Текст книги "Константин Бальмонт и поэзия французского языка/Konstantin Balmont et la poésie de langue française"

Автор книги: Константин Бальмонт

 
Vous me donniez le bras, nous causions seuls tous deux,
Et les cœurs de vingt ans se font signe bien vite;
J'en suis encore ému, fille blonde aux yeux bleus;
Mais vous souviendrez-vous de ma courte visite?
 
 
Hélas! se souvient-on d'un souffle parasite
Qui n'a fait que passer pour baiser les cheveux,
Du flot où l'on se mire, et de la marguerite,
Confidente éphémère où s'effeuillent les vœux?
 
 
Une image en mon cœur peut périr effacée,
Mais non pas tout entière; elle y devient pensée.
Je garde la douceur de vos traits disparus.
 
 
Que je me suis souvent éloigné, l'œil humide,
Avec l'adieu glacé d'une vierge timide
Que je chéris toujours et ne reverrai plus!
 

 
Ты руку жала мне, болтали мы с тобою,
Всей юною душой волнуясь и любя…
Я и теперь все твой, я все люблю тебя,
А ты – стремишься ль ты ко мне своей мечтою?
 
 
Увы! не помним мы о легком ветерке,
Который подарил нас ласкою случайной;
Не помним мы о бледном, ласковом цветке,
Чьи лепестки мы обрываем с думой тайной!
 
 
Я в сердце сохранил мне милые черты,
Воспоминанья все в душе моей таятся,
А ты – скажи: зачем меня забыла ты?
 
 
О, боже, вот судьба! Любить тебя, терзаться,
И вдруг утратить все о счастии мечты,
И больше никогда с тобою не видаться!
 

Jean Lahor
Жан Лаор

 
Dans ton cœur dort un clair de lune,
Un doux clair de lune d'été,
Et loin de la vie importune,
Je me veux perdre en ta clarté.
 
 
J'oublierai les douleurs passées,
Mon amour, quand tu berceras
Mon triste cœur et mes pensées
Dans le calme aimant de tes bras.
 
 
Tu prendras ma tête malade,
Oh! certain soir sur tes genoux,
Et lui diras une ballade
Qui semblera parler de nous;
 
 
Et dans tes yeux pleins de tristesses,
Dans tes yeux alors je boirai
Tant de baisers et de tendresses,
Que peut-être je guérirai.
 

 
В твоих глазах, печальный, милый друг,
Горит луны-волшебницы мерцанье, —
О, дай мне отдохнуть от тяжких мук,
Дай утонуть в твоем сияньи!
 
 
Забуду я в объятиях твоих,
Любовь моя, все прошлые страданья,
И в сердце скорбном замолчат рыданья,
И с уст моих слетит певучий стих,
 
 
Как дань тебе, как дань любви прекрасной!
Забытую балладу я спою,
И, вслушавшись в тот голос неги страстной,
В чужой судьбе узнаем мы свою.
 
 
И в этот миг, под лепет чудной сказки,
В твоих глазах засветится любовь,
И будет столько в них признаний, столько ласки,
Что к жизни я воскресну вновь!
 

 
C'est un vieux conte de Bohême:
Sur un violon, à minuit,
Dans la lune un tsigane blême
Joue en faisant si peu de bruit,
 
 
Que cette musique très tendre,
Parmi les silences des bois,
Jusqu'ici ne s'est fait entendre
Qu'aux amoureux baissant la voix.
 
 
Mon amour, l'heure est opportune:
La lune éclaire le bois noir;
Viens écouter si dans la lune
Le violon chante ce soir!
 

 
Ты знаешь легенду? Лишь только луна,
Блеснув, озаряет молчание ночи,
Средь чащи лесной чьи-то искрятся очи,
Средь чащи поет и рыдает струна,
Смущая покой задремавшей Полночи,
И звуки ее так воздушно-нежны,
      Что только влюбленным слышны,
Когда они шепчутся в сумраке ночи…
Любовь моя! светит волшебно луна,
      И чаща лесная темна
            Полночной порою, —
Скорей приходи и послушай со мною,
Как тихо поет и рыдает струна!
 

 
Tu fermes les yeux, en penchant
Ta tête sur mon sein qui tremble:
Oh! les doux abîmes du chant,
Où nos deux cœurs roulent ensemble!
 
 
Oh! les notes qui font souffrir,
Et les adorables supplices,
Lorsque l'âme se sent mourir
En de si profondes délices!
 
 
D'où venons-nous, pâles ainsi,
De l'avenir, du passé sombre?
Tu souffres, et j'étouffe aussi:
Que contemplent nos yeux dans l'ombre?
 

 
На грудь мою, полную трепетной муки,
Из грустных очей твоих слезы бегут.
О, светлым потоком текущие звуки,
В которых сердца наши вместе плывут!
Как будто бы самая песня страдает:
В ней слышны рыданья, в ней слышны мольбы.
В блаженстве и муке душа утопает,
Полна бесконечно-печальной борьбы.
Зачем так бледны мы? Что грусть навевает?
Грядущее? Прошлого черные дни?
Ты плачешь… С тобой мое сердце рыдает:
Что там предстает перед нами в тени?
 

 
La sirène avait tes yeux clairs,
Tes chers yeux, inconstants et vagues,
Tes yeux pâles et sans éclairs,
Tes yeux de la couleur des vagues.
 
 
Et la sirène avait ta voix,
Ta voix troublante d'enfant blonde,
Quand elle attirait autrefois
Les marins sous la mer profonde.
 
 
Et n'avait-elle pas ton cœur,
Lorsque la perfide adorable
Souriait, de son air moqueur,
A ces morts couchés sur le sable?
 

 
Во взоре твоем точно бьется волна:
Сияет в нем ласка, в нем дышит измена.
Такою же лаской коварной полна
И взором таким же – пленяла сирена!
 
 
Когда она голосом нежным пловцов
Манила в объятия бездны пустынной, —
Тот голос был твой – полный ласковых слов,
Дрожащий любовью и детски-невинный!
 
 
И в миг, когда в бездне корабль погибал,
Когда над тонувшими искрилась пена, —
Твой смех обольстительно-нежный звучал,
Твоею улыбкой смеялась сирена!
 

 
Judith a dévoué son corps à la Patrie;
Elle a paré ses seins pour son terrible amant,
Peint ses yeux, avivé leur sombre flamboiement,
Et parfumé sa chair, qui reviendra flétrie:
 
 
Et pâle elle est allée accomplir sa tuerie…
Ses regards fous d'extase et d'épouvantement,
Et sa voix, et sa danse, et son long corps charmant
Ont enivré le noir cavalier d'Assyrie.
 
 
Tout à coup, dans les bras du maître triomphant,
Elle eut l'affreux dégoût de lèvres l'étouffant…
Puis l'homme s'est couché, pris d'un sommeil de bête.
 
 
Dans l'horreur de l'amour autant que de la mort,
La femme sur le mâle a frappé sans remord,
Et froide, et lentement elle a scié sa tête.
 

 
Полна любви к отчизне, рабством угнетенной,
Она красу свою ей в жертву принесла,
И с нежной песней, ясным смехом озаренной,
          К ужасному любовнику пошла.
 
 
Она идет… Горят алмазные запястья…
Предстала перед ним она, как дивный сон, —
И жгучим взором, пляской, полной сладострастья,
         Вождь смуглый Ассирии опьянен!
 
 
Свой взор к нему она все ближе наклоняла,
И вдруг в объятья к ней он, торжествуя, пал
И, страстью трепеща, ей ласки расточал,
И, трепеща стыдом, она его ласкала…
         Потом, забывшись, он уснул животным сном…
 
 
С смертельным ужасом, отчаяньем, стыдом
Она стоит, его восторги вспоминает,
Дрожа склоняет взор над палачом своим,
И вдруг, сама – палач, блестящий меч вздымает, —
          И тяжкий меч, сверкнув, упал над ним!
 

José Maria de HEREDIA
Жозе Мария де ЭРЕДИА

 
Tel, nu, sordide, affreux, nourri des plus vils mets,
Esclave – vois, mon corps en a gardé les signes —
Je suis né libre au fond du golfe aux belles lignes
Où l'Hybla plein de miel mire ses bleus sommets.
 
 
J'ai quitté l'île heureuse, hélas!… Ah! si jamais
Vers Syracuse et les abeilles et les vignes
Tu retournes, suivant le vol vernal des cygnes,
Cher hôte, informe-toi de celle que j'aimais.
 
 
Reverrai-je ses yeux de sombre violette,
Si purs, sourire au ciel natal qui s'y reflète
Sous l'arc victorieux que tend un sourcil noir?
 
 
Sois pitoyable! Pars, va, cherche Cléariste
Et dis-lui que je vis encor pour la revoir.
Tu la reconnaîtras, car elle est toujours triste.
 

 
Вот, грязен, страшен, наг, отбросами кормим,
Я – раб, взгляни: клеймо, на теле знак, не скрою.
Но вольным я рожден над бухтой голубою,
В ней зеркало нашла гора верхам своим.
Счастливый остров мой. Зачем расстался с ним?
Коль Сиракузы ты, и пчел, и склон с лозою
Вновь узришь, возвратясь за лебедем весною,
Спроси о той, кого любил я, был любим.
Найди. Скажи. Я жив, хоть боль многострадальна.
Увижу ли ее глаза, фиалок цвет?
Лазурь небес родных – улыбкой в них – зеркальна.
А тонкий свод бровей победно в ночь одет.
С ней свидеться опять – иной надежды нет.
Ее узнаешь ты: она всегда печальна.
 

 
Qui que tu sois, Vivant, passe vite parmi
L'herbe du tertre où gît ma cendre inconsolée;
Ne foule point les fleurs de l'humble mausolée
D'où j'écoute ramper le lierre et la fourmi.
 
 
Tu t'arrêtes? un chant de colombe a gémi.
Non! qu'elle ne soit pas sur ma tombe immolée!
Si tu veux m'être cher, donne-lui la volée.
La vie est si douce, ah! laisse-la vivre, ami.
 
 
Le sais-tu? Sous le myrte enguirlandant la porte,
Épouse et vierge, au seuil nuptial, je suis morte,
Si proche et déjà loin de celui que j'aimais.
 
 
Mes yeux se sont fermés à la lumière heureuse,
Et maintenant j'habite, hélas! et pour jamais,
L'inexorable Érèbe et la Nuit Ténébreuse.
 

 
Кто б ни был ты, живой, пройди меж трав скорее
Холма печального, где прах грустит мой, тлея.
И не топчи цветы, не трогай мавзолея,
Где слышу, как ползет и плющ и муравей.
Ты замедляешься? Чу, песня голубей.
Кровь голубиная да не мелькнет, алея.
Будь милым, пощади крылатого, жалея.
А жизнь так ласкова! Дай насладиться ей,
О, друг. Под миртою – ты знаешь ли? – ветвистой,
Супруга-девушка, на брачной я черте
Упала мертвая и лишь живу в мечте.
В глаза сомкнутые свет не дойдет лучистый.
Мне ныне суждено быть вечно в темноте,
Мой дом безжалостный – Эреб средь ночи мглистой.
 

 
L'hiver a défleuri la lande et le courtil.
Tout est mort. Sur la roche uniformément grise
Où la lame sans fin de l'Atlantique brise,
Le pétale fané pend au dernier pistil.
 
 
Et pourtant je ne sais quel arфme subtil
Exhalé de la mer jusqu'à moi par la brise,
D'un effluve si tiède emplit mon cœur qu'il grise;
Ce souffle étrangement parfumé, d'où vient-il?
 
 
Ah! Je le reconnais. C'est de trois mille lieues
Qu'il vient, de l'Ouest, là-bas où les Antilles bleues
Se pâment sous l'ardeur de l'astre occidental;
 
 
Et j'ai, de ce récif battu du flot kymrique,
Respiré dans le vent qu'embauma l'air natal
La fleur jadis éclose au jardin d'Amérique.
 

 
В раздольях дух зимы опустошил цветы.
Все обезжизненно. Лишь о скалу седую
Дробит Атлантика волну свою густую.
Последний лепесток дрожит средь пустоты,
И все же аромат тончайшей красоты
На ветерке морском ко мне доходит, чую.
Теплом он в сердце льет свою струю хмельную.
Дыханье странное, скажи, откуда ты?
А, узнаю его. Тысячеверстной дали
Пройдя голубизну, мечты Антильский брат,
Он, жаркий, долетел оттуда, где Закат.
Кимрийская волна под ним бледнее стали.
И на седой скале цветком дохнуть я рад,
Что где-то возрастил – Американский сад.
 

 
L'homme a conquis la terre ardente des lions
Et celle des venins et celle des reptiles,
Et troublé l'Océan où cinglent les nautiles
Du sillage doré des anciens galions.
 
 
Mais plus loin que la neige et que les tourbillons
Du Ström et que l'horreur des Spitzbergs infertiles,
Le Pôle bat d'un flot tiède et libre des îles
Où nul marin n'a pu hisser ses pavillons.
 
 
Partons! je briserai l'infranchissable glace,
Car dans mon corps hardi je porte une âme lasse
Du facile renom des Conquérants de l'or.
 
 
J'irai. Je veux monter au dernier promontoire,
Et qu'une mer, pour tous silencieuse encor,
Caresse mon orgueil d'un murmure de gloire.
 

 
Властитель человек в земле горячей львов,
И змеям, и ядам черта – его законы.
По золотым следам, где мчались галеоны,
Встревожив Океан, он – царь среди валов.
Но далее, чем снег, и дальше всех ветров
Мальстрема страшного, Шпицбергенов, где склоны
Бесплодны, полюс шлет волны чуть слышной звоны
На остров, где не встал никто из моряков.
Плывем. Я разломлю преграду ледяную.
В бесстрашном теле – вот – душа с своей тоской.
Конкистадоры – тень с их славой золотой.
Иду. Последний мыс, взойдя, я завоюю.
Пусть море, никому не певшее волной,
Мне, гордому, споет свою хвалу морскую.
 

Philéas LEBESGUE
Филеас ЛЕБЕГ

 
Oh! qu'il fait bon rêver d'amour,
Tout le long du sillon qui fume,
Soit que déjà meure le jour,
Soit qu'un soleil d'avril s'allume!
Là-bas, là-bas à l'horizon
Monte une voix de jeune fille;
Là-bas, sous le bois qui s'habille,
Viennent des pas sur le gazon!
 
 
Venez, cueilleuses d'anémone,
De primevère et de muguet;
Mon cœur amoureux fait le guet;
 Fillettes, faites-lui l'aumône! <…>
 

[1895–1896]

 
Как ласково любовь лелеять,
Вдоль борозды, где дышит пар,
Готов ли вечер день развеять
Иль солнце – ток апрельских чар.
Вон там, вон там, у кругозора,
Запела девушка – не тут,
Где лес в венчальности убора,
Шаги среди травы идут.
Вы, собиральщицы расцвета,
Вам с анемоной златоок.
И ландыши, – для вас всё это,
Подайте пахарю цветок!
 

Paul FORT
Поль ФОР

 
Cette fille, elle est morte, est morte dans ses amours.
Ils l'ont portée en terre, en terre au point du jour.
Ils l'ont couchée toute seule, toute seule en sesatours.
Ils l'ont couchée toute seule, toute seule en son cercueil.
Ils sont rev'nus gaîment, gaîment avec le jour.
Ils ont chanté gaîment, gaîment: «Chacun son tour.
Cette fille, elle est morte, est morte dans ses amours».
Ils sont allés aux champs, aux champs comme tous les jours…
 

1895

 
Она умерла, умерла, она умерла от любви.
С рассветом ее унесли, и за гробом немногие шли.
Ее схоронили одну, одну, как она умерла,
Ее схоронили одну, как она перед смертью была.
 
 
И с песней вернулись они: «Кому суждено – так умрет».
И пели, и пели они: «Для каждого есть свой черед.
Она умерла, умерла, она умерла от любви».
Ее унесли – и опять работать, работать пошли.
 

 
La mer brille au-dessus de la haie, la mer brille comme une coquille. On a envie de la pêcher. Le ciel est gai, c'est joli Mai.
 
 
C'est doux la mer au-dessus de la haie, c'est doux comme une main d'enfant. On a envie de la caresser. Le ciel est gai, c'est joli Mai.
 

1895

 
Море блестит за изгородью,
Море блестит, как раковина.
Как бы его поймать? – Поймай!
Это веселый, веселый май.
 
 
Нежно море за изгородью,
Нежно, как руки детские.
Так бы его и ласкал. – Ласкай!
Это веселый, веселый май.
 

 
Laisse nager le ciel entier dans tes yeux sombres, et mêle ton silence à l'ombre de la terre: si ta vie ne fait pas une ombre sur son ombre, tes yeux et sa rosée sont les miroirs des sphères.
 
 
À l'espalier des nuits aux branches invisibles, vois briller ces fleurs d'or, espoir de notre vie, vois scintiller sur nous, – scels d'or des vies futures, – nos étoiles visibles aux arbres de la nuit.
 
 
Contemple, sois ta chose, laisse penser tes sens, éprends-toi de toi-même épars dans cette vie. Laisse ordonner le ciel à tes yeux, sans comprendre, et crée de ton silence la musique des nuits.
 

1896

 
Прими всю глубь небес в твои глаза с их тьмою,
Своим молчанием проникни в тень земли, —
И если жизнь твоя той тени не усилит,
Огни далеких сфер в них зеркало нашли.
 
 
Там изгородь ночей с незримыми ветвями
Хранит цветы огня, надежду наших дней, —
Печати светлые грядущих наших жизней,
Созвездья, зримые немым ветвям ночей.
 
 
Гляди, будь сам в себе, брось чувства в область мысли,
Собою увлекись, будь на земле ничей, —
Без понимания, глазами слушай небо.
Твое молчание есть музыка ночей.
 

 
Un roi conquit la reine, avec ses noirs vaisseaux. La reine n'a plus de peine, est douce comme un agneau.
 

1895

 
Король покорил королеву
Черными своими кораблями.
И она «прости» сказала гневу,
И глядит покорными глазами.
 

 
Au premier son des cloches: «C'est Jésus dans sa crèche…»
 
 
Les cloches ont redoublé: «Ô gué, mon fiancé!»
 
 
Et puis c'est tout de suite la cloche des trépassés.
 

1895

 
Первый звон колоколов —
                                 «Это в яслях Царь Небесный!»
Звон сменился перезвоном —
                                 «Мой жених! Скорей, скорей!»
И сейчас же вслед за этим —
                                 звон протяжный похорон.
 

 
Mes yeux, comme deux diamants noirs, brillent sous mon chapeau Rembrandt: ma redingote est noire; noirs, mes souliers vernis reluisants.
 
 
Cheveux noirs serrant les joues pâles. Un long nez tombant de Valois. Et fleurant la malignité, j'ai la raideur de la fierté.
 
 
Sourire faux, regard sincère (Nature aussi, tu l'as permis!), et j'ai l'air de mâcher du buis quand je cause avec le faux-frère.
 
 
J'eusse aimé beaucoup être roi: quelque Louis XIII fatal. – Bien malin qui déniche en moi le poète sentimental.
 
 
Dieu, cependant, m'a fait un cœur, à moi comme à tous autres, hélas! Il s'est amusé, le Seigneur, à mettre du feu dans la glace.
 
 
Je ferai vibrer toutes les lyres. L'âme humaine est ma religion. L'or se mêle, en mes réflexions, au sang, aux roses et à Shakespeare.
 

1902

 
Мои глаза – два черных бриллианта,
Они блестят под шляпою Рембрандта,
Сюртук мой черен, черны башмаки,
И ток волос чернеет вдоль щеки.
 
 
Зачуяв злость, надменен я, конечно,
Улыбка лжива, взор горит сердечно.
Себе я вид преважный сотворю,
Когда с фальшивым братом говорю.
 
 
Хотел бы принцем быть я доскональным,
Людовиком тринадцатым фатальным,
И кто во мне, чувствительность поняв,
Найдет поэта, очень он лукав.
 
 
Однако, Бог, как рифму в важном гимне,
Дал сердце мне – как всем другим – увы мне,
Судьба, в забаве спутав смысл и счет,
Огонь горячий заложила в лед.
 
 
Все струны дрогнут, предо мной сверкая,
Религия моя – душа людская.
Когда пою, в мой входят звонкий пир
Кровь, золото, и розы, и Шекспир.
 

 
Sous le soleil rouge, au vent doré du soir, peureuse des nuits, mon âme tremblante…
 
 
Sous la lune bleue, au vent doré du soir, heureuse des nuits, ton âme chantante…
 
 
Mais, chez nous l'ombre, au feu de mon regard, peureuse du jour, ton âme a tremblé.
 
 
Mais, chez nous dans l'ombre, au clair de ton regard, heureuse du jour, mon âme a chanté.
 

1896

 
Под солнцем ярко-красным,
В златистом ветре вечера,
Пугаяся ночей,
Моя душа дрожащая…
 
 
Под голубой луной,
В златистом ветре вечера,
Счастливица ночей,
Твоя душа поющая…
 
 
Но здесь у нас в тени,
В огне моих очей,
Пугаясь света дня,
Твоя душа дрожит.
 
 
Но здесь у нас в тени,
В лучах твоих очей,
Счастливая от дня,
Моя душа поет.
 

 
Par les nuits d'été bleues où chantent les cigales, Dieu verse sur la France une coupe d'étoiles. Le vent porte à ma lèvre un goût du ciel d'été! Je veux boire à l'espace fraîchement argenté.
 
 
L'air du soir est pour moi le bord de la coupe froide où, les yeux mi-fermés et la bouche goulue, je bois comme le jus pressé d'une grenade, la fraicheur étoilée qui se répand des nues.
 
 
Couché sur un gazon dont l'herbe est encor chaude de s'être prélassée sous l'haleine du jour, oh! que je viderais, ce soir, avec amour, la coupe immense et bleue où le firmament rôde!
 
 
Suis-je Bacchus ou Pan? je m'enivre d'espace, et j'apaise ma fièvre à la fraicheur des nuits. La bouche ouverte au ciel où grelottent les astres, que le ciel coule en moi! que je me fonde en lui!
 
 
Enivrés par l'espace et les cieux étoilés, Byron et Lamartine, Hugo, Shelley sont morts. L'espace est toujours là: il coule illimité: à peine ivre il m'emporte, et j'avais soif encore!
 

1902

 
Ночами лета голубыми,
Когда поют стрекозы,
На Францию Бог пролил чашу звезд.
До губ моих доносит ветер
Вкус неба летнего – я пью
Пространство, что свежо осеребрилось.
 
 
Вечерний воздух – край холодной чаши.
Полузакрыв свои глаза,
Пью жадным ртом, как будто сок граната,
Ту свежесть звездную, что льется от небес.
 
 
И лежа на траве,
Еще от ласки дня не охладевшей,
С какой любовью я испил бы,
Вот в этот вечер,
Безмерную ту чашу голубую,
Где бродит небосвод.
 
 
Не Вакх ли я? Не Пан ли? Я пьянюсь
Пространством, и горячее дыханье
Я укрощаю свежестью ночей.
Раскрыты губы небу, где трепещут
Созвездья – да в меня стечет все небо!
В нем да растаю я!
 
 
Пространством опьянившись, небом звездным,
Гюго и Байрон, Ламартин и Шелли
Уж умерли. А все ж пространство – там,
Течет безгранное. Едва им опьянился,
И мчит меня, и пить хочу, еще!
 

Charles van Lerberghe
Шарль ван Лерберг

 
O Mère! qu'est-ce donc ce grand bruit dans la nuit?
O Mère! qu'est-ce donc qui souffle et hurle ainsi?
– Il neige. C'est la bise qui souffle en tempête
Dans la neige, et ce sont de pauvres bêtes
Qui ne peuvent dormir, de faim et de froid,
Qui soufflent, qui s'agitent, qui courent dans le bois
Par sauts et par bonds; qui vont,
Comme les mendiants, clopin, clopant,
Où va le froid, où va le vent,
Où va la neige, où va le sang,
Au fond du bois, vers une humble auge
Où brûle un peu de feu d'étoile sur la paille;
Là-bas, vers le triste et pauvre berceau,
Où vient de naître un petit agneau
Que lèche sa mère de sa langue rose;
Et toutes ont de pauvres robes,
Beiges, grises, noires, brunes,
Couleur de soir, couleur de brume,
Couleur de terre et de misère,
Et toutes souffrent dans le vent qui souffle
Et hurlent et beuglent, et jappent et miaulent,
Et le vent hurle et beugle,
Et souffle dans ses trompes rauques, et dans ses cors de corne,
Et siffle dans ses flûtes aiguës, et claque des dents.
Et les sapins aussi font un long bruit strident.
Des brebis bêlent, des faons râlent,
Un cerf brame épouvantablement;
Des biches passent, une flèche dans le flanc,
Et des lièvres dont le sang met des taches dans la neige,
Il est aussi de pauvres oiseaux,
Des cailles, des grives, des perdreaux,
Des colombes, qui volent avec des ailes cassées,
Des cous tordus et des pattes fauchées,
Ou tombent – le bec ouvert – plein de sang.
Et des plumes rouges volent dans la neige et dans le vent.
C'est le massacre des innocents.
C'est la détresse humble et cachée
Des faibles, des timides, et des doux…
Pourtant, il y a les corbeaux et les loups.
― Et que disent-elles?
 
 
― Elles disent: Faim! Faim!
Encore, et toujours, et sans cesse et sans fin:
Faim! Et les petits disent: Faim! et les vieux disent: Faim
Notre Père! Notre Père! Faim! Faim! Faim!
Notre Père! Notre pain!
Et d'autres, à la fois, clament faim et froid,
Criaillent: Faim! Croassent: froid!
― Et les poissons que disent-ils?
― Les poissons sont au fond de l'étang.
Ils regardent sous la glace avec de grands yeux navrants.
Ils demandent, dans leurs prières,
De l'eau, de l'air, tristement à voix basse;
Car l'eau gèle jusqu'а terre,
Car ils étouffent, et vont mourir.
Ils prient dans les profondeurs,
Et leurs voix mornes et crépusculaires
S'élèvent des grands étangs solitaires…
Mais personne ne les entend.
― Et que font les hiboux?
― Ils volent sur la ville, dans les ténèbres,
Comme des cloches funèbres;
Ils crient: Unissez-vous! Unissez-vous!
D'un ton très plaintif et très doux.
Et c'est la lamentation suprême.
Car les loups et les corbeaux
Ont mangé le petit agneau,
Et sa mère lèche son sang
En pleurant et en bêlant;
Et quand on l'entend, le cœur se fend!
Car la misère est sur la terre;
Et l'universel hurlement
Gronde et monte vers le ciel sombre,
Vers le ciel implacablement!
― Ô mère! Ecoute!… Il semble aussi
Qu'une voix très lointaine chante…
Où est-ce ta voix qui chante ainsi?
Il fait si noir; j'ai peur. Est-ce qu'il neige encore?
La lampe s'est éteinte et le feu s'est éteint.
La nuit touche mes yeux. Je m'endors et je pleure…
Ô mère! Donne la bénédiction du soir
A mon cœur qui a pitié,
Et chante-moi, en me berçant,
Cette chanson plaintive et touchante
Qu'ils chantent, là-bas, sans fin, sans fin…
 
 
Mère, embrasse-moi, comme je t'embrasse,
Pour tous ceux qui ont faim et froid
Dans le vent, dans la neige et dans la glace.
Et dis-moi, ne vais-je pas rêver, tantôt,
 Que je suis le petit agneau
Et que le loup me mange?
― Dors, enfant! Ce n'est qu'un songe…
Dors, l'aube est proche. Dans le matin
Vont sonner les cloches d'or. Repose,
Il passe un souffle d'avril lointain.
La neige se fond. Voici les roses…
― Ô Mère! Alors, comme un bon ange,
Prends-moi dans tes bras,
Pendant que le loup me mange.
Reste près de moi.
Embrasse-moi…
 

1897

 
О, Мать, что же это, великий этот шум в ночи?
О, Мать, кто же это дышит и кто воет так?
– Снег идет. Это ветер зимний, что дышит так в буре,
В снегу, и это бедные звери,
Что не могут спать от голода и холода,
Это они страдают, мечутся, бегают в лесу,
Прыгают, и скачут, и проходят,
Словно нищие, хромая, так и так,
Все туда, куда уходит холод, ветер,
Все за снегом, все за кровью, вглубь лесов,
К одному смиренному корыту,
Где на соломе – немножко звездного огня;
Туда к печальной бедной колыбели,
Где только что родился малый агнец,
Которого лижет его мать розовым своим языком;
И все в своих бедных одеждах,
Некрашеной шерсти, в серых, в черных, и в темных,
Цвета вечера, цвета тумана,
Цвета земли и нужды,
И все страдают в ветре, который рыдает,
И воют и ревут, и лают и мяукают,
И ветер воет и ревет,
И дышит в хриплые трубы свои, в свой охотничий рог,
И свистит в свои резкие флейты, и стучит зубами.
И сосны тоже создают долгий пронзительный шум.
Овцы блеют, молодые олени хрипят,
Страшно кричит старик-олень.
Лани проходят, со стрелою в боку,
И зайцы, чья кровь – в снегу оставляет след,
Там и бедные птицы также,
Перепела, дрозды, куропатки,
Голуби, летящие на сломанных крылах,
С шеями, что вывернуты, с лапами, что скошены,
Или падают – с раскрытым клювом – полным крови,
И красные перья в снеге и в ветре летят.
Это избиение невинных,
Это крайняя, смиренная и скрытая, нужда
Слабых, и робких, и кротких…
Все же там есть вороны и волки.
― А что же они говорят?
― Они говорят: Голодно! Голодно!
Еще, и всегда, без конца, и без отдыха: Голодно! Малые стонут: Нам голодно!
Старые стонут: Нам голодно!
Отец наш! Отец наш! Голодно! Голодно! Голодно!
Отец наш! Где хлеб наш?
А другие сразу кричат про голод и холод.
Застонут так: Голодно! Закаркают: Холодно!
― А рыбы, что они говорят?
― Рыбы на дне пруда.
Глядят подо льдом большими глазами, которые ранят.
Они просят, в своих молитвах,
Воды, и воздуха, так печально, голосом тихим;
Ибо вода промерзла до земли,
Ибо они задыхаются, и вот помрут.
Там, они молятся в глубинах,
И голоса их мрачные и сумеречные
Восходят из великих, из пустынных прудов…
Но никто их не слышит.
― А что делают совы?
― Вьются над городом, в мраке,
Как похоронные колокола.
Соединяйтесь! кричат они. Соединяйтесь!
Голосом очень жалобным, очень кротким.
И это верховная скорбь.
Ибо волки и вороны
Съели малого агнца,
И мать его кровь его лижет,
С блеяньем и с плачем;
И услышать ее, сердце рвется твое.
Ибо злосчастье на земле;
И стенанье всемирное
Ворчит и грохочет и к мрачному небу восходит,
К небу восходит неумолимо.
― О, Мать! Послушай. Кажется также,
Что голос очень далекий поет…
Где это голос твой, что так поет?
Кругом так черно; мне страшно. Все ль еще снег идет?
Лампада погасла, и огонь потух.
Глаз моих ночь касается. Я засыпаю и плачу…
О, Мать! Дай благословение вечернее
Сердцу моему, что исполнилось жалостью.
И спой мне, меня убаюкивая,
Эту песню жалобную, трогательную,
Которую поют они там, без конца, без конца…
Мать, обними меня, как я тебя обнимаю,
За всех, кому голодно, холодно,
В ветре, в снегу, и во льдах.
И скажи мне, не будет ли скоро мне грезиться,
Что я маленький агнец,
И что волк меня ест?
― Спи, дитя. Это только есть сон…
Спи, заря недалеко. А утром
Золотые зазвонят колокола.
Спи, усни. Вдали проходит дуновение апреля.
Тает снег. И розы – вот…
– О, Мать! Если так, будь мой ангел-хранитель,
Возьми меня в руки твои,
Меж тем как волк меня ест.
Возле меня побудь.
Обними меня…