Текст книги "Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона"

Автор книги: Константин Писаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

В тех редких русских селениях, где все-таки обнаруживались идейные сторонники благочестия, обстановка быстро накалялась, после чего борец с пережитками прошлого либо умерялсвой пыл, либо избитый и униженный подавался в бега. Последнее для весны 1649 г. еще не характерно потому, что Ванифатьев не сумел восторжествовать в главном вопросе – о единогласии. Почему упразднение единогласия – стержень реформы? По двум причинам. Во-первых, церковная служба – мера воспитательная, и важно, чтобы прихожанин улавливал любое слово, произнесенное священником. Во-вторых, длительность службы – мера страдательная – приучала обывателя к терпению и выдержке, качествам крайне необходимым каждому благочестивому человеку. И если табу на чародеев, плясунов, шахматы или карты не являлось болезненным для основной массы русского народа и к тому же легко преодолевалось, то ежедневное стояние в храме ради траты изо дня в день драгоценного времени на выслушивание одного и того же порождало трудный выбор. Что предпочесть – молитву в ущерб мирским делам или дела в ущерб общению с Богом?

Предки данную проблему решили просто: в будни дело – на первом месте; о душе и Боге думать нужно не мимоходом и на виду у всех, а сутками и в уединении, чему больше соответствовала монастырская келья. В итоге возникла традиция: приходская церковь кратко напутствовала мирянина на соблюдение заповедей в день грядущий; монастырь исправлял заблудшие и грешные души,ободрял отчаявшиеся. В обитель мирянин ездил специально для душевного очищения. Вот потому приходской церкви не возбранялось читать и петь тексты сразу двумя, тремя… пятью голосами, а в монастырской служба велась кем-то одним. Компромиссный вариант вполне всех устраивал, пока не забил в колокол Неронов, а разбуженый им Ванифатьсв не попытался раздвинуть для новой теории рамки практического применения. Как на единогласие отреагировала Москва, Никон видел. Но Москва – город уникальный, столичный, слишком суетливый. Мнение провинции могло и не совпасть с мнением центра. А между тем именно от провинции зависела судьба затеянных перемен.

Хотя духовенство на соборе 11 (21) февраля 1649 г. отклонило узаконение единогласия, отец Стефан не смирился с волей большинства и поспешил оспорить ее, апеллировав к авторитету Константинопольского патриарха Парфения II. Тем более что и его оппоненты считали вердикт цареградского владыки приоритетным. Однако на пересылку корреспонденции в Стамбул и обратно понадобились бы месяцы, год, а то и полтора. Никон столько ждать не собирался. Не оттого ли и попросил Паисия с Морозовым повременить с активным сопротивлением политике Ванифатьева? После чего добился от царя для Новгородской епархии привилегии на эксперимент, и 5 (15) мая 1649 г., будучи в Новгороде, осуществил давнюю мечту Неронова: выпустил в свет полноценный реформаторский манифест. В нем положения об изживании пьянства, «бесовских игрищ», сквернословия дополнял ключевой пункт: «Чтоб в церквах божиих вечерни и заутрени, и обедни пели и псалмы и каноны говорили единогласно со всяким духовным прилежанием, и к обедни благовестили во 2-м часу дни».

Что ж, провинция действительно отличалась от Москвы. В Москве единогласие вызвало бойкот храмов. На просторах от Волхова до Белого моря посещаемость в церквях и соборах, если и снизилась, то не так заметно, как в столице, ибо мало кто из священников подчинился грозному требованию. Литургию, как при отцах и дедах, продолжали служить в несколько голосов. Разве что в Новгороде единогласием не пренебрегали, и то благодаря присутствию в городе митрополита. Впрочем, восьми месяцев Никону хватило, чтобы понять, насколько иллюзорны расчеты Ванифатьева и Неронова на торжество благочестия в масштабах Святой Руси. Это видно из грамоты холмогорскому поповскому старосте Трофиму Рогуеву от 17 (27) января 1650 г., продиктованной в Москве. Грамота посвящена избранию преемников на поповские и дьяконские вакансии. А венчает ее вот такой пассаж: «Да ты ж бы… попом и дьяконом, и причетником церковным по прежнему нашему указу заказал накрепко и смирял, чтоб они по кабакам не ходили и не пили, и не бражничали, и в домех питья не держали, а в церквах божиих пели и говорили единогласно по прежнему нашему указу, и никакова б безчинства у них не было» ^{41} .

И каким образом поп холмогорской Троицкой церкви должен победить то, с чем не справился за истекшие полгода? Похоже, никаким. Да и само распоряжение, слабо перекликающееся с основной темой, выглядит чистой формальностью. Создается впечатление, что Никон воспользовался оказией, дабы попутно отделаться от неприятной необходимости напомнить Рогуеву о борьбе с пьянством и многогласием, изъянами, от которых избавиться едва ли возможно. Ровно через два месяца друг царя одним из первых убедится в том, насколько опасно настаивать на единогласии. 15 (25) марта 1650 г. в Новгороде вспыхнул мятеж против продажи за границу хлеба. Дворы богатых купцов подверглись разграблению. Воевода Ф.А. Хилков со страху спрятался у митрополита на софийском подворье. Власть в городе перешла к заседавшему в Земской избе комитету во главе с Иваном Жегло-вым, дворецким прежних митрополитов – Киприана и Афония. С Никоном у него отношения разладились до того, что архиерей засадил оппонента в тюрьму под предлогом обнаружения какой-то «воровской книги и ключа в тетрадях». Подлинные причины ареста неизвестны. Однако в челобитной новгородцев царю кое-какая зацепка есть. Горожане митрополита винили в том, что тот «многие… неистовства и смуту в миру чинит великую, и от тое ево смуты ставитца в миру смятение». Не «выбивание» ли из народа батогами и «ослопьем» вредных привычек, благочестивой модели поведения не соответствующих, подразумевали авторы? Тогда ясно, почему они не перечислили прямо, какие неистовства творил Никон. Разве Алексей Михайлович признает «смутой великой» борьбу с пьянством, азартными играми, ненормативной лексикой, волхвованием, скоморохами, ну и заодно с многогласием?! Нет, конечно. Вот восставшие и выразили собственное недовольство митрополитом столь обтекаемо.

Зато они не церемонились, когда 19 (29) марта 1650 г. во втором часу дня, то есть утром, ворвались «на софейской двор» освобождать Гаврилу Нестерова, которого люди Никона притащили в «софийский» застенок за подстрекательство к штурму архиерейских палат, где укрылись «изменники» – воевода с митрополитом. Возмущенная толпа узника вызволила, после чего расквиталась с государевым любимцем. «Ослопом в грудь торчма ударили и грудь розшибли и по бокам камением, держа в руках, и кулаки били». Затем пленного повели на расправу в Земскую избу к Жеглову. По дороге кто-то остроумный и придумал оригинальное наказание: раз митрополит радеет о единогласии, то пусть отработает больной и избитый всю службу, от и до, как сам учил. По окончании крестного хода к иконе «Знамения пресвятая Богородицы» в Знаменской церкви на Ильиной улице Никон, «час, стоя и седа, слушали святую литоргию с великой нуждею и спехом служил и назад болен, в санях взвалясь, приволокся».

Вряд ли мы ошибемся, если предположим, что новгородское восстание завершило процесс политической переориентации Никона, начатый беседами патриарха Паисия. И то, что после капитуляции 13 (23) апреля Новгорода митрополит хлопотал у государя о прощении мятежных горожан, не означает ли отчасти акт благодарности за невольную помощь в разрешении крайне важной политической головоломки?! Кстати, бунт новгородский, как и повлиявшие на новгородцев события в Пскове, где восстание поднялось из-за многократного роста цен на хлеб, породили авантюрные действия главы экономического блока правительства И.Д. Милославского, в сферу компетенции которого Ванифатьев не вмешивался. По обыкновению, на рискованную акцию отважились из лучших побуждений, чтобы с меньшими затратами урегулировать возникшую размолвку с двором шведским из-за массовой эмиграции в Россию жителей Ингрии и Карелии, отошедших к Швеции по Столбовскому трактату 1618 г. В Стокгольме согласились на выкуп в размере 190 000 рублей, в том числе за счет экспорта 20 000 четвертей хлеба. Стоимость четверти зерна выводили по прейскуранту псковского рынка. Легко догадаться, почему хлеб в Пскове моментально подорожал в разы. Милославский попробовал сэкономить. Вот и сэкономил, спровоцировав социальный взрыв сразу в двух городах. Но если Новгород успокоился достаточно быстро, то с Псковом, пережившим ценовой шок, провозились дольше. Полтора месяца город осаждали, отразили три дерзких вылазки псковичей, а покорили, как и советовал Никон, милосердием. 21 (31) августа 1650 г. Псков покаянным крестоцелованием заслужил прощение царя. Как ни странно, «хлебный бунт» не отрезвил рационализаторскую голову царского тестя, и очень скоро история с экономией денег очень уж нестандартными методами повторится.

А что же Никон? Да, он убедился в правоте Паисия и Морозова, но помочь Борису Ивановичу до зимы не мог, активно содействуя умиротворению псковского мятежа. Добившись 13 (23) и 19 (29) мая амнистии почти всем «заводчикам» новгородской «тили», до сентября он ходатайствовал о том же для псковских бунтовщиков. 1 (11) августа встречался с епископом Коломенским Рафаилом, архимандритом Андроньевским Сильвестром и протопопом Черниговским Михаилом (Роговым). Их Земский собор, заседавший 4 (14) июля и 26 июля (5 августа), уполномочил вести диалог с восставшими. В итоге 12 (22) августа гонец привез Алексею Михаиловичу настойчивую рекомендацию митрополита проявить снисхождение и к псковичам «четырем человеком пущим ворам». Так что не раньше декабря Никон покинул новгородскую епархию, чтобы по традиции перезимовать в Москве, подле молодого государя.

И вот странность. В отличие от предыдущей зимы, зима 1650—1651 гг. выдалась политически очень горячей. И все потому, что кто-то попытался воспрепятствовать официальному упразднению многогласия. 8 (18) декабря 1650 г. грек Фома Иванов доставил в Москву грамоту патриарха Парфения II от 16 (26) августа 1650 г. с ответами на четыре вопроса патриарха Иосифа. Главный из них звучал так: «Подобает в службе по мирским церквам и по монастырем честь единогласно?». Вселенский владыка начертал: «Подобает, и чтение быти со тщанием и вслух всем слышащим совершенным разумом единогласно, а не всем вместе… А певцем пети тропари по чину на правом и на левом клиросех по единому или по два, а не многим, а прочему народу слушати. А псалтырь чести не спешно и прочим слушати. И всякое бы чтение лучитца чести всем вслух, також де и на актенье лучитца чести священнику или дьякону в божественней литоргии и народу в то время говорити «Господи, помилуй» по уставу церковному всем единым гласом с тихостию и с молчанием, а певцем пети одним». Того же дня лист патриарха перевели и внесли в царские покои.

Вроде бы все в порядке и пора созывать Священный собор. Но тут прямо-таки некстати в середине января 1651 г. из Чигирина приезжает очередной посол Хмельницкого Михайло Суличич с набившей оскомину мольбой: запорожскому войску «быть царского величества под высокою рукою». Ясно, какую заученную фразу предстояло продекларировать Волошенинову. И вдруг… 29 января (8 февраля) Алексей Михайлович пожелал уточнить у «черкас»: «Какими мерами и как тому быть, что гетману Богдану Хмельнитцкому и всему войску Запорожскому быти под его государевою высокою рукою? И где им жить – там ли, в своих городех, или где инде? О том с ними наказано ли?»

Вопросы более чем красноречивые. Задавал их человек либо очень глупый, либо впервые услышавший об обращениях украинцев. Полагаю, что верно второе. Монарху, чередующему занятия церковной реформой с отдыхом на охоте, некогда было вникать в проблемы малороссийского гетмана. Да, Алексей Михайлович интересовался Малороссией – ее культурой, особенно церковной и книжной. А вот политическая ситуация в крае государя не волновала. На это у него имелись первые министры и думные дьяки – до 1648 г. Морозов и Чистой, затем Ванифатьев и Волошенинов. Оба дуэта ограждали юношу от подобных государственных забот. Царь довольствовался тем, что подписывал грамоты и указы, присутствовал на дипломатических приемах и боярских думах, облекая в царскую волю советы старших. Разумеется, он выслушивал и речи послов, в том числе украинских, и доклады министров, среди прочего, и о мытарствах «черкасского» народа. Выслушивал, да не слышал. Выражаясь по-простому, вести с Украины в одно ухо царя влетали, в другое вылетали, и, увлеченный иными предметами, Алексей Михайлович быстро забывал о них.

Так бы и жил второй Романов в счастливом неведении и дальше, если бы кому-то из ближнего круга государя в середине января 1651 г. не понадобилось усовестить беспечного венценосца, равнодушного и черствого к бедам единоверцев – польских подданных. И кому же? Морозову?! Борис Иванович, судя по депешам Поммеренинга, склонял к тому воспитанника с начала 1649 г. ^{42} Только тщетно. Слова министра, свалившего государство в революцию, уже не воспринимались воспитанником как истина в последней инстанции. Ванифатьев?! Естественно, нет. Ртищев?! По молодости лет не обладал нужным авторитетом, даже если и сочувствовал украинцам. Остается единственный кандидат – митрополит Новгородский Никон, возвратившийся в Москву убежденным сторонником войны с Польшей…

* * *

М. Суличич с товарищами опешил, когда того же 29 января (8 февраля) в Посольском приказе узнал, что неясно русскому государю. Послы не без обиды молвили: «Как гетману их, Богдану Хмельнитцкому и всему войску запорожскому быти под царского величества высокою рукою, о том они не ведают. И от гетмана с ними о том ничего не наказано, а ведает то гетман! »

Если делегацию из Чигирина ответ государя обескуражил, то «ревнителей благочестия», напротив, не на шутку встревожил. К тому же Алексей Михайлович не ограничился простым любопытством к миссии Суличича, а чуть ли не сразу после приезда в Москву казаков велел, во-первых, послать к Хмельницкому спецкурьера – дьяка Лариона Лопухина, во-вторых, созвать чрезвычайный собор по «литовскому делу». Ванифатьев мгновенно сообразил, чем чревато для единогласия и реформы в целом «сборное воскресенье» в защиту Украины, и, пока Разрядный приказ (И.А. Гавренев) организовывал выборы в городах и уездах депутатов от дворянства и посада, постарался максимально ускорить проведение Священного собора, чтобы переключить внимание духовного сына с международной тематики на внутреннюю. Алексей Михайлович от любезного его сердцу дела уклоняться и не думал, собственноручно набросав повестку дня совещания из тринадцати параграфов.

Первым, разумеется, стояло «О единогласном пении в с[вя]тей Бож[ией церкви] в монастырех и в соборех…». Собор заседал один день – 9 (19) февраля 1651 г. в Кремле. Грамота патриарха Парфения лишила смысла какие-либо дискуссии, почему узаконение единогласия прошло вполне гладко. И теперь надлежало «по преданию святых Апостол и святых и богоносных отец и по уставу пети во святых Божиих церквах чинно и безмятежно, на Москве и по всем градом, единогласно, на вечернях и на павечерницах, и на полунощницах, и на заутренях, псалмы и псалтырь говорить в один голос, тихо и неспешно… к царским дверем лицем. А… в которое время священник говорит ектенью, а певцы в то время не поют. А в которую пору певцы поют, и в то время священнику ектеньи не говорить… А псаломщику или псалтырнику також говорить ряд псалма и стих, сказав на крылос, и дожидатися, покаместа певцы допоют стих с припелом… Також на вечерни прокимны, а на заутрене «Бог Господь» со стихи пети, пережидаясь, и тропари, и седалны сказывать и песни по чину, неспешно. И по них чести священное писание на поучение православным христианом. И пред литоргиею часы говорить единогласно ж, и во святей божественней литоргии ектеньи и возгласы… и прокимны со стихи., пети також де… не вдруг, пережидаяся..>

Тем не менее уже 11 (21) февраля 1651 г. московская оппозиция нащупала лазейку, как обойти неудобный закон. Однако бдительность «боголюбца» попа Гавриловской церкви Иоанна спасла Ванифатьева от конфузии. Он буквально за руку в четвертом часу дня (около полудня) схватил в тиунской избе заговорщиков – попов Никольской церкви Прокофия, Лукинской церкви Савву и Савинской церкви, что на Арбате, Андрея. Троица явилась к тиуну – «интенданту» патриарха Иосифа, надзиравшему за соблюдением церковного благочиния в столице. Изба располагалась у храма Василия Блаженного («церкви Покрова Богородицы, что на рву»). Вместе с человеком патриарха за порядком следила дюжина выборных – поповских старост и десятских дьяконов. Аналогичные «конторы» действовали и в провинциальных городах.

Так вот, три попа попросили у тиуна отсрочку до воскресенья в исполнении утвержденного на днях соборного акта, ибо хотели подать челобитную патриарху, «чтоб им с казанским протопопом в единогласном пении дали жеребей. И будет ево вера права, и они де и все учнут петь и говорить». Тиун не возражал, но поп Иоанн услышал о коварном плане. Тогда «ханжу» попробовали нейтрализовать силой слова. Сперва агитировали: «Заводите де вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение и людей в церкви учите. А мы де людей преж сего в церкви не учивали, а учивали их в тайне… К выбору, которой выбор о единогласии, руки не прикладывать. Наперед бы де велели руки прикладывать о единогласии бояром и околничим, любо ли де им будет единогласие». Потом запугивали: «Нам де хотя умереть, а к выбору о единогласии рук не прикладывать. Ты де ханжа, еще молодой. Уж де ты был у патриарха в смиренье, а ныне у патриарха в смиренье будешь же!» Ни то, ни другое гавриловского попа не «образумило». Поколебавшись два дня, 13 (23) февраля 1651 г. отец Иоанн донес об угрозе, нависшей над церковной реформой.

Огласка помешала патриарху Иосифу проверить единогласие на прочность жеребьевкой, и летом официальные извещения о новой норме разлетелись по стране в виде царских грамот и книжного варианта «Служебника», отданного в набор 13 (23) мая, отпечатанного 18 (28) июля 1651 г. Как их встретили в глубинке, нетрудно догадаться. Впрочем, пока в Москве с оптимизмом смотрели в будущее, и сам Алексей Михайлович уловку трех московских священников окрестил «дуростью наглою». Конечно, разоблаченная гавриловским попом интрига напоминала жест отчаяния в сравнении с той, которая плелась параллельно и куда более хитрой головой.

К концу февраля выборные из регионов съехались в Москву. Предвидя их патриотический энтузиазм, противники войны сыграли на опережение, предложив государю предварить светский форум церковным. Тому идея понравилась, и 19 февраля (1 марта) А.М. Львов внес на суд православных иерархов статьи «о литовском диле». Обсуждать предстояло, во-первых, «неправды» Речи Посполитой, во-вторых, челобитье «черкасе» о стремлении «под государеву высокую руку в подданство». «Неправд» авторы документа насчитали три: описки в титулах Михаила Федоровича, Филарета Никитича, Алексея Михайловича; некие «злые безчестья и укоризны» о трех Романовых и России в книгах, увидевших свет при короле Яне-Казимире; умышления шляхтичей «сопча» с Крымом «московское государство воевать и разорить». Четвертая вина поляков вытекала из первых двух: на сеймах они так и не приняли акт о казни лиц, оскорбивших в письменной форме русских самодержцев. Что касается украинцев, то документ подчеркивал неизбежность в случае молчания Москвы ухода Малороссии под протекторат турецкого султана.

«Патриарх с митрополиты и архиепископы, и со архимариты и со игумены» 27 февраля (9 марта) посоветовали монарху потребовать у поляков сатисфакцию в последний раз, и, буде король Ян-Казимир «не справитца и управы на виноватых… не даст», объявить республике войну. Маневр сработал. 28 февраля (10 марта) 1651 г. в Столовой палате при государе земским депутатам от разных сословий (знати, дворянства, посада, купечества) зачитали антипольские тезисы. Увы, прения мирян опоздали ровно на один день. За что бы уважаемое собрание ни проголосовало, компромиссная позиция духовенства уже завоевала симпатии набожного Алексея Михайловича. Государь воздержался от сенсационных и громких заявлений до возвращения из Варшавы посольства, которое М.Д. Волошенинов, конечно же, формировать и готовить к отправке не торопился.

6 (16) апреля из Чигирина примчался Л.Д. Лопухин с двумя грамотами от 11 (21) марта. Одна на имя Б.И. Морозова от Хмельницкого, другая – Алексею Михайловичу от митрополита Коринфского Иоасафа. Обе «слезно» молили о военной помощи украинскому народу. Из первой депеши видно, что «боярин Ларион Дмитреевич» невольно ввел в заблуждение и гетмана, и архипастыря. Дьяк, служивший в Казанском приказе, искренне считал, что проснувшийся у государя интерес к Украине – результат усилий Морозова, о чем и не преминул «изустно поведать» в ставке запорожского войска. Курьер, уехавший из Москвы до окончания соборов, похоже, нисколько не сомневался в победе новой внешнеполитической линии у себя на родине и заразил собственным воодушевлением братьев-казаков. Разочарование настигло Лопухина по приезде домой. 11(21) апреля 1651 г. Алексей Михайлович пожаловал его в думные дьяки приказа Казанского дворца, и все. Официальной реакции на запросы гетмана и греческого митрополита не было ^{43} .

Зато неофициальная реакция имела место. Выбирая между войной и церковной реформой, царь, естественно, поддержал реформу, веря в ее успех. Закон о единогласии только приняли. Надлежало посмотреть, как к нему отнесется народ, с какими препятствиями – серьезными или не очень – столкнется процесс распространения ключевой воспитательной нормы по московским землям. Война бы точно помешала ей утвердиться. Потому государь, скрепя сердце, послушался Ванифатьева и вроде бы охладел к проукраинскому курсу. Даже откровенный саботаж с организацией «великого посольства» к королю Польши не замечал. Он ждал промежуточного итога реформы. Тем не менее об Украине думал и боялся того, о чем предупреждало докладное «письмо» депутатов собора – присоединения «черкасе» к Османской империи. Между тем игнорирование и дальше обращений Хмельницкого и иже с ним неминуемо приближало день присяги казаков на верность турецкому султану.

Помочь выйти из образовавшегося тупика могло одно средство – секретная дипломатия, то есть посылка в Чигирин втайне от всех человека с просьбой еще немного потерпеть. Поскольку просьба выглядела издевательски на фоне всех предыдущих ответов, то заикнуться о ней следовало тому, кому гетман доверял. Иными словами Алексею Михайловичу требовался «связной». И таковой нашелся… на Соловецком острове. Процитируем крайне важный документ: «В прошлом во 159-м году, как мы были на Москве, и тогда казал государь царь и великий князь… из Соловецкого монастыря взять нам старца Арсенья гречанина. И как к вам ся наша грамота придет, и вы б безо всякого мотчанья того старца Арсения велели вывесть нынешнем летним путем из Соловецкого монастыря в Сумской острог со всем ево келейным борошнем и велели б ему тут в Суме быть до зимнего пути до государева указу. А государева грамота об нем тотчас к вам будет в монастырь. А того б вам не учинить, чтоб того старца Арсенья нынешним летним путем из Соловков не вывесть в Сумской острог».

Перед нами содержательная часть грамоты митрополита новгородского Никона архимандриту Соловецкой обители Илье Пестрикову, написанной «в Великом Новегороде лета 7160 октября в 3 день». «В прошлом во 159-м году» переводим, как «до 1(11) сентября 1651 г».. Согласно Новгородскому хронографу, опубликованному М.Н. Тихомировым, в Москву из Новгорода Никон выехал или получил царский указ о том 28 ноября (8 декабря) 1650 г. Этот, второй визит в столицу совпал с двумя соборами, посвященными двум конкурирующим проблемам – единогласию и войне с Польшей. Единогласие в возникшем споре победило, и примерно тогда же Алексей Михайлович вспомнил об Арсении Греке. Скорее всего, не сам, а благодаря либо Никону, либо Б.И. Морозову. Гонец на север тут же не помчался, по-видимому, из-за казуса Шохова.

21 апреля (1 мая) брянский воевода Д. С. Великогогагин проинформировал Москву о желании казаков Хмельницкого по окончании весенней распутицы совершить марш-бросок к Рославлю, используя территорию Брянского уезда. Спрашивал, как быть. Гавренев и Милославский доложили о том царю, и Алексей Михайлович не пренебрег этим поводом намекнуть Богдану Михайловичу о готовности России не только словом, но и делом помочь украинцам. 28 апреля (8 мая) через Разрядный приказ воеводе велели «черкас» пропустить. Полковник черниговский Иван Шохов за дозволением пройти обратился в Брянск 23 мая (2 июня). Неделю обе стороны искали консенсус по условиям прохода. 31 мая (10 июня) Данила Степанович известил Гавренева обо всем и об ожидании Шоховым ордера гетмана для пересечения границы.

Каким образом Ванифатьев проведал о секретной операции, неизвестно. Но 4 (14) июня 1651 г. из Москвы в Брянск полетело предписание отряд Шохова через Россию к Рославлю не проводить по причине того, что «в Брянском уезде ныне поля обсеены и луги огорожены, и в том с ними, с черкасы, учинитца ссора». А Великогогагин, естественно, за якобы неверную интерпретацию высочайшей воли удостоился порицания: «Ты то учинил не гораздо». Хотя озвучил государев вердикт Разрядный приказ, пролоббирован он не Гавреневым, Милославским или Морозовым, а благовещенским протопопом по очевидному мотиву: не дать Варшаве повода к ухудшению отношений с Россией. К счастью или нет, а грозный окрик не поспел. Шоховцы прошли через русскую землю и без боя 6 (16) июня 1651 г. овладели Рославлем.

Однако отныне на кордоне действовал запрет, который намекал Хмельницкому уже на другое – на торжество при русском дворе польской партии над украинской – и подталкивал казаков принять протекцию турецкого султана. Теперь лишь «связной» убедил бы гетмана в том, что равнодушие Кремля к бедам малороссов мнимое. Никон летом 1651 г. обретался в Новгороде, куда царь и отослал сигнал о вызове Арсения с Соловков. Грамота митрополита в обеих публикациях – И. Шляпкина 1915 г. и С.К Севастьяновой 2004 г. – датирована 3 (13) октября 1651 г. Если же проанализировать всю подборку грамот, изданную в сериальном сборнике «Книжные центры Древней Руси», то нетрудно заметить, что монахи фиксировали на подлинниках время их доставки в монастырь. В канцелярии Никона год, месяц и день указали всего три раза – на грамотах от 28 февраля (10 марта) 1650 г., от 21 февраля (2 марта) 1652 г. и от 3 (13) октября 1651 г. Первую на острове зарегистрировали 14 (24) мая 1650 г., на второй обозначили только год – 7160 (1651), на третьей, нас интересующей, выведено:«160-го году октября в 3 день от митрополита из Новагорода».

Наблюдается явное противоречие. Ошибку помогает обнаружить текст письма. Никону важно, чтобы старца перевезли на материк «нынешним летним путем», не позднее. Если курьер покинул Новгород в первой декаде октября, то недели три на дорогу он затратит и на Соловки прибудет в конце месяца, когда навигацию прерывает ненастная холодная погода, то есть устанавливается тот самый «зимний путь». А вот отправка нарочного в первой декаде сентября (в первые дни нового 160-го года) позволяет тому появиться в обители в начале октября, и у игумена Ильи есть в запасе неделя-полторы для «летней» переброски «гречанина» в Сумской острог (юго-восточнее Беломорска). Похоже, в концовке с годами кое-какие из букв и цифр поистерлись, и кто-то из дотошных монахов «отреставрировал» ее, ориентируясь на лучше сохранившуюся отметку на обороте столбца.

Итак, на исходе августа 1651 г. Алексей Михайлович санкционировал исполнение ранней договоренности с Никоном о вызове с Соловков Арсения. Царь колебался все лето, а решение принял, вероятно, под влиянием шести весточек из Чигирина, адресованных сразу и Ванифатьеву, и Ртищеву, и Морозову, и Милославскому, и Волошенинову, и ему самому, которые привез подьячий Григорий Богданов 7 (17) августа 1651 г. Они предупреждали, во-первых, о снаряжении гетманом в Москву «посланцов знатных людей… бити челом… чтоб великий государь святыя божий церкви… от еретических рук и от… поруганья оборонил», приняв Малую Русь «под свою государскую высокую руку», во-вторых, о неизбежности тесного союза Украины с одним из двух соседей – либо с крымским ханом, либо с московским царством. В Кремле поняли, что Хмельницкий фактически предъявляет ультиматум. Согласиться с ним официально мешал Ванифатьев. От того попробовали связаться с гетманом тайно, через сосланного на Соловки грека, и, пока тот доберется до Чигирина, под разными предлогами держать паузу.

20 (30) сентября 1651 г. делегация С.С. Пыника приехала в Москву. Полковника внимательно выслушали и пообещали ответить через особое посольство, которое Алексей Михайлович вскоре пришлет в Чигирин. 8 (18) октября казакам пожелали счастливого пути домой, и Посольский приказ неохотно взялся наметить, кого и с чем посылать на Украину. Выбрали Василия Васильевича Унковского. Ему предстояло довести до сведения гетмана, что русскую военную помощь «Черкассы» получат, если в Варшаве не казнят виновных в оскорблении трех русских «великих государей». Послами в Польшу планировались Ю.А. Долгоруков, Ф.Ф. Волконский и А. Иванов. 10 (20) октября царь проект утвердил. «И послам сказано было. А в Литву не ходили. А посланы в Литву посланники – Офонасей Осипов сын Прончищев да дьяк Алмаз Иванов». Унковский на Украину тоже не отправился. А дуэт Прончищев – Иванов появился 28 декабря (7 января), тронулся в путь 12 (22) января 1652 г. Правда, оба также не покинули бы Москву, не явись 24 декабря (3 января) в русскую столицу польский гонец с приглашением русских представителей на экзекуцию хулителей государева титула.

Обратим внимание: статус делегации снижен, число полномочных членов уменьшено. Кого же послушался монарх на сей раз? Партию мира или войны? Полагаю, и ту, и другую, ибо на коротком этапе осени – зимы 7160 г. от диалога с Варшавой и Чигириным стремились уклониться обе группы. А вот то, что царь одобрил вынужденную уступчивость Ванифатьева, отчетливо свидетельствует об августейших симпатиях на 10 (20) октября 1651 г.: Алексей Михайлович вполне настроился на союз с Украиной против Польши ради освобождения Смоленска. А это означало, что к середине осени и юный государь ощутил обреченность курса на единогласие и полное искоренение с его помощью греховных народных привычек. Хватило пяти-шести месяцев реализации февральского закона в ближайших к Москве городах и селах, где «боголюбцы» чувствовали себя наиболее уверенно. Внедренное волевым нажимом единогласие «стреляло» вхолостую, никак не отражаясь на нравах или почти никак. Не очищало душу русского человека от скверны долгое стояние в церкви и регулярное внимание ясно изложенным напоминаниям прописных истин. Нравоучения и призывы «ревнителей благочестия» обыкновенно игнорировались. Ну а самых рьяных «солдат» Ванифатьева и Неронова прихожане, не боясь царского гнева, избивали и изгоняли отовсюду вон. В житии протопопа Юрьева-Поволского (ныне Юрьевец) Аввакума Петрова сына Кондратьева неистовство толпы описано очень ярко: попы, мужики, бабы, «человек с тысячу и с полторы», выволокли автора из «патриархова приказа» и «среди улицы били палками и топтали, и бабы били ухватами… убили чуть не до смерти и бросили под избной угол». Воевода отвез несчастного домой, но и там собралось многолюдье, жаждущее расквитаться с «вором». Пришлось Аввакуму бежать в Москву, не отслужив и двух месяцев в чине протопопа. Аналогичный финал постиг и костромского протопопа Даниила, и муромского Логгина, и темниковского Даниила и, конечно же, не только их. К лету 1652 г. в Москве нашли приют многие «боголюбцы» радикального крыла, изрядно укрепив политический вес своего кумира – Ивана Неронова ^{44} .