Текст книги "Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона"

Автор книги: Константин Писаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Увы, изгнания и служебные командировки не изменили ситуации. В октябре, как и в июне, по уверениям К. Поммеренинга, чтобы прошению дать ход, надлежало его поднести не князю Черкасскому, а «приверженцам Морозова», то есть И.Д. Милославскому, А.М. Львову, Г.Г. Пушкину (к тому моменту реабилитированному), А.Н. Трубецкому… И, ясно, что «приверженцев» возглавлял тот, кому доверяли участники июньского совещания. Методом исключения легко определить, кто именно – духовник Алексея Михайловича Стефан Ванифатьев. Разумеется, протопоп в управленческую рутину не вмешивался, рекомендуя царю, как быть, только по вопросам большой политики и по всем церковным.

Так, 27 июня (7 июля) 1648 г. до восьмидесяти челобитчиков от боярских холопов «просили о своем освобождении» у государя. Более чем вероятно, Алексей Михайлович переадресовал прошение духовному отцу, для которого тут особой дилеммы не возникло. Челобитная противоречила соглашению, достигнутому 10 (20) июня. Оттого оно и не рассматривалось. 3 (13) июля шесть заводчиков казнили, прочих оставили под стражей.

Свое первое стратегическое решение Ванифатьев принял незадолго до 8 (18) июля 1648 г., дня назначения преемником Н.И. Чистого думного дьяка Разрядного приказа М.Д. Волошенинова, а не верного помощника убитого, дьяка Ерофея Иванова, прославившегося позднее под именем Алмаза Ивановича, откомандированного в Посольский приказ с Казенного двора еще зимой или весной 1646 г. За истекшие два года Алмаз Иванов хорошо изучил и внутреннюю кухню Посольского приказа, и дипломатические аспекты планировавшейся Морозовым антипольской войны, и даже в течение десяти дней (27.12.1646—06.01.1647) исполнял обязанности думного дьяка, главного судьи. Между тем 19 (29) июня, как мы помним, Григорий Климов привез в Москву долгожданный «лист» Богдана Хмельницкого.

Долгожданный для Морозова, но не Ванифатьева. Трагедия Бориса Ивановича заключалась в том, что «ревнители благочестия» спасли ему жизнь, а продолжать курс патрона не собирались. Хотя Морозов их выпестовал, марионетками «дядьки» царя они не являлись, ибо, во-первых, имели о государственной политике собственное мнение, во-вторых, более от боярина не зависели. А первоочередной государственной проблемой «ревнители» считали не Смоленск, а нравственность русского народа. Борьбе за нее война никак не способствует. Потому с освобождением западного форпоста Руси надлежало погодить до тех пор, пока русский народ не усовершенствуется настолько, что ничего подобного Шеиновой измене в третьей военной кампании против Польши не случится. Вот почему вместо «ястреба» Алмаза Иванова Посольский приказ возглавил «голубь» Михаил Волошенинов, с 27 ноября (7 декабря) 1644 г. второй думный дьяк Разрядного приказа, товарищ И.А. Гавренева. Ему, в недавнем прошлом подьячему и дьяку внешнеполитического ведомства (1635—1644), дважды посетившему Польшу в составе великих посольств (Львова в 1644 г. и Стрешнева в 1646 г.), и предстояло перенацелить деятельность учреждения с военного на мирный лад. Похоже, Ванифатьев очень спешил продекларировать всем – и польской шляхте, и мятежному Хмельницкому – новый международный курс России, если Волошенинов предстал в качестве главного дипломата страны раньше официального назначения – 4(14) июля 1648 г. на переговорах с голландским послом К. де Бургом… ^{35}

Июньская революция привела к власти «ревнителей благочестия», и она же расчистила путь для осуществления программы Неронова, той самой, которую двенадцать лет назад нижегородские попы изложили в челобитной на имя патриарха Иоасафа. С другой стороны, перед Ванифатьевым широко распахнулись двери для привлечения в Россию украинских и греческих ученых монахов исправлять богослужебные книги по греческим образцам, желательно древневизантийским. Как легко догадаться, именно в этом нижегородцы поступились принципами ради государственной поддержки выдвинутой ими программы.

И снова совпадение. Осенью 1648 г. протопоп Казанской церкви Климент по настоятельной просьбе царя впустил к себе Ивана Неронова, дабы «учение… сладкое» народу внушать о единогласии, аскетичном и трезвом образе жизни, осуждать языческие игры и традиции. Между тем 30 сентября (10 октября) того же года Алексей Михайлович подписал грамоту на имя Зосимы Прокоповича, епископа Черниговского, предложив ему трех учителей-иноков Кирилла Замойского, Арсения Сатановского и Дамаскина Птицкого «прислати к нам… для справки библеи греческие на словенскую речь на время… хто из них похочет нам, великому государю, послужити».

Подчеркнем, желание русского государя привлечь к книжной справе малороссов, по всеобщему мнению, в вере далеко не благочестивых, нисколько не покоробило и не возмутило Неронова. Наоборот, воодушевленный перспективой вещать в соборе у Кремля, «посреди торжища», где «мног народ по вся дни непрестанно… бывает», отец Иоанн как бы не заметил малороссийской угрозы и с головой окунулся в процесс перевоспитания русских людей. Так, компромисс, заявленный «Книгой о вере», обретал реальные черты. Впрочем, молодой царь отклика с Украины не дождался. Зато нижегородский поп к Рождеству Христову 1648 г. умудрился взбудоражить всю Москву, а по вопросу о единогласии и вовсе расколол ее жителей на меньшинство, «боголюбцев» одобрявшее, и большинство, метко окрестившее их «ханжами».

Кстати, в исторической литературе Неронова, применительно к 1648 г., часто именуют протопопом московского Казанского собора или просто «казанским протопопом». Однако еще С.А. Белокуров в монографии «Арсений Суханов» процитировал архивные документы, из которых видно, что протопопства в храме, возведенном Дмитрием Пожарским, нижегородский священник удостоился под новый 7158-й год, то есть перед 1 (11) сентября 1649 г. И еще 31 января (10 февраля) 1649 г. в ведомостях на получение царского подарка – шубы – он, по-прежнему, назывался «нижегородским попом». А приблизительную дату первой проповеди Неронова помогает установить «протокол» февральского Священного собора 1649 г., обнаруженный тем же Белокуровым: «… о том в ц[арско]м [граде] Москве уч[и]нила[сь] м[о]лва великая и всяких чинов православии[е] людие от церквей Бож[ии]х учали отлуча[тися] за долгим и безвременным пением».

Неронов и Ванифатьев – большевики XVII века – не привыкли долго убеждать сомневающихся в собственной правоте. Вспомните, как в 1636 г. первый затребовал указа патриарха для «наведения порядка» в Нижнем Новгороде. В Москве история повторилась. По смыслу сохранившегося отрывка ясно, что созыв собора спровоцировали распоряжение государя о повсеместном введении в столичных храмах единогласия (по примеру Казанского собора) и реакция на вердикт москвичей – массовый бойкот приходских церквей. Распоряжению, конечно же, предшествовало проникновенное наставление нижегородского попа, что и подтверждает «Житие Неронова»: «И тако Иоанн в велицем граде Москве жити начат к общей всех пользе. Бяше же ему от сердечныя к Богу теплоты обычай, яко егда прочитоваше народу святыя книги, тогда бываху от очию его слезы, яко струя, и едва в хлипании своем проглаголываше слово Божественнаго писания, сказоваше же всякую речь с толкованием, дабы разумно было всем христианом. Також де и пение церковное устави пети и глаголати единогласно и благочинно. И от того времени во всех святых церквах единогласное и благочинное пение уставися, ово учением протопопов Стефана и Иоанна, ово же повелением царевым.

В чесом пособствова и богомудрый архимандрит Всемилостиваго Спаса, иже на Новом, именем Никон, иже потом бысть митрополит Великому Новуграду» ^{36} .

В митрополиты Никона хиротонисовали в марте 1649 г. Б.И. Морозов в преддверии войны с Польшей никогда бы не позволил подобного рода игр с огнем. Вот и получается, что «благочестивая» церковная реформа стартовала ориентировочно в сентябре – октябре 1648 г. Ее совместили с приездом в Москву депутатов Земского собора, чтобы те прослушали «лекции» отца Иоанна и разнесли по стране благую весть. Храм на Красной площади ему подобрали не без умысла. Если не все, то большинство выборных от уездов и городов, естественно, в нем побывало, и неоднократно. А с открытием Уложенного собора Ванифатьев, конечно же, не медлил. Уже 16 (26) июля особое совещание высшей светской и духовной знати предписало «выбрати из стольников, и из стряпчих, и из дворян московских и из жильцов, из чину по два человека, также всех городов из дворян и из детей боярских взяти из больших городов, опричь Новагорода, по два человека, а из новгородцев – с пятины по человеку, а из меньших городов – по человеку, а из гостей – трех человек, а из гостинныя и из суконныя сотен – по два человека, а из черных сотен и из слобод, и из городов с посадов – по человеку». Кроме того, в тот день сформировали кодификационную комиссию (боярин Н.И. Одоевский, боярин С.В. Прозоровский, окольничий Ф.Ф. Волконский, дьяки Г. Леонтьев и Ф. Грибоедов) с заданием в архивах «на всякия государственныя и на земския дела собрать… государские указы и боярские приговоры», которые со «старыми судебниками справити». И по каким «статьям» резолюций царских или боярских «не положено», по тем «нанисати и изложити… общим советом» свои предложения, «чтобы московскаго государства всяких чинов людем, от болынаго и до меньшаго чину, суд и расправа была во всяких делех всем ровна».

Провинциальным делегациям велели приехать в Москву «на Семен день 157-го году», то есть к 1 (11) сентября 1648-го. А пока в глубинке решали, кому заседать на соборе, в Белокаменной творилось сущее безобразие: в течение июля-августа многих героев июньской революции арестовали и по надуманным обвинениям – мол, «играли в карты или зернь, или продавали табак и водку» или еще что-либо – выслали из Москвы «за сто первый километр». Зачем? Общепринятое мнение: партия Морозова мстила народным вождям за дни страха в июне. Вариант менее популярный: постарались избавить земские региональные депутации от сношений с мятежными приходами. А что, если верно иное: не мстительность и недоверие к соотечественникам сподвигли Ванифатьева к репрессиям, а куда более «уважительные» причины.

Кого выпроваживали из столицы перед Земским собором? Тех, кто позвал и вывел тысячи людей на «баррикады». Все они пользовались в приходах большим авторитетом. Недаром, по свидетельству Поммеренинга, многие жалели об их ссылке и стремились добиться помилования. Но тщетно, ибо опальные вожди умели разговаривать с народом и, разумеется, могли составить нешуточную конкуренцию официальному царскому проповеднику – Ивану Неронову. Не дай Бог, из среды вчерашних бунтарей выйдет талантливый и достойный оппонент отцу Иоанну. О чем при таком раскладе будут участники собора рассказывать по возвращении домой? Не об одной правильной, «благочестивой» точке зрения, а как минимум о двух. И еще вопрос, за какой последует большинство русских земель.

Не от того ли Москву очистили от неблагонадежного элемента?! По крайней мере, в сентябре триста выборных дворян, посадских и стрельцов, представлявших все уголки российского государства, какой-либо весомой альтернативы Казанскому собору не имели, почему чаще посещали его, внимая словам почтенного помощника протопопа Климента. Тем не менее устранение потенциальных соперников не уберегло кампанию от фиаско. И москвичи, и гости столицы, осознав, чего от всех хочет Неронов, разочарованно отворачивались от священника. И хотя «прихожда-ху мног народ в церковь отвеюду» и, «не вмещатися… и в паперти церковной… восхождаху на крыло паперти», а то и «зряще в окна» соборные, только вряд ли с целью «послушаху пения и чтения божественных словес». На службахв Казанском храме нередко присутствовал сам царь с огромной свитой. Вот поглазеть на государя, скорее всего, и стекалась с разных концов Москвы толпа. Кстати, о рождении царевича Дмитрия Алексею Михайловичу И.Д. Милославский сообщил там же под утро 22 октября (1 ноября) 1648 г. во время всенощной. Монарх лично подавал пример подданным, как надо выстаивать всенощные «бдения от вечера даже до последняго часа нощи», и не только по праздникам, но «по вся недельные дни», то есть воскресные. Однако подданные и государю не спешили подражать ^{37} .

Вместо того чтобы попробовать понять поведение народное, Ванифатьев, по-большевистски, обязал московских священников немедленно внедрить казанский опыт в своих приходах. Когда? По-видимому, в конце ноября 1648 г. Ведь параллельно царь апробировал грамоту, копии которой с декабря 1649 г. постепенно развезли по всем областям России [экземпляр для Белгорода датирован 5 (15), для Дмитрова – 20 (30) декабря 1648 г.]. Документ безапелляционно предписывал, чтобы все «мирские всяких чинов люди» с женами и детьми «в воскресенье и в господские дни и великих Святых к церквам божиим к пению приходили и в церкви божий стояли меж себя смирно, в церкви божий в пение никаких речей не говорили и слушали бы церковнаго пения со страхом и со всяким благочестием внимателно, и отцов своих духовных и учителных людей наказанья и учения слушали, и от безмерного пьяного питья уклонилися и были в трезвости, и скоморохов с домрами и с гусльми, и с волынками и со всякими играми, и ворожей, и мужиков и баб, к болным и ко младенцом, и в дом к себе не призывали, и в первой день луны не смотрили, и в гром на реках и в озерах не купалися, и с серебра по домом не умывалися, и олова и воску не лили, и зернью, и карты, и шахматы, и лодыгами не играли, и медведей не водили и с сучками не плясали и никаких бесовских див не творили и на браках песней бесовских не пели и никаких срамных слов не говорили… и кулачных боев меж себя не делали». За нарушение запрета полагались батоги.

Алексей Михайлович, вернее, Стефан Ванифатьев исполнил то, о чем Иван Неронов с единомышленниками мечтал в далеком 1636 г. Но, как известно, гладко было на бумаге. Прихожане, сначала московские, затем и прочие, в подавляющем большинстве царскую волю проигнорировали так же, как и нероновское красноречие. Они проголосовали ногами, максимально сократив времяпрепровождение в церкви. Суеверные обряды и языческие обычаи тоже ничуть не пострадали, в отличие от «рейтинга» радикальных «боголюбцев», заметно опустившегося. Впрочем, политическая репутация осенью – зимой 1648 г. больше зависела не от церковных реформ, а от социальных. И здесь Ванифатьев никаких рискованных акций не предпринимал, в точности осуществив обещание, данное двум поддержавшим его группам – дворянам и посаду.

С 3 (13) октября обе палаты собора – Высшая (Боярская дума, духовные архиереи) и «Ответная» (выборные из городов и уездов) – знакомились с проектом кодекса, подготовленным комиссией Одоевского. Особых возражений не возникло, ибо ключевые интересы сословий правящей коалиции оно учитывало. В главе первой, статья вторая гласила: «А отдавати беглых крестьян и бобылей из бегов по писцовым книгам всяких чинов людем без урочных лет». В главе девятнадцатой, статья тринадцатая утверждала; «А которые московские и городовые посадские тяглые люди сами или отцы их в прошлых годех живали на Москве и в городех на посадех и в слободах в тягле, и тягло платили… а ныне они живут в закладчиках за патриархом же, и за митрополиты, и за архиепископы, и за епископом, и за монастыри, и за бояры, и за окольничими, и за думными, и за ближними, и за всяких чинов людьми на Москве и в городех, на их дворех и в вотчинах, и в поместьях, и на церковных землях, и тех всех сыскивати и свозити на старые их посадские места, где кто живал напредь сего, бездетно же и безповоротно. И впредь тем всем людем, которые взяты будут за государя, ни за ково в закладчики не записыватися и ни чьими крестьяны и людьми не называтися». Попутно упразднялась частная собственность на посадские и крестьянские слободы (так называемые белые) в городах с предместьями и в ближайшем Подмосковье.

Умиротворение дворянства и посада позволило вернуть в Москву воспитателя царя. Если кто-то и опасался возрождения диктатуры Морозова, эти страхи развеялись уже спустя пять суток после появления 26 октября (5 ноября) 1648 г. боярина в столице. 31 октября (10 ноября) первый министр Я.К. Черкасский повздорил с ним, сидя за царским столом, и демонстративно ушел из дворца, создав повод для собственной отставки. О чем «в 4-м часу ночи» того же дня (незадолго до полуночи) И.А. Гавренев и известил князя. Три важнейших приказа тогда же поручили И.Д. Милославскому. Ванифатьев тем самым достиг двух целей: во-первых, не пустил во власть сторонника войны с Польшей, во-вторых, окончательно убедил поверившее ему московское большинство, что «плещеевщина» не повторится. Отсюда и в целом терпимое отношение москвичей к церковным реформам отца Стефана, упрямо добивавшегося от прихожан подчинения уставу благочестия, провозглашенному Иваном Нероновым с амвона Казанской церкви.

В третий раз укротить непокорную Москву Ванифатьев попытался после того, как 29 января (8 февраля) земские депутаты единодушно одобрили окончательную редакцию Соборного уложения и на том завершили свою работу. Царский духовник, видно, не сомневался, что высшее духовенство не посмеет перечить царскому желанию, и 11 (21) февраля 1649 г. собрал «в середней» палате царского дворца патриарха, двух митрополитов, трех архиепископов, одного епископа, шесть архимандритов, девять игуменов, десять протопопов, не считая себя. В повестку дня внес единственный вопрос: «как лутче быти» с проблемой уклонения народа от «долгого и безвременного пения»? Подразумевалось, конечно же, одобрение Священным собором единогласия, с чем прихожанам придется-таки считаться. Уверенность в успехе укреплял визит в Москву патриарха Иерусалимского Паисия, гостившего в ней с 27 января (6 февраля) 1649 г. Уважаемый грек присоединил собственный голос в защиту единогласия.

Увы, затея с треском провалилась. Двадцать семь участников прений, отвергнув притязания благовещенского протопопа, постановили: «Как бы[ло] при прежних святителех митрополитех и патриархех, по всем приход[ским] церквам божественной службе быти по-прежн[ему], а вновь ничево не всчинати». И что же Ванифатьев, смирился с финалом, фактически запрограммированным? Какой там. Наоборот, впал в бешенство. «Муж благоразумен и… добродетелен» не постеснялся обругать и выбранить почтенных старцев, отстоявших, между прочим, позицию большинства москвичей, а, в принципе, всей страны. Однако большевик – всегда и везде большевик. Кто не с ним, тот против него. Несогласные и вовсе – враги народа, по терминологии отца Стефана – «волки», «губители» исконного православия. Судя по жалобе патриарха и архиереев на высочайшее имя, оскорбительная для них сцена разыгралась в присутствии Алексея Михайловича и выглядела продолжением нравоучительного урока, когда главный протопоп России посетовал юному монарху на то, что «в московском государстве нет церкви Божий»!

Обиженное духовенство хотело засудить Ванифатьева по статье Уложенной книги о хулении «соборной и апостольской церкви», за что полагалась смертная казнь. Впрочем, на духовного отца государя, по совместительству, первого министра, она не распространялась. К тому же для первого министра вполне естественно именно так отреагировать. Если же еще учесть, что патриарх Иерусалимский Паисий в Москве не только за единогласие выступал, но и за Богдана Хмельницкого слово замолвил, то нервный срыв отца Стефана нетрудно и понять, и простить. Кстати, патриарх Иосиф это со временем и сделал ^{38} .

* * *

Дурную весть отцу Стефану сообщили 1 (11) декабря 1648 г. Вероятно, сам Михаил Волошенинов. В тот день в Посольском приказе расспросили трех «черных попов» с Афонской горы – Петрония, Палладия и Сильвестра. Они предупредили царских дьяков о скором прибытии в Москву патриарха иерусалимского Паисия. Но не это встревожило Ванифатьева, а факт сопровождения греческого архипастыря от молдавских границ до городка Веницы (Винницы) неким полковником гетмана Хмельницкого, который из Винниц умчался куда-то один, оставив патриарха дожидаться своего возвращения. Протопоп сразу заподозрил неладное – попытку запорожцев через одного из вселенских патриархов убедить Алексея Михайловича ввязаться в войну с Польшей. Надежда на то, что едет самозванец, рассеял второй расспрос афонских старцев 19 (29) декабря. Их описание («ростом… средним, в плечах широк») совпало с внешними данными того, кто ранее под сим именем посещал Москву.

Наконец, 21(31) января 1649 г. гонец Михайло Каленкин привез от воеводы Путивля Никифора Юрьевича Плещеева депешу, разъяснившую ситуацию. Паисий 5 (15) января достиг Путивля вместе с казацким полковником С.А. Мужиловским, тем самым, ехавшим с греческим гостем от Ясс. Полковника гетман «послал… с ним, патриархом… к… царю… Алексею Михайловичу… о… государеве великом деле заодно». Паисий и Хмельницкий встречались в Киеве. От себя курьер добавил, что Путивль покинул вслед за Паисием, которого обогнал у Севска, и на дорогу затратил десять дней. Теперь Ванифатьев уже не сомневался, с чем в Москву спешит иерусалимский владыка. Правда, для принятия контрмер у него имелись считаные дни из-за промедления Плещеева. Первой он покарал путивльского воеводу тремя днями ареста. Второй отправил в Калугу Ф.М. Мякинина приставом к Паисию и секретным ордером аккуратно разведать в беседах, патриарх «для чего… к государю едет – для милостыни ль или для иных каких дел». Третья, самая важная, касалась архимандрита Никона – единственного, кому протопоп мог доверить ее выполнение…

24 января (3 февраля) Мякинин и Паисий пересеклись в Калуге. 27 января (6 февраля) кортеж добрался до Москвы. 29 января (8 февраля) на квартиру патриарха в Чудовом монастыре пришел думный дьяк Волошенинов и поинтересовался целью визита. Паисий о ней поведал откровенно и без обиняков: «Как де он, патриарх, был в Киеве и приказывал от себя к гетману Хмельницкому, что он человек крестьянские веры, а, сложась з бусурманы, многие христианские крови пролил, а ему де было о том мочно сослатца с царским величеством. И гетман де писал к нему, патриарху, что ему о помочи писать было неколи, а покаместа было им о помочи писать, и ляхи б их всех побили и веру искоренили, и он де по ссылке, с татары сложася против поляков, за православную християнскую веру стоял. Да гетман же Хмельницкой писал к нему, патриарху, что он ко государю о помочи писал, чтоб он, государь, ему, гетману, на поляков помочь велел учинить и войною на них с своей стороны послал и свои городы, которые от московского государства к ним, поляком, отошли… изволил… у поляков отыскать (отымать? – К.П.), и он бы, гетман, все городы и до Смоленска под государеву руку подвел. И он де, великий государь, помочи им, черкасом, учинити и городов у них взята не изволил.

И после того был он, патриарх, у гетмана Хмельницкого у самово… А ныне они, гетман и все войско запорожское, велели ему, патриарху, бить челом царскому величеству, чтоб он, великий государь, изволил войско запорожское держать под своею государскою рукою, а они, черкасы, ему, государю, будут, как есть, каменая стена, и чтоб он, государь, им помочь учинил ратными людьми, а они, черкасы, ему, государю, вперед будут надобны… Он де, патриарх, как у них, черкас, был… всю их мысль видел, что они под государевою рукою быти желают».

Волошенинов доложил обо всем «на верх», откуда ответили несколько дней спустя, и весьма оригинально. 4 (14) февраля в Золотой палате Алексей Михайлович официально поприветствовал иерусалимского владыку, обменявшись с ним формальными любезностями и солидным перечнем подарков. Затем патриарха познакомили с архимандритом Ново-Спасским Никоном, который тут же буквально приклеился к «дорогому гостю», донимая с утра до вечера умной речью, московскими достопримечательностями, приятными прогулками… Паисий быстро разгадал истинный мотив радушной опеки: затруднить ему поиск при русском дворе сторонников войны с Польшей. И, похоже, Никон сумел помешать греческому патриарху выйти на того, в союзе с кем Паисий имел шанс нейтрализовать влияние Ванифатьева на царя. Ведь одному духовному авторитету благовещенского протопопа противостояли бы и духовный, и светский авторитеты двух уважаемых государем персон – вселенского патриарха и Б.И. Морозова любимого воспитателя монарха, фактически приемного отца.

Впрочем, Паисий парировал интригу царского духовника еще оригинальнее. Осознав, что установить контакт с лицами, сочувствующими Хмельницкому, не получится, он попытался распропагандировать обходительного Никона. Уже 8(18) февраля 1649 г. владыка адресовал Алексею Михайловичу льстивое письмо, расхваливающее «преподобного архимандрита Спасского» – прекрасного собеседника, «мужа благоговейного», «великому государю» верного. А просьбу оно содержало скромную – позволить Никону полную свободу общения с ним: «Да будет имети повольно приходити к нам беседовати по досугу, без запрещения великого вашего царствия». Ни Ванифатьев, ни молодой царь подвоха в обращении патриарха не заподозрили и желание святейшего удовлетворили, полагая, что оба обсуждают проблемы церковные. Разумеется, различия в обрядах греческого и русского православия настоящий и будущий патриархи тоже рассматривали. Однако о политике дебатировали больше. И если царский духовник за полтора года привил Никону симпатию к греческой и малороссийской культуре, то иерусалимский иерарх за пару месяцев заронил в том же человеке серьезные сомнения в продуктивности политики самоизоляции от Украины, избранной Ванифатьевым. К концу марта Никон как минимум, во многом пересмотрел свое отношение к внешнеполитическому курсу Москвы, раз Паисий перед отъездом домой велел одному из членов свиты остаться в Москве. В списках посольства он значился «уставщиком Арсением».

О таинственной фигуре Арсения Грека, соратника патриарха Никона, написано немало, и, особенно, о странном повороте судьбы, когда Арсения, официально принятого в русскую службу учителем риторики, через два месяца обвинили в отступничестве от православия и чуть ли не в проповеди католичества на Руси, после чего сослали на Соловки «для исправленья православные християнские веры». В исторических трудах неизменно упоминается факт «сдачи» монаха его же патроном, патриархом Иерусалимским Паисием. А вот причина жертвоприношения не ясна. Поверить в версию сановного путешественника, что по дороге назад, на русско-польской границе, в Путивле, он впервые от киевских иноков услышал о неприглядном прошлом старца – неоднократной смене вероисповедания (из православия в папизм, из папизма в ислам, из ислама в униатство, из униатства опять в православие) – нельзя, ибо «еретик и дьявол» о своих религиозных мытарствах по свету сообщил Паисию в Киеве в 1648 г. при знакомстве. И вселенский патриарх тогда раскаявшегося грешника «простил, и служить велел», взяв с собой в Москву «дидаскалом».

Что же побудило в действительности владыку подставить соотечественника под удар? Угроза куда более болезненного разоблачения, чем покровительство хорошо законспирировавшемуся «агенту» римского костела или страшных магометан. Возникла она и вправду в Путивле после встречи с тремя иноками «Киевского братцкого монастыря» Епифанием Славенецким, Арсением Сатановским и Феодосием при следующих обстоятельствах. Выехав из Москвы 10 (20) июня 1649 г. в компании со «строителем» столичного Троице-Сергиева подворья (Богоявленского монастыря) Арсением Сухановым, откомандированным на Восток Посольским приказом ради описания «святых мест и греческих церковных чинов», Паисий достиг Путивля 25 июня (5 июля). 27 июня (7 июля) там же проездом остановились три вышеназванных инока, отправленные в Москву митрополитом Киевским Сильвестром Коссовым в ответ на грамоту Алексея Михайловича от 14 (24) мая 1649 г. с повторной просьбой прислать к нему учителей, кои «божественнаго писания ведущи и еллинскому языку навычны, и с еллинскаго языка на словенскую речь перевести умеют, и латинскую речь достаточно знают». Славенецкий и Сатановский торопились в Москву учительствовать, Феодосии с «молебной грамотой» о милостыни для родного монастыря. Сопровождал их москвич, «торговой человек Перфирей Зеркалников». Пока Зеркалников оформлял у воеводы Плещеева паспорта и кормежные документы, старцы беседовали с людьми из свиты Иерусалимского патриарха, возможно и с самим патриархом. 29 июня (9 июля) Паисий особой грамотой подкрепил «мольбу» братских монахов о щедром подаянии. О старце Арсении в ней – ни слова 1(11) июля он уведомил московского царя о международных новостях из Турции и Польши, отметив в постскриптуме усердие пристава – И.Ю. Тургенева. И снова об Арсении Греке ничего.

Однако в тот же день произошло что-то, вынудившее Паисия приложить к письму отдельный лист с перечнем вин несчастного «дидаскала», а наутро 2 (12) июля проинформировать обо всем спутника – Арсения Суханова, который не преминул от себя отослать особый рапорт. Этот рапорт и подсказывает, что произошло. Паисий от кого-то из подчиненных узнал важную подробность задушевных бесед с тремя киевскими иноками: кто-то из ученой троицы проявил хорошую осведомленность, но не о прошлом, а о настоящем Арсения Грека – о службе переводчиком в штабе Богдана Хмельницкого. Опасность обнаружения возле Никона не папского или султанского «шпиона», а «связного» запорожского гетмана и побудила патриарха Иерусалимского немедленно нейтрализовать «учителя», подосланного Хмельницким, чтобы никто не успел бросить тень на репутацию Никона, потенциального союзника Украины в Кремле, 11 (21) марта 1649 г. не без помощи Паисия ставшего митрополитом Новгородским и Великолуцким, то есть де-юре заместителем патриарха Всея Руси. От того донос святейшего изобилует праведным гневом на «бусурманство» и «унеятство» еретика Арсения, а ключевая тема затронута вскользь: «Я его обрел в Киеве, и, зная он тот язык, говорил с полковником, и я взял его, а он не мой старец».

Полковник – это Силуян Андреевич Мужиловский, через которого Паисий вошел в контакт с вождем нарождавшейся казацкой республики. Но без Арсения Грека, владевшего «славенской» речью, диалог двух сторон едва ли бы состоялся. Знание помимо греческого и других «диалектов» (латинского и, возможно, турецкого), чему способствовали девять лет учебы в Венеции, Риме и Падуе, жизнь в Стамбуле, очень пригодились «черному попу» из Греции, поселившемуся по рекомендации польского короля в Киево-Могилянской академии, когда в июне 1648 г. на всем Приднепровье утвердилась революционная запорожская власть. Подозреваю, что ученый монах в поле зрения Хмельницкого попал не случайно. Богдан Михайлович вполне мог знать о «подвиге» Арсения, излечившего от припадка каменной болезни Владислава IV, за что и удостоился высочайшего направления в Киев под крыло митрополита Сильвестра Коссова. Скромный инок, немало переживший и повидавший, едва не сделавший головокружительную карьеру (за два-три года из рядового монаха поднялся до кандидата в епископы Мофтонские и Коронские), освоивший в Падуе врачебную науку, как никто подходил на роль личного переводчика и медика гетмана Хмельницкого.