии Арании. Дважды он сидел в тюрьме, как организатор рабочих забастовок, когда они были запрещены законом.
Несколько лет назад Центр объединенных профсоюзов послал Соримена в Лин, где он возглавил местный комитет объединенных профсоюзов и где вновь встретился с Гинсом. Но обо всем этом Дюк узнал много позже. Сначала Соримен был для него всего лишь хорошим приятелем любимого профессора.
Со временем Шэттон стал испытывать неудовлетворенность политической платформой своего научного руководителя. Натура его жаждала дела, конкретного, остро направленного против основных устоев системы, которая вызывала в нем глухое раздражение. Аморальность, беспринципность, продажность, жестокость, алчность общества, которое он познал через своего отца и его окружение и к протесту против которого толкала всякого порядочного человека сама действительность, вызывали в Дюке острое желание немедленно объявить ему открытую войну.
Гинс с его половинчатой политической платформой не мог дать конкретного ответа на мучившие Дюка вопросы. Профессор тоже не признавал права имущих классов на управление страной, на эксплуатацию неимущих, но при всем том он уповал на научный прогресс, который, по его мнению, в конечном итоге приведет к уничтожению классов. Профессор отрицал марксизм, как форму сознания, причисляя его к искусственной, несвойственной человеку системе политических взглядов. Правда, он не всегда был последовательным. В конкретных ситуациях в нем пробуждался человек дела, а не слова. Он шутя замечал, что его «заносит, что опять в нем завибрировала рабочая косточка, заговорила впитанная с молоком матери ненависть к богатым».
Шэттону нужен был человек, который предложил бы ему реальную, конкретную программу борьбы с государственной системой, основанной на политическом, нравственном, моральном и имущественном насилии ничтожного меньшинства над абсолютным большинством. Таким человеком оказался Соримен, а программой – марксизм. Шэттон сразу принял и первое, и второе.
Скоро Соримен стал привлекать его к своим партийным делам.
Гинс к увлечению Дюка относился весьма сдержанно. Как-то он заметил, что марксизм задушит в нем ученого.
Через год Соримен рекомендовал Дюка в партию, и он был принят.
Кэмпс, не найдя в Дюке подходящего собеседника, вскоре подсел к группе прибывших товарищей.
Митт посмотрел на часы, встал.
– Внимание, товарищи, – заговорил он.
Голос его звучал глухо. Усталое, с тяжелыми, резкими морщинами лицо Митта дрогнуло, видимо, в попытке улыбнуться. По всему было видно, что он испытывает чувство смертельной усталости. Широкие плечи и крупная голова как-то пригибали его книзу.
Митт оперся руками о стол, выпрямился.
– Внимание, товарищи, – повторил он без всякой экспрессии в голосе.
«Поспать бы тебе сейчас», – подумал Дюк.
Митт, будто услышав это пожелание, улыбнулся, отчего лицо его показалось еще более усталым.
– Мы собрались сюда, чтобы обсудить программу наших действий на ближайшее будущее.
Митт сделал паузу.
– Здесь присутствуют представители партийных ячеек почти всех более или менее крупных городов Арании. Буду краток.
Реакция в лице правых и особенно Союза военных переходит в решительное наступление. Начало его – арест наших товарищей-телерепортеров. Мы располагаем сведениями о том, что представители Союза военных ведут в армии активную работу, склоняя ее к мятежу против существующего правительства. Мы имеем в армии своих людей, но наша партия находится в подполье, и это чрезвычайно осложняет нашу работу в массах, а в армии особенно.
Митт медленно обвел взглядом зал.
– Ты бы сел, – предложила ему женщина, сидевшая рядом с ним за столом.
Митт посмотрел на нее сверху вниз и еще более выпрямился, заложив руки за спину.
– Насижусь еще, если попадусь, – ответил он без улыбки.
– Темпы инфляции и безработицы нарастают, – продолжил он. – Крона девальвирована на одну четверть, закон о повышении заработной платы, боюсь, навсегда застрял в Законодательном собрании. Коалиция либералов и умеренных демократов оказалась неспособной разрешить насущные проблемы нации и пришла к своему полному политическому банкротству, утратив доверие народа. Назрела очевидная необходимость роспуска Законодательного собрания, Государственного совета и досрочных выборов Президента. В этом направлении мы и должны вести свою работу, не забывая о главной опасности.
Митт вышел из-за стола, чуть прошел вперед. Сейчас лицо его, голос, движения выражали куда больше энергии и экспрессии, чем раньше.
– Ныне существующее правительство изжило себя. Но, – поднял Митт указательный палец, – до поры до времени мы должны защищать его от Союза военных. Прошу ничего не записывать! – громче обычного вдруг заметил Митт, увидев в руках одного из участников совещания блокнот и ручку.
– То, о чем я говорю, предназначено только вам, и запомнить сказанное совсем нетрудно. Прошу прощения за резкость.
Митт улыбнулся совсем по-другому, чем в первый раз: легко и открыто.
Союз военных рвется к власти, чтобы установить в стране единственно приемлемую для него политическую систему – фашизм! И мы не имеем права позволить ему осуществить свои гнусные цели!
Голос Митта поднялся, в нем зазвучал гнев.
– Самая эффективная защита – своевременное и умно спланированное нападение. Мы должны опередить правых, поэтому необходимо форсировать события.
Митт снова вернулся к столу. Глаза сидевших в зале неотрывно следили за каждым его движением. Многие, как и Дюк, раньше только слышали о нем. Митт совсем недавно совершил фантастический по выдумке и смелости побег из центральной тюрьмы.
– Правые не пройдут, – после короткой паузы продолжил он, – если рабочий класс, все прогрессивные силы страны станут между ними и властью, к которой они рвутся. Линский феномен до предела обнажил язвы нашего общества, и мы должны воспользоваться этим обстоятельством. Дороговизна, инфляция, безработица, девальвация кроны, утрата доверия к правительству… Только самые богатые не терпят сейчас убытков. Число недовольных в стране необычайно велико.
Завтра с утра Центр объединенных профсоюзов объявляет забастовку металлистов, работников энергетики, затем в бой включатся работники всех коммунальных служб, всех видов транспорта. Вы и ваши товарищи на местах должны обеспечить реализацию плана в своих городах. Не исключена возможность, что нам придется включиться в вооруженную борьбу с отрядами фашистов. Поэтому наряду с организацией забастовок мы должны работать и над созданием вооруженных рабочих отрядов, чтобы силе противопоставить силу.
Митт легко кашлянул в кулак, потом достал из кармана носовой платок и кашлял долго, с надрывом.
– Извините, товарищи. Простуда.
Зал молчал.
– Наша задача, – продолжал Митт, – организовать в своих городах забастовочные комитеты, которые в ближайшее время должны быть реорганизованы в Комитеты общественного противодействия. Мы должны добиться отставки нынешнего правительства, внеочередных выборов Президента и обязательного снятия запрета с нашей партии. У меня все. Теперь давайте приступим к обсуждению деталей предложенного плана.
Уже почти в одиннадцать часов Дюк одним из последних покидал зал заседания. Вместе с ним уходила и женщина, которая сидела рядом с Миттом.
– Мне кажется, – не удержался Шэттон, – господина Чепрэ трудно заподозрить в симпатиях к коммунистам. И тем не менее мы заседали в его торговом центре.
– Господин Чепрэ сейчас за границей, а друзья у нас есть везде, и среди его служащих тоже. Вы довольны встречей с Миттом?
– О да! – сразу ответил Дюк. – Это незаурядный человек. Я рад, что увидел его и услышал!
– До свидания, – протянула руку женщина. – Митт просил передать от него привет Соримену, и мой присовокупите тоже.
В половине двенадцатого Дюк уже отъезжал от столичного вокзала, возвращаясь в Лин.
Глава десятая
СХВАТКА В ТУМАНЕ
Полуночная жизнь модного столичного бара «Веселый пингвин» была в полном разгаре.
Ослепительное сияние инструментов большого эстрадного оркестра, размещенного на высоком помосте, разноцветное мигание неоновых ламп, вмонтированных в стены, потолок и даже в пол, кричащая роскошь интерьера зала и стоимость услуг – все это довольно четко определяло круг посетителей бара. Не у каждого хватало смелости, а главное – средств, чтобы переступить порог заведения. Чтобы провести здесь ночь, следовало заплатить во много раз больше, чем в самом фешенебельном столичном ресторане.
Бар имел постоянную клиентуру, это было заведение почти закрытого типа – только для богатых, нечто вроде ночного клуба миллиардеров и миллионеров.
Ремми Табольт никогда не принадлежал к ним. Правда, он имел достаточно денег, но не столько, чтобы просаживать за одну ночь десятки тысяч крон. Обычный цыпленок стоил здесь почти столько же, сколько и золотой. Табольт ни за что не попал бы в этот сказочный мир, если бы хозяин бара не приходился Ремми задушевным другом беспокойного детства, а затем бурной, тревожной юности, связанной с борьбой за существование, которую закон рассматривал, как противозаконную. Но все обходилось благополучно, и, поднакопив деньжат, приятель Табольта купил маленькую ночлежку, которая и привела его в конечном итоге к обладанию многомиллионным состоянием.
Изредка наведываясь в столицу, Табольт заглядывал к дружку, который, несмотря на столь высокое свое положение, оставался по отношению к Ремми своим парнем. По крайней мере, Табольт мог всегда рассчитывать здесь на отдельный столик с бесплатным угощением.
Ремми сидел в дальнем от входной двери углу бара и читал газету. Перед ним стояли начатая бутылка коньяка, три рюмки и глубокая хрустальная ваза, доверху наполненная конфетами в ярких облатках.
Приятели Ремми – братья Цевоны – танцевали вокруг новогодней елки, стоявшей в центре зала и переливавшейся всеми цветами радуги. Табольт никогда в жизни до сих пор не видывал таких красивых елочных игрушек, какими была украшена елка.
Ремми уже в который раз перечитывал интервью газетных репортеров с инспектором Яви, и делал он это не из праздного любопытства. Табольт и братья Цевоны имели самое прямое отношение к похищению профессора Фэтона.
Благополучно завершив дело, они уехали в глухой курортный городишко, где имелись родонозые ванны и где можно было спокойно отдохнуть вдали от страстей, кипевших вокруг таинственного исчезновения профессора.
Так они поступали всегда: закончив дело, уходили в глубинку на несколько месяцев, а иногда и на целый год.
Карьеру свою они начинали кустарями-одиночками. Успешно выполнив два-три случайных заказа, связанных с промышленным шпионажем, они привлекли к себе внимание руководства подпольного синдиката преступников. Мафия выполняла заказы, которые никак не укладывались в рамки уголовного кодекса. Похищение изобретений, изобретателей, физическое устранение неугодных для той или иной фирмы людей, политические убийства – таков был в основном круг деятельности Синдиката.
Перед Ремми и его приятелями после беседы с представителями мафии встала дилемма: либо они станут членами мафии, либо им придется менять профессию. Синдикат не оставлял никакой надежды на то, что они и впредь могут работать, как кустари-одиночки.
После отпущенных трех дней на размышления Табольту и Цевонам пришлось сдаться. Они вошли в преступный Синдикат, но на особых условиях. Во-первых, для них исключались так называемые «мокрые» дела, то есть поручения, связанные с убийствами. Во-вторых, им оставлялось право отказаться от дела, если оно по какой-либо причине их не устраивало. В-третьих, они не обязаны были раскрывать секреты приемов и методов своей работы, а также докладывать руководству о планах предстоящих операций. За особые условия Ремми и его приятели выплачивали Синдикату не двадцать процентов своего гонорара, как все, а тридцать пять. То есть членство их в организации носило чисто формальный характер, и это вполне устраивало Табольта – главаря трио. Он питал органическое отвращение к убийствам и ни за какие деньги не пошел бы на «мокрое» дело.
Ремми аккуратно свернул газету и положил ее на стол. Взгляд его глубоко посаженных маленьких глаз с плохо скрытой тревогой скользнул по соседней публике. Табольт сидел боком к залу и мог наблюдать добрую его половину.
Все были заняты собой. В баре осуществлялись на практике самые модные и самые эксцентричные идеи новейшей морали и нравственности. Кое-кто сидел за столиками в обнаженном виде. Иные безумствовали в бешеных танцах вокруг елки. Бар не имел отдельных кабинетов, здесь все было дозволено.
Ремми налил полную рюмку коньяка и сделал несколько быстрых, мелких глотков. На этот раз он нарушил правило – покинул глубинку, пробыв там менее суток. Если бы газета попала ему в руки там, он поступил бы совсем по-другому. К сожалению, местная газета не успела перепечатать интервью в тот же вечер, и Ремми прочитал его уже здесь, в столице.
Глухое беспокойство, ощущение надвигающейся опасности погнали его в дорогу, совершенно обесценив перспективу безмятежного отдыха. Слишком громкое вышло дело, и Табольт нутром чувствовал: они попали в страшный переплет.
Ремми снова развернул газету и сделал вид, что читает. Сидеть истуканом за столом да еще в полном одиночестве было глупо. Сейчас ему хотелось одного: взять ноги в руки и бежать до тех пор, пока Арания не превратится в крохотное пятнышко на географической карте. Впутаться в такую историю! Но кто мог подумать, что невинное намерение присвоить какой-то грошевый аппарат обернется уголовщиной по самому первому разряду. Если Яви их сцапает, не миновать им каторги, причем многолетней.
Табольт плеснул в рюмку коньяка и выпил его одним глотком. Черт бы побрал этих идиотов! Долго они еще собираются выплясывать?! Пока они валяют здесь дурака, этот ищейка Яви, и те, для кого он, Ремми, и его компаньоны стали опасными свидетелями, не дремлют. Инспектор, безусловно, прав – их постараются убрать. Не исключено, что они уже на мушке. На защиту Синдиката рассчитывать не приходится. Они с «Идолом» сработали самостоятельно – без санкции коммерческого директора. Никто в Синдикате не знает, что к делу профессора Фэтона причастны его члены.
Табольт усмехнулся. Усмешка получилась иронической. Не знают… Кто может за это поручиться? Синдикату известно, что они сейчас находятся в Арании. Известно и другое: что линский «Идол» и он, Ремми Табольт, приятели еще с детства. Дураков в Синдикате нет. Простая логика подскажет истину: Ремми Табольт – «Идол» – профессор Фэтон. А где деньги? Ведь члены мафии в течение суток обязаны сообщить Синдикату об операции и о полученном вознаграждении. Он, Ремми, этого не сделал и тем самым поставил себя и своих компаньонов вне Синдиката. Можно самостоятельно пойти на дело, если к тому, есть особые причины, но не сообщить потом о нем и о полученном гонораре…
Ремми передернул плечами как при ознобе. За такие дела в мафии полагается петля. Процент с гонорара – святая святых синдикатской дисциплины. А ведь прошло уже…
Табольт наморщил лоб, подсчитывая убежавшие часы. «Товар» «покупателю» они сдали в двенадцать часов дня третьего января. Сейчас заканчивается первый час новых суток – пятого января. Следовательно, он уже опоздал. Впрочем, есть хороший шанс. Можно все свалить на «Идола». Сказать, что он запретил информировать о деле Синдикат и пришлось подчиниться приказу старшего. Ведь так оно и было. Кто знает, быть может, он передумал и сам информировал начальство. По крайней мере, мафия пока не представляет реальной угрозы. Там в таких случаях не принимаются решения на основе предположений и домыслов. Сперва со всей очевидностью устанавливается виновность члена, а потом назначается судебное заседание со своими судьями, адвокатами и прокурорами. В Синдикате, как и везде, тоже любят поиграть в демократию. Самая реальная опасность – люди Роттендона. Может, сейчас кто-то из них уже сидит в зале и следит за каждым его движением?
Табольт пересел в другое кресло. Отсюда ему был виден весь зал.
У Ремми были основания не бояться, что полиция опознает его по внешности.
В баре творилось нечто невообразимое. Оркестр играл без пауз. Над столиками вились густые клубы дыма. Сильно пахло марихуаной. Вокруг елки, наподобие живого ожерелья, извивались в дикой пляске мужчины и женщины. Вопли их, сливаясь с сумасшедшей мелодией оркестра, трасформировались в однотонный тоскливый вой, от которого свежему человеку становилось жутко.
Табольт до рези в глазах вглядывался в искаженные экстазом лица танцующих, пытаясь узнать своих компаньонов, но тщетно – там сейчас все были непохожи на самих себя.
Ремми откинулся на спинку кресла, произнес вполголоса:
– Черт с ними! Что будет, то будет!
Братья не страдали избытком интеллекта и могли стать легкой добычей и полиции, и людей Роттендона, й людей Синдиката. Уйти без Цевонов он не мог. Оставалось одно: ждать их.
Табольт впервые привел их сюда и только потому, что сегодня не хотел отпускать от себя ни на шаг. В столицу трио приехало уже в двенадцатом часу ночи. У одного из киосков Ремми притормозил – у всех кончились сигареты. И здесь киоскер сунул ему в руки злосчастную газету. Табольт сразу обратил внимание на жирный заголовок: «Яви отвечает на вопросы». Тут же, у киоска, он пробежал интервью, и на душе стало еще тревожнее. От ночевки в отеле пришлось отказаться сразу и от немедленного бегства тоже. Паника – скверный помощник в делах подобного рода. Табольт решил переждать несколько часов там, где никому не придет в голову искать его. По крайней мере, так ему казалось, потому что о его дружбе с хозяином бара не знал никто, даже Цевоны.
Ремми пил рюмку за рюмкой и не пьянел. Пробегавший мимо кельнер, одетый под римского легионера, изящным движением поставил на столик новую бутылку коньяка. Табольт автоматически кивнул, не прерывая своих размышлений.
Чем больше он думал, тем безнадежнее представлялось ему создавшееся положение. Самое верное, что следовало предпринять, уехать из Арании, порвать с Синдикатом и заняться легальным бизнесом. Хватит рисковать.
Ремми допил первую бутылку и встал в надежде, что Цевоны наконец-то увидят его и поймут, что пора уходить.
Братья подошли к столику с дамами, но Табольт так посмотрел на последних, что те предпочли ретироваться. Кавалеры их не выразили никакого протеста. Когда у Табольта было такое лицо, Цевоны старались не спорить.
Окинув компаньонов с ног до головы критическим взглядом, Табольт саркастически усмехнулся.
– Можно подумать, что вас терзала тысяча чертей. Приведите себя в порядок, – приказал он, садясь на прежнее место.
Рубот и Лудди привели в порядок свою одежду, поправили друг другу галстуки.
– Теперь садитесь, – разрешил Табольт, – и подкрепитесь парой рюмок. Как вы еще держитесь на ногах после такой свистопляски!
Рубот разлил, выпил первый.
– Раз уж попали сюда благодаря тебе, – заговорил он, – то надо и повеселиться как следует. Такие женщины! – восхищенно повел он взглядом по залу.
– В жизни не видел ничего подобного! – поддержал его брат.
Табольт нахмурился.
– Могли бы подумать и обо мне, – проворчал он. – Оставили здесь одного и сидишь дурак дураком.
Братья удивленно посмотрели на него. Раньше он такой обиды не выражал. Жил он, как правило, отдельно и развлекался тоже. Хотя все они были неженаты, но слишком уж ощутимо разнил их возраст. Табольту уже исполнилось сорок пять, Лудди – двадцать девять, а Руботу – тридцать один.
Табольта всегда раздражало легкомыслие братьев. Раз и навсегда положившись на него, они не обременяли себя заботами как по поводу очередных дел, так и своей безопасности.
Ремми внимательно посмотрел на них. Братья, коренастые крутоплечие блондины с грубоватыми, но приятными чертами лиц, с первого взгляда походили на близнецов. Познакомился с ними Табольт восемь лет назад в ресторане одного из городков Арании. Тогда Ремми промышлял мелкой торговлей наркотиками. Рубот работал в местном театре гримером. Лудди служил рабочим сцены. Ремми с первого раза угадал в них главное: желание жить на широкую ногу, не особенно обременяя себя трудом и не очень оглядываясь на уголовный кодекс. После короткого делового разговора они сладили. Так случайная встреча привела к образованию трио «Табольт и K°». Под таким названием оно и было зарегистрировано в тайных реестрах Синдиката.
И вот сегодня впервые у Табольта мелькнула мысль перейти на респектабельный, оседлый образ жизни.
Ремми спокойно встал и пошел к выходу, незаметно наблюдая: не следит ли кто из сидящих в зале за ними. Шел уже второй час ночи, друзья все никак не могли разместиться в машине. Глаза Табольта не отрывались от зеркал бокового и заднего обзора. Вроде бы все в порядке. Слава богу, в свое время он позаботился, чтобы его машина имела крепкие бока и могла дать сдачи любой телеге. Табольт молча проехал квартал. Было такое ощущение, что кто-то все-таки висит у него на хвосте. Он начал петлять по улицам. Так и есть – неказистый с виду шарабан отбросил всякую маскировку и попер в открытую. Знают, сволочи, что искать защиты у полиции они не будут. Теперь не дадут возможности даже выйти из машины. Будут стрелять. И как они его нашли? Табольт выехал на центральную улицу.
