Текст книги "Трагедия деревни Мидзухо"

Автор книги: Константин Гапоненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Но то были еще не все жертвы. После войны в Микронезии американцы судили военных преступников. 31 марта 1949 года по решению американского суда повесили военного врача Уэмуру. Он умерщвлял американских военнопленных. Дома ждали его жена и пятеро ребятишек. Перед казнью он написал письмо жене и стихи детям. Вот строки из него: «Ёсиэ, я горячо люблю тебя, я горячо люблю старенькую маму, я горячо люблю наших малышей. Ёсиэ, много лет ты была мне ласковой женой, мудрой матерью, ты столько сделала для меня! Пройдет время, наступит день, и мы, Ёсиэ, улыбаясь, скажем нашим пятерым детишкам: «Отвечая за своих подчиненных, ваш отец принял смерть».

Из письма встает облик прекрасного сына, мужа, отца, глубоко порядочного человека. Однако этот порядочный человек (я в этом нисколько не сомневаюсь и поэтому слова не беру в кавычки) приложил руку к умерщвлению американских военнопленных, которые оказались обузой для осажденного гарнизона. Пусть делал он по приказу, а все-таки делал, умерщвлял! Уэмура признал свою вину и пошел на виселицу. Неужто опять, вопреки всему, совместились гений и злодейство, порядочность и бесчеловечность?

Я помню, как в начале лета сорок третьего года к нам в хату пришел Ганс, немецкий военный летчик. Не знаю, что связывало его с нашей семьей. Но изредка он бывал у нас, рассказывал о себе, показывал, доставая из внутреннего кармана, фотокарточку, где были сняты женщина и две девочки. Девочки походили на ангелочков, даже не верилось, что такие могут быть в жизни.

На этот раз летчик был бледен, невесел. Мать спросила его:

– Что с тобой, Ганс? Ты так давно к нам не заходил.

– Летал бомбить, матка. Ваши сбили меня, долго лежал в госпитале.

И он стал рассказывать, мешая русские слова с немецкими, как самолет загорелся, как в пламени и дыму он выбирался из кабины, как истекал кровью. И наша мама, у которой летом сорок первого гестаповцы арестовали мужа, нашего отца, у которой сын, наш старший брат, воевал где-то, у которой зятья были на фронте, и мы даже не знали, живы ли они все, наша мама сказала:

– Хорошо, что хоть не убили тебя.

И мы все пожалели Ганса и никак не могли представить его нашим врагом.

Мать спрашивала Ганса:

– Зачем же ты летаешь? Не летал бы. Другой бы не полетел, третий, глядишь, и войны бы не было.

– Нельзя, матка. Посылают.

– Ну уж если полетел, так сбросил бы бомбы в поле, где ничего нет.

– Я не один летаю. Я должен хорошо бомбить, иначе меня расстреляют.

Диалог этот не придуман задним числом. Напротив, каждый из нас, кто жил в оккупации, может вспомнить тысячи подобных. Для нас тогда было великой тайной (многое мне непонятно по сей день), как это так выходит, что человек, который не хочет воевать, вынужден идти на войну и там убивать, становиться при этом профессионалом? Как это получается, что Ганс и Уэмура, будучи каждый в отдельности хорошим человеком, попав в водоворот войны, совместно с другими стали убийцами, преступниками?

На страдания нас обрекают правители, которым мы чаще всего одобрительно рукоплещем. Они тайно, скрыто от народа сначала хорошо отлаживают, потом запускают механизм войны. А далее этот механизм заставляет принимать законы о всеобщей мобилизации, о расстреле непокорных, о скудных пайках, об ограблении чужих и своих народов, диктует людям линию поведения. На страницах «Войны и мира» Л. Н. Толстой писал: «Началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов, убийств, которых в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершившие их, не смотрели как на преступления».

Логика войны мобилизует весь арсенал идеологических средств: в песнях и стихах славят героев, клеймят позором трусов и от каждого требуют исполнить свой долг.

Мы наивно думаем, что там, наверху, сидят и отдают приказы именно те люди, которые знают, как нам надо жить.

Лишь потом, после кораблекрушений, к нам приходит горькое разочарование. Оказывается, у тех, кто затевал войну, человеческих пороков, корыстных устремлений неизмеримо больше, чем у тех, кого они посылали на поле битвы.

Один из персонажей повести «Реквием» японской писательницы Судзуки Го рассуждает: «...Для обыкновенного человека война нечто вроде бури. Она налетает независимо от нашей воли, разносит в щепки всю нашу жизнь и в один прекрасный день уносится прочь. И хотя каждый из нас, отдельных представителей народа, так или иначе участвует в войне, начинаем ее и кончаем не мы».

Простым людям остаются ожидания и слезы. Ждали мы своего отца всю войну, ждали даже после того, как мать вызвали в районный центр и официально сообщили, что он был расстрелян гестаповцами еще в октябре сорок первого. Подобно нам, ждали миллионы наших вдов и сирот. А там, дома, ждали Ганса, Уэмуру.

В древнем японском плаче говорится:

И отец, и мать,

И жена, и дети там

Верно ждут, когда придет,

Неотступно глядя вдаль…

Вот она, печаль людей!

Печаль эту в конце концов утешили в семье Судзуки Хидео. Военная коллегия Верховного суда СССР 15 июня 1953 года определила досрочно освободить его «от дальнейшего отбывания наказания». 27 ноября он был освобожден, а 4 декабря отбыл из Находки в Японию. В апреле 1955 года уехал на родину Хасимото Сумиеси. К концу того же года большая семья дождалась Курияму Китидзаемон. В начале марта 1956 года был репатриирован Митинака Тадао. Через десять лет после суда родные увидели дома Муфинэ Эцуро.

А где-то по-прежнему ждут и плачут. Плачут одинаково кореянки, японки, немки, русские женщины и дети. Погибшие и казненные им оставили боль за свои раны и грехи.

Путь жизни мгновенен, а путы

Страдания вечны. –

так сказал когда-то Каннами Киёцугу.

Страдания остаются живым.

Чем дальше уходят события Второй мировой войны, тем жарче вокруг них разгораются споры. Теоретики и статисты оперируют гигантскими цифрами, которые затмевают маленького человека с его трепетным сердцем. Что там двадцать семь корейцев на фоне миллионных потерь?

Что ж, умом я понимаю, что двадцать семь миллионов человек бывшего Советского Союза, убитых, расстрелянных, погибших в плену, сгоревших в танках и самолетах, печах крематориев, утонувших вместе с кораблями, взорвавшихся на минах, растерзанных собаками, умерших на госпитальных койках, павших смертью храбрых в кровавых атаках, – это море человеческих бедствий. По сравнению с ним смерть моего отца – микроскопическая доля. К тому же он не совершал никаких героических деяний, даже не сделал попытки убежать, когда его забирали гестаповцы. Ему было без малого шестьдесят, никакой угрозы фашистскому режиму он представлять не мог. Но его арестовали, посадили в тюрьму, потом расстреляли. Может, за то, что он был участником Великой Октябрьской социалистической революции; возможно, в порядке выполнения гитлеровского плана по уничтожению славянских народов.

Так вот: когда говорят о многомиллионных жертвах, я вспоминаю прежде всего вот эту самую «малость» – родного отца. Сам теперь, превзойдя его тогдашний возраст, я с потаенной сердечной болью думаю, что под дулами вскинутых винтовок он думал обо мне, потому что я был самым младшим его ребенком. Он не раз говорил окружающим, поглаживая мою голову:

– Вырастить, выучить бы, тогда и помирать можно…

Я вспоминаю зарезанного карателями старика Ивана Степановича, бабушку Матрену, сгоревшую в собственной хате, нашего соседа-однофамильца Сергея, погибшего в звании капитана артиллерии. Сергей перед войной спас меня во время ледохода, когда старое набухшее пальтишко задержало меня всего на минуту среди трущихся льдин.

Неужто кто-то посмеет упрекнуть меня в этом?

У каждого в той войне свой погибший отец или брат, сын, свое страдание, свои муки. Убитые в Мидзухо ведь тоже были для кого-то родными. Давайте примерим на себя чужую боль, и мы тогда не станем рассуждать, с какой цифры начинать отсчет печальных жертв.

Работая над этой книгой, я слышал не раз пожелание о том, чтобы установить памятник жертвам той трагедии. Но где – в глухих распадках?

Выручил старожил Пожарского Михаил Федорович Рыбачук, определивший без раздумий:

– За мостом через речку Окуловку высится холм. С него видна долина реки Лютоги, распадок между хребтами, где когда-то находилось поселение Урасима. К холму есть два подъезда с трассы, соединяющей западное побережье с областным центром. Надо там лишь планировку сделать.

Тогда еще существовал совхоз «Чаплановский», и старанием его специалистов, механизаторов, водителей необходимые работы были произведены. Завезена даже плодородная почва. 12 мая 1992 года туда доставили саженцы, приехали люди из Пятиречья, Чапланово, Пожарского, и мы принялись за работу. Трудились юные школьники, имевшие смутное представление о причинах трагедии, пожилые корейцы, помнившие в деталях жизнь при японцах, рядом оказались русские, украинцы, даже японец, представлявший телекомпанию Эн-эйч-кэй. Мы тогда высказали простую и ясную мысль: спасение человечества в дружбе людей, в их созидательном труде на общее благо.

Было решено: как только установят тут памятник, мы посадим возле него три дерева: корейскую сосну, японскую сакуру и русскую березу – любимые деревья трех народов. Пусть по весне цветет сакура, летом красуется белоствольная береза и вечно зеленеет сосна.

Выдающийся ученый и поэт средневековой Кореи Сон Саммун сказал:

Если спросишь, кем я стану

После смерти, – я отвечу:

Над вершиною Пэнлая

Стану я сосной высокой.

Пусть замрет весь мир под снегом,

Зеленеть один я буду.

Письмена на сердце

Набежала волна

и отхлынула в море, стирая

письмена на песке, –

кто сотрет письмена печали

в безутешном скорбящем сердце?

Ёсии Исаму (1886–1960)

2 сентября 1945 года правительство Японии подписало акт о безоговорочной капитуляции. Южный Сахалин и Курильские острова отошли к Советскому Союзу. Победа – это трудная ноша. Победители брали на себя ответственность за охрану освобожденных территорий, производственных объектов, за жизнь и здоровье мирных граждан Японии, а также пленных, которых требовалось обеспечивать в соответствии с нормами, установленными Советским правительством. В этом отношении командование 2-го Дальневосточного фронта и Гражданское управление 112

Южного Сахалина проделали огромную работу, в частности, суровыми мерами пресекали попытки насильственных действий в отношении японцев. Японское население подлежало репатриации, и советских людей призвали заселить новые земли. Десятки тысяч переселенцев и вербованных поехали на южный Сахалин. Прежние еще не убыли – новые прибыли, и история поставила интереснейший эксперимент: тем и другим пришлось соседствовать и сотрудничать некоторое время.

Дипломатия на бытовом уровне

Было время, когда наши «корабли мира» часто навещали южных соседей. Мне однажды рассказали про одну из таких поездок. Встретили сахалинцев хорошо, были улыбки, цветы, рукопожатия, приветственные речи и застолья.

Приготовили хозяева и сюрприз, какого гости не ожидали. Пожилые японки пришли с необыкновенными реликвиями: они повязали головы красными косынками и развернули почетные грамоты. Грамоты отпечатаны были на простой бумаге, единственным украшением на них являлся портрет Сталина в обрамлении знамен. Японки рассказали, что наградили их за успехи в социалистическом соревновании по выполнению плановых заданий первой послевоенной пятилетки. И они, подданные Японии, внесли свой посильный вклад в выполнение советских планов, справляясь со своими личными обязательствами досрочно. Работать они пошли ради чашки рису и были ошеломлены, когда на собрании им вручили эти грамоты, косынки и денежные премии. Такое внимание руководства и обрадовало, и напугало их. Обрадовала высокая оценка их труда, а напугал возможный гнев русских товарок, которые таких успехов не добились, поскольку не обладали должными навыками. Но все обошлось, работницы не обиделись, а подружились, даже ходили друг к другу в гости, угощались, песни пели. С той поры косынки и грамоты они берегут как самую дорогую память о молодых годах, переполненных бурными событиями.

Сахалинцы с улыбкой смущения слушали откровения пожилых японок. О событиях того времени они имели весьма смутное представление. А ведь в истории нашего островного края однажды сложились уникальные обстоятельства, когда довольно продолжительное время – от полутора до двух с половиной лет – жили бок о бок с японцами граждане Советского Союза. Бок о бок – не образное выражение, его следует понимать буквально. Люди, приезжавшие по оргнабору и переселению, селились не только по соседству, а нередко под одной крышей, поскольку свободного жилья не имелось. Староста приводил прибывших в японскую семью, там потеснялись, освобождая часть комнат. У хозяина была большая семья, у нашего два–три сорванца, а дальше отношения складывались так, как подсказывал уровень человеческой культуры и понятие о правилах людского общежития.

Конечно, для японцев наш приезд был нашествием. Но они уже знали, что им предстоит покинуть обжитые места и вернуться в метрополию. Понимали они, что такие вопросы решались в самых верхах, и в отношении русских проявляли терпимость и такт.

Равно и большинство советских людей не ударили лицом в грязь. На уровне бытовом, производственном, повседневном и в силу этого самом сложном, где конфликт можно было раздуть из-за сущего пустяка, между нами и японцами сложились отношения взаимопонимания и добрососедства. Над формированием этих отношений трудились не дипломаты и политики, а рыбаки, крестьяне, учителя, железнодорожники, лесорубы, шахтеры, работники бумажной промышленности, домохозяйки, и они сумели без высокого штиля, заурядной бытовой прозой «написать» такие страницы, которые способны подняться до самых великих человеческих памятников. Здесь, на Южном Сахалине, где на время сошлись два потока, две идеологии, две культуры, две расы, два народа, находившиеся полстолетия в состоянии скрытой и явной вражды, трижды вовлеченные в тяжелые военные столкновения, здесь эти народы сумели достойно построить свою совместную жизнь.

Поведение японцев можно объяснить просто: они были запуганы массой советских войск, дислоцированных на Сахалине. Что ж, силой можно добиться покорности, послушания, подобострастной улыбки, низкого поклона, даже желания услужить. Но масса фактов свидетельствует о естественных мотивах человеколюбия. Шофер из поселка Яблочный, веселый здоровяк, рассказал, как его, безнадежно больного ребенка, выходила пожилая японка. По воспоминаниям его родителей, в течение двух недель она не отходила от его постели, лечила травами, снадобьями, рискуя, в случае 114

если он умрет, вызвать не только гнев родителей, но и карающий меч властей. Об услуге ее никто не просил, она добровольно заняла место лекаря, ночной сиделки, родной матери, пришедшей в отчаяние от бессилия сельской фельдшерицы и отсутствия лекарств.

Японка вырвала простуженное ослабленное тельце из цепких лап смерти, а робкую попытку родителей оплатить лечение в какой-либо форме сочла для себя оскорбительной. Разве можно тут усомниться в человеческой доброте?

В Корсаковском районе на 1 марта 1946 года проживало: японцев – 14 250 человек; корейцев – 3 000 человек; русских старопоселенцев – 197 человек; вновь прибывших русских – 1 264 человека, украинцев – 87 человек, белорусов – 31 человек, евреев – 18, чувашей – 8, мордовцев – 8, татар – 20, поляков – 9, латышей – 2.

Из сообщения гражданского управления г. Отомари (Корсаков).

1 и 9 мая 1946 года были проведены митинги с участием японского населения. Выступили представители японских рабочих и интеллигенции, их выступления переводились. 2 мая во всех школах, русских и японских, состоялись утренники. В японских школах были проведены беседы, которые переводились на японский язык. Прошли концерты детской художественной самодеятельности. В мае прошел районный смотр художественной самодеятельности японцев. Первое место среди вокалистов занял работник Сахалинторга Набухаро Тосидами. В районе дано два японских концерта.

Из донесения замполита гражданского управления г. Маока (Холмск).

Деревня Футомата

В молодые годы я учительствовал в поселке Чапланово (бывшая деревня Футомата), бывал в семьях первых переселенцев, записывал их воспоминания. Поддерживал с ними связь в последующие десятилетия. Надеюсь, старые записи представят интерес для нынешнего читателя.

В деревню Футомата Ольга Васильевна Сулоева приехала с семьей летом сорок шестого. С тех пор много воды унесла река Лютога в Анивский залив. Ольга Васильевна овдовела, дети выросли, нарожали ей внуков. Память ее не сохранила всего пережитого за долгие годы, проведенные здесь безвыездно, но в ней осталась удивительная ясность ума, живость речи, здравость суждений, приветливость к людям. О взаимоотношениях с японцами рассказывала охотно:

– Ничего плохого о них не скажу, врать не стану. Жили мы с ними меньше года, но жили хорошо, как добрые соседи, никогда не ссорились. Они нам молоко приносили, картошку, даже сахаром угощали.

– По какой цене продавали?

– Не помню. Ни у нас денег не было, ни у них, по-моему, бесплатно давали. Видели, что ничего у нас нет, приехали мы в заплатанных портках, так они просто жалели нас. Скажу, что и они жили без роскоши, зато жизнь их была какой-то налаженной. Они многое сами для себя производили. Сахарную свеклу выращивали, да так много, что тут, на станции, у них целые бурты собирали. Свеклу увозили на сахарный завод в Тойохару, а взамен им поставляли жом и сахар. Разве кто на Сахалине знает теперь, что такое жом? Поди и слова такого не слыхивали. А японцы подмешивали его в корм скоту, поэтому у них коровы много молока давали. Вообще, они о животных заботились: сена полно накашивали, корнеплодов вдоволь выращивали, сеяли рожь, пшеницу, ячмень, много клиньев под овес отводили. Корму хватало и лошадям, и свиньям, и птице. У них тут и звероферма была, и сады обильные. Одно время я сторожила сад, когда он колхозным стал. В нем росли яблони, сливы, вишни, полно было малины и гумии. Одной клубники собирали столько, что не успевали в город корзинами вывозить.

– Где же тот сад?

– Где сад? Вы еще спросите, где мельница, где клевера, где висячие мосты над речками. Извели все, уничтожили, раскурочили. Русскому Ивану ведь ничего не надо. Начальники вместо того чтобы с умом руководить колхозами, приезжали стращать нас. Скоро, мол, начнется выселение японцев, так вы не ходите по одному, проявляйте бдительность.

– Ну и что же, были случаи нападения на наших людей?

– Никаких случаев не было, слыхом ни о чем не слыхивали. Ходила я одна повсюду: и на речку, и на сенокос, и на дальние огороды. Никого не боялась, никто меня пальцем не тронул. Если японец или японка встретятся, так раскланяются. С некоторыми семьями даже подружились, встречались, разговаривали. Они немножко по-нашему говорили, мы маленько по-японски, ничего, понимали друг дружку, потому что говорили о понятном – о земле, урожаях, о скотине. Хорошие люди были, так же, как мы, горбатились с утра до ночи, детишек растили. Честные были, никогда никого не обманывали, чужого не возьмут, даже если само в руки плыло. Уже перед самым их отъездом понес мой муж, царство ему небесное, мешок овса на мельницу. Японец приходит через день и говорит: «Вася-сан, забери овес назад. Я его отшелушил, а раздробить не успею. Завтра мы уезжаем, так вдруг куда мешок пропадет». На другой день погрузились они с узелками в вагоны. Пошли мы провожать, попрощались по-хорошему. Они нам кланялись низко, руки пожимали. Мужчины махали нам, спрашивали: «Мадама, можно мы потом приедем, как разрешат?» Приезжайте, отвечаем, места всем хватит, веселее жить будем. Детей наших, как вырастут, переженим. Смеются они, а у некоторых слезы на глазах. Еще бы! Здесь они оставляли дома, дворы, животину, огороды, возделанные их руками. Только не мы же виноваты в тех слезах…

Подписка на заем 4-й пятилетки проходит на высоком уровне. По городу Маока из 1 650 русских на заем подписались 1 378 человек, из 3 750 японцев подписались 3 160.

Южно-Сахалинская область в первой декаде мая подписку выполнила на 172 процента. Управляющий заводом Тобудь Хонтоского района Киокай Ивая 5 мая 1946 года подписался на 10 тысяч рублей и тут же внес их наличными.

Из доклада начальника политотдела Гражданского управления П. Богачева.

За лучшую работу в сельском хозяйстве сельским старостам и крестьянским хозяйствам, обеспечившим полное и качественное выполнение планов сельхозработ, постановлением военного совета ДВО выделены премиальные фонды: карманных часов – 10 штук; резиновых сапог – 50 пар; гвоздей – 500 кг; табаку – 50 кг; керосина – 1 500 кг.

Из доклада начальника политотдела Гражданского управления П. Богачева.

В том же переселенческом эшелоне, в котором ехали Сулоевы, прибыл в деревню Футомата и тракторист Николай Андреевич Травин. Теперь в Чапланово многие носят его фамилию. Давно упокоилась мать-героиня Мария Васильевна Травина, ушел в мир иной и сам глава рода, живут тут их дети, внуки и правнуки. Дети стали механизаторами, водителями, работали в совхозе, чем теперь занимаются – не знаю.

Интересен был взгляд Николая Андреевича на жизнь японской общины.

– Больше всего мне нравился порядок, какой был у них. Жили они небольшими хуторами, на хуторе был малый староста, а в центре деревни находился большой староста. Случись что-нибудь – в один миг поднимут людей, чтобы спастись от наводнения, пожара или еще какой беды. Случилось с человеком несчастье – староста тут как тут. Как раз такой случай произошел в ноябре сорок шестого года, на второй день праздника. Двое наших односельчан подвыпили хорошенько, да и решили сдуру грабануть японца, что жил на отшибе. Завалились к нему, тряхнули: «Дай сакэ! Дай денег!» Сакэ у него не нашлось, денег он не дал, скорее всего их у него не имелось, так они его избили и прихватили кое-что из утвари, чтобы пропить. Избитый японец пожаловался малому старосте, тот – на лошадь да в центр деревни к большому старосте, большой староста – к военным. Наши – вооруженных патрулей навстречу грабителям, за штаны их да в конверт, по четыре года припечатали… Зато и слушали старосту, скажет он слово – закон! Поэтому ни воровства, ни хулиганства у них не было. Случалось, поцапаются два соседа из-за чего-нибудь, так любой старик на них прикрикнет, они отвесят ему поклон и разбегутся. Вечером выпьют мировую – по чашечке сакэ и с утра спешат помочь друг другу.

Сорок шестой год мы кое-как пережили, а с весны сорок седьмого стали работать на их полях. Они уже знали, что уедут, поэтому землю не обрабатывали, но нам помогали. Не мог японский крестьянин сидеть без дела! Подружился я с одним японцем, звали его Таниока, был он примерно одних лет со мною. Он дал мне свою лошадь, инвентарь, помог вспахать и засеять два клина. Раньше мы сеяли из лукошка, потом бороновали. Таниока научил сеять через трубку. У них специально изготавливались такие трубки, через которые зерно высеивается равномерно. Трубку эту прикрепляют к поясу, в емкость наподобие воронки засыпают зерно и таким образом засевают поле. Всходы получаются ровные, кустистые. Таниока перед отъездом предложил мне: «Бери моя ума (лошадь), она хоть и молодая, но умная, хорошо работать будет». Лошади у японцев были крупные, сильные. На батях – это такие специальные сани для вывозки древесины – мы вывозили по двенадцать кубов. В те годы машина брала в два раза меньше, в бездорожье не годилась, а японский битюг прёт поклажу, только посапывает. Таниока думал, что хозяйствуем мы каждый сам по себе, и отдал мне свою лошадь. Только у нас к тому богатству отнеслись плохо. В какой-то год сено не заготовил колхоз, перегнали лошадей к мысу Крильон, там они бродили почти год, пока не пропали.

Жили мы с японцами хорошо, делились всем, что имели. Они носили нам молоко, картошку, капусту, а мы взамен давали то, что перепадало нам по линии государственного снабжения: консервы, полотно, табак. Конечно, находились среди нас такие, что приношения японцев принимали как дань. Им сразу дали от ворот поворот. Жена Таниоки говорила моей: «Маруся, тебе дам молока и все, что есть, потому что ты не жадная, хотя у тебя детей много. А вот той мадаме не дам, потому что она жадная». Не особенно чем могли мы отблагодарить, но они ценили не то, сколько ты дал, а то, что готов поделиться последним.

Не хотели японцы уезжать отсюда, просили, чтобы их тут оставили. С ними и нам было бы легче обживаться, добро бы по ветру не пустили. А то ведь порастащили все. Что-то забрали военные, стоявшие в соседнем поселке, электромоторы мы поснимали сами и забросили, сами же раскурочили вальцевальню. Не научились мы у них дисциплине, порядку, бережливости, уважительному отношению к старикам.

На Томаринском бумкомбинате, где основная масса – японцы, план работы выполнен на 110-115 процентов. Шахтеры шахты Тайо за систематическое перевыполнение плана добычи угля второй год держат переходящее Красное знамя. Много ударников среди японских рыбаков.

Из доклада начальника политотдела гражданского управления П. Богачева.

Кусочек детства

Теперь журналист Николай Иванович Савченко на заслуженном отдыхе, а в период его активной работы мы не раз вели разговоры о взаимоотношениях с японцами. Он вспоминал: – Мне было девять лет, когда мы приехали на Сахалин. Впечатления от встреч с японцами были такими запоминающимися, что не померкли до сих пор. Прежде всего удивила их доброжелательность. У хозяина, где мы поселились в Невельском районе, были мать, жена, маленький ребенок. Нас угостили жареной соей, какими-то мучными изделиями, самодельными конфетами. Может, не такое уж это было богатство, но для нас, постоянно голодающих, оно оказалось невиданным лакомством. И все это делалось искренне, без заискивания, без желания угодить нам. А ведь мы были чужаками, гостями незваными. Когда мы немного освоились, то поразились дворику хозяина. Какой это был дворик! Украшали его карликовые деревья, гармонично сложенные камни. Но настоящим чудом оказался пруд, в котором плавали рыбки. Живые рыбки в пруду! Их кормили, ими любовались, часами созерцали. На все это мы таращили глаза, приходя в полное недоумение: как это так – просто любоваться? Для нас все имело практический смысл: деревья растут, чтобы по ним лазить, ломать ветки, рубить их на дрова; рыба существует для того, чтобы ее ловить, употреблять в пищу, кормить кота. До нас никак не доходило, что деревья, камни, рыбки могут доставлять эстетическое наслаждение. В той же степени удивило обилие посуды, всяких безделушек. Они тоже предназначались для украшения стола, жилища. Мы привыкли, в лучшем случае, к отдельной тарелке, а то приходилось есть из общей миски. Для нас важна была пища как таковая (побольше бы!), а из какой посуды ее есть – не имело никакого значения. Тут ставили на низенький стол несчетное количество разнокалиберных чашек, блюдечек, различных по расцветке, каждое имело свое предназначенье, в каждой была своя снедь или приправа.

Но больше всего лично меня поразило то, что у японцев делалось для детей. Каждый японский ребенок имел все свое: обувь у него была по ноге, одежда – по росту. А мы, дети военных лет, донашивали то, что оставалось от старших братьев, а то носили штаны в заплатах, вместо пальтишка что-то невообразимое с торчащими клочьями ваты. Японский мальчик ходил на лыжах с ботинками, катался на коньках с ботинками. У нас мало кто имел лыжи, да и те разные – одна короче, другая длиннее, одна шире, другая уже. Коньки – один «дутыш», другой «снеговик» – прикреплялись к валенкам при помощи веревки и палки. У японского мальчика имелся свой велосипед, а у нас был один на всю улицу, учились мы на нем кататься по очереди, продев ногу под рамой. У нас взаимоотношения между взрослыми и детьми строились на окрике, шлепке, подзатыльнике. Нашим родителям всегда было не до нас: то они на работе, то отдыхают после работы, то какие-то разговоры ведут с соседями и отгоняют нас, чтоб не слушали, то выпивают – опять-таки не подходи к ним. Японцы, смотришь, всегда всей семьей, детей не наказывают. Отец мастерит что-то с сыновьями, учит своему ремеслу, ходит с ними наблюдать природу. Иногда японский мальчик что-нибудь отчубучит – у нас бы его отодрали как сидорову козу, а его мать и отец ограничатся замечанием и улыбкой.

Непродолжительное время мы росли вместе, играли, чему-то научились друг у друга. Когда они уезжали, то подарили кому велосипед, кому лыжи, кому пенал с карандашами. Расставание наше было по-своему трогательным, и доброе чувство детской дружбы по сей день находит во мне отзыв.

Моральное состояние японского населения – рабочих и крестьян – хорошее. Бригада Мацисита Ево план вылова рыбы выполнила на 216 процентов, бригада Сато Судзабуро – на 265 процентов, бригада Сузуки Сёзо – на 180 процентов. Но бывший хозяин завода сакэ Тэмо Тоёдзи на одном из собраний в Кусюнае сказал: «Если я вернусь в Японию, то заявлю своему правительству, что у меня русские взяли завод, а денег за него и за оборудование не заплатили». Бывший мэр Кусюная сказал: «Пуркаев в листовках призывал население находиться на своих местах, всем японцам продолжать работать, а теперь хозяев лишили возможности иметь свои предприятия».

Из сообщения начальника отдела спецпропаганды политуправления 2-го Дальневосточного фронта подполковника Лисковца.

После пожара

Галина Александровна Черняева не раз рассказывала о том, как давным-давно приехала вместе с родителями в поселок Нитуй Поронайского района, как поначалу боялась японцев. Они совсем недавно воевали с нами, все поголовно были самураями и запросто могли зарезать детей.

Однажды, не в самый лучший для семьи день, от трубы загорелся дом. Дома японской постройки горели не более пятнадцати минут. Огонь мигом охватил потолки и стены, оклеенные бумагой, и в небо разом ударил огромный костер. Горящий дом японцы не спасали, а стремились спасти людей и отстоять соседние строения. Не оплошали они и в тот день – успели вынести детей и кое-что из утвари.

Пожар хуже любого вора: вор хоть стены оставит, а тут уничтожено было решительно все!

К счастью, в поселке оказалось пустующее жилье, и крышу над головой нашли быстро. Но не стало множества привычных вещей, которыми мы пользуемся ежечасно, не задумываясь об их значимости: ложек, тарелок, кастрюль, ведер. Кружки, чтобы воды напиться, – и той не оказалось! Ребятишки после пожара грязные, чумазые, а нет мыла, мочалки, бельишка для смены, никакой абсолютно одежонки, кроме той, в которой их застал пожарный переполох. А на чем спать? А чем укрываться?