Текст книги "Путь на Олений ложок"

Автор книги: Константин Кислов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

20. Старший лейтенант Котельников торопится

У Шатеркина появилось знакомое чувство уверенности. Так бывало всегда, когда неясные, нечеткие обстоятельства дела становились определенными, конкретными. Самым важным было то, что преступник, который до того был абстрактной фигурой, сейчас облекся в плоть, стал реальным человеком.

Теперь круг борьбы сокращался, становился все уже. И чем ближе была цель, тем больше выдержки и спокойствия проявлял капитан.

Иначе вел себя Котельников. Он никак не желал понимать, почему они медлят, не арестовывают этого молодчика, хотя доказательств вполне достаточно.

– Поймите, – убеждал его Шатеркин, – сейчас этого делать никак нельзя. Арестовав преступника, мы ничего, кроме вреда, не принесем делу.

– Но почему же?

– Сейчас открывается самая интересная страница в этом деле, – продолжал убеждать его Шатеркин, неторопливо прохаживаясь вдоль стены и постукивая по ладони линейкой. – Этот Вепринцев явился сюда не для того, чтобы убить архивариуса. Что ему архивариус! Безымянная пешка, случайная фигура на пути к цели. Кадры «Братства благочестивых колумбов», Алексей Романович, пополняются не за счет уличных бродяг и карманных воришек. И, конечно, прав полковник, когда говорит, что такой игрок по копейкам ходить не будет. А уж если он залетел к нам, то, не сомневаюсь, на крупную приманку. Планы его нам не известны. Вот почему пока нельзя его брать, я полностью согласен с Михаилом Алексеевичем.

– А не улизнет он от нас? – усомнился Котельников.

– Если улизнет, значит мы с вами шляпы, законченные ротозеи. В таком случае с полным основанием нас следует прогнать из милиции, не уволить, а обязательно прогнать.

– Понял, товарищ капитан.

Шатеркин сел на свое место. Перед ним на столе по правую руку стоял настольный перекидной календарь, он показывал двадцать четвертое июля. Шатеркин нервно поморщился.

– Уже пять дней, – задумчиво и утомленно сказал он. – Как летит время, а? – Котельников кивнул головой. Шатеркин поглядел на него.

– Вам, Алексей Романович, теперь нужно поставить все дело таким образом, чтобы не выпускать преступника из поля нашего зрения, – заговорил капитан, – чтобы быть в курсе его намерений, это главное. Действуйте осторожно, обдуманно, но энергично и смело…

Старший лейтенант поднялся. И хотя он был в просторном штатском костюме, в его высокой подтянутой фигуре ощущалась строгая военная выправка, сильные руки его были опущены «по швам», он слушал указания Шатеркина, как боевой приказ.

– …Для нас теперь все важно, все имеет значение… – продолжал Шатеркин. – Сегодня же надо детально выяснить, каковы были когда-то взаимоотношения между Керженековым и Вепринцевым Иваном Петровичем, что их сближало. Связями Онучина поинтересуйтесь – это тоже имеет свое значение в керженековском деле… Все ли вам ясно?

Котельников подумал минуту, вздохнул.

– Ясно, товарищ капитан.

– Тогда желаю успеха, действуйте. А я займусь другими вопросами.

21. Кто такой Лукашка?

Шатеркина давила гнетущая усталость, клонило ко сну.

Он резко встряхнул плечами и сел прямо. Сегодня он пришел на службу на целый час раньше. Ночь спал плохо, неспокойно. В глаза лезли странные и нелепые сновидения: то он стремглав летел куда-то на мотоцикле вместе с Котельниковым, то за чашкой чая беседовал с Катей о древнеримском государственном праве, то мелькал перед ним нелепый и вызывающий «ежик» блондина, назойливо лез в глаза бычий наклон его головы. Шатеркин вскакивал с постели, нервно позевывал, нехотя шел пить, потом снова ложился, но только сон начинал сладко смежать глаза, как опять повторялось то же самое. «Вот чертовщина какая, – ворочаясь, думал Шатеркин, – Никогда раньше не страдал бессонницей и вот на тебе, появилась…» Так он и не уснул до утра.

Во время завтрака мать подозрительно поглядывала на сына, тяжело вздыхала.

– В отпуск-то собираешься нынче идти или нет?.. – спросила, наконец, она, сдерживая раздражение.

– Обязательно, мама. Только не сейчас, придется приурочить ко времени экзаменов в институте.

– Ох, уж опять эти экзамены, – махнула рукой Марфа Алексеевна. – Да когда же все-таки для себя-то жить будешь? Ведь две жизни тебе не дадут ни в институте, ни на службе – одна жизнь человеку дается, да и та короткая… То война ему мешала, а теперь и войны давным-давно нет, так он другую заботу для себя выдумал – институт.

– Ничего, мама, зря волнуешься, – мягко улыбнулся Николай, – мне и одной жизни хватит. И одну ее надо прожить не кое-как, а умело и с пользой.

– Вот-вот, и я о том же тебе толкую, – подхватила мать. – Ну, какая же от тебя польза? Живешь один: ни жены, ни детей – бобыль безродный… А ведь года идут, жениться бы надо.

Марфа Алексеевна подвязала потуже платок и принялась мыть посуду.

«Да, это правда: ни жены, ни детей… Ты права, мама… – подумал Шатеркин, превозмогая навалившуюся дремоту. – А голова какая-то пустая, как лежалая тыква…» В минуты физической усталости капитан обычно прибегал к верному, быстро исцеляющему средству: спускался в нижний этаж дома и принимал холодный душ – усталость исчезала, мышцы наполнялись силой. Так сделал Шатеркин и сейчас, чтобы не «клевать». После душа он вернулся совсем другим, бодрым, полным энергии. Хотелось поскорее взяться за роботу.

Но не успел он приступить к делу, как дверь распахнулась, и на пороге появилась Катя. За ней шел Михаил Архипович.

– Мы к вам, Николай Иванович, – улыбнулась Катя.

– На доклад и на консультацию, – солидно подтвердил Михаил Архипович и грузно уселся на предложенный стул.

– Я ждал вас по крайней мере завтра, во второй половине дня, – сказал Шатеркин, подавая стул Кате.

– Что вы, Николай Иванович, дорогой мои! – воскликнул инженер. – Да разве с таким хорошим юристом можно выдержать какие-нибудь плановые сроки? Ни под каким видом! – инженер кивнул в сторону Кати.

– Ревизия, наконец, закончена. Мы пришли сообщить о том, что при сверке документов в сейфе под номером восемнадцать обнаружена недостача одной папки.

– Каково содержание этой папки? – живо спросил Шатеркин.

– Вот, Михаил Архипович утверждает, что ничего интересного в ней не было, – тихо ответила Катя.

– Совершенно правильно, – подтвердил инженер. – В папке, занумерованной знаком ГЛ-1327, была собрана частная переписка о некоем Лукашке.

– Кто он такой?

– На этот вопрос, Николай Иванович, вам, пожалуй, никто теперь не ответит. Имя это его – Лукашка – или какое-нибудь хакасское прозвище, что у них часто бывало раньше, бог его знает. Прошло, однако, не меньше полутора десятков лет, как вся эта тайна была зарыта где-то в сибирской тайге. Он умер.

– По самому сейфу, расположению в нем папок и даже по старой пыли на полках видно, что эта папка была взята из сейфа несколько дней назад, – добавила Катя. Шатеркин нахмурился.

– В таком случае, Михаил Архипович, скажите, что могла содержать в себе эта, как вы говорите, частная переписка?..

Михаил Архипович, сделав неопределенную гримасу, развел руками.

– Папки нет, а человек умер… – он машинально погладил ладонью отполированную поверхность стола. – Спрашивал многих в нашем управлении – не знают. Говорят, что Лукашка был егерем у какого-то хозяина золотых земель. Вот и все.

– А где он жил последнее время?

– Никто ничего толком не знает, Николай Иванович.

– Может быть, у него остались родственники, дети?

– Может быть и остались, но кто же знает об этом?

– Н-да-а… хакас Лукашка… любопытно.

– Вот видите, Николай Иванович, мы нисколько не помогли вам, а подсунули еще одну головокружительную шараду, разбирайтесь, мол, как хотите, – сокрушенно сказал инженер.

– Нет, нет, – поторопился Шатеркин рассеять огорчение, – все это для нас очень важно, спасибо вам… Но сказать что-нибудь определенное – это потом, несколько позже.

– Ну конечно, это еще надо проверить, – подтвердила Катя, взглянув на старого инженера.

– Весьма благодарен за разъяснения, – ответил инженер, в шутку поклонившись. Он был искренне рад, что их работа хоть в малой мере оказалась полезной.

Шатеркин взглянул на часы, видно было, что он куда-то спешит.

– Что бы там ни было, прошу вас как можно быстрее составить акт на пропажу переписки об этом человеке…

– Вот видите, дорогой юрист, работы еще так много.

Они распрощались и поспешно ушли.

22. Профессор Данилин вспоминает прошлое

Уединившись в дальнем углу читального зала институтской библиотеки, Катя разложила перед собой книги, но заниматься не хотелось. События последних дней заполняли ее мысли. И сейчас, вместо того чтобы готовиться к экзаменам, она снова вспомнила Николая Шатеркина, чудаковатого старика Михаила Архиповича, стеллажи, громадные железные шкафы, забитые бумагами, тонкий и удушливый запах пыли в архивохранилище…

Катя взяла со стола журнал с потрепанными углами и машинально открыла его. Но беспокойные думы опять унесли ее далеко от тихого читального зала. Она хорошо знала Шатеркина и чутко подметила, что сегодня он не был обрадован сообщением Михаила Архиповича. «Видимо, это не то важное, что ищет Николай, не то…»

Она перекинула страницу журнала – открылась красочная, во весь лист литография «Утро в сосновом лесу». Легкое оживление охватило девушку. Со страниц журнала будто повеяло на нее глухим и задумчивым шумом сосен, потянуло запахом грибов и хвои. Ей кажется, что она явственно видит серебристые капли росы на тонких травинках, слышит взволнованный переклик невидимых птиц. «Вот это, должно быть, и есть настоящая сибирская тайга. Волшебная глухомань…» Катя опять вспомнила о своей работе в архиве, о Лукашке, и представилось ей, что где-то рядом, может быть, у подножья этой возвышенности, на которой радостно и беспечно играют пушистые косолапые медвежата, не спеша, с кошачьей мягкостью, шагает таежный следопыт Лукашка. У него зоркий охотничий глаз, твердая рука и безотказное верное ружье за плечами. Девушка так задумалась, что не услышала, как подошел профессор Данилин. Он через голову Кати заглянул в журнал, улыбнулся.

– Чудесная картина.

Катя вздрогнула, быстро подняла голову и, увидев Данилина, обрадованно воскликнула:

– Сергей Владимирович!

– Я говорю: чудесную картину сотворил Шишкин, – повторил Данилин. – И вы знаете, товарищ Пылаева, эта картина всегда вызывает во мне какое-то странное чувство неусидчивости, да-да, кроме шуток… Как взгляну на эту картину, рука невольно или к ружью или к удочкам тянется. А вы, кажется, грустите? Бывает и это, на некоторых она действует именно так.

– Я просто немного устала, отдыхаю здесь.

– Профессор сочувственно покачал головой:

– Крепитесь, товарищ Пылаева, крепитесь. Уставать вам в настоящее время строго противопоказано. У вас экзамены и плюс работа в архиве этого горного заведения. Кстати, как идут дела с ревизией?

– Работа в архиве в основном закончена.

– Когда же вы успели? – удивился Данилин. – Молодцы. Ну, а каковы результаты?

– Трудно сказать, Сергей Владимирович, – ответила Катя нерешительно.

Почувствовав, что девушка чего-то не договаривает, профессор сказал:

– Ну-ка, пойдемте со мной. Сейчас вы будете мне докладывать так же обстоятельно, как вы бы докладывали капитану милиции Шатеркину. Вам, кажется, знакома эта фамилия?

Катя застенчиво улыбнулась.

Сергей Владимирович по-молодецки взял девушку под руку и повел ее из библиотеки.

Как только Катя, присев на диван в кабинете Сергея Владимировича, начала рассказывать, Данилин насторожился.

– Как вы сказали, товарищ Пылаева? Дело Лукашки?

– Да, именно так, Сергей Владимирович.

Профессор изо всех сил напрягал память.

– Лукашка… Лукашка… Что-то, кажется, знакомое, и очень давно… – Данилин растирал ладонью висок, седые пряди волос путались в его пальцах. – Частная переписка по делу Лукашки… Ничего не могу припомнить… Вы говорите, что этот старичок-инженер тоже ничего не знает?

– Почти ничего. Он говорит, что в эта переписка, возможно, связана с открытием какого-то месторождения полезных ископаемых. Но это опять только предположение.

– Да-да, это только предположение, я вас понимаю… Лукашка… Интересное имя. Лу-ка-шка…

Вдруг на лице Сергея Владимировича появилось не то удивление, не то легкий испуг. Он вспомнил!..

Как давно это было… Молодой уральский рабочий Сергей Данилин тогда прямо из тифозного лазарета попал в партизанскую армию сибирского Чапаева – Петра Щетинкина. Больной, полуголодный, он кое-как плелся, изнемогая от тяжести солдатского снаряжения. В бой его еще не пускали. И вот однажды на него обратил внимание сам Щетинкин. Остановился против Данилина, посмотрел на него со всех сторон.

– Рабочий или хлебороб?

– Слесарь Демидовских заводов.

– А, черт! Говори наших, какие там Демидовские? – прикрикнул Щетинкин.

– Конечно, теперь наши, а были ихние.

– Были когда-то… Грамотой владеешь?

– Письма родным сам пишу и читать читаю.

– Молодец, слесарь. – Щетинкин приценивающимся взглядом посмотрел на Данилина, поправил дубовую коробку тяжелого маузера. – А с юриспруденцией не знаком, не нюхал этой мудреной штуковины?

– Как не нюхал? Немного приходилось. В Екатеринбурге год по политическому делу сидел.

– Знакомство ничего, основательное. Стало быть, начинал с практики?

– Выходит, так.

Щетинкин постоял, подумал и, насупив брови, властно сказал:

– Ну вот что, слесарь, быть тебе отныне и начальником, и следователем, и тоже по политическим делам.

– Это как же так? – удивился Данилин.

– А вот так, как говорю и как слышишь, – тем же тоном сказал Щетинкин и, немного помолчав, добавил: – Только гляди в оба. Чтобы жалости к паразитам не было. Ступай, слесарь, принимайся за дело…

И он принялся.

День и ночь Данилин копался в чужой отвратительной жизни: распутывал хитроумные сплетения белогвардейских заговоров, вылавливал дезертиров и саботажников, с небольшим подвижным отрядом прорывал вражеские засады и гасил пламя кулацких мятежей в тылу партизанской армии. Там, где появлялся его отряд, враги отступали, там на твердые ноги становилась советская власть. А он шел дальше. Вот уже прошли Ачинск, Ужур, проскакали через станцию Копьево. Впереди, по одну сторону, расстилались безбрежные хакасские степи, поросшие ковылем и горькой полынью, по другую поднимались горы и вековечная глухая тайга; ей не было ни конца ни края. Отряд Данилина поворотил в тайгу.

Орлиные просторы ковыльных степей сменились таежной глухоманью: встречались на пути редкие одинокие заимки… Шли опасными звериными тропами; ледяные и бурные таежные, реки неодолимыми препятствиями возникали на пути отряда, но ничто не могло удержать его бойцов…

Однажды горнорабочие золотых приисков привели к нему коренастого широкоплечего хакаса.

– Вот, товарищ начальник, принимай гидру, – доложили они, развязывая пленнику руки. – А хозяин его, однако, удрал… Всю местность обыскали: нет, как сквозь землю прошел, окаянная сила.

Немолодой хмурый человек с черными глазами, блестящими в узких, миндалевидных прорезях, с редкой монгольской бородкой враждебно приглядывался к Данилину, в руках которого была теперь его свобода и жизнь.

– А вот его самопал, возьмите, может, для дела пригодится, – здоровый чернобородый горняк протянул Данилину тяжелую, с длинным граненым стволом «шомполку». – Палит, язва, здорово, сам пытал.

Рабочие наперебой кричали:

– Чего об ружье толковать, ты дело докладывай.

– И это не безделица… Все по порядку надо.

– Смотри, парень, хозяин-то его не сявка какая-нибудь, а всех приисков золотых владелец. Так что ты его покрепче держи.

– Ого, он такой хитрющий, язва… Одно слово: Лукашка, плут и шаромыга…

– Да чего с ним зря церемониться, стукнуть по баклану – и делу конец.

– Знамо, стукнуть… Ихняя владенья закончилась…

– А он-то кто будет, буржуй, что ли, какой? – в недоумении спрашивал Данилин, едва сдерживая негодующую толпу.

– Он хозяйский охотник, можно сказать, персональный.

– Но ведь он же не хозяин, товарищи. Он такой же трудящийся, как и вы…

К столу протиснулся опять тот же чернобородый сутулый мужик и гаркнул:

– Такой, да не совсем. Он, язва, знает, куда хозяин прииска девался… Вот пущай и докладывает… Это мы его в залог тебе доставили, а ты разберись как полагается, ежели ты большевик настоящий, вот что…

Данилин приказал взять Лукашку под стражу.

Сергей Владимирович поднялся, подошел к окну, долго глядел поверх задернутой шторки на улицу.

– Вот и Лукашка появился на свет божий… – глухо сказал он. – Тридцать пять лет прошло, и встретились… Но кого же могла заинтересовать переписка, покрытая пылью десятилетий?.. Что она в себе содержит такое? Странно, странно… все очень странно.

Снова перед ним вырос таежный человек Лукашка, мохнатый, обтрепанный и кривоногий, словно только что вылезший из непролазной колючей чащобы, взгляд дикий, недоверчивый и в то же время жалкий. Таким он был, когда его привели к Данилину рабочие-старатели. Он все знал и ничего не говорил. Когда Данилин начинал спрашивать, куда девался хозяин, Лукашка безмолвно мотал косматой, нечесаной головой или шарил по худым карманам до нельзя истерзанного армяка, выискивая табачные крошки.

Хотя Лукашка и молчал, как таежный камень, к Данилину каждый час поступали новые и новые сведения. Он уже знал, что хозяин прииска Дурасов убежал вместе с белыми, захватив свою семью и часть ценностей. Он также знал из сообщений рабочих, что Дурасов с помощью Лукашки закопал где-то в тайге большое количество золота, вовремя не отправленного с прииска. Но где это золото?

Данилин ничего не узнал от Лукашки. Возиться с ним не было времени. Армия стремительно шла вперед, очищая Сибирь от белых; каждый день наступления давал Данилину новые, не менее важные дела, которые требовали немедленного и энергичного расследования. И он приказал отпустить охотника. «Пусть себе зверя промышляет, чего же его держать? Хозяин его удрал, а золото… Ведь никто этого золота не видел, одни догадки…»

Так и ушел Лукашка, не открыв таёжной тайны…

Профессор обернулся и увидел, что Катя с недоумением и испугом следит за ним.

– Простите, товарищ Пылаева, – сказал он. – Мне надо как можно скорее увидеть Николая Ивановича. Кажется, я смогу помочь ему.

23. Неожиданное сообщение Онучиной

В отделении милиции, которое находилось рядом с тюрьмой и куда Шатеркин приехал по вызову, его встретил дежурный и провел в отдельную комнату.

– Вот, эта самая гражданочка, товарищ капитан, которая… – осведомленно кивнув головой, сказал он.

На стуле, возле стены, сидела немолодая, просто одетая женщина. Шатеркин подошел к столу, молча сел. Женщина не обратила на него внимания, она даже не подняла головы, будто не слышала, что в комнату вошли люди. Видно было, что привело ее сюда большое неизбывное горе. Дежурный порылся В куче тряпок, которые вытряхнул из обыкновенней базарной сумки и подал Шатеркину туго скатанный папиросный мундштук.

– Из тюрьмы, нелегальное сообщение с волей…

Капитан кивнул головой, давая понять дежурному, что он больше не нуждается в его помощи. Когда дежурный вышел, Шатеркин бережно расправил пожелтевшую от табака бумажку, положил ее под тяжелый мраморный пресс.

– Что вы можете сказать? – спросил он закуривая.

Женщина, тяжело вздохнув, подняла голову. Глаза ее, опухшие от слез, были настороженно пугливы, недоверчивы; из-под старенького платка выбивались на морщинистый лоб нечесаные, с густой проседью волосы; на ногах были простые брезентовые туфли на резиновой подошве. Она неловко поднялась и громко всхлипнула.

– Ничего я не могу вам сказать, товарищ…

– Сидите, пожалуйста, и успокойтесь, сейчас разберемся.

Шатеркин взял паспорт, оставленный дежурным, и, раскрыв его, с удивлением поглядел на женщину. Перед ним сидела мать Романа Онучина. Уставшая от горя и постоянной тревоги, рано состарившаяся, она, казалось, ко всему утратила интерес и на все теперь смотрела с холодным безразличием. Капитан на минуту представил себе ее сына, подумал: как непохожи друг на друга эти два родных человека.

– Онучина Аксинья Федоровна?

– Да-да, товарищ начальник, Онучина, – торопливо ответила женщина, встрепенувшись.

– Чем же вы занимаетесь?

– Можно сказать, ничем, так, что попадет… Я инвалид, пенсию получаю, вот и живу…

– Инвалид труда?

– Где уж там, – махнув рукой, печально проговорила Онучина. – Когда-то была учительницей в деревне, когда-то… Война мне всю жизнь искалечила – германские концлагери, постоянный страх, голод… Да что говорить. Сама себе не рада…

– И когда вы вернулись на родину?

– Второй год пошел.

Онучина поглядела на Шатеркина вопросительно. Что же преступного, если мать принесла в тюрьму передачу своему непутевому сыну? Как бы ни был он плох, как бы больно ни досаждал ей – не может она отказаться от него.

Она передала в окно продуктовую передачу для сына и долго стояла, чтобы получить обратно пустую сумку. К ней подходили такие же несчастные, как она, женщины, заговаривали с ней, но она не отвечала им, думала о своем единственном сыне, о том сыне, с которым прошла через многие лишения и который снова попал в тюрьму. Потом ей вынесли сумку, и она пошла. Но в проходной ее остановил надзиратель, осмотрел сумку, узелок белья, который в ней оказался, и нашел закопченный окурок, свернутый в трубочку – записку…

– Второй год, – задумчиво повторил Шатеркин, морщась от дыма.

Онучина часто заморгала глазами и вдруг заплакала, тихо и молча. Потом она, глубоко вздохнув, заговорила:

– Это все там. Там изувечили моего Ромку, и вот он теперь не человек, паразит… – Она вытерла влажным платком глаза. – При немцах он маленьким был, рылся в помойках, искал отбросы, чтобы набить желудок. А стал больше – попал к американцам, научился воровать… И вот теперь он вечный вор… Мне страшно об этом подумать, стыдно от людей…

– Да-а, все это очень печально, – с некоторым сочувствием заговорил Шатеркин, – но ведь и вы в какой-то мере виноваты в том, что ваш сын до сих пор не бросил этого преступного занятия.

– Его тюрьма не может исправить, а что же я могу сделать?! – с гневом крикнула Онучина.

– Да хотя бы не брать на себя вот такого рода посредничества, – ответил Шатеркин, показав Онучиной папиросный мундштук, густо исписанный химическим карандашом. – Зачем вы это делаете?

Онучина смутилась, на глазах опять заблестели слезы.

– Конечно, конечно, товарищ начальник… Я не должна этого делать, не должна… Но я все-таки делаю, и не первый раз…

– Делаете для того, чтобы угодить сыну, – сказал капитан. – Вероятно, вы немного боитесь его, все прощаете ему, ни в чем не перечите. Сын-то ваш может ведь быть еще хорошим гражданином.

– Я уже не могу его исправить, а тюрьма, если она его берет, обязана это сделать… Да, во многом и я виновата, во многом… – Глубокая печаль звучала в словах Онучиной. Она, видимо, не обманывала, не хитрила, а говорила правду, к которой ее постепенно привела сама жизнь.

– Как я вас понял, вы уже не первый раз получаете такие записки от сына и передаете их по назначению? – улучив подходящий момент, спросил Шатеркин.

– Не первый… Еще одна была.

Шатеркин сквозь облачко папиросного дыма поглядел на Онучину.

– А кому вы должны доставлять эти записки?

– Есть тут один… Стриж… – нетвердо проговорила Онучина. – Из амнистированных он, такой же грехопут…

Шатеркин вытащил записку из-под пресса, протянул ее Онучиной.

– Прочтите… Ну, что скажете?

– Вероятно, милиция, а может быть и кто-то другой заинтересовался «Стариком». Ромка предупреждает об этом Стрижа. Тот предупредит «Старика»… Скажет, что ему здесь «не климат». Но вот что такое маслины [1]1
  Маслины (жаргон) – патроны.


[Закрыть]– убей не знаю… Откуда у меня взялись маслины, чего он пишет?

Шатеркин рассмеялся.

– Он знает, о чем пишет, ошибки тут нет. А теперь скажите, о каком «Старике» идет речь?

Онучина вздохнула, поправила на коленях складки серого платья, задумчиво поглядела в единственное окно, слегка запорошенное золотистой пыльцой.

– Неприятный такой человек, но сильный, влиятельный… Зовут его Иваном Петровичем, а больше я о нем ничего не знаю.

– Где он живет?

– Не знаю. У таких людей нигде нет постоянного жительства.

– Хорошо. Содержание первой записки помните?

– Там ничего особенного не было… – печально вздохнула Онучина. – Дела, дескать, идут хорошо, сел один, по глупому делу, скоро суд…

– Н-да…

Шатеркин старался держать себя спокойно, не выдать досады, которая все больше начинала овладевать им. Теперь он ясно понимал, что дело Романа Онучина – результат легкомысленного озорного поступка лишь одного из участников шайки, попавшегося на мелочи, дело, которое было проведено неглубоко, поспешно.

– Однако вы так смело рассказываете и не боитесь…

– Нет-нет, товарищ начальник, – перебила Онучина. – Эти самые «стрижи», «старики» отняли у меня сына и, может быть, на всю жизнь оставили меня несчастной и одинокой. Этого нельзя простить… А потом их уже, наверно, нет в городе; да, пожалуй, нет.

– Как нет в городе?! – сорвалось у Шатеркина. Он поднялся. – Чего же вы сразу об этом не сказали?

– Я не знала, что вас это так заинтересует, – растерянно пробормотала женщина.

– Да, да, это правильно, – осекся Шатеркин. – Вы этого не могли знать…

– Они устроились на работу в какую-то геологоразведочную партию, и оба должны были уехать в Сибирь.

Должно быть, Онучина сказала все, что знала, и сказала, пожалуй, не потому, что очень хотела помочь милиции распутать преступный клубок, – она могла сделать это гораздо раньше, чем попала сюда, – а потому, что в ее истерзанном сердце больше не было места, оно переполнилось от горя и постоянного страха.

– Значит, в Сибирь… – в раздумье повторил Шатеркин.

Он думал теперь о том, не совершил ли он ошибку, до сих пор не задержав этого человека.