Текст книги "Испанец (СИ)"

Автор книги: Константин Фрес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Какая ты красивая, – тихо произнес он, разглядывая смущенное личико своей невесты. – Очень красивая. Все гости мне позавидуют сегодня.

Ее васильковые глаза кажутся Эду прозрачными и хрустальными, ресницы трепещут, голубоватая тень от кружевной мантильи ложится на щеки, отчего Марина кажется ему еще более бледной, как инфанта, взлелеянная в сонной темноте мадридского дворца. Жемчуг очень идет Марине, кажется неотъемлемой ее частью, лучами бледного светила, легшими на ее шею, на открытую грудь, и Эду очень хочется отогреть ее, зацеловать до румянца, игриво прикусить голенькое плечико, чтобы услышать горячее «ах!». От теплой кожи Марины пахнет легкими духами, чем-то невесомым, цветочным, с тонкой ноткой острой свежести, но, склонившись над девушкой, Эду ощущает горячий аромат ее кожи, молочный, так потрясший его и полюбившийся. В его глазах разгорается пламя, пожар страсти, Эду на миг крепче сжимает пальцы Марины и мысленно возносит краткую, но очень горячую молитву.

«Спасибо за то, что эта женщина сейчас станет моей. Всецело, навсегда, до конца моей жизни. Маленькая моя королева, – Эду почти шепчет эти слова, глядя в лицо своей невесте. – Смотри на меня, только на меня! Все будет хорошо. Не волнуйся так сильно».

Эду отчаянно хотелось сгрести Марину в объятья и уже сбежать отсюда как можно скорее, от любопытных взглядов гостей, от непривычной обстановки, от торжественных слов. Он хотел из огромного, налитого торжественным светом и музыкой помещения снова спрятаться в уютной небольшой спальне,  стащить это роскошное белоснежное платье с Марины, забраться ладонью в ее трусики, вжаться лицом в ее грудь и слушать, как она стонет и бьется, как голос дрожит в ее груди от его ласки… Но Марина вскидывала на Эду чуточку напуганный взгляд, и ему хотелось, чтобы это мгновение длилось и длилось, хотелось любоваться ее трогательной красотой.

– Потерпи немного, – озорно шепчет Эду, чуть склонившись к Марине. – Скоро кончится торжественная часть, и мы сможет порепетировать первую брачную ночь.

***

Полозкова была просто куколка. Такая беленькая, такая хорошенькая, такая красивая в шелках и жемчугах, и такая охренительно колоритная испанская невеста, что Анька едва не поскуливала от восторга. Это вам не пляски под Сердючку! Казалось, каждое слово в храме взлетало под самые своды и торжественной музыкой звучало там. Ох, как же это было красиво, торжественно и пронзительно! Даже у Аньки печенка вибрировала, когда она смотрела, как словами связываются воедино две жизни.

«Маришка! Ну, ты просто чудо! Все-таки, дождалась своего принца…»

Анька устроилась не в первом ряду, потому что там сидели какие-то рафинированные нафталиновые старушки, наверное, родственницы Эду, кто их разберет, этих сушеных вобл. Глядя на их вытянутые темные лица, на тусклые глаза, Анька усмехалась и думала о том, что Эду-то не дурак, себе-то отхватил розовенькую Маришку, которая уж точно не станет похожа на мумию в таком же возрасте. Сама она была единственным гостем со стороны невесты и раздувалась от гордости, ощущая себя едва ли не на месте матери.

«Все-таки, – умиленно думала она, – это я тебя сосватала Веронике, это я тебя пропихнула в эту Испанию… ну, судьба! Что делается!»

Священник что-то бубнил, невеста серебристым голоском отвечала «si», а у Аньки, снимающей это, вдруг завибрировал телефон.

– Твою разэдак, – ругнулась Анька, потому что на нее начали оборачиваться и неодобрительно шикать.  И ладно б телефон был ее – нет, это был Маринкин телефон, с которого на весь Инстаграм велась трансляция ее свадьбы. Пришлось прервать съемку венчания и сосредоточиться на звонке.

– Эк вас всех растревожило, – на экране высветилось слово «мама», и Анька удивилась, отчего это Маринка так тепло именует эту мадам. Мама, хм… Анька уверенно сбросила вызов и телефон замолк.

– Придумаешь тоже, – Анька забралась в настройки и переименовала «мама» в «битюжиху». Подумала еще немного и исправила на «жирную барсучиху». – Мама…

Однако, маман Марины сдаваться не собиралась. Телефон снова завозился, зажужжал зло и нетерпеливо, и Анька, ругнувшись, приняла вызов, пригнувшись к самым своим коленям, слыша, как на нее снова шикают со всех сторон.

– Ды-а-а, – сквозь стиснутые зубы процедила Анька, – чо на-а-ада?

Голос в трубке изумленно замолк.

– Аня? – удивленно переспросила Елена Петровна.

– Ды-а-а-а, – таким же гнусным голосом циничного убийцы ответила Анька. – Чо-о-о?

– Что значит – «чо»? – Елена Петровна пришла в себя мгновенно, ее голос окреп, и она завизжала, как  резаный поросенок. – Ты как со мной разговариваешь?! И почему ты отвечаешь, я звоню дочери! Дай мне немедленно Марину!

– Ага, дочери, – огрызнулась невоспитанная Анька. – Спохватилась. Нет больше Марины Полозковой, есть сеньора де Авалос. И она не желает с вами общаться. Категорически.

– Что значит нет?! – всполошилась Елена Петровна. – Где она?! Что с ней?!

– Замуж она вышла, – прошипела с ненавистью Анька. – Все, не мешайте!

Она дала отбой, снова, но не прошло и минуты, как телефон снова завозился в ее пальцах, и Анька, шепотом изрыгая самые жуткие ругательства, такие, что Иисус на распятиях краснел, снова приняла вызов.

Елена Петровна рвала и метала. Краем глаза Анька видела, как Эду надевал на тонкий пальчик Марины блестящее золотое кольцо, улыбаясь, посмеиваясь над оробевшей невестой, и как она украшает его руку точно таким же кольцом. Священник пробормотал сакраментальное «можете поцеловать свою невесту», и Эду стиснул свою Марину в объятьях, целуя ее запрокинутое лицо так жарко и страстно, что, кажется, сушеные воблы в первом ряду покраснели от смущения и их потускневшие глаза увлажнились и заблестели.

– Дай мне поговорить с дочерью! – визжала Елена Петровна. – Что значит – вышла замуж, за кого?! Если она потом приползет на брюхе, я и не подумаю ей помогать! Сама наворотила дел, сама пусть разгребает!

– Идите нахер, – культурно проговорила Анька и отключила телефон.

***

Вероника нарочно села рядом с проходом.

Она очень волновалась, переживала, что кто-нибудь обратит внимание на то, что у нее огромная тяжелая сумка. Эта вещь была несуразная, не подходящая к одежде Вероники, но там лежал ее камень. Тот самый, которым она собиралась разбить лицо невесте.

Верника время от времени запускала в сумку руку и ощупывала пористый бок камня, пересчитывая подушечками ставшие уже знакомыми сколы, редкие гладкие выпуклости. Она все рассчитала; когда Полозкова – теперь уже сеньора де Авалос, – подойдет ближе, оучая поздравления, Вероника встанет со своего места и тоже вроде как подойдет поздравить… Один прыжок, всего  лишь один длинный шаг, и Вероника будет рядом, а потом… два удара в лицо.

Один по глазам, другой по носу.

Этого будет достаточно, чтобы раскрошить нос, зубы, выбить глаза. Если Полозкова останется жива, то Эду всю жизнь будет жить с уродом. С калекой; или не будет… Но сегодня он будет несчастен. Сегодня он познает боль, пожалуй, сильнее, чем Полозкова. Сегодня его красивая юная невеста для него умрет, останется несчастный урод, постанывающий всю жизнь, кривящий лицо из-за переломанных челюстей… И ему останется либо исполнять свой супружеский долг и жить с изуродованной женщиной, либо блудить налево и направо… правда, есть еще вариант разойтись. Но, наверное, Эду не бросит Полозкову, пожалеет. Совесть не позволит. Так и будет жить – глядя на изуродованную жену и вспоминая этот страшный день, который должен был стать самым счастливым…

Когда Эду целовал Полозкову, томно откинувшую назад голову, покрытую мантильей, Вероника отвернулась, чтобы не вскочить с места тотчас же, не рвануть к новобрачным и не отдубасить их обоих своей сумкой. Гул голосов поздравляющих слипся в один ком, и Вероника только по нарастающему гулу поняла, что новобрачные шли от алтаря к выходу.

Крепче сжав ручки своей сумки, Вероника встала, чувствуя, как у нее пересохло от волнения во рту. Она видела лишь их двоих – Полозкову, сияющую от счастья, и Эду, который то и дело прижимал ее к себе и целовал, целовал – томно и долго, так, что неловко было видеть эти откровенные, полные желания поцелуи.

«Сейчас, – билось в висках у Вероники. – Сейчас они подойдут поближе… еще пара шагов…»

Молодожены были уже близко, до ее обоняния уже долетел запах парфюма Эду – горьковато-свежий, – и  Вероника с отчаянной смелостью подумала, что, возможно, ей удастся убежать, когда Полозкова упадет и возникнет суматоха…

«Главное, первым делом попасть по носу, – стучало в голове Вероники, когда она запустила руку в сумку и снова нащупала камень. – По носу! Как можно сильнее!»

В этот миг Полозкова глянула на нее, и Вероника даже изумилась, как девчонка изменилась. Ей даже показалось, что это кто-то другой глянул на нее изумительными и прекрасными глазами, не та тихая и скромная девчонка, которую Вероника привезла с собой. Девушка – жена Эдуардо, – была невероятно красива, настолько, что дух захватывало, и Веронике даже жаль было, что сейчас ее собственные руки изувечат эту совершенную, тонкую красоту.

Она почти вынула камень из сумки, вцепившись  пальцами в его удобные шершавые бока, и ступила ближе к проходу, все так же глядя в лицо Полозковой. Та, верно, ждала от нее каких-то слов, поздравлений, и так и не отвела взгляд, когда Вероника уверенно шагнула к ней, почти вынув руку с камнем из сумки…

– No no no no, señora! – полицейский со скучными серыми глазами словно из-под земли вырос. Он перебежал дорогу молодым, как драный уличный кот, и Вероника не сразу поняла, что ее держит и не дает сделать последний шаг. Она рыдала в голос, содрогаясь всем телом, дергаясь, пытаясь вырвать свои руки из железных пальцев блюстителя порядка.

– Тише, тише, – шептал полицейский, принуждая плачущую Веронику усесться обратно на скамью. – Не нужно резких движений. Отдайте мне вашу сумку. Вот так.

Пальцы Вероники разжались, она выпустила камень, и полицейский осторожно вынул из ее ослабевших пальцев  ручки сумки.  С другой стороны рядом с Вероникой присел еще один человек, и Вероника ощутила на своих запястьях холод металла.

Полицейский не стал спрашивать, зачем она это сделала. Вероятно, он это понял, а может, ему было все равно. Вероника, которую он собой заслонял от новобрачных, горько усмехнулась. Все равно… безразлично… Даже ему Вероника была безразлична.

– Как вы догадались? – произнесла Вероника. – Как?

Новобрачные прошли мимо, и Вероника услышала, как на улице закричали гости, обсыпающие новобрачных рисов и лепестками роз.

– Номер машины, – небрежно ответил полицейский. – Нашли сеньориту Грасиелу. У нее нервный срыв. Она сказала, что подвезла вас, а вы напали на сеньориту – о, уже сеньору де Авалос. А сеньорите Грасиеле угрожали. Ну, пойдем? И давайте без шуток. Не будем портить людям праздник.

Для первой брачной ночи молодожены уединились в люксовом номере отеля.

После шумного торжества номер встретил их блаженной тишиной. За дверью остались свадебный шум, банкет, гости.  На столике поблескивала бутылка шампанского в серебряном ведерке со льдом, номер был украшен цветами, и Марина думала, что у нее от волнения сейчас сердце выскочит.

Они с Эду занимались любовью очень часто; если бы Марину спросили, а были ли дни, когда ее утро начиналось не с поцелуев и ласк, она бы задумалась. Но сейчас все было иначе, совсем по-другому. Впервые за все время знакомство с Эду Марина почувствовала робость, когда его руки скользнули по ее обнаженным плечам, по шее, лаская девушку. Эду, улыбаясь, осторожно снял с Марины мантилью, белым кружевом укрывающую ее волосы, вынул из прически высокий гребень, и Марина совершенно почувствовала себя его женой, принадлежащей ему полностью, без остатка. И то, что он сейчас раздевал ее, помогая освободиться от свадебной одежды, было так естественно и так волнительно, что Марина даже представить никого не могла на месте Эду.

Только он. Только его рукам можно обнимать ее, только его губам можно целовать ее. Только к его груди Марина могла прижиматься так доверчиво и с таким удовольствием, вдыхая знакомый, ставший уже родным аромат его кожи и горьковатую свежесть парфюма, только его поцелуи принимала так, словно по глотку пила жизнь, наполняя свое тело всеми оттенками чувств. Холод, жар, дрожь, наслаждение, прокатывающееся волнами до самых кончиков пальцев, и запах шампанского от губ Эду, которое он выпил – все это связывалось в одну пеструю картину, которая называлась реальностью. Невозможной, непостижимой… еще полгода назад Марина не поверила бы, что это вообще возможно. Что с нею это может произойти. Что она, простая девчонка, будет так головокружительно любима, что для ее первой брачной ночи откроет двери лучший отель Севильи,  и что мужем ее будет самый красивый из существующих на свете мужчин.

«Этого не может быть, – думала она, и душа ее наполнялась ликованием, от которого хотелось  смеяться, – это не может происходить со мной!»

Но это происходило; и Эду тоже смеялся, чувствуя улыбку на ее губах, смеялся, одуревая от любви, от чувств, нахлынувших на него.

– Какая ты необыкновенная, – шептал он, разглядывая свою молодую жену почти с благоговением. – Прекрасная…

Марина сама не понимала, отчего ее бьет крупная дрожь. Эду целовал ее, нежно касаясь губами шеи, пылающей от смущения щеки девушки, его пальцы осторожно распускали шнуровку ее платья, в его неторопливых осторожных движениях был какой-то особый тайный смысл, и сам он походил на восхищенного ребенка, распаковывающего самый желанный в его жизни подарок.

Избавив Марину от платья, оставив ее в одном белье и чулках, Эду опустился перед девушкой на колени, обнял ее за талию и нежно поцеловал животик. Касания его губ породили в душе Марины целую бурю чувств; такого трепета и такой глубокой нежности она не видела ни от кого и никогда, даже от самого Эду. Обычно он был порывист и страстен, но сейчас он ласкал ее так, словно боялся вспугнуть, почти робко. Ее волнение не укрылось от него, и сам он волновался не меньше Марины.

– Ты счастлива? – произнес он, поднимая на нее затуманенные желанием глаза. – Скажи мне – ты счастлива сейчас? Ты не передумала бы, если бы я снова спросил тебя, пойдешь ли ты за меня замуж?

– Как ты можешь сомневаться, Эду, – ответила ему Марина изумленно. – Я люблю тебя. Я даже не представляла, что можно полюбить так… и так поверить. Ты вернул мня к жизни, Эду. Ты сделал меня невероятно счастливой. Все то время, что мы с тобой вместе, я счастлива. Каждый день ты даришь мне счастье. И ребенок… я никогда не думала о том, что буду матерью. Наверное, во мне не было столько любви и столько радости, чтоб поделиться ими с крохотным существом. А теперь я знаю – я очень его буду любить, Эду. Потому что буду смотреть на него и вспоминать эту весну.

– У нас будет много детей, – сказал Эду, ласково поглаживая животик Марины. – Очень много.

– И все они будут похожи на тебя, – отозвалась Марина.

Неспешно, осторожно Эду избавил девушку от белоснежного белья, снял тонкие кружевные трусики, легко скользнувшие по бедрам, и с наслаждением провел ладонью меж подрагивающих ножек, поглаживая влажные губки. Его пальцы тревожили чувствительное местечко, Марина в нетерпении переступила с ноги на ногу, с трудом подавив стон, когда пальцы Эду нежно погладили горячую влажную дырочку. Эду запустил  руку в волосы девушке и оттянул  ее голову назад, целуя ее подрагивающие губы и продолжая поглаживать ее меж дрожащих ножек. Марина извивалась, поскуливая, когда пыльцы Эду проникли в нее и осторожно толкнулись глубже. Ее руки, дрожа, поспешно развязывали шелковый галстук Эду, торопливо пересчитывали пуговицы на его белоснежной сорочке. Одежда падала на пол, поцелуи становились все жарче и жаднее, Марина уже вскрикивала, когда руки Эду проникали в ее тело особенно откровенно и развратно.

– Моя злая колючка, – шептал Эду, уложив девушку в прохладные шелковые простыни, с удовольствием лаская зыком ее постанывающий ротик, – теперь навечно моя! Будешь терпеть меня, да?

– Да, – почти провыла Марина, извиваясь на руке Эду, когда его пальцы проникли в нее максимально глубоко и погладили изнутри жестко, на грани боли. Отыскивая чувствительные точки в теле девушки, Эду заставлял ее трепетать, едва ли не рыдая от слишком чувствительной ласки.

– Расставь ножки, нежная моя. Да, шире. Вот так. Разве тебе не нравится?

Марина не ответила Эду; ее бедра бесстыдно и быстро двигались, девушка ласкалась о его руку, позабыв о стыдливости и Эду сам едва сдерживал стоны возбуждения, рвущиеся у него из груди.

– Какая ты горячая… словно костер! Я хочу слышать, как ты хочешь меня! Я хочу знать это! Скажи, что хочешь меня!

– Я х-хочу…

Ее слова скатываются в жалкие жалобные  стоны, тело извивается, дрожа, она зажимает трясущиеся бедра, но спастись от беспощадной ласки не может.

– Ты вся моя, злая колючка. Я заставлю тебя кричать всю ночь. Как сладко ты кричишь…

Его губы накрывают ее задыхающийся рот, стирают жалкие животные стоны, язык проникает внутрь и ласкает ее язык, отчего удовольствие лишь сильнее туманит разум, и Марина чувствует себя абсолютно беззащитной, утонувшей в наслаждении, которого чересчур много, которое остро, невыносимо, горячо как пытка.  И девушка снова кричит, чувствуя, что рука Эду продолжает ее терзать и мучить.

– Достаточно, достаточно!

– Ну уж нет…

Его ладони жадно сжали ее бедра, чуть выше кружевных резинок чулок, там, где кожа пылала от жара. Эду нетерпеливо подмял под себя девушку;  ему снова хотелось почувствовать  под собой ее тело, отведать ее податливой слабости. Устраиваясь между ее разведенных, чуть подрагивающих коленей, он гладил и гладил ее мокрое раскрытое лоно, лаская  нежную кожу самыми кончиками пальцев, делая ощущения девушки тонкими, острыми.

– Марина, – улыбаясь, произнес он ее имя, вслушиваясь в звуки собственного голоса, в то, как звучит имя любимой женщины в его устах. –  Моя красивая. Моя желанная…

Он взял ее жестко, нетерпеливо и быстро, так, что она вскрикнула, ощутив его желание нежным нутром своего тела. Стирая с ее висков катящиеся слезы, Эду целовал девушку, приглаживая ее волосы, безжалостно  терзая ее тело, заставляя ее шире раскрывать под ним ноги, жалобно стонать от его глубоких и сильных проникновений.

– Посмотри на меня, – шептал он, сильно толкаясь в ее мягкое тело, в ее бедра, прижимаясь к ее животику. – Открой глаза, глянь на меня! Я хочу увидеть, как тебе станет хорошо…

Марина постанывала, ее губы были расслаблены, мягки, и Эду ловил их, сладкими поцелуями прихватывал вместе с язычком девушки, проникал в ее ротик, заставляя ее ахать и томно извиваться под ним от чрезмерного возбуждения, от которого влага ее тела становилась все обильнее, запах возбуждения – все более пряный и нежный, как весенний аромат цветущих деревьев. Через силу ей удалось приподнять ресницы, но лишь затем, чтобы в следующий момент крепко зажмуриться, короткими рваными дыханиями выталкивая из груди крик наслаждения, разрывающего ее разум.

– Эду, – кричала она, чувствуя себя растерзанной, раскрытой, как раковина моллюска. Ей казалось, что он касается ее обнаженных нервов, и ее накрывал один за другим оргазмы, она билась под его телом так отчаянно, словно боролась за свою жизнь.  – Я сейчас умру, Эду!

– Умрешь и воскреснешь, – шептал он, покрывая ее лицо поцелуями, заглушая ее рыдания от переполнивших ее эмоций.  – Моя нежная. Моя красивая. Моя горячая…

Глава 17. А что потом?

Грасиела выпуталась из этой неприятной истории только потому, что отец ее вовремя сообразил, что по факту девчонка ни в чем не виновата. У нее не хватило духу все держать в себе, и она рассказала отцу тотчас, как приехала домой. Он отреагировал в своем стиле – быстро, четко обзвонив всех знакомых, которые могли помочь, и влепив Грасиеле оплеуху напоследок, когда стало ясно, что дело удалось утрясти.

– Зачем ты уехала, зачем увезла эту сумасшедшую с места преступления?! – кричал он, ярясь. Грасиела тупо молчала; в эти сутки было много звонков, в разговоре звучало имя врача, и девушка поняла – отец хочет представить все так, что она уехала с неудачливой убийцей потому, что была в шоке. Впрочем, это почти так и было. – Это все равно, что ты помогала ей скрыться с места преступления! Надо было вытолкнуть ее там, оставит ее на месте!

– Я испугалась, – рыдала Грасиела. – Она безумна, она могла и меня ударить! Она напала просто так, она заранее собиралась напасть! А я не знала, не знала что она замышляет…

Произошедшее действительно глубоко потрясло ее не только бессмысленной жестокостью, но и тем, что она невольно участвовала в нападении. Отец, выхлопотав у знакомых врачей подтверждение шокового состояния Грасиелы, едва ли не аффекта, тотчас велел ей идти в полицию и признаться.

Грасиеле было невероятно  стыдно оттого, что теперь ей придется участвовать в следствии, по первому зову являться в полицию, отвечать на вопросы… и хуже всего было то, что это не удалось утаить от соседей, от знакомых. Каким-то образом все вокруг знали о том, кто напал на Марину, и зачем Грасиела поехала к Эду – все прекрасно понимали. И, как казалось Грасиеле, посмеивались, с интересом рассматривая ее. Ей оставалось только поспешно пробегать мимо любопытствующих, втянув головы в плечи, и уезжать прочь от из издевающихся взглядов, срывая машину с места так, что визжали шины.

Сплетников на свете хватает, а недоброжелатели Грасиелы говорили откровенно – она вешалась на шею Эду, но тот отверг ее, предпочтя ей свою русскую маленькую жену, и Грасиела – несомненно! – просто хотела так отомстить Марине. Она может в этом не сознаваться, может сколько угодно сваливать всю вину на безумную, нанесшую удар, но всем известно, какой у Грасиелы отец пройдоха. Это он  подкупил полицию, это он научил дочь, что отвечать. А на самом деле Грасиела это все затеяла!

Грасиела, слыша эти разговоры за спиной, злилась. Невероятно злилась.

Клеймо неудачницы, жалкой отверженной девки, теперь навечно было с ней. Как это глупо, как унизительно – бегать за мужчиной, и остаться за дверями… Особенно если учесть, что таких поклонниц у него сотни, а женился он на той, которая была вовсе не из его фан-клуба. Грасиела почувствовала себя так, словно смотрела на чужую жизнь из-за заграждения. И все бы ничего, да только ее за этим заграждением все видели. И ее жалкую попытку прорваться за него, поближе к кумиру – тоже. И те, которые сами были  бы не прочь встречаться с Эду, теперь смеялись над нею за ее неудачную, неловкую попытку устранить соперницу. Воображаемую попытку!

– Это не я, – шептала Грасиела, стирая злые слезы с пылающих щек. – Не я! Не было ничего!

Но кто ее слышал? Кто хотел это услышать? Девушке казалось, что издевательские взгляды испепеляют ее. И было еще кое-что, что не давало ей покоя.

Ключи.

Те самые, что Вероника отняла у Марины и небрежно кинула их Грасиеле. Хранящие отпечатки ее окровавленных пальцев, они лежали на дне сумочки Грасиелы, и никто о них не спрашивал. Словно произошло какое-то чудо, и о них все забыли – даже Марина.

Сначала Грасиела хотела их отдать, и все ждала, когда же о них спросят, чтобы вернуть, чтобы подтвердить свою невиновность. Кровавые следы, что на них отпечатались, были от пальцев Вероники, а не Грасиелы, а это было бы каким-никаким, а доказательством.

Но шли дни, а у Грасиелы никто не спрашивал о ключах. Более того – Вероника, как-то вдруг сразу сдавшаяся, утратившая весь боевой настрой, взяла всю вину на себя. Она не пыталась выкарабкаться, царапаясь, как кошка, упавшая в колодец. Она просто рассказала, что ненавидела Марину, и как хотела ей отомстить. Все. С Грасиелы сняли все обвинения, но след – грязный, стыдный, – остался, как и смешки за спиной.

И ключи в сумочке…

Лежа ночами в постели, она  вспоминала снова и снова, как Вероника кинула их ей на колени и сказала небрежно, коверкая слова «придешь к нему потом». Грасиела с упорством мазохиста повторяла эти слова про себя, и порой ей казалось, что Вероника не просто произнесла эти несколько слов – нет, она словно вложила  в голову Грасиелы свою ненависть, свой пыл. Словно околдовала, передала  ей свою жажду мести.

Иногда Грасиела эти ключи доставала и смотрела, рассматривала матово поблескивающий металл, забавный брелок.  В эти моменты ей нестерпимо хотелось воспользоваться этими ключами. Открыть ими ту самую дверь, до которой она дошла в тот роковой день,  войти в дом, где Эду и Марина жили до свадьбы, и представить, что Марины не существует. Что не она выиграла этот поединок, что не ее выбрал Эду, а ее, Грасиелу. Что именно ее он выбрал, ею заинтересовался тогда, у бассейна, за ней начал ухаживать, с нею встретил эту весну в своем холостяцком жилище.

И хотя отец, яростно дергая Грасиелу за руку, яростно шипел, чтоб она не смела теперь даже смотреть в сторону Эду, мысль о том, чтобы наведаться туда еще раз, подняться на третий этаж и  открыть дверь квартиры Эду своими ключами, как будто имела на это право, не отпускала ее.

А еще хотелось, чтобы эта русская жена Эду увидела Грасиелу там.

Грасиела много себе представляла эту сцену – то, как она выходит из душа, отирая махровым полотенцем влагу со стройного смуглого тела, и как сталкивается с Мариной буквально на пороге.  В мечтах озлобленной девушки именно Марина жалко заискивала перед Эду, именно она искала с ним встреч, и именно она была отвергнута. В мечтах Грасиелы, желающей отмстить за свой позор, именно Марина краснеет, выглядит жалко. На глаза ее наворачиваются слезы, она бормочет что-то, выдумывая на ходу оправдания, и скрывается за дверями.

В мечтах Грасиелы Эду никогда не вступается за Марину. Никогда.

Он просто смотрел на нее безразличными глазами и молчал. Точно такими глазами, какими он смотрел на Грасиелу в полицейском участке, слушая ее объяснения. Грасиела рыдала от страха за свою судьбу, от стыда, что приходится все это говорить перед Эду. Ее отец извинялся перед ним, униженно просил простить его неразумную дочь, и Эду отвечал холодным, отстраненным голосом «да, да», все так же безразлично глядя на Грасиелу, словно вместо нее была прозрачная стена.

– Даже не дыши в его сторону, – бурчал отец, а у Грасиелы перед глазам вставал залитый солнцем двор, Эду, играющий  на гитаре, зовущий Марину вниз, в его компанию, сама Марина, выглядывающая из окна, взлетающие над ее головой белоснежные шторы…

Грасиела не знала, почему ее так отчаянно влечет туда снова. Словно она что-то не доделала, не довела до логического конца, не завершила начатое.

– Скажи спасибо сеньору де Авалосу, он не стал настаивать, чтобы привлечь тебя…

Слова отца падали в разум Грасиелы и тонули, как камни в темном колодце. Она согласно кивала головой, а ключи с остатками засохшей крови, зажатые в ладони, жгли ее руку.

«Я только  посмотрю, – думала Грасиела. – Я всего лишь хочу увидеть, как они жили. Я столько перенесла, столько издевок, насмешек и унижений, а за что? Я ничего не сделала, ничего. Так имею же я право всего лишь посмотреть?»

Грасиела сама себя убеждала, что Эду и Марина наверняка сейчас в свадебном путешествии. Не станут же они сидеть в душной квартире. Значит, можно прийти и побыть там немного…

…После унижения, после стыда просто побыть в доме Эду, прижаться лицом к вещи, от которой пахло им, попросить прощения, поговорить и найти успокоение…

Грасиела не помнила, как она снова подъехала к этому домку. В ушах ее стоял звон, она озиралась по сторонам, но не понимала, кого ищет глазами. Соседей и знакомых Эду она все равно не знала, а значит, и увидеть их изучающе взгляды не могла.

Ее руки тряслись, когда она поворачивала ключ в замочной скважине. Грасиела задыхалась от страха, трясясь, как лист на ветру, торопливо открывая дверь, и жалея, что ввязалась в это дело, но не сделать этого она уже не могла.

«Я не какая-то там… я не просто девка…»

В доме Эду было тихо, и Грасиела сразу поняла, что тут давно никто не живет. Слишком чисто, слишком все упорядочено и красиво разложено по местам. Видимо, с момента происшествия тут никто не появлялся кроме уборщицы.

Грасиела со вздохом, полным удовлетворения, прошла в комнаты. В чужом доме она почему-то чувствовала себя свободно, словно пришла к себе. Вероятно, потому что она много раз представляла себе то, как входит сюда на правах хозяйки.

В шкафу она отыскала полотенце – точно такое, о каком думала. В спальне разбросала свои вещи, раздеваясь, и некоторое время лежала в разобранной постели, вдыхая  запах свежего белья, почти задремав от убаюкивающего покоя. В эти несколько минут она хотела прожить ту жизнь, о которой нечаянно посмела мечтать, которую хотела, но уступила другой.

Не одетая, абсолютно голышом, Грасиела рассеянно бродила по квартире Эду, попивая кофе, рассматривая книги в шкафах, прислушиваясь к негромкому бормотанию телевизора. Так же неспешно на приняла душ, и долго, с наслаждением, вытиралась полотенцем, убеждая себя, что оно все еще хранит запах Эду.

А выйдя из ванной, нос к носу столкнувшись с Мариной, Грасиела даже нисколько не удивилась и не испугалась, даже не попыталась прикрыть свою наготу. Она все так же спокойно, размеренно вытирала длинные волосы полотенцем, капли воды сверкали на ее бедрах, на черных курчавых волосах на лобке, и Грасиела, ощущая просто нечеловеческое облегчение оттого, что в светлых глазах Марины промелькнула боль, совершенно спокойно, с уверенным вызовом в голосе произнесла:

– Ну, что ты смотришь? У такого мужчины, как Эду, должно быть много женщин. Не думаешь же ты, что ему одной тебя хватит?

Этой встречи Грасиела не ожидала – и хотела ее всем сердцем. То, что Марина и Эду именно сейчас оказались в городе, было настоящим чудом, и это чудо случилось. Вероятно, у Эду был контракт на выступление, и он не мог отлучиться, а может, Марина еще не окрепла и врачи ее не отпускали – Грасиела не знала истиной причины, почему они не уехали.

Но они не уехали, и Марина сейчас стояла перед Грасиелой, глядя на нее точно так, как Грасиела себе представляла много раз. Все происходило так, как Грасиела репетировала день за днем.

На удивление Грасиелы, Марина не закричала и не заплакала. Она даже в лице не изменилась, разве что стала смертельно бледна, рассматривая бесстыжую испанку, вытирающую мокрое тело ее, Марины, полотенцем. Грасиела от злости губу прокусила; если б Марина зарыдала, завопила, запричитала по-бабьи, беспомощно и жалко, то тогда… тогда…

Впрочем, Грасиела слишком поздно сообразила, что не было бы никакого «тогда». Если б  она начала отнекиваться и уверять, что Марина все неверно  поняла, все выглядело бы еще сильнее как классическая измена. Пути назад из этой ситуации нет и быть не могло. И Грасиеле показалось, что она летит, со свистом падает в такую бездонную тьму, из которой ей точно не выбраться.