Текст книги "Испанец (СИ)"
Автор книги: Константин Фрес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
– Дело сделано! – торжественно и зловеще выдохнул де Авалос.
**
Сеньор Педро зашёл в палату к сыну сразу после того, как Эдуард осмотрел врач.
– Ничего опасного, – сказал доктор. У него были очень спокойные глаза, а значит, не доверять ему причины не было. – Ушиб и рана на бедре. Всё, как обычно. Бывало и хуже. Швы наложили, пациент молодой и сильный, скоро пойдёт на поправку.
Хуже!
Именно этого сеньор Педро опасался. Как бы не было хуже. А сегодняшний бой показал, что может случиться все, что угодно.-
– Эду, – позвал де Авалос сына. Тот, кажется, задремал, но при звуках голоса отца открыл глаза и приподнялся на больничной кровати. – Как ты себя чувствуешь?
– Всё хорошо, – мягко ответил Эду. – Доктор сказал, что мне нужно всего лишь отдохнуть.
– Отдохнуть, – эхом произнёс де Авалос вслед за сыном. Он неспешно поставил стул ближе к кровати Эдуардо и уселся, не зная с чего начать разговор.-
– Эду, – очень серьёзно произнёс он, наконец, набравшись смелости. – Давай поговорим серьёзно и откровенно.
– Что за официальный тон? – с шутливым испугом спросил Эду, но отец знаком велел ему замолчать.
– Послушай меня! – настойчивее повторил он. – Я знаю, ты всегда считал меня трусом. Может, и сейчас посчитаешь и будешь думать обо мне с презрением, но мне все равно. Может, я и сейчас поступаю как трус, но я должен тебе задать этот вопрос. Точнее... я хотел бы просить тебя остановиться. Всё, достаточно! Ты доказал всем, что храбр, намного храбрее меня, что ты сильнее меня, и сильнее многих, но мне больно смотреть, как каждый раз ты подвергаешь свою жизнь опасности. Я горжусь тобой, я всегда буду тобой гордиться, но Эду...
Эду изумленно молчал.
До этого дня они с отцом никогда не поднимали эту тему, и никогда ещё де Авалос-старший не говорил о том, что его беспокоило, о том, что так болело в глубине его сердца. Никогда ещё он не говорил так прямо и с такой горечью о своём стыде за прошлое, которое оставило раны на его душе и душе сына намного более глубокие, чем рога быка на теле. Сейчас же он отважился назвать вещи своими именами. Сказать то, что жгло и мучило его уже много лет.
– Достаточно уже мести, – голос де Авалоса окреп, тот заговорил увереннее, громче, вы сказав самую свою горькую боль. – Ты отомстил за... мать. Остановись.Ты сделал намного больше, чем я, я признаю это, но больше подвергать свою жизнь опасности просто бессмысленно!
Он замолк, оборвав свою горячую речь, и некоторое время в палате царила тишина.
Эду смотрел в глаза отца с молчаливым удивлением, а тот почти плакал, затронув болезненные воспоминания. И в который раз ощутив себя беспомощным и слабым, не способным что-либо изменить...
– Но отец, – осторожно проговорил Эду, удобнее усевшись в постели. – Я никогда, никогда не считал тебя трусом. Откуда эти мысли?! Кто внушил тебе это?! Кто сказал, что я не уважаю тебя настолько?! И кто сказал, что я делаю это лишь для того, чтобы доказать тебе что-то? В тот день ты спас меня, – Эду прямо смотрел в лицо отца, тайком смахивающего слезы. Слова сына лечили его душевные раны, с каждым вздохом он избавлялся от гнетущего его стыда. – Ты вышел на улицу, чтобы вытащить из-под копыт быков меня – как я могу называть тебя трусом?! Я знаю, что это такое – оказаться с быком так близко. Я знаю страх перед ними. Я борюсь с этим страхом каждый раз. Мне ли не оценить смелости твоего поступка?! И если я мщу, – горячо продолжил Эду, заметив, как дрогнули плечи его отца, как он расплакался, уже не таясь, – то и за тебя тоже. За твою боль. За твою потерю. За твои слезы. Я глубоко уважаю тебя, и глубоко благодарен тебе за то, что жив. Почему ты думал все это время, что я отношусь к тебе с презрением?!
– Ты не представляешь, – пробормотал де Авалос, – какой камень свалился с моего сердца! Жить с мыслью о том, что тебя презирает собственный сын, невыносимо!
Эду покраснел от еле сдерживаемого гнева.
– Кажется, – прогремел он, – я знаю, кто отправлял твой разум все эти годы! Этой Иоланте следовало бы укоротить язык! Она болтает слишком много, притом о тех вещах, о которых понятия не имеет! Кто дал ей право придумывать и решать, что я чувствую?! Кто позволил ей объяснять мои поступки так, как ей в голову придет?!
– Не горячись, – мягко произнёс де Авалос. – Иоланта не тот соперник, с которым можно было б воевать тебе. Это всего лишь женщина, а у женщин свои планы на мужчин. И все же, – повторил он. – Подумай о завершении карьеры. Ты отчаянный, я знаю. У тебя горячая кровь, ты настоящий испанец. Но сегодня я кое-что услышал... Я слышал разговор женщин, а они смотрят на жизнь иначе! То, что для тебя доблесть и смелость, для них всего лишь глупая игра мальчишки...
–Кто это так сказал? – насторожился Эду. – Марина?
Подспудно Эду боялся этого. Того, что Марина не поймёт, не оценит, не разделит его увлечения. Но на арене ему казалось, что она довольна. А на самом деле?.. Интересно, что она думает на самом деле?Де Авалос усмехнулся, покачал головой отрицательно.
– Нет, – лаконично ответил он. – твоя Марина держала себя достойно. Сеньора Вероника. Она хотела твоего проигрыша. Хотела наказать тебя, как глупого мальчишку, чтобы ты не рисковал собой так бездумно.
Эду насмешливо фыркнул.
– Я даже знаю почему! – горячо выкрикнул он. – Она даже смотреть не может, когда кому-то другому хорошо! Какое ей дело до нас с Мариной?! Она готова ей голову оторвать! Как будто Марина ее личная рабыня и не имеет права...
– Ну, остынь, – с усмешкой произнёс отец. – Это тоже всего лишь женщина. Она слаба. Защищается как может.
– Она влюблена в тебя как кошка, – зло произнёс Эду. – И вешается тебе на шею совершенно неприлично. А ты её отвергаешь. Отсюда вся желчь.
– Я не люблю женщин её склада, – уклончиво ответил отец. – Ну, так что ты мне ответишь?
Эду задумался.
– Не сейчас, отец, – ответил он, наконец. – Не сейчас! Не слушай Иоланту. Она словно наседка. Ей очень понравилось бы, если б я и ты держались за её юбку и не делали резких движений. Она этого добивается. Но я мужчина, черт побери, и ради её спокойствия не стану десять раз смотреть себе под ноги, прежде чем наступить. И сеньору Веронику не слушай: для неё глупо все, что делает не она. А она сама не особо умна.
– А если так скажет твоя Марина? – быстро произнёс де Авалос. – Что тогда?
– Не скажет, – насупился Эду. – Где она, кстати? Я спросил бы у неё прямо сейчас!
– В коридоре ждёт, – ответил отец, поднимаясь. – Хотела узнать, что с тобой все в порядке. Я не смог её остановить. Если бы я отказал ей, не взял с собой, она сама прибежала бы в больницу, пешком. Позвать её?
Тёмные глаза Элу сверкнули, он заволновался, пригласил машинально волосы и накинул на перебинтованную ногу одеяло.
– Да, – ответил он. – Я хочу её видеть!
Авалос вышел, и в палату почти тотчас проскользнула Марина. Девушка выглядела взбудораженной и немного испуганной, её пальцы, которые Эду сжал, были горячими и чуть подрагивали.
– Злая колючка, ты плакала? – произнёс Эду, касаясь её щеки, и Марина порывисто ухватил его руку и покрыла горячими поцелуями натруженную ладонь. – Ты волновалась за меня? Ляжешь рядом со мной? Я немного пододвинусь.
– Si, – девушка осторожно прилегла на краешек постели, положив голову на плечо Эду, и молодой человек обнял её, осторожно поглаживая её спинку сквозь тонкое платье.
Глаза Марины сияли: она смотрела на Эду, у неё дрожали губы, но она улыбалась и далась к нему, совершенно счастливая по каким-то одной ей ведомым причинам.
– Тебе понравилось? – тихо спросил Эду, с интересом рассматривая её раскрасневшиеся щеки, прижимая девушку к себе крепче. Марина лишь кивнула, пряча взгляд от его смеющихся глаз. Она не стала говорить о своём волнении и о страхе, который испытала, не стала объяснять, что конкретно её привело в восторг, а чего она предпочла бы не видеть никогда.
– Si, – горячо ответила она, обмирая от счастья потому, что была сейчас с Эду, потому что он обнимал её, смотрел в её лицо ласковым глазами и улыбался ей так, словно ничего дурного сегодня не произошло. Всё ядовитые слова Вероники разбились, рассыпались в прах, и Марина действительно чувствовала себя так спокойно, словно Эду победил её личного монстра. – Очень красиво. Ты был очень красивым. Очень понравилось.
И в этом ответе было ровно столько, сколько Эду хотелось услышать. Он жадно стиснул девушку, обнял её, прижал к своей груди и поцеловал – осторожно и нежно, боясь вспугнуть этот волшебный момент. У неё были такие мягкие, такие нежные губы, что одно невинно касание к ним разожгло в Эду дремлющее желание.
– Хочу тебя прямо сейчас, – прорычал Эду, исцеловывая свою Марину, лихорадочно задирая её платье и добираясь ладонями до её бёдер и округлых ягодиц под тонкими трусиками. – Закрой двери на замок...
– Ты с ума сошёл, – млея под его руками, блаженно закрыв глаза и растворяясь в его ласках и поцелуях, пискнула Марина, чувствуя, как горячая ладонь мужчины жадно и бессовестно поглаживать её животик, самый его низ, наслаждаясь мягкость и гладкостью её кожи. – Тебе нужен покой... Доктор сказал...
Но Эду было уже не остановить. Адреналин все ещё кипел в его крови, сегодняшняя схватка с быком все ещё будоражила его воображение, и, несмотря на травмы, он чувствовал себя живым, таким живым, как никогда. То, что его Марина была сейчас с ним, то, что она покорялась рукам, то, что она послушно разводили ноги, позволяя касаться себя там, в горячем и важном месте, жаждущем его ласк, заводил его ещё больше. Его руки ласкали её, забираясь под платье, ему хотелось сию минуту овладеть этой маленькой светлой женщиной, насытиться её цветочным запахом, растрепать её волосы, измять её, чтобы почувствовать, как она дрожит в момент наивысшего наслаждения. Если б не ранение, не тупая боль в ушибленном боку, он уже подмял бы девушку под себя и взял бы её почти силой, нетерпеливо и жадно, заглушая поцелуями стоны и крики.
– Какая ты сладкая, – шептал Эду, стаскивая с Марины трусики. – Твоё тело мёртвого поднимет... Лучшее лекарство...
Он откинул одеяло, уложил девушку себе на грудь, заставил её обнять себя ногами и прижаться горячим лоном к его вставшему члену.-
– Нас увидят, – шептала Марина. От страстных поцелуев Эду голос здравого смысла становился все тише, она сама нетерпеливо и соблазнительно изгибалась, поглаживая его напряжённый член, чувствуя, как он скользит по сливочной влаге меж её ног, по припухшим половым губам, нетерпеливо нажимает на жаждущую дырочку. – Кто-нибудь войдёт...
– Пусть ему будет стыдно, если его в детстве не научили стучать в дверь, – ответил Эду чуть охрипшим от страсти голосом, стискивая ягодицы девушки, чуть приподнимая её и насаживая её на свой член. – О, какая сладкая... Моя сладкая...
Он крепче прижал девушку к себе, глубже погружаюсь в её узкое тело, заставляя принять его полностью, постанывая от острого наслаждения. Его руки сжали её талию, заставляя девушку двигаться на его члене, все быстрее и сильнее, и Марина, то и дело откидывая упавшие на лицо волосы, отстранялась от мужчины и заглядывал в его лицо, и видела лишь желание и абсолютное обожание, словно это безумство, эта страсть случилась в его жизни впервые.
Марина была готова кричать от удовольствия, чувствуя, как ладони Эду мнут её платье, стараясь добраться до нежной девичьей груди. Девушка двигалась все быстрее и сильнее, позабыв всякое стеснение, чувствуя, как под нею замирает Элу, слушая его сдержанные стоны, ощущая горячие прикосновения рук к своим бедрам, ягодицам. Его пальцы стиснули её кожу почти до боли, он насаживал девушку на свой член, двигался навстречу ей короткими жёсткими точками, и Марина, припав к его плечу, чувствительность и коварно укусила его горячую кожу, чтобы не выдать своего наслаждения, рвущегося их её горла жарким рычанием.
Эду, вздрагивая в сладких спазмах оргазма, тотчас отплатил ей тем же, куснув в шею, оставив яркий след от своих зубов на самом видном месте, будто помечая свою женщину, заявляя на неё права. От боли Марина застонала, и Эду загладил языком место, где начал наливать я кровью синячок.
– Жестокая хищница, – шептал он, вслушиваясь в удары сердца, которые теперь казались ему просто оглушительными, с обожание поглаживая дрожащую Марину, поправляя на ней платье, прикрывая обнажённые ноги девушки, которая лежала на нем неподвижно, уткнувшись носом в его плечо. – Ты посчитала, что мне сегодня мало досталось? Ты решила меня добить, растерзать?
Глава 11. Призраки прошлого
Веронике было очень плохо.
Очень, очень, очень плохо.
Де Авалос избегал ее – насколько это вообще было возможно, – и она понимала, что нарвалась. Зарвалась и нарвалась со своим желанием уязвить Полозкову. День они проводили втроем – сеньор Педро, Полозкова и Вероника. Утрясали детали договора – и теперь Вероника сражалась за каждый пункт, за каждую копейку, не уступая хитрому испанцу ни пяди, но…
Кажется, все было напрасно. Зря. Поздно.
Все события последних дней взбудоражили ее и заставили драться, сражаться, она понимала, что действует словно загипнотизированная, попавшая под влияние корриды – все-таки, это было мощнейшее психологическое потрясение, – но было слишком поздно. Все было проиграно. Все.
Авалос снова отстранился, отгородился от нее и вел себя так, словно ни слова по-русски не понимает. Смотрел в рот Полозковой, ловил каждое ее слово, когда она переводила слова Вероники, и той казалось, что она участвует в каком-то фарсе. Порой ей казалось, что ей привиделся тот момент, когда Авалос заговорил по-русски, что это была ошибка, бред, сон, и она сама начинала в это верить, если б…
Если б не его пустой, безразличный взгляд.
И Веронике хотелось выть от того, как мастерски и надежно он отгораживается от нее стеной ледяного равнодушия, как умело делает вид, что не понимает ее и не замечает ее взглядов! Она кляла себя, тысячу раз пожалела о не к месту сказанных словах, о своей глупой зависти Полозковой… да, да, зависти! Чего уж там…
Через три дня, вечером, из больницы явился Эду. Он заметно прихрамывал, но, как будто был бодр и чрезвычайно возбужден. Спешно поздоровался, осведомился о Марине и почти бегом отправился к ней в спальню. Он шел так уверенно, так спешно, будто уже был ее мужем, и она, как верная жена, ждала его возвращения. Вероника случайно видела все – как он постучал, нетерпеливо расстегивая куртку, как вошел, не дожидаясь ответа, и как Полозкова бросилась ему на шею, словно тысячу лет не видела… Запустила руки под его куртку, стиснула одежду, уткнулась лицом в его грудь…
Потом дверь закрылась, а Вероника, жадно следящая за этой сценой, ощутила себя так, как ощущает себя умирающий от голода и жажды человек, мимо которого пронесли блюдо с невероятно вкусной едой. Она смотрела на щель меж косяком и дверью, которая становилась все тоньше и тоньше, и чувствовала исступление, от которого можно было и помереть, и раскричаться на весь дом от нестерпимой муки. Хотелось выть, рвать ногтями пол, грызть что-нибудь, чтобы выплеснуть весь яд из крови, который разливался по телу и жег огнем. Невыносимо…
Хотелось орать от того, что ей не дали досмотреть хотя бы чужое счастье. Оттого, что она не смогла увидеть, как девушка целует Эду, как сталкивает с его плеч куртку, как утыкается лицом в его грудь и улыбается, абсолютно счастливая, вдыхает запах его тела – мужской запах, – и как он целует ее, осторожно взяв ее лицо в ладони.
Свое… оно было у Вероники, но, кажется, очень давно.
Она вот так же встречала мужа с работы, помогала ему раздеться, снять куртку, и целовала, обмирая от счастья и вдыхая родной запах, уютный, ни с чем не сравнимый. Порхала бабочкой, щебетала птичкой. Была красива и приветлива. Но… не срослось, не удалось. Не вышло.
И поэтому Вероника давно уже не помнила того, как пахнет мужчина. Давно уже не вскрикивала, как эта чертова Полозкова, когда мужчина так же, как Эду сейчас, прижимался небритым лицом к ее груди, нарочно заставляя ее весело взвизгивать, и целовал, целовал, целовал ее!..
Черт ее знает, отчего ей приспичило влюбиться в этого де Авалоса. Случались в ее жизни и интрижки, и короткие, ни к чему не обязывающие романы. Наводя марафет, разглядывая себя в зеркало, Вероника иногда думала, что умерла – давно и бесповоротно. Ей не хотелось никого любить, ей не хотелось никому нравиться. Ее красота, ее вкус – это все было обязательно для престижа фирмы. Молодая и красивая хозяйка больше располагала к себе клиентов и партнеров. Но ничьи комплименты ее не трогали до глубины души, и верить в чужие льстивые слова не хотелось. Ровно до тех самых пор, пока не появился Авалос.
Черт, проклятый старый пень, это он виноват!
Он тогда тоже поцеловал руку Веронике и посмотрел на нее так… В глазах его был восторг. Абсолютный, искренний, такой чистый, что слов было и не нужно – да, впрочем, Авалос ничего и не сказал, или это горе-толмач перевел не так или вовсе не перевел, – но Вероника растерялась и зарделась как юная девочка, поправляя локон, который итак лежал в ее прическе безукоризненно. И Вероника вдруг ощутила себя живой. Вдруг снова захотела всей этой милой чуши – комплиментов, поцелуев, объятий, – и теплой, уютной, родной близости. Чтобы можно было обнять и просто молчать.
Кто же знал, что Авалос и не подумает за ней ухаживать?
Ну да, он увидел красивую женщину – что с того? Он видел их десятками, наверное. Улыбнулся – но ведь не рассыпался в комплиментах, не начал преследовать и распевать серенады, как вон Эду? Весь дом обсуждал его песнопения под окнами Полозковой… впрочем, он и без этого слишком много делал ей комплиментов, слишком.
Вероника, мучительно потирая лоб, страдая от ужаснейшей мигрени, нехотя призналась себе, что за воображаемое расположение испанца она цеплялась лишь потому, что призрачная надежда на ответные чувства давала ей силы жить и чувствовать себя живой.
Любить.
Она нашла себе новый объект для любви, такой, который казался ей достойным и не испачканным ни ее прошлым, ни бытовухой, ни чем-то смешным, нелепым и жалким.
И вот снова облом…
Даже завтракать с ней он перестал. Вставал раньше? Велел приносить еду в свою комнату? Но, так или иначе, а Вероника неизменно оказывалась за столом одна. Молодой Авалос точно завтракал в спальне Полозковой; Вероника однажды видела, как он направляется туда с подносом – сам нес еду на них двоих. Все еще прихрамывая; обернувшись одним лишь полотенцем после душа… Чертов мальчишка, он и не думает скрывать свои чувства! Он ничего не думает скрывать… и отец смотрит сквозь пальцы на его увлечение!
Вероника тихо прошла за стол, присела. Чертов завтрак! Кусок не лезет в горло и мозг просто воспламеняется!
– Кто-нибудь, – устало позвала Вероника. – Дайте чего-нибудь выпить…
На ее зов из коридора вынырнула Иоланта, словно мрачное приведение. Вероника снова поморщилась – да что ж так не везет? Перед этой замороженной рафинированной дамой высшего света, какую Иоланта из себя старательно изображала, Веронике вовсе не хотелось ударить в грязь лицом. А впрочем… она прислушалась к последним искрам живых чувств, затухающих в ее сердце, почувствовала привычный холод, и поняла, что ей все равно, что подумает о ней Иоланта.
– Quiero... beber alcohol, – с трудом подбирая слова, произнесла Вероника. – Выпить я хочу! Ну, чего смотришь? Неси!
Иоланта не произнесла ни слова. Она лишь глянула направо – по коридору словно сухие листья пролетели, – и через несколько минут на столе стояла бутылка вина.
– Посидишь со мной? – устало спросила Вероника безмолвствующую Иоланту, наливая себе в бокал красного вина. Конечно, Иоланта не могла ее понять. Разумеется, нет. Но, к великому удивлению Вероники, она вдруг шагнула к столу, отодвинула стул и присела, все с таким же непроницаемым лицом глядя на Веронику.
– Что смотришь? – неприязненно поинтересовалась Вероника, пригубив ароматную жидкость. – Не понимаешь, наверное, зачем твой хозяин терпит меня в своем доме? Шепчетесь, наверное, за моей спиной, какая я дура, да? Смеетесь своими противными испанскими голосишками… Хи-хи-хи…
– Muy similar, – внезапно произнесла Иоланта, все так же пристально и спокойно рассматривая Веронику. – Очень, очень похожа… невероятное сходство.
Вероника, разумеется, ни слова не поняла. Глоток, который она сделала, был слишком щедрым. От него приятно зашумело в ушах, тепло потекло по напряженной шее, по печам, и многодневная тяжесть вдруг, как по волшебству, отпустила ее, исчезло. Чувствуя невероятное облегчение, Вероника даже зажмурилась и глотнула еще вина, выпивая не столько алкоголь, как это непередаваемое чувство покоя и расслабленности.
– Что ты там бормочешь? – неодобрительно поинтересовалась она у Иоланты, впрочем, без особого энтузиазма. – Русской дурой меня обзываешь? Думаешь, я на каждого вот так вешаюсь, да? Думаешь, я легкомысленная, легкодоступная, да?
– Рareces a la madre de Eduardo, – произнесла Иоланта все тем же безжизненным, ровным голосом. – Так похожи, что с первого взгляда я подумала – она вернулась.
Вероника разобрала только слова «мать» и «Эдуардо». Ей и в голову не могло прийти то, о чем толкует Иоланта.
– О, да брось! – протянула она, осушив бокал с вином и наливая еще. – Ты говоришь, что я с неуважением отношусь к его матери? Эта сеньора сто лет как в могиле. Ей абсолютно все равно, с кем будет спать ее муж. Впрочем, не переживай сильно, он со мной не спит. И не собирается.
– Ojalá que tenga el aspecto como tu, – все так же тихо и ровно продолжала Иоланта. – Я бы отдала все, чтобы выглядеть так, как вы. Не понимаю, как он устоял? То же лицо, те же волосы, взгляд… Наверное, он ведет с вами дела только потому, что хоть иногда может видеть ее. Не вас – ее. Не понимаю, как он устоял, как не сделал вас своей любовницей.
– Что со мной не так, а? – Вероника, кажется, окончательно охмелела. Она опустошила и второй бокал, излишне аккуратно поставила его на стол и обернулась к Иоланте, щуря глаза, в которых уже было видно опьянение. – Ну что? Чем я плоха? Вот можешь мне объяснить, что такого во мне не так, что твой хозяин от меня шарахается, как от прокаженной? Он сам меня позвал. Он сам меня пригласил, сам устраивал эти увеселения. Он хотел всего этого! Я лишь ему уступала, подыгрывала. И что?! А ничего! В его ухаживаниях не было смысла! Не бы-ло!
– Pienso que él amaba a ella de todo corazón, – произнесла Иоланта ровным голосом, все так же рассматривая Веронику, ее раскрасневшееся от выпитого алкоголя лицо, – очень сильно любил, если довольствуется такой дешевой копией. Она никогда и ни в чем ему не уступала; он любил в ней силу. А приходится смотреть всего лишь на ее копию. Если бы мне ваше лицо… Я бы не упустила своего шанса! Я люблю его так, как не любила и она. И Эду люблю, словно он мой сын.
– Да ничего тебе Эду не сделает, – беспечно махнула рукой Вероника. – Эду, Эду… он скачет жеребчиком, трахает Полозкову. Слышишь, кровать скрипит? Занят он. Не обратит внимания на то, что ты не шуршишь мышкой по дому! Посиди, расслабься.
– Dios es injusto, – горько произнесла Иоланта. – Очень несправедлив! Он посмеялся надо всеми нами. Каждому дал то, что ему совсем не нужно. Зачем вам это лицо, зачем вам это сходство, если вы не похожи на нее ни капли? Просто маска! Зачем сеньор де Авалос смотрит на вас, что хочет разглядеть? В вас нет ничего, нет! И я, глупая женщина… на что я надеюсь?! Все еще надеюсь, что он посмотрит на меня, и завидую вашему лицу… Эду одному повезло, – по ее тонким губам скользнула улыбка. – Он смелый; он не стал цепляться за прошлое, он делает что хочет. Он живет. Он любит свою русскую девочку, потому что просто любит. Одни мы ловим призраков давно умерших.
– Иоланта?!
От изумленного возгласа женщина словно вышла из транса, в котором все это говорила и поспешно подскочила на ноги, а Вероника поспешно проглотила остатки вина, что были у нее в бокале.
Де Авалос-старший был просто потрясен услышанным. Раздавлен и уничтожен.
Конечно, Вероника по-испански не говорила. Он это знал; он много раз слышал, как Вероника пытается неловко составит предложение из тех слов, которые выучила, и как у нее получается нечто невнятное. Но иногда понимала; простые-то слова вполне могла понять!
Был шанс, что в длинной речи Иоланты она не поняла ни слова, за исключением имени Эду, утешал себя сеньор Педро. Но то, что Иоланта обсуждала его глубоко личное с посторонней женщиной, то, что она вообще говорила об этом!..
И еще о своих чувствах. Сеньор Педро не был готов услышать это. Нет, не был готов. Он привык видеть в Иоланте помощницу – верную, исполнительную, точную, – но не женщину. Не замечать ее чувства было так удобно. Не думать в этом ключе, не давать надежд, не замечать долгих взглядов и тоски в них. Игнорировать заботу о себе и Эду – когда Эду жаловался на опеку со стороны Иоланты, отец просто отмахивался от его слов. Иоланта всегда вела себя так, словно значила намного больше, чем просто помощница и секретарь, но де Авалос убеждал себя, что ему всего лишь кажется. Нет, не замечать, не замечать…
И вот это прозвучало.
От прямых слов уже не спрятаться. Не сделать вид, что этого нет. Иоланта метила на место покойной жены Авалоса, и в ее словах не было ни намека на положение в обществе. Она хотела другого. Чувств. Любви. И с этим теперь придется жить, подстраиваться под новую Иоланту и прятать взгляд, чтобы не видеть в ее глазах надежду и ожидание.
– Иоланта! – выдохнул он, багровея от гнева. Женщина подскочила, как ужаленная, оглянулась на него с испугом, и Вероника тоже поднялась слишком поспешно. Бокал выпал из ее расслабленных пальцев, тонкое стекло лопнуло от удара об пол, и этот звук был почему-то страшнее пистолетного выстрела.
– Что случилось? – испуганно произнесла Вероника, растерянно хлопая глазами. На нее такую смотреть было совсем невозможно; эти растерянные глаза, удивленно округлившийся рот… Когда спадали все ее маски, она становилась невероятно похожа. Глупо было лгать себе, что этого никто не заметит; Эду не заметил, потому что он был слишком мал, но Иоланта?.. Конечно, она поняла, зачем он приблизил эту женщину. Зачем он позвал ее в дом; чтобы смотреть. Чтобы хотя бы призрак прошлого вернуть, вспомнить то время, когда по этому дому ходила та, другая… Чтобы тайком любоваться и проживать в мечтах ту жизнь, которой не было.
Иоланта не могла этого не понять.
Но Авалос всегда относился к Иоланте лишь как к прислуге.
Тогда, принимая решение в аэропорту, он равнодушно подумал, что как любая прислуга, Иоланта должна помалкивать о том, что видит. Да и кто вообще такая, эта Иоланта, чтобы высказывать свои мысли? Кто она такая, чтобы Авалос прислушивался к ней?..
И отчего теперь ее слова, полные горького упрека и страстной ревности, так больно ранят его?!
– Кто дал тебе право, – кипя от гнева, прорычал сеньор Педро, чувствуя, как кожа на его лице воспламеняется от стыда и горечи, – говорить о моей личной жизни с кем попало?!
Иоланта молча хватала ртом воздух, мучительно стараясь вернуть себе самообладание.
Теперь она снова молчала, пытаясь вернуть себе статус всего лишь помощницы, но у Авалоса упорно не склеивались две эти женщины – стильная, спокойная, чуточку высокомерная Иоланта и та, что сейчас с такой страстью и с таким исступлением в голосе говорила о своей мечте – напомнить ему хотя бы внешне его покойную жену, чтоб подманить поближе, чтобы заставит его хотя бы коснуться ее.
– Да что происходит?!
Авалос перевел взгляд, полный гнева, на вторую женщину.
На лице Вероники было выражение не испуга, нет. Любопытства; живейшего, непосредственного любопытства. Авалос насилу сдержался, чтобы не потереть с силой лицо, закрыть глаза, накрепко зажмуриться, чтобы не видеть этот призрак, который он так долго и так тщетно вызывал – и вызвал самым странным, самым неподходящим способом.
– Прошу прощения, сеньора, – произнес он через силу по-русски, – это дела семейные. Извините.
Ему не хотелось выдавать своего секрета – того, что он отлично все понимал и достаточно неплохо по-русски разговаривал. На корриде он не сдержался; в какой-то момент ему просто стало жаль эту Марину, которая едва не плакала, но стойко терпела и упрямо сжимала губы, выслушивая ядовитые издевки Вероники, и до чертиков обидно за Эду. Вероника своим ядовитым язычком уязвила гордость Авалоса, посмеялась над тем, что он всегда считал в сыне главным – его характер, его волю к победе, его упрямство и смелость, назвала это глупостью мальчишки. Но после корриды он тотчас же пожалел о своей несдержанности и ни слова по-русски не произнес, упорно делая вид, что Веронике почудилось. Показалось. Не было ничего. И она почти поверила. Изумление и ожидание в ее глазах медленно гасли, сменяясь серым безразличием. Но сейчас Авалос просто вынужден был как-то объяснить свой крик, скандал… лучше признаться в знании русского, чем снова услышать из уст Иоланты напоминания и…
– Да что произошло-то? – повторила Вероника, чуть улыбаясь; в ее глазах зажглись веселые озорные огоньки, когда она снова услышала родную речь и увидела, как Иоланта поспешила выскользнуть прочь, оставив хозяина наедине с гостьей. – За что вы ее… так? Ей нельзя было сидеть со мной за столом? Так это только моя вина. Я ее упросила.
– Нет, нет, – отрывисто произнес де Авалос, – другое…
– За то, что она говорила? – неумолимо продолжала Вероника, неспешно приближаясь к Авалосу. Алкоголь сделал ее бесстрашной и бесшабашной, она сделала то, на что давно не отваживалась: подошла к мужчине вплотную и осторожно положила руки ему на грудь, словно желая поправить ворот его белоснежной рубашки. – Она говорила что-то про мать Эдуардо.
Де Авалос вспыхнул и хотел было отпрянуть от женщины, оттолкнуть ее руки, обвивающие его шею, но она удержала его. Привстав на цыпочки, Вероника запустила пальцы в волосы мужчины, ласкаясь. Ее глаза – странно, пугающе внимательные, – блестели прямо напротив его глаз, и она совершенно внятно и спокойно произнесла:
– Она ведь сказала, что я похожа на мать Эду, так? Я могу ошибаться, но вы вряд ли сможете солгать мне… так? Я права? Я поняла верно?
– Si, – пряча взгляд, выдохнул Авалос так, словно это признание Вероника выпытала у него, вырвала вместе с последним вздохом.
– А! – протянула Вероника, коварно улыбаясь и проводя наманикюренным пальчиком по щеке Авалоса, который, казалось, сейчас сквозь землю провалится. – Так вот откуда в вас такой интерес. Вот почему вы отказали прочим и стали работать со мной! Это… очень мило.
