Текст книги "Трагедия деревни Мидзухо"

Автор книги: Константин Гапоненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Документ этот предельно краток, и мы приведем три статьи полностью.

«Ст. 1. Его Величество император Кореи полностью и навечно уступает Его Величеству императору Японии всю власть над Кореей.

Ст. 2. Его Величество император Японии выражает на это свое полное согласие и подтверждает присоединение Кореи к Японской империи.

Ст. 3. Его Величество император Японии обещает Его Величеству императору Кореи, Его Величеству императору-отцу, Его Величеству наследнику, их супругам и потомкам сохранить им титулы, достоинство и честь, а также предоставить им ежегодные пособия, достаточные для того, чтобы поддержать их существование согласно их положению».

Далее говорилось о благах для членов императорского дома, о том, что почетные титулы и пенсии будут жалованы тем корейцам, которые имели заслуги перед Японией и которые будут законопослушны. Лишь о корейском народе не было сказано ни слова.

Итак, отныне Корея становилась японским генерал-губернаторством Чосон, бывший император – чисто декоративной фигурой, а его народ переходил в подданство японскому микадо в качестве третьесортного налогоплательщика.

Из Кореи в Японию рекой изобилия потекли хлопок, рис, бобы, крупный рогатый скот, необработанная кожа, женьшень, золото, продукты морских промыслов, лес. В Корею из Японии везли ткани, керосин, жиры, напитки, металлоизделия, всякий ширпотреб, как сказали бы мы теперь.

Из Кореи уезжали крестьяне, согнанные со своей родной земли, ремесленники, разоренные японской машинной продукцией. Они становились дешевой рабочей силой. В Корею ехали чиновники, служащие полиции, жандармерии, офицеры, предприниматели, торговцы, резервисты, искатели легкой наживы, знавшие тайные и явные способы быстрого обогащения на полуострове.

Всего через три года после аннексии «Харбинский вестник», газета, которую читали не только русские торговцы, жившие в Китае, но и просвещенная публика Благовещенска, Иркутска, Владивостока, послала в Корею корреспондента. Тот делился своими впечатлениями в номере за 26 июля 1913 года: «По пути изредка попадаются деревушки в двадцать, самое большое в тридцать фанз. Последние имеют жалкий вид, берет даже сомнение, что эти конуры являются жилищем человека. Представьте себе маленький хлев с полусгнившей соломенной крышей и разваливающимися глиняными стенками, и вы получите более или менее точное представление о корейской хижине».

Какое уж тут счастье народных масс! Что касается обещанной суровости и безжалостности, то их хватало с избытком.

Расправа в Урасима

О, гнев неистовый ему туманит взор

И разум! В ослеплении

Вокруг не видит ничего он.

Ужас! Ужас!

Кандзэ Кодзиро Нобумицу.

«Фуна-Бэнкай».

Тревожным, суетным было утро 21 августа. Все знали, что связи с Маока нет, что перекрыто движение поездов, разрушился и распался привычный жизненный уклад из-за наступления русских. Ожидали боев на подступах к деревне, возможных насилий и грабежей, поэтому сегодня уходили те, кто опоздал с эвакуацией вчера.

Судзуки Масаиоси подняли в темноте, было, наверное, около пяти. В дорогу собрались отец, мать, братья и сестра, двоюродные брат и сестра. В узелки взяли самые необходимые вещи и направились в Урасима. Шли медленно из-за девочек и отца. Старика давил не столько тощий рюкзак, сколько беспокоили больные ноги. Пока собирались да двигались с частыми остановками, навстречу им распахнулось утро, свежее, росистое, наполненное запахами зрелого лета, усталых полей. Слева Рудака-гава дышала прохладным туманом, призывая близкую осень. Неужто совсем рядом война?

Она напомнила о себе, когда приблизились к дому Куриямы Китидзаемон. Был уже восьмой час утра. Перед домом Куриямы стоял Морисита Ясуо с короткой саблей на поясе. Он подошел к эвакуирующимся, поздоровался и, обратившись к Судзуки Масаиоси, сказал:

– Ты оставайся здесь, в деревне. Если придут русские солдаты, будешь им проводником.

Морисите никто не возразил. Масаиоси послушно расстался со своими родными, тотчас же передал двоюродному брату необременительную ношу, подошел к нескольким сверстникам, деревенским друзьям, сидевшим на бревнах во дворе Куриямы, улыбнулся им, поздоровался и присел рядом.

В тo же самое время Хосокава Хироси пришел в дом к Чибе Масаси. Столь ранний визит к соседу и раньше не вызывал бы удивления. В прежние времена поговорили бы о хозяйстве, о погоде, об урожае. Теперь разговаривать было не о чем. Надо действовать! Хосокава произнес по-военному.

– Все собираются у Куриямы. Нужно вооружаться и идти.

Чиба был на шестнадцать лет старше Хосокавы, характером обладал твердым и самостоятельным, воинским званием равен с Хосокавой, но в данном случае безоговорочно принял старшинство младшего по возрасту. Он закинул за спину ружье, взял саблю. Уже по дороге Хосокава сказал как о деле решенном:

– Вчера убили одного корейца, надо расправиться с остальными.

Чиба Масаси, сорокадвухлетний крестьянин, отец пятерых сыновей и трех дочерей, ничего не возразил, лишь крепче сжал саблю, родовую реликвию, хранившуюся в семье, по преданию, сто семьдесят лет.

Едва они зашли во двор к Курияме, как показалась повозка Киосукэ Дайсукэ, который вез свою семью. Киосукэ остановил лошадь, передал вожжи молодой жене, сам подошел к мужчинам. Морисита Ясуо, Хосокава Хироси, Курияма Китидзаемон, Чиба Масаси и подошедший Киосукэ Дайсукэ поговорили о чем-то негромко и недолго.

Киосукэ вернулся к жене, дал наставление старикам, сидевшим отрешенно на телеге, добавил, что скоро приедет. Повозка дальше поехала без хозяина.

В то роковое утро, похоже, все дороги вели к Курияме Китидзаемон: заходили взрослые, стайкой группировались юноши. Даже Такахаси Иоримицу, пожилой японец, командированный эвакуированными за рисом, остался здесь. Рис он получил на кооперативном складе. Курияма передал два мешочка с попутным транспортом, а самого Такахаси попросил приготовить обед для присутствующих, которых уже было человек двадцать. У всех на лицах тревога: Япония потерпела поражение! Что теперь будет? Сходились группками, говорили негромко, как на поминках.

Из дома вышел Курияма Китидзаемон с темной плоской бутылкой в руке. Сын Сиодзи вынес на подносе рюмки и цветные миниатюрные чашечки. Хозяин стал разливать разбавленный спирт. Глаза блеснули довольством, но радости вслух не высказывал никто. Выпивка сдетонировала всплеск страстей, которые витали над деревней с тех дней, когда волны отступающих покатились на юг Карафуто. Спирт воспламенил накопившуюся обиду за поражение, за необходимость бежать в горы, за невозможность уехать на Хоккайдо. Морисита выкрикнул:

– С ними надо покончить!

Сразу же со всех сторон посыпались реплики, которые хотя и не содержали ничего нового, но находили в каждом из присутствующих отзвук согласия.

– Они нападают на японцев! Грабят наши дома!

– Они насилуют японских женщин и девушек! Все беженцы об этом говорят.

Правда, никто не сказал, какие беженцы об этом говорили, откуда такие слухи. В доводах и фактах никто сейчас не нуждался, слушали то, что хотели услышать, повторяли друг другу одно и то же, убеждали себя в том, в чем были уже убеждены.

Поднял руку Нагаи Котаро. Все затихли, и он объявил:

– Я знаю, что они не соблюдают светомаскировку, по ночам подают сигналы русским самолетам красными и синими огнями.

Большей глупости невозможно было придумать.

Опять ни у кого не нашлось места сомнению: а что за сигналы могут подавать корейцы и с какой целью? Ведь вблизи Мидзухо нет ни гражданских, ни военных объектов. Зато все знали, что Нагаи – человек уважаемый, у него семь братьев и сестер, отец нанимает на лето двух работников. Нагаи Котаро дослужился в императорской армии до ефрейтора, имеет орден 8-й степени и медаль за войну в Китае.

– Они теперь надевают красное кимоно и пляшут на глазах у японцев!

– Корейцы всегда были плохими людьми, – твердо заявил Киосукэ Дайсукэ. – Они предают друзей, а завтра, как придут русские, они выдадут наши семьи. Они поведут русских туда!

И Киосукэ показал рукой в том направлении, куда эвакуировались семьи.

Хосокава Хироси выступил вперед. Юноши, члены молодежной организации «Сэйнендан», среди которых выделялся Хосокава Такеси, подтянулись. Еще совсем недавно, этим летом, Хосокава, их учитель, сэнсэй, проводил с ними занятия по военной подготовке, готовил их к ежегодному осеннему смотру. Смотр проводился в Футомата или Осака, принимал его офицер из Тойохары. Лестно было заслужить его похвалу. Поэтому юноши не обижались на высокую требовательность своего наставника. Они испытывали к нему то чувство уважения, которое вызывает у зеленого юноши бывалый воин. Его почитали за силу, бесстрашие и решительность. Там, где они не знали, как поступить, сэнсэй был быстр, как молния или удар меча.

Хосокава сказал, будто отрубил:

– Корейцев надо уничтожить сегодня, пока они не разбежались. Уничтожить, пока не пришли русские.

– Тихо! – вдруг поднял руку Курияма Китидзаемон, поворачиваясь в сторону тропы.

Тропа вела к хижинам, где жили две корейские семьи. Там, под видом рабочих, все время бывали какие-то люди. Одни уходили, другие приходили. Кто скажет, что они не шпионят?

К усадьбе шли три корейца. Двое были знакомы. В дружеских отношениях, конечно, не состояли, но при встречах разговаривали, обменивались деревенскими новостями, даже оказывали друг другу мелкие хозяйственные услуги. Лишь старика никто не знал.

Молчаливые взоры толпы показались корейцам зловещими. Они замедлили шаг, но отступать было некуда.

Пришедшие вежливо поздоровались. Кореец Нацукава, ближний сосед Куриямы, поклонился хозяину усадьбы. Курияма налил спирту в рюмки.

– Кто хочет выпить, давайте выпьем.

Нацукава огляделся. Рюмки взяли всего несколько человек. Он нерешительно потолкался. Его персонально вроде бы не приглашали к угощению, но отказ могли расценить как неуважение к хозяину и его гостям. Нацукава выпил и, стараясь расположить всех к себе, сказал:

– Очень плохо нам будет, если русские придут в Мидзухо.

Спутники Нацукавы к угощению не подошли, стояли поодаль, лишь закивали головами в знак согласия.

Морисита громко отвечал, что русские в Мидзухо не придут. Японцы встанут против них с каменными лицами и победят.

– Берите косы, берите бамбуковые палки! – приказал он тем из молодых, кто не имел оружия. – Будем сражаться с русскими!

Юноши мигом вооружились. Морисита собрался будто бы поближе посмотреть на новоявленное войско, двинулся медленно к ним, а поравнявшись с Какутой Тиодзиро, что-то шепнул последнему. Какута, вооруженный саблей Чибы Масаси, неожиданно прыгнул к Нацукаве, рубанул его по правому плечу.

– На тебе, русский шпион!

Зажав левой рукой рану, Нацукава кинулся к реке, где были заросли. Бросились бежать остальные корейцы.

– Держи! Держи! – раздались крики.

Прогремел выстрел. Это из-за телеги почти в упор ударил Чиба Масаси. Один из корейцев упал замертво.

Толпа, подхлестнутая командой и стремительностью событий, кинулась в погоню. Старика догнали в считанные мгновения, сбили с ног и стали наносить удары по всему телу. Он был жалок, растерян, все тело его тряслось. Но вдруг с неожиданной цепкостью он ухватился за одежду одного из нападавших. Его пнули ногой в голову, стали бить по ребрам, он лишь выхаркивал стоны и, не видя уже ничего перед собой, держался как утопающий за соломинку. Тогда по рукам ударили саблей. Чтобы добить окончательно, его раз несколько пронзили заостренными бамбуковыми палками.

Нацукаву бросились догонять Морисита Ясуо, Киосукэ Дайсукэ и молодой Судзуки Масаиоси. Нацукаву укрыла высокая трава. Морисита, раздвигая густые заросли бамбуковой палкой, торопливо прочесывал берег. Вдруг послышался стон. Морисита поднял голову, вытянулся, будто даже стал выше ростом. Он мгновенно сориентировался, кинулся на голос и через два десятка шагов очутился возле раненого. Нацукава лежал на левом боку, рукой по-прежнему держался за разрубленное плечо. Рубаха его набухла кровью, густая масса скопилась между почерневших пальцев. Морисита пнул корейца ногой, перевернул кверху лицом. Лицо было мокрое, испачкано кровью, видимо, Нацукава вытирался рукой, которой зажимал рану. Увидев японцев, Нацукава закричал, глаза его закатились, блеснув белками. Он в мучениях пытался перевернуться на живот, чтобы встать. Морисита передал бамбуковую палку Судзуки и взял у Киосукэ саблю. Как раз Нацукава, предприняв вторую попытку, перевернулся вниз лицом. В тот самый момент, когда он стал подниматься, опираясь на здоровую руку, Морисита вонзил ему саблю в спину. Судзуки ткнул в лежачего бамбуковой палкой. Палка имела косой срез, была острой, но тут застряла в одежде. Судзуки с усилием повторил удар, и палка податливо вонзилась в тело.

Когда с тремя корейцами было покончено, молодые вернулись к дому Куриямы, а Морисита Ясуо, Нагаи Котаро, Киосукэ Дайсукэ, Чиба Масаси, Хосокава Хироси и Какута Тиодзиро направились к корейским хижинам, стоявшим неподалеку друг от друга. Шли по тропе молча. Навстречу им, заложив руки за спину, куда-то шел кореец Хирояма. Встретившиеся на узкой тропе знали друг друга. Хирояма, отступив с тропы, поклонился добрым знакомым. Его испугал их боевой вид, хмурые лица, но он вымучил из себя улыбку и только из учтивости спросил, куда они идут. Шедший впереди Хосокава приостановился, а Киосукэ Дайсукэ, поравнявшись с Хироямой, резким взмахом стеганул корейца по шее так, что ремень змеей обвился вокруг, и тогда Киосукэ Дайсукэ рванул на себя. Хирояма упал на колени, схватился руками за ремень, захрипел, пытаясь освободиться. Хосокава коротким ударом вонзил саблю в спину. Хирояма ткнулся головой в землю, будто поклонился. Кто-то сзади, кажется Нагаи Котаро, ударил его по голове. Он затих и завалился на бок, изо рта у него поплыла кровь. Хосокава и Киосукэ взяли убитого за руки, волоком оттащили в сторону и бросили на траву в тени широкого вяза...

Через четверть часа они вошли в дом корейца Маруямы. Роскошный августовский день уже разгорался вовсю, тихая узкая долина, зажатая между двумя крутыми хребтами, была переполнена солнечным светом, а в доме Маруямы царил сумрак. Испуганно метнулись в угол жена Маруямы и дочь его, девочка-подросток лет тринадцати. Встали сидевшие за столиком два корейца. Сам Маруяма, заслышав стук в сенях, встал было, чтобы встретить непрошеных гостей, да так и застыл посредине комнаты. Обитатели дома наверняка слышали утренний выстрел, и приход такого количества вооруженных людей, не снявших обуви у порога, пронзил их страхом.

Вошедшие сгрудились, потоптались, Киосукэ Дайсукэ попросил попить. Хозяйка набрала в ковш воды, передала мужу, и Маруяма торопливо поднес Киосукэ. Попили и другие. Чиба Масаси после питья согнутым пальцем левой руки разгладил усы, правой поправил за плечом ружье. Молчание явно затягивалось, пришедшие выразительно смотрели на Мориситу. Тот с привычным строгим видом спросил:

– Почему женщины до сих пор не эвакуировались?

Спросил громко, жена и дочь вздрогнули, не дожидаясь оправданий Маруямы, стали тут же на виду у всех собираться в дорогу. За ними следили корейцы и японцы с повышенным вниманием, будто в их суетливых движениях заключалось разрешение того дела, за которым пришло столько людей. Сборы длились всего несколько минут. Когда женщины, попрощавшись с хозяином лишь взглядом, двинулись к выходу, Хосокава напомнил, что они должны идти к дому его отца, Хосокавы Ёкичи. Женщины выскользнули как тени.

– А мы будем защищать деревню, – сказал Морисита. – Вы пойдете с нами.

Мужчины кинулись снарядиться, но Морисита предупредил:

– С собой ничего брать не надо.

Корейцы стали выходить в чем были. Как-то само собой получилось, что за каждым корейцем на тропе очутился вооруженный японец.

Первым шел Маруяма, ему дышал в затылок Киосукэ Дайсукэ. Замыкали шествие Хосокава и Чиба Масаси.

Корейцев начали убивать там, где уже лежал труп Хироямы. Сигналом послужил знакомый крик Киосукэ Дайсукэ, снова пустившего в ход свой ремень:

– Бей!

Нагаи Котаро рубанул свою жертву саблей, но меткого удара не получилось – сабля снесла корейцу лишь нижнюю челюсть. Он хрипел, захлебываясь собственной кровью, которая обильно текла на грудь. Нагаи добил его, нанося удары по затылку.

Какута действовал откуда-то подвернувшимся колом. Он бил корейца по голове, по плечам, по ребрам, наконец всадил кол заостренным концом в мягкую полость живота.

День 21 августа еще не вошел в полную силу, а с корейцами в местечке Урасима было покончено.

* * *

Из протокола допроса свидетелей Куриямы Мамору 10 августа 1946 года.

«После окончания убийства Киосукэ Дайсукэ построил в одну шеренгу Нагаи Котаро, Какуту Тиодзиро, Курияму Самодзи, меня – Курияму Мамору, Судзуки Масаиоси и скомандовал: «Смирно, равнение на Курияму Китидзаемон!» Курияма принял доклад и сказал, чтобы все пошли закапывать трупы и сделали так, чтобы ничего не было заметно».

Из протокола допроса обвиняемого Куриямы Сиодзи 14 августа 1946 года.

«Около нашего дома Морисита нам велел взять лопаты и поехать на лошадях на окраину местечка Урасима. Я, Курияма Мамору и Судзуки Масаиоси сели верхом на лошадей, взяли лопаты и поехали на окраину Урасима по дороге, а сам Морисита пошел пешком туда же, только не по дороге, а прямым путем. Когда мы проехали около километра, то около дороги увидели четыре трупа убитых корейцев-мужчин, там же встретили Хосокаву Хироси, Чибу Масаси, Какуту Тиодзиро, Нагаи Котаро, Киосукэ Дайсукэ, Мориситу Ясуо. Вместе с этими лицами стаскали трупы в одно место, недалеко от дороги, прикрыли травой и оставили, сами вернулись в деревню Мидзухо».

Из протокола очной ставки Хосокавы Хироси и Куриямы Китидзаемон.

«Курияма: 21 августа 1945 года около 9 часов утра ко мне в дом пришли Хосокава Хироси, Морисита Ясуо, Киосукэ Дайсукэ. Сразу, как только они вошли, Киосукэ и Хосокава стали говорить о поражении Японии и о скором приходе частей Красной Армии. Здесь же они сказали, что с приходом Красной Армии корейцы будут издеваться над японцами и предавать их. Поэтому всех корейцев надо уничтожить. Во время этого разговора пришел Какута Тиодзиро и поддержал их. После этого решено было созвать других жителей и обсудить вопрос об убийстве корейцев совместно.

Вопрос Хосокаве: Подтверждаете ли вы показания Куриямы?

Ответ: Да, я подтверждаю показания Куриямы.

Вопрос Курияме: Говорил ли кто-либо из участников совещания о наличии приказа военных властей об уничтожении корейцев?

Ответ: Нет, во время совещания о приказе военных властей Японии об уничтожении корейцев никто не говорил. Не говорил об этом ни Хосокава Хироси, ни Морисита Ясуо, ни Киосукэ Дайсукэ.

Вопрос Хосокаве: Вы подтверждаете показания Куриямы о том, что на совещании разговора о приказе военных властей об уничтожении корейцев не было?

Ответ: Да, я эти показания подтверждаю полностью».

Из акта комиссии судебно-медицинских экспертов

«Яма № 3. Под рыхлым слоем почвы на глубине 10-15 см лежит кол длиной 2,5 метра, к которому привязана веревкой рого58

жа. Под рогожей оказались лежащие в беспорядке нижние конечности трупов.

В общую кучу трупов брошено два кола с заостренными концами, один кол длиной 80 см, второй кол 2 метра. При снятии оставшегося слоя земли 2-3 см обнаружены сваленные друг на друга 4 трупа. При изъятии трупов на поверхность на дне ямы оказалось четыре рогожи, привязанные к колу. Один труп, лежащий сверху, одет в черную куртку хлопчатобумажной ткани, такие же брюки, обут в таби, голова от трупа отделена... в затылочной части имеется дырчатый пролом, скуловая кость имеет трещину, зубы передние отсутствуют. Установлено: труп мужского пола, 30-35 лет, ребра справа и слева имеют множественные переломы. Второй труп имеет рост 156 см, одет в летнюю одежду – пиджак и брюки, обут в таби. На черепе два дырчатых пролома, в грудной клетке сквозной дырчатый дефект – проткнут колом. Установлено: труп мужчины в возрасте 20-25 лет, ребра слева имеют множественные переломы. Третий труп одет в летнюю одежду, обут в таби, у трупа отрублена правая рука... Установлено: мужчина в возрасте 30-40 лет, кости левой нижней конечности имеют множественные переломы. Четвертый труп одет в нательную рубаху, темно-синие брюки, обут в таби, лицевой скелет, нос и часть нижней челюсти отрублены... На затылочной кости рубленый дефект, проникающий в полость черепа, длиною 15 см. Кости верхних конечностей и ребра справа и слева имеют множественные переломы. Судя по одежде и скелету – труп мужского пола. Вследствие сильного разложения и отсутствия лицевых костей возраст не установлен».

Зятья японца Сато и их короткое счастье

Бежал от тигра, а попал в логово льва.

Корейская пословица.

Дочерям японца Сато, упокоившегося три года назад, ничто не предвещало беды. Хонда Мисако вышла в конце сорок четвертого за Нацукаву Масао и с радостным беспокойством прислушивалась к нетерпеливым толчкам живого существа под трепетным сердцем.

Людские пути извилисты, причудливы, как ручьи, вьющиеся по распадкам. Ручьи бегут к реке. Человека тянет к домашнему очагу, пусть даже к чужому, к любви, к семье. Несомненно, именно это желание привело Нацукаву Масао к девушке по имени Ми-сако. Ему удалось найти тропинку к ее дому как раньше удалось оставить шахту и наняться на лесозаготовки. Одно время он валил лес в тайге, туда дорога шла через деревню Мидзухо.

Для Мисако предпочтительнее было бы выйти замуж за японца. Но деревня молодежью оскудела: кого проводили на войну, кого в город на учебу или выгодную чистую работу. Невесты из состоятельных семей могли себе позволить роскошь ожидания, даже надеяться на городских женихов. А ей надо было выходить замуж за того, кто предлагал руку. Сердце само забилось в ответ. Нацукава Хонде Мисако понравился, она привязалась к нему и большего счастья не желала. Соседи пришли на их свадьбу, поздравили, повеселились, довольствуясь скромным угощением. Сельская община на такие браки смотрела более чем снисходительно. А если кто и косился недоброжелательно на корейцев, то приходилось усерднее кланяться и молча терпеть.

Хонду Миоко выдали замуж за Мацуситу Дзиро совсем недавно, в июне сорок пятого, когда вести одна тревожнее другой приходили из метрополии: американцы бомбят города, война пожирает мирных граждан, рис выдают по карточкам качеством все хуже, а нормы становятся все меньше.

Но сестры надеялись на благополучное будущее, верили в свое тихое счастье. Корейцев в армию не призывали, значит, останутся живы.

Редко кому везло так, как Нацукаве Macaoи Мацусите Дзиро. Для них закончились скитания, жизнь зацепилась за небогатый, а все же дом – не барак вонючий. Не проклятая шахта – мягкая пашня под ногами, чистое клеверище, ласковое прикосновение овса, выбросившего метелку. И женщина рядом. Ее тайну и все богатство семейных отношений еще предстояло постигнуть.

Этим, собственно, и исчерпываются наши сведения о коротком счастье молодых корейцев. Но мы можем безо всяких натяжек восстановить их жизнь по конкретным судьбам соотечественников. Они похожи, как две капли воды.

...На Карафуто корейцев доставляли сначала по вербовке. Считалась вербовка делом добровольным, но фактически носила характер принудительный. Вербованных завлекали посулами, как чужим вином угощали. Обещали скорое возвращение и тугой кошелек. А тем, кто пытался уклониться, создавали невыносимые условия, вносили в списки неблагонадежных, притесняли родных.

Затем последовал государственный организованный набор, а с осени 1944 года – мобилизация на трудовой фронт. Уклонение от мобилизации рассматривалось как дезертирство, что влекло за собой наказание по законам военного времени. Развертывалось широкое поле охоты за людьми.

В свое время мы провели немало встреч с корейцами старшего поколения в Холмске, поселках Правде, Быкове, Пятиречье. Отдельные беседы я попытался передать от третьего лица. Некоторые и привожу ниже.

...Который день крутит свирепая мартовская метель над шахтерским поселком, втиснувшимся темными дощатыми бараками в узкую полоску земли между горами и морем у западного побережья Карафуто. Все потонуло в снежной мгле, никаких признаков жизни кругом.

Но вот в одном бараке, в другом раздается звук сигнальной трубы, и тотчас в окошках появляется желтый свет. В продолговатых комнатах с полу поднимаются человеческие фигуры. Снуют молча, раздается лишь хриплый кашель. Лица хмурые, землистые, на них следы тяжелого подземного труда. Мокроты, которые отхаркивают шахтеры, черны, одежда, развешанная для просушки, тоже черна. Такого же цвета одеяла, которые скатывают и складывают на циновках, где только что спали. В пространстве, зажатом темными, закопченными стенами, даже тяжелый воздух кажется пропитанным угольной чернотой.

В бараках холодно, но чугунные печурки до вечера не топят – экономят уголь. Сейчас, после непродолжительных туалетных процедур, выполненных словно по принуждению, все спешат в столовую. По полутемному коридору, где устойчиво прижился туалетный запах, глухо отдает топот. В столовой тоже холодно. Грубо сколоченные столы и скамейки зашарканы угольной пылью. Против каждого из рабочих ставят маленькую порцию рису и мисочку пустой похлебки, в которой можно уловить мелкие кусочки морской капусты и капельки жира.

Поток рабочих сквозь метель движется к шахте. Фигурки людей сливаются с холодом, чернотой и делаются ниже, незаметнее. Путь короткий, бараки сколочены на минимальном удалении от работы. Каждый рабочий проходит через небольшое помещение, где получает инструмент, аккумуляторные лампы, и вешает на фанерный щит бирку – номерной знак. Нет чьей-то бирки – вмиг замечутся хозяйские ищейки.

Мрачный зев шахты втягивает в себя колонну рабочих вместе с воздухом, нагнетаемым могучими насосами. Шахта представляет собой гигантскую пещеру, вырытую в чреве сопки. Рабочие растекаются по своим участкам, штрекам, забоям, чтобы в строго назначенное время начался производственный процесс. Люди будут целый день горбатиться, истекать потом, натирать мозоли, задыхаться в угольной пыли, мучиться усталостью и голодом, чтобы на-гора выдать определенное количество вагонеток, груженных углем. Наполнять эти вагонетки – все равно что наливать воду в бездонный котел. Угольный ручей течет и течет с транспортера, насыпается горкой, потом громоздится горой. Если его своевременно не отгружать, он затормозит процесс угледобычи. Поэтому порожняк регулярно подают, и Дю Сан Ен грузит и грузит уголь. Пятый месяц он здесь, уже кое-как втянулся, приспособился, хотя к вечеру все тело ломит. Известны ему и маленькие хитрости. При работе он больше налегает на корпус, тогда руки не так устают. Он знает, когда можно передохнуть, опершись на лопату, когда присесть. Надо лишь внимательно присматриваться к действиям пожилого земляка, чьи движения размеренны и скупы. Остановился старший – втыкай лопату, присел на корточки – садись и сам на груду угля. Но уж если его лопата замелькала чаще – старайся изо всех сил. Опытный рабочий своей спиной, терпевшей немало побоев, чувствует приближение начальства.

Но сегодня на поверхности непогода, там, видно, отсиживаются у теплых печек, пьют сакэ – можно сбавить темп. Лопаты шуршат по углю тише, грузчики присаживаются почаще. Сидят молча, словно немые. О чем говорить? Работа и порядки на шахте редко становятся предметом разговоров: неосторожное слово может изломать судьбу, вычеркнуть человека из жизни. О доме? У каждого своя боль и тоска тяжелым комом ворочается в груди. Отсюда бедная, униженная родина кажется доброй матерью. Так, лишь зимой замечаешь, что ель зеленая. Только отсюда ощущаешь, что в родном краю теплее. Там весна светла, цветы ярки. Там так весело порхают ласточки! Среди своих легче переносить все невзгоды. Убогая деревня, бывало, одаривала и его улыбкой, когда вместе с ребятишками ходил в новогодние праздники с поздравлениями, кланялся взрослым. Им подносили то каштан, то яблоко. Люди радовались их добрым пожеланиям: «Пусть будут ваши годы высоки, как горы. Пусть будут ваши блага глубоки, как море...».

Резко звякнула лопата о металлический борт вагонетки. Все вскочили. Из тьмы светили два фонаря, как два глаза. Фонари были сильные и различались количеством ярко-красных полосок: на левом выделялась одна, на правом три. Значит, с мастером пожаловал сам начальник участка. Под лучами фонарей гладко отполированные рельсы сверкнули кроваво-красным цветом. У каждого корейца сжалось сердце. Лопаты замелькали быстрее.

Начальник участка остановился, некоторое время наблюдал. Мастер перед ним стоял, вытянувшись в струнку. Мастер – кореец. Поголовная мобилизация японцев в армию, какие-то связи и сверхусердие выдвинули его на такую высоту. Впрочем, на собачьи должности корейцев иногда брали, они злее служат.

Вдруг начальник участка размахнулся и ударил мастера два раза в лицо. Урок воспринимается с благодарностью, мастер, не вытираясь, кланяется, тут же подходит к пожилому рабочему и резким ударом в подбородок опрокидывает его на угольную кучу, добавляя несколько пинков ногой. Дю Сан Ен ждет удара, но достается совсем молоденькому грузчику, прибывшему в бригаду недавно. У того текут слезы и кровь с разбитой губы. Дальше они долго работают без передышки. Лишь время от времени подходят попеременно к девятилитровому чайнику пить. Дю Сан Ен, скосив глаза, замечает, как юноша ополаскивает разбитое лицо.

Наконец рабочий день, который показался сегодня грузчикам дольше и тяжелее обычного, закончился. На улице уже темно, и шахтеры угрюмыми тенями выходят из шахты, едят в столовой ту же чашечку рису, пустую похлебку. Их ждет тот же барак. Дю Сан Ен затапливает чугунную печурку, а когда разгораются коротенькие чурбаки, кидает в огонь куски мытого угля. Печка очень быстро накаляется докрасна, долгожданный теплый воздух наполняет комнату. Начинает потрескивать бумага, которой оклеены стены. От грязной сырой одежды, развешанной на веревках, помещение наполняется тяжелыми испарениями. К Дю Сан Ену жмется молоденький грузчик, как птенец, выпавший из гнезда в слякотный день. То ли холод из него выходит и его временами сотрясает дрожь, то ли страх еще не покинул. Дю Сан Ен берет свою куртку, иголку с нитками, садится рядом с пареньком и накладывает шов на грубую ткань, разорванную сегодня в порыве трудового усердия.

Вполголоса они разговаривают. Дю Сан Ен поясняет своему товарищу по несчастью, что за одежду высчитывают из заработной платы. И за питание высчитывают, за одеяло, за циновку, на которой спят, за поломанный инструмент. Рабочему только раз в месяц комендант приносит конверт с иенами. Конверт надо принять с поклоном и не задавать никаких вопросов, даже если твой заработок оказался на этот раз меньше, чем в прошлом месяце. Будь доволен тем, что получил. Дю Сан Ен осторожно учит юношу искусству терпеть и работать, работать и терпеть. Жизнь корейского рабочего втиснута в жесткие рамки вот этой казармы. Трудно сказать, изменится ли что-нибудь, даже если закончится срок вербовки. Куда потом пойдешь? Без собственного жилья будешь скитаться, как собака, без работы околеешь с голоду... Паренька разморило в тепле, голова его никнет. Дю Сан Ен тормошит его и отправляет спать. Сам шурует кочережкой, подбрасывает в печурку куски угля, смотрит на бледный жар, осыпающийся в поддувало. Жар гаснет, превращается в золу. Каждый уголек упадет и погаснет. Так падают и угасают дни Дю Сан Ена на чужбине. Сколько их отпущено? Что ждет его? Кольнули, как иголкой, строки песни, занесенной сюда корейцами, работавшими в Японии: «У всех углекопов едина судьба: нас поджидают опасность, беда...». Он идет спать на свое место в углу комнаты, ложится под грубое одеяло, поудобнее устраивается на четырехгранном подголовнике, набитом рисовой половой. Еще часа два в комнате будет тепло, потом угли погаснут, холодом потянет изо всех щелей тонкостенного барака. И тогда с особой свирепостью накинутся на измученное тело шахтера многочисленные насекомые...