Текст книги "Трагедия деревни Мидзухо"

Автор книги: Константин Гапоненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Неглубоко в горах таятся наши скиты.

Неглубоко в горах таятся наши скиты.

Но в потайных глубях скитаются помыслы

сердца.

Каннами Киёцугу. «Гробница Комати».

Как быстротечно время! Как переменчивы обстоятельства! История этого поселения насчитывает, по грубым подсчетам, всего одно столетие. Никто не знает, кто из русских тут жил до 1905 года, а японцы после Портсмутского мира за три десятилетия расселились по всей долине реки Лютоги (по-японски Рудака-гава), создав в числе других и деревню Мидзухо. С возвращением наших поселок получил наименование Пожарское, где переселенцы образовали колхоз «Новая жизнь», преобразованный в 1961 году в отделение совхоза «Чаплановский».

Сейчас Пожарское имеет две коротенькие улицы, на которых стоят строения, состарившиеся, как и их обитатели. Те, кто начинал свой путь в колхозе, уже покоятся на кладбищенском пригорке. Лишь поседевшие старухи с трудом могут вспомнить, как славилось некогда передовое отделение совхоза высокими надоями, дружной работой и радостной жизнью. Они долго хранили вырезки из газет со своими портретами, но нынче к тем публикациям интереса не проявляет никто, да и сами старухи нужны лишь как получатели пенсии. Никакого производства в населенном пункте нет, поэтому пенсионеры оказались самыми состоятельными людьми. Жизнь видна лишь на асфальтированной трассе, по которой мчатся машины с западного побережья в Южно-Сахалинск и обратно.

А ко времени описываемых нами событий деревня Мидзухо была по меркам Карафуто изрядной, в ней насчитывалось дворов двести пятьдесят. Именно такая цифра обнаруживается в одном из свидетельских показаний. Вообще, долина реки Лютоги и ее притоков была тогда населена густо. В Футомата, Осака, Симидзу – нынешние Чапланово, Пятиречье, Чистоводное – имелось в 1946 году 753 хозяйства. Общая численность населения в них составляла около четырех тысяч человек. Подсчеты произведены нашими специалистами до массовой репатриации японцев и до приезда наших переселенцев.

Если учесть, что японские семьи были многодетными, о чем свидетельствуют данные, приведенные в конце главы, то можно заключить, что деревня Мидзухо была многолюдной.

Наше представление о деревне во многом дополнит японский источник – книга, изданная в Токио к 30-летию Карафуто. Ее переводом, имеющимся в Сахалинском областном архиве, мы и воспользуемся.

Правительство Японии способствовало переселенцам на Карафуто и в разные годы предоставляло немало различных льгот, с 1919 года стали выплачивать даже небольшое денежное пособие: лицам старше 15 лет выдавали по 5 иен из расчета 15 иен на двор. Число крестьянских дворов на Карафуто стало постоянно расти. В 1922 году их было построено 1046, всего через три года – 2378. Позже льготы расширялись. Цитируем: «Выдача земли переселенцам проводилась в определенный период года, а именно с конца марта по последнюю декаду апреля, так что строительство отопительных устройств в домах можно было закончить до выпадения снега. Строительство печей, мест для приготовления пищи, выдача циновок, посуды, обеспечение освещения осуществлялось за счет государства… Помимо этих льгот переселенцам оказывалась различная помощь после получения земельных участков. Выплачивались поощрительные пособия».

А вот в книге сведения и о деревне Мидзухо. До так называемого группового заселения, то есть до 1926 года, в деревне насчитывалось 110 дворов, в которых проживало 485 человек. За короткий период число дворов выросло. В 1934 году их значится уже 181, а количество жителей увеличилось почти вдвое, так что, вполне возможно, в 1945 году их было 250. Их рост происходил не только за счет переселенцев. С 1932 года коренное население получило право на дополнительные земли. Детям крестьян, оставшимся в деревне, предоставляли земельный участок. Вот почему в Мидзухо мы встречаемся с явлением, которое противоречит древним японским обычаям. По ним старший сын должен быть отцовским наследником и, перейдя во владение, обязан содержать родителей до смерти. А в Мидзухо молодой Морисита Ясуо живет отдельно от своего отца. Мы предполагаем, что дом его стоит сразу за рекой, где начинается деревенская окраина, именуемая Урасима. Морисита Киоси, отец резервиста, имеет усадьбу поближе к центру деревни. Отделился от Хосокавы Ёкичи и его сын Хосокава Хироси. Он живет недалеко от Мориситы Ясуо, а отец обитает в Урасима, где-то в самом конце распадка. О нем говорят в деревне, что человек он зажиточный, влиятельный, имеет много скота, хорошую домашнюю утварь. Однако дополнительной рабочей силы не нанимает, видимо, помогают ему сыновья, младшему из которых – Хосокаве Такеси – исполнилось 17 лет. Старостой в Мидзухо ко времени разразившейся драмы был Нагаи Косукэ, пятидесяти одного года. Нагаи Котаро, сын его, проживает с женой и двумя малолетними детьми в своем доме, на своем участке… Надо полагать, примеры этими сведениями не исчерпываются.

Селились потеснее лишь в центре деревни, а дальше расстояние между усадьбами определялось количеством земли, которую имели владельцы. Поселения группировались по массивам, удобным для занятий сельским хозяйством. От Футомата до Мидзухо по распадкам возникали хуторки Хокубу, Тробу, Кавакита, Намбу, Амага, Накарий, Киесин, Коури… В самой Мидзухо окраины получили собственные наименования, из которых в документах фигурируют лишь две – Урасима и Хатигосен. Чтобы определить хоть приблизительно их местонахождение, я отправился в пос. Пожарское к Михаилу Федоровичу Рыбачуку и его жене Юлии Михайловне. Туда же пришел и их сосед Дмитрий Павлович Ворсин. Рыбачук приехал сюда в 1949 году, а Дмитрия Павловича занесла вместе с отцом волна первых переселенцев сорок шестого года. Тогда они были совсем юны, и хоть время было трудное, а вспоминают его с удовольствием теперь, находясь на полном пенсионе.

Разложили мы на столе некогда секретную карту заместителя командира бригады, рядом – карту сельхозугодий, расположенных вокруг Пожарского (попросили ее у главного совхозного агронома), и мои собеседники разговорились.

– Вот, смотрите: это поле теперь называется «крахмалка», тут у японцев был крахмальный завод. На нынешнем овощном поле стоял огромный двухэтажный дом, вокруг него росло много конопли. Здесь шла дорога, а через эту речку обозначим висячий мост.

– Да, – пускаются в размышления мужчины, – у японцев не ездили по речкам. Везде у них были мостики, мосты, в том числе и висячие. Бывало, мы, парни и девки, соберемся на гулянку, побежим на висячий мост и давай его раскачивать… Дораскачивались. Теперь висячих ни одного нет, на левый берег Лютоги шуруем прямо вброд хоть на машине, хоть на тракторе. Увидел бы какой японец из тех, что жили здесь, в обморок бы упал.

– Слева в Лютогу впадают две речушки, и обе на штабной карте именуются Урасима-гава. На какой из них стоял одноименный поселок?

– Теперь одна из них носит имя Нарьян-Мар, а другая зовется Безымянкой. По берегам Нарьян-Мара, что севернее, помнится, стояло домов восемь-десять. А вдоль этой, что южнее, раньше шла очень хорошая дорога, домов тут было раза в два больше, располагались они на расстоянии около километра. В самом конце распадка мы застали еще русский рубленый домик. Кому он принадлежал – неведомо. В этот же распадок выходил и большой мост через Лютогу. Снесло его во время мощного паводка, а восстановить было некому… Наверное, Урасима – это все поселения на левом берегу.

– А где сосновая роща, упоминаемая в одном из документов?

– Сосен в этих местах мы нигде не видели, а лиственничная роща есть. Она находится в северной части клина, именуемого теперь «Подсобное», на левой стороне Лютоги. Тут было два дома: один просто большой, другой – двухэтажный. Недалеко от него – добротный сарай.

– Как выглядел центр деревни?

– Старая дорога шла восточнее нынешней, новой. Дома вдоль нее стояли гуще. Справа, если ехать на Аниву, находились двухэтажный жилой дом, склад. Склад, надо сказать, прочный был, долго стоял.

Японское правительство, оказывая помощь союзу земледельцев, предоставляло средства на строительство складов – железобетонные фундаментные блоки, листы оцинкованного кровельного железа, лесоматериалы – и оплачивало до восьми процентов общей стоимости строения. В некоторых местах на южном Сахалине такие склады стоят и сейчас, один из них – в Чапланове.

– Вот здесь, – тычут мои консультанты на окраину поля, – жил большой староста, недалеко находилось какое-то общежитие. Когда мы в него заходили, то в комнатах уже было совсем пусто. В этом месте стоял столб – наблюдательный пункт пожарной охраны. Наверху огороженная площадка, лесенка к ней вела. Столб был высокий, метров около десяти, с него далеко видно было в обе стороны. Через дорогу от общежития красовался публичный дом. Красный фонарь там долго висел, а вот обитательниц – мужчины не могут скрыть усмешку – уже не было. Знакомый офицер рассказывал, что дамочек сразу же, осенью сорок пятого, отпустили на все четыре стороны. Хозяев заставили, чтоб выплатили им все, что положено: выходное пособие, отпускные... Да, недалеко тут стояла гостиница.

Гостиница? Стоп! Я знаю человека, который летом сорок шестого года проживал в ней. Это Василий Афанасьевич Уткин, житель Пятиречья. Когда-то я учил его младших дочерей, потом внучат. Теперь Василий Афанасьевич овдовел, живет один. Переступив порог дома, я оторвал его от книги, но он рад любому гостю и воспоминания начинает пространно, с демобилизации. Для краткости из его рассказа выбираем лишь то, что связано с нашим повествованием.

– Назначили меня на лесосеку мастером, а в лесозаготовках я был новичком, почти ничего не знал. Мне тогда японский мастер помогал. Поскольку он японец, то мастером назначили меня, а его определили мне в помощники. Разговаривал я с ним при помощи книжечки-разговорника, объяснялись и на пальцах. Японец был вежливый, терпеливый, мне объяснял все, многое сам за меня делал. Бригада моя состояла из японских рабочих. Работали они хорошо, аккуратно. Я ими был доволен. А по выходным они угощались сакэ. Напьются, бывало, пошумят, поскандалят между собой, иногда и поцапаются, а утром в понедельник просят меня: «Вася-сан, не говори начальнику! Начальник дурной много!» Начальник наш, русский, действительно, умом не отличался, горькую глушил без меры да матерился. Боялись его японцы. Заготавливали мы лес на массивах, недалеко от Мидзухо. Командировали меня туда, пришел я к старосте. И сейчас помню, звали его Като. Он неплохо говорил по-русски. Нарисовал он иероглифами писульку и послал меня с ней в гостиницу. Хозяин встретил меня хорошо, провел в комнату. Там лишь циновка и маленький круглый столик. Стульев нет, кровати нет. На ночь постель вынимали из ниши и стелили прямо на пол. Жил я у них полмесяца, может, больше.

Привозил я съестных припасов на неделю. Ребятишки, дети хозяина, как хлеб увидят, кричат: «Пан! Пан! Еруси!» Хлеб, значит, хорошо! Дня за два уметут мой хлеб, потом кормят меня своей пищей. С хозяином иногда за ужином выпивали, хотя сакэ – слабое питье. Хозяин плеснет себе на донышко и смакует весь вечер. А я – стакан залпом. У него и глаза на лоб. Потом я его нашей водкой угостил. Выпили бутылку на двоих, японец окосел, хвалить стал: русская водка, да еще стаканом, – еруси!

– Чем занимались жители Мидзухо?

– Как чем? Крестьянствовали.

Тут у нас есть возможность получить сведения из первых рук. Нам поможет японка Мацудатэ Савво, все село ее зовет просто Сава, давняя знакомая моей семьи. В самом начале шестидесятых годов мы в Чапланове были соседями, нас разгораживала лишь стенка в ветхом домишке. Муж Савы, кореец Ко Че Черо, теперь уже покойный, работал в старом здании школы истопником. Жили они в двух маленьких комнатах, с немалой кучей ребятишек. Наши дети были моложе, но играли они вместе. Жили мы добрососедски года полтора-два. И теперь Саву вспоминаем добрым словом, когда встретимся, – рады ей. Сава живет нынче с дочерью и внучатами в новой квартире. Тут целая улица двухквартирных домов, выросших на том месте, где когда-то стояли старая школа и наш домишко. Нестареющая Сава рассказывает, что недавно ездила в Японию, повидала там совсем старую мать, сестру, познакомилась с многочисленной родней. Вспоминали прошлое, погрустили, что жизнь прошла врозь, порадовались поздней встрече.

– Где вы жили до сорок пятого года?

– Усадьба наша находилась на хуторе Кавакита, в нескольких километрах от Футомата. Было там домов, – Сава на минуту умолкает и, загибая пальцы, видимо, перечисляет поименно своих давних соседей, – пожалуй, семнадцать или восемнадцать. Семья имела корову, свинью с поросятами. Куры бегали по двору – десятка полтора-два. Была у нас лошадь, работяга. На ней пахали, отец возил молоко на сельский молокопункт, часть урожая на склад, получал там удобрения. По первому снегу вывозили сахарную свеклу на станцию Футомата, грузили в вагоны. Кто не сдавал свеклу, тот не получал сахара. С весны до осени семья работала на земле. Сеяли горох, пшеницу, ячмень, гречиху, овес. Были на огороде тыквы, росла кукуруза. Осенью засаливали помидоры, огурцы, капусту.

Уместно тут еще раз полистать книгу «30 лет Карафуто». Оказывается, на южной части острова производилось до сорока видов сельскохозяйственных культур. В их числе были голозерный ячмень, картофель, баклажаны, морковь, фасоль, турнепс, брюква. Проходили по отчетам земляника, клубника. В числе технических культур немалое место занимали мята и лен. Для продажи производили зеленый горошек, сою, конские бобы, просо. Чаплановские старожилы добавляют, что тут было много яблонь, в нынешних Бамбучках – слив. Даже упоминают японца, который выращивал на клочке земли рис.

Об уровне развития животноводства могут кое-что поведать хотя бы эти несколько цифр. В Маока, включая Нода (Чехов), имелось в крестьянских хозяйствах 1 149 коров, 264 быка. Иных данных мы не нашли, возможно, скот содержался еще где-то. Известно лишь, что в 1934 году в Маокском уезде было произведено 32 тонны 373 килограмма сливочного масла. Пожалуй, стоит снова добавить цифры из экономического обзора специалистов гражданского управления Южно-Сахалинской области. К весне 1946 года на Южном Сахалине значилось 15 тысяч лошадей, 20 тысяч голов крупного рогатого скота, около 4 тысяч свиней. Насколько точны эти цифры, трудно судить, так как к этому времени мы уже успели кое-что реквизировать у японцев.

– Богато ли жила ваша семья? – спрашиваю у Савы.

– Не знаю. Богаче нас были те, у кого имелось больше скота и земли. А у нас одна корова да одна лошадь. Отец зимой уходил на заработки в лес. Может, и небогато мы жили, а хорошо тогда было. Когда наша семья уезжала в Японию, я так плакала, так плакала...

– Земли у вас много было?

– Об этом отец знал, я тогда слишком юной была, чтобы интересоваться. Земли тут хватало, были бы руки. А молодежь уходила на войну или на учебу в города. Старики да дети, что они могли сделать?

Различные источники говорят, что земля переселенцам давалась на правах аренды. Однако после того как на участке были построены дом, хозяйственные помещения, поставлен скот, если земледельческие работы были выполнены более чем наполовину, то по требованию арендатора земля передавалась в его собственность. Большинство крестьян владели небольшими земельными участками. Если число крестьян, имевших менее трех гектаров обрабатываемой земли, принять за сто процентов, то те, кто имел до пяти гектаров, составят 41,5 процента, до 10 гектаров – 15 процентов, а до 15 гектаров – всего 2,7 процента. Так что имелись все основания считать Хосокаву Ёкичи богачом.

Война – это высочайшее напряжение всех физических сил народа, это лишения и тяготы, потери физические, материальные и моральные. На труженика давят со всех сторон, нищание его неизбежно. Уже к февралю 1942 года в Японии система нормированного распределения риса была распространена на всю страну. На Карафуто, как сообщается в том же экономическом обзоре, ежемесячная норма составляла 12 килограммов рису на взрослого, 7 килограммов на детей, 120 граммов сахару. Раз в три месяца выдавали два куска мыла, 200 граммов соли, 1,5 килограмма специальных соусов.

Савво Мацудатэ вспоминает:

– Мама варила сначала сахарную свеклу, нарезанную тонкими ломтиками, потом отжимала. Жом шел корове, а жидкую массу снова варили, варили, пока она не становилась вязкой. После на медленном огне кипятили опять. Получалась вязкая коричневая, почти черная масса. Ее и потребляли вместо сахара.

Еще до начала войны с США были самораспущены политические партии, профсоюзы, а взамен сформирована «Ассоциация помощи трону». Есть основание предположить, что в Мидзухо функционировал деревенский совет «Ассоциации». В одном из протоколов допроса упоминается, что Курияма Китидзаемон является советником какого-то сельского совета. Скорее всего это как раз и был совет «Ассоциации помощи трону». В обязанности его членов входило проведение различных мероприятий, конечной целью которых было внушение крестьянам чувства ответственности всего народа за судьбу Японии. В деревнях советы «Ассоциации» создавали «рампохан» – «соседские общины», объединявшие 10-12 или немного больше семей. Савво Мацудатэ вспоминает, что у них на хуторе был свой десятник, отец часто ходил на какие-то собрания. «Соседские общины» принимали участие в распределении продовольствия и предметов быта, агитировали за подписку на военные займы, за бережливость, призывали членов общины отдать все силы «священной» борьбе, идти на самопожертвование во имя императора и будущей победы, так что вряд ли у японского крестьянина была возможность разбогатеть.

Прямых свидетельств о наличии в Мидзухо «рампохан» у нас не имеется. Однако логика поведения абсолютно всех участников драмы свидетельствует: люди были опутаны, повязаны какой-то тяжкой взаимозависимостью.

Об уровне жизни обитателей Мидзухо некоторое представление могут дать документы о конфискации личного имущества у осужденных по решению военного трибунала.

В первом из них капитан Кузовников докладывает председателю военного трибунала ДВВО полковнику юстиции тов. Синельнику о том, что «изъятые у Касивабары Дзюнси деньги в сумме 329 рублей и часы из белого металла фирмы «Сейко» без номерного знака обращены в доход государства». Какой доход от таких часов?

Второй документ – акт об оценке конфискованных вещей у того же Касивабары: велосипед, имеющий пятьдесят процентов износа, оценен в 250 рублей, плащ прорезиненный той же степени износа – 50 рублей, почти новый бритвенный, прибор – 10 руб., фотоаппарат, изъятый у Мивы Мацумасы, – 130 рублей.

Вот по акту описи и оценки конфискованного имущества переданы колхозу имени Чеплакова (так раньше ошибочно писали фамилию Евг. Чапланова) лошадь Куриямы Китидзаемон стоимостью 4500 рублей и жеребенок. Лошадь Нагая Акио оценена в 5 тыс. рублей, оба жеребенка – по 800 рублей. Все конфискованное имущество оценено до денежной реформы 1947 года.

Какое уж там богатство!

Однако вернемся в поселок Пожарское, в семью Рыбачуков.

Колхоз, в котором начал работу подростком Михаил Федорович, имел поначалу 20 коров. Это был скот, реквизированный у репатриированных японцев. Лошадей было больше – с полсотни. В колхозную собственность поступала мебель, оставленная в опустевших домах. Японцев отправляли с небольшими узлами одежды, все остальное – скот, мебель, посуда, постель – оставалось в домах, растаскивалось теми, кто первым приходил туда, забиралось колхозом, затем продавалось своим колхозникам.

Не будем задним числом давать оценку этому явлению, заметим лишь, что японцы от этого не обеднели, а мы, увы, не разбогатели.

Мои собеседники вспоминают, что японцы были какими-то безразличными к самым необходимым житейским удобствам. Прежде всего, в их домах не сохранялось тепло. У печурки с вечера соберутся от малого до старого, сидят в теплых штанах, греются, потом лезут под толстенные теплые одеяла. Печка остынет сразу, как дровишки в ней прогорят, тепло хранит лишь огромная керамическая грелка с горячей водой, которую с вечера ставили в ноги... В то же время у них было немало красивой мебели – шкафов, шкафчиков, на них стояла уйма всяких красивых безделушек. В каждом доме много разнокалиберной посуды – чашечки различных размеров, да все расцвечено красивыми рисунками. Жаль, что ничего не сохранилось, прахом пошло.

– Еще водяная колонка у каждого в сенях, тут плетенки висят – штук пять, разных размеров. Это такие очень легкие приспособления для ходьбы по снегу. Нацепит их японец и, глядишь, почесал к соседу по снежной целине, только пыль крутится за ним. Зимой они сидели в своих фанзах, а с ранней весны до поздней осени работали. Трудолюбивые люди.

– Соседями у нас, – вспоминает Юлия Михайловна, – были одинокая женщина и три ее дочери. Где их хозяин был – не знаю. Мы дружили с ними. Они так полюбили мою младшую сестру, что даже просили отдать ее с ними в Японию. Хорошие люди были.

– А вы не слышали ни от кого из них, что тут произошло в августе сорок пятого, когда наступали наши войска?

– Нет, не слышали. Что же тут произошло?

Хосокава Хироси

1919 года рождения, уроженец деревни Токорогун уезда Токора, префектура Сарума, о. Хоккайдо, крестьянин, образование 6 классов.

Отец – Хосокава Ёкичи, 1890 г. рождения, мать – Хосокава Сики, 1892 г., жена – Хосокава Томае, брат – Хосокава Такеси, 1928 г., сестры – Хосокава Фумико, 1930 г., Хосокава Рисуко, 1935 г. рождения.

С 1939 г. по 1940 г. (по другим сведениям по 1941 г.) служил в японской императорской армии. До августа 1945 года – преподаватель военных дисциплин в молодежной организации «Сэйнендан» деревни Мидзухо.

Словесный портрет: рост низкий, фигура худощавая, плечи опущенные, лицо овальное, лоб высокий, прямой, брови прямые, рот малый, подбородок сложенный, уши малые, овальные.

Особые приметы: на бедре правой ноги большой шрам от ожога; на левой руке палец вывихнут (сросшийся вывих).

«С начала войны Японии с Советским Союзом японцы из прибрежных районов стали уходить в глубь острова. Корейцы стали с этого времени плохо относиться к японцам: грабили их дома, избивали женщин-японок... Конкретных фактов ограбления японцев и избиений я привести не могу».

(Из протокола допроса 7 августа 1946 года)

«Да, я признаю, что совместно с Мориситой Ясуо, Киосукэ Дайсукэ был организатором, руководителем и непосредственным исполнителем массового уничтожения корейцев, проживавших в дер. Мидзухо. Я признаю, что все убийства корейцев – мужчин, женщин и детей – являются моими, Мориситы, Киосукэ убийствами. Я должен за эти убийства нести ответственность».

(Из протокола допроса 20 августа 1946 года)

Военным трибуналом ДВО 27 сентября 1946 года приговорен к расстрелу. Казнен во Владивостоке 26 февраля 1947 года.

Киосукэ Дайсукэ (Дайскэ)

1909 года рождения, город Уса того же уезда, префектура Опта, остров Кюсю. Специальность – плотник, образование 6 классов.

Отец – Киосукэ Китиро, 1865 г., мать – Киосукэ Тия, 1887 г., жена – Морисита Сигэ, 1927 г., детей нет. Братья и сестры: Киосукэ Мисаки, 1912 г., Киосукэ Катуо, 1916 г., Киосукэ Нацуки, 1919 г., Киосукэ Тэйтаро, 1922 г.

Словесный портрет: рост низкий, фигура полная, плечи горизонтальные, шея короткая, волосы черные, глаза карие, лицо овальное, лоб низкий, прямой; нос малый, толстый; губы тонкие; уши малые, овальные.

Особые приметы: на правой руке в области локтя поперечный шрам от ожога; глаза больны трахомой, носит темные очки.

«После убийства корейцев в Урасима мы все пришли в дом Куриямы Китидзаемон, где покушали и отдыхали до вечера... Когда мы вернулись в дом Куриямы, последний поблагодарил нас за то, что мы убили корейцев, и угостил нас обедом, а также угостил спиртом. Вечером все участники убийства, в том числе и я, убрали трупы убитых нами корейцев и закопали их. После погребения трупов мы все вернулись в дом Куриямы и поужинали».

(Из протокола допроса 31 июля 1946 года)

Из протокола очной ставки между обвиняемыми Киосукэ Дайсукэ и Хосокавой Хироси 16 августа 1946 года.

«Хосокава: Киосукэ говорит вам ложь. Он был одним из активных руководителей массового уничтожения корейцев в дер. Мидзухо.

Вопрос Киосукэ: Вы подтверждаете показания Хосокавы?

Ответ: Да, я подтверждаю показания Хосокавы Хироси полностью. Действительно, я являлся инициатором и был одним из активных руководителей массового уничтожения корейского населения дер. Мидзухо».

Военным трибуналом ДВО 27 сентября 1946 года приговорен к расстрелу. Казнен во Владивостоке 26 февраля 1947 года.

Чиба Масаси

1903 года рождения, деревня Кита-Ката уезда Томэ, префектура Мияги, о. Хонсю. Образование 6 классов, крестьянин.

Жена – Чиба Хидео, 1908 г., сыновья – Чиба Киоити, 1927 г., Чиба Моити, 1928 г., Чиба Кэнкити, 1931 г., Чиба Сигэминэ, 1933 г., Чиба Масанобу; дочери – Чиба Кимико, Чиба Миеко, Чиба Эмико – годы рождения не указаны.

С 1923 года по 1925 год служил в японской императорской армии ефрейтором.

С 1927 г. по 1935 г. – член японской партии «Менсайто».

«На Хоккайдо не хватало для нашей семьи земельных угодий, поэтому я переехал на Карафуто, где предоставлялись некоторые льготы и давали больше земли».

(Из протокола допроса 17 июля 1946 г.)

«Вопрос: Ответьте, для какой цели вы хранили дома оружие?

Ответ: Охотничье ружье я не сдавал, потому что берег для охоты. Военную саблю не сдавал потому, что хранил ее как память. Сабля находилась в нашем роду около 170 лет. Боевую винтовку «Арисака» я оставил для охоты на медведя».

(Из протокола допроса 22 августа 1946 г.)

Военным трибуналом ДВО 27 сентября 1946 года приговорен к расстрелу. Казнен во Владивостоке 26 февраля 1947 года.

Нагаи Котаро

1917 года рождения, деревня Вакуя уезда Тода, префектура Мияги, о. Хонсю, крестьянин.

Отец – Нагаи Косукэ, 51 год; мать – Нагаи Хасимэ; жена – Нагаи Исино, 24 года; дети – Нагаи Ицуко, 3 года; братья и сестры – Нагаи Ринко, 21 год, Нагаи Читоси, 19 лет, Нагаи Фумику, 16 лет, Нагаи Сэцуко, 11 лет, Нагаи Фумио, 8 лет, Нагаи Сацуко, 4 года.

В 1937-1938 годах проходил военную службу в Маньчжурии, г. Цицикар. Имел награды – медаль за участие в войне с Китаем, значок Красного Креста, орден 8-й степени.

«...Корейца, фамилию которого я не знаю и который пытался бежать, я догнал и зарубил насмерть саблей... Я также участвовал в убийстве корейцев, проживавших в бараке японца Конбэ. Во время убийства я стоял в засаде около окна барака... Я зарубил двух корейцев, которые пытались бежать из барака. Всего же я зарубил саблей троих корейцев».

(Из протокола допроса 9 августа 1946 года)

Военным трибуналом ДВО 27 сентября 1946 года приговорен к расстрелу. Казнен во Владивостоке 26 февраля 1947 года.

Курису Набору

1920 года рождения, уроженец деревни Сибэцу, о. Хоккайдо, крестьянин, образование 8 классов, холост.

Отец – Курису Тосимэ, 53 года; мать – Курису Яэ, 48 лет; брат – Курису Мамору, 27 лет.

«Я сам понимал, что убийство корейцев являлось большим преступлением, поэтому мне было понятно, что все это дело я должен держать в секрете и никому ничего не говорить».

(Из протокола допроса обвиняемого Курису Набору

26 июля 1946 года)

«Совершая убийство корейцев, я полагал, что мы поступаем правильно, и сейчас считаю, что мы тогда поступили с ними правильно».

(Из показаний на судебном следствии 27 сентября 1946 года)

Военным трибуналом ДВО 27 сентября приговорен к расстрелу. Казнен во Владивостоке 26 февраля 1947 года.

Хосокава Такеси

1928 года рождения, село Симидзу уезда Маока, о. Карафуто, образование 5 классов.

Брат Хосокава Хироси.

«Вопрос: Вам предъявляется акт судебно-медицинской экспертизы, в котором указывается, что корейцы были убиты зверскими методами. Вы это подтверждаете?

Ответ: Да, я подтверждаю. Действительно, в августе 1945 года я лично с Чиба Моити убил двух женщин и шестерых малолетних детей».

(Из протокола допроса 28 августа 1946 г.)

Военным трибуналом ДВО 27 сентября 1946 года приговорен к расстрелу.

Казнен во Владивостоке 26 февраля 1947 года.

Чиба Моити

1928 года рождения, дер. Кита-Ката уезда Томэ, префектура Мияги, о. Хонсю, образование 8 классов, крестьянин. Сын Чибы Масаси.

Член молодежной организации «Сэйнендан».

Из протокола очной ставки между обвиняемыми Чиба Масаси и Чиба Моити 6 августа 1946 года. (Очная ставка начата в 12 час. 30 мин. Очная ставка окончена в 14.00 час.)

«На поставленный вопрос, знали ли они друг друга, обвиняемые Чиба Масаси и Чиба Моити ответили, что они знают друг друга хорошо, находятся в близких родственных связях. Чиба Масаси является родным отцом Чиба Моити. Взаимоотношения нормальные.

Вопрос обвиняемому Чиба Масаси: Что вам известно об участии в убийстве корейцев Чиба Моити?

Ответ: Мне известно, что мой сын Чиба Моити в августе 1945 года принимал участие в убийстве женщины-кореянки и ее малолетних детей, находившихся временно в доме корейца Маруяма. Вместе с ним убивали Морисита, Хосокава Такеси. Об этом рассказал мне лично Чиба Моити на второй день после убийства.

Вопрос Чиба Моити: Вы подтверждаете показания Чиба Масаси?

Ответ: Да, подтверждаю».

Военным трибуналом ДВО 27 сентября 1946 года приговорен к расстрелу.

Казнен во Владивостоке 26 февраля 1947 года.

Какута Тиодзиро

1910 года рождения, г. Саппоро, о. Хоккайдо. Образование 6 классов, крестьянин.

Мать – Какута Сомэ, 69 лет; жена – Какута Цуру, 36 лет; дети – Какута Тосио, 13 лет, Какута Цико, 9 лет, Какута Тадао, 6 лет, Какута Нацуко, 4 года, Какута Масо, 1 год.

«Саблю я взял у Мацуяма, директора школы дер. Мидзухо, для самообороны, на случай, если кто-либо из корейцев, проживающих в соседних деревнях, попытался бы отомстить мне за убитого мною корейца Нацукава и вообще за участие в убийстве корейцев».

(Из протокола допроса 8 августа 1946 г.)

«На допросе 28 июля 1946 г. я солгал. В действительности о предстоящем в нашей деревне убийстве корейцев я знал заранее. Об этом мне сообщил Морисита, который повстречался мне на дороге, когда я сопровождал свою семью для эвакуации. Это было часов в 7 утра 21 августа 1945 года».

(Из протокола очной ставки между обвиняемыми Какута Тиодзиро и Курияма Китидзаемон 2 сентября 1946 года)

Военным трибуналом ДВО 27 сентября 1946 года осужден к лишению свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на 10 лет.

Умер 28 августа 1948 г. в Красноярском лагере.

Касивабара Дзюнси

1902 года рождения, дер. Окима, префектура Иватаки, о. Хонсю. Образование 6 классов, крестьянин, женат, на Карафуто с 1931 года.

В протоколах допросов, в анкете арестованного никаких данных о семье не записано.