355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Константин Писаренко » Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона » Текст книги (страница 2)
Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 19:47

Текст книги "Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона"


Автор книги: Константин Писаренко


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Пять лет тишины Россия употребила на восстановление хозяйства, подорванного смоленской войной и татарскими рейдами, но, прежде всего, на активное возведение земляных валов и деревянных острогов на путях, ведущих к Туле. Не ошибись Черкасский с кандидатурой стольника И.И. Бутурлина, из склочности раскритиковавшего план Сухотина, утвержденный князем 7 (17) января 1637 г., то все три дороги успели бы накрепко перекрыть к завершению азовской эпопеи. Однако, «директор» Кальмиусского участка огульной хулой посеял в душе первого министра сомнения, побудившие перепроверить сухотинский отчет.

Новые инспекции и согласования затянулись на два года, причем велись недобросовестно. В итоге вместо земляных валов Кальмиусский (от реки Оскол севернее Валуек до реки Тихая Сосна) и Муравский (от реки Ворсклы до Белгорода) шляхи получили три крепости – Усерд, Хотымжск, Вольный – и пять (2 и 3) острогов. Лишь на Изюмском тракте воеводы А.В. Бутурлин и Д.П. Львов не злословили, а занимались делом и за три года (1637—1640) построили и земляной вал от Холанского леса (около реки Оскол) до реки Короч, и две крепости – Яблонов и Короч.

Наконец, факт четвертый. Обескровленный трехмесячным отражением турецкой осады азовский гарнизон покинул полуразрушенную, более непригодную для обороны крепость не прежде, чем узнал о соответствующем разрешении московского царя. Хотя казаки очень хотели уйти из города («итти врознь»), о чем свидетельствует такая подробность. Дьяк Михаил Иванович Засецкий с государевой грамотой, распускающей войско «по старым своим куреням», добрался до Азова 28 мая (7 июня) 1642 г. Однако там уже вовсю шла эвакуация «рухляди», пушек и прочих запасов «на Махин остров». Оказалось, казак Иван Заика с «радостной» вестью прискакал к защитникам за шесть дней «до ево, Михайлова, приезду», и те тут же засобирались в дорогу, не дожидаясь официального извещения. Кстати, в Москве, наоборот, не очень хотели сдачи туркам Азова. И когда делегация казаков во главе с Наумом Васильевым 28 октября (7 ноября) 1641 г. приехала к царю выпрашивать позволение казакам разъехаться по домам «после Рожества Христова вскоре», Черкасский 2 (12) декабря отправил в Азов комиссаров (Афанасия Желябужского и Арефья Башмакова) убедиться в том, что город, и вправду, еще год не продержится. Комиссия вернулась 8 (18) марта 1642 г. и подтвердила плачевное состояние азовской цитадели: «розбито все, и стены и башни испорчены». Только тогда Москва удовлетворила желание союзников с Дона {12} .

Почему передышка длилась так долго, пять лет? Безусловно, рассчитывали на два, в идеале, на три года: год на мобилизацию турок, год – на осаду крепости, а третий, если повезет. И Черкасскому действительно повезло. Султан Мурад IV, выбирая из двух зол – войну за Азов или Багдад, предпочел начать с персидской крепости. Год ушел на подготовку, другой – на поход к Багдаду. Нынешняя столица Ирака капитулировала 15 (25) декабря 1638 г. Так два «лета» превратились в четыре. Еще один год образовался из-за смерти Мурада IV 30 января (9 февраля) 1640 г., накануне выступления во главе огромной армии к Азову. Пока его преемник, Ибрагим I, знакомился с делами, благоприятное время для марша миновало. В итоге турки и татары обложили город 24 июня (4 июля) 1641 г., то есть по прошествии четырех лет со дня падения: казаки осадили крепость 21 апреля (1 мая), овладели штурмом 18 (28) июня 1637 г., затем спокойно копили силы, пополняя собственные рады многими сотнями русских и запорожских волонтеров. Неприятель единственно попытался блокировать форпост с моря летом 1638 г., правда, без особого эффекта, ибо крымский хан с татарским войском подойти к Азову не осмелился. Отсрочка позволила хорошо укрепить крепостные бастионы и запастись необходимым резервом продовольствия и оружия. Как следствие, казаки, устояв под градом турецких пуль и ядер, вынудили грозного противника 26 сентября (6 октября) ретироваться {13} .

Иван Борисович Черкасский умер в момент принятия решения об оставлении Азова, 4 (14) апреля 1642 г. Сам он распорядился после доклада Желябужского или тот, кто наследовал ему, мы не знаем. Обнародовала вердикт Науму Васильеву со товарищи Боярская дума в Золотой палате 27 апреля (7 мая) 1642 г. Увы, с кончиной князя пресеклось все – и азовская акция, и строительство засечной системы, и мероприятия по укреплению посада – главного источника финансирования военного бюджета. Зато в 1643 г. возобновились разорительные набеги крымских татар. С марта по август они проверили на прочность рубеж Черкасского, с редким ожесточением пытаясь пробиться даже через крепкие валы Козловской линии. Но, нащупав слабину – Муравский и Кальмиусский шляхи, именно туда устремились большими массами в августе 1644 и декабре 1645 гг. за легкой добычей, пленив, в совокупности, до десяти тысяч человек {14} . Такой высокой ценой оплатила Россия бутурлинский грех 1637 г., а тезис Ивана Неронова о необходимости нравственного очищения Руси в заочном споре о приоритетах неожиданно приобрел дополнительный аргумент.


ГЛАВА ПЕРВАЯ.
МОРОЗОВ

Из тридцати двух лет царствования самостоятельно государством Михаил Федорович управлял чуть более трех лет, с апреля 1642 г. по июль 1645 г. Смоленским синдромом он не мучился, отчего центральная проблема России отошла на второй, а то и на третий план. Вперед выдвинулись интересы семейные, которые внезапно заострили всеобщее внимание на межконфессиональных различиях Востока и Запада, России и Европы, православных и протестантов. Царь вздумал женить на любимой дочери, Ирине Михайловне, принца Вальдемара, графа Шлезвиг-Гольштейнского, сына короля Дании Христиана IV. Блажь у государя возникла еще летом 1640 г. Черкасский ей не противился, хотя и не одобрял. В августе – сентябре 1641 г. состоялись смотрины. Принц прогостил в Москве почти месяц, очень приглянулся монарху и совсем не понравился царскому окружению. Преодолевая саботаж приближенных, государь добился, чтобы датчанин в январе 1644 г. приехал в Россию в качестве жениха царевны. Однако далее процесс застопорился из-за маленького разногласия. Русская сторона требовала от принца обращения в православие, иноземная от Москвы – признания тождества протестантской веры с греческой. Закулисные переговоры о правоверности обрядовых норм стремительно переросли в политический скандал.

Камнем преткновения оказался способ крещения – обливанием или погружением в воду. Протестанты-датчане не видели нужды в повторной процедуре. Ведь принца в детстве при крещении окропляли водой. Однако «московиты» подобное за истинный обряд не считали и настаивали на том, чтобы молодой человек совершил таинство еще раз, трижды окунувшись с головой в пруду, озере или реке. Вальдемар, почувствовав себя пленником, в ночь на 9 (19) мая 1644 г. вознамерился сбежать из Москвы. У Тверской заставы путь ему преградили стрельцы. Завязался бой, закончившийся оттеснением иноземцев назад, к Кремлю.

Михаила Федоровича выходка гостя не смутила. Он упрямо стоял на своем: крещению и браку быть. Для этого затеял провести дебаты на волновавшую датчан тему. Первый тур длился неделю. 28 мая (7 июня), 2 (12) и 3 (13) июня 1644 г. пастор принца, Матиас Фельгабер, и три русских священника – протопопы Благовещенской и Черниговской церквей Никита Васильев и Михаил Рогов, ключарь Успенского собора Иван Наседка – спорили в узком кругу, при посредничестве переводчиков. Верх одержал, увы, лютеранин, напомнив оппонентам, что использованный автором Священного Писания греческий глагол имеет двойное толкование – и погружение, и обливание или окропление. Глава русской делегации, духовник царя, стушевался перед языковыми познаниями иностранца и не придумал ничего лучшего, как на третий день подключить к прениям шесть священников-греков, которые, не обнаружив в лингвистических аргументах Фельгабера прорехи, лишь упрочили его преимущество.

Пришлось россиянам на целый год брать тайм-аут. Предлогом обеспечили сами датчане, предложившие пригласить на диспут арбитров – католиков-поляков. Пока ожидали послов из Варшавы, Рогов с Наседкой искали уязвимое звено в протестантской позиции. Параллельно царь испробовал ряд обычных мер убеждения. «Королевича» спаивали, запугивали, ссорили с Фельгабером. Все тщетно. 13 (23) января 1645 г. в Москву из Польши приехал кастелян Брацлавский Гавриил Стемпковский, который на встречах с министрами царя скорее сочувствовал Вальдемару, чем Михаилу Романову. Наконец, к лету 1645 г. два русских священника доложили о своей готовности, после чего 4 (14) июля 1645 г. в верхнем апартаменте Посольской или «Ответной» палаты царского дворца прошел второй раунд прений, раунд-реванш. Русское правительство, похоже, не сомневалось в успехе, коли придало событию публичный характер. Обе стороны спорили в расширенном составе, в присутствии судьи – польской делегации – и при стечении многотысячной толпы, заполонившей площадь снаружи, под окнами парадного зала. Не исключено, что и Михаил Федорович наблюдал за дискуссией из потаенной комнатки наверху, куда мог незамеченным пройти по особому коридору, а подняться по небольшой круглой лестнице. Царь даже хотел в сопровождении бояр открыто посетить мероприятие, однако в последний момент почему-то отказался.

На сей раз русское духовенство, и вправду, выглядело предпочтительнее, ибо навязало сопернику бой на историческом поле, вооружившись фактом крещения Иисуса Христа Иоанном Крестителем через погружение в воду. Апелляция Матиаса Фельгабера к Ветхому Завету, сочинениям Кирилла Александрийского, Иоанна Дамаскина и прочих богословов перевесить поступок Спасителя никак не могла. Так что теперь датчане поторопились, свернув дебаты, уйти на перерыв. Но прежде пастор поднес «спикеру» прений – думному дьяку Посольского приказа Г.В. Львову – «тетрадь в десть» с двадцатью аргументами в пользу обливания.

Однако очередной дуэли не было. В ночь на 13 (23) июля царь Михаил Федорович умер, единственный, кто всерьез желал русско-датской свадьбы. А потому более принца Вольдемара задерживать никто не собирался. Дважды – 17 (27) июля от имени нового царя и 3 (13) августа 1645 г. от имени царя и патриарха – ему предлагали перекреститься по православному обряду и жениться на царевне Ирине Михайловне. Дважды он не соглашался. И тогда 20 (30) августа 1645 г. «окаянного» выпроводили «в свое наследие» {15} .

Хотя Михаил Федорович и скончался скоропостижно, а слухи об «окормлении» государя гуляли по стране, тем не менее вряд ли они отражали истину. Конечно, августейший каприз задевал многих, в первую очередь, царевича Алексея Михайловича. Опасность завещания царем престола новобрачной паре, а не старшему сыну существовала реально. В то же время и духовенство, и боярство не радовала перспектива проникновения датского влияния в царские чертоги. Первых беспокоила чистота веры, вторых – политические амбиции принца. По большому счету, государь играл с огнем, продавливая брачный проект, поневоле формируя из ближайшего окружения мощную антидатскую коалицию. В случае нужды она ради общего блага не побрезговала бы и цареубийством.

Впрочем, в июле 1645 г. действовали два фактора, охранявшие Михаила Романова от покушения. Во-первых, лютеранский фанатизм «королевича», который скромное торжество Рогова и Наседки едва ли пошатнуло. Во-вторых, союз лидеров двух дворцовых партий – А.М. Львова и Б.И. Морозова. Алексей Михайлович Львов, «дворецкий», шеф приказа Большого дворца, возглавлял правительство царя Михаила Федоровича. Борис Иванович Морозов, родственник И.Б. Черкасского, «дядька» царевича, готовился возглавить правительство царя Алексея Михайловича. Официальный глава правительства, заседавший в приказах Разрядном, Стрелецком и Большой казны, Федор Иванович Шереметев настоящей властью не обладал. Из сказанного видно, что Львову устранение царя не выгодно, пока есть надежда на фиаско высочайшей затеи. А Морозов в ущерб партнеру, разумеется, действовать не будет.

Таким образом, воцарение Алексея Михайловича утром 13 (23) июля 1645 г. являлось вполне законным. Более того, выдвижение на первые роли воспитателя юного монарха и уход в тень прежнего главного министра (при сохранении занимаемой должности) покончило, к счастью, с кратким периодом прозябания, почивания на лаврах достигнутого Черкасским. Морозов жаждал продолжить, довести до логического конца дело Ивана Борисовича. Вот только начал боярин с несколько странного шага: нашел достойную смену старому приятелю, протопопу Благовещенского собора Никите Васильеву, решившему посвятить остаток жизни монашеству. Царский духовник частенько одалживал Борису Ивановичу какой-нибудь услугой (пассивностью на церковных прениях с датчанами, кстати, тоже). Не исключено, что одолжил и на этот раз. Не по рекомендации ли протопопа Морозов выбрал ему в преемники кроткого священнослужителя Стефана Ванифатьева?! «Муж благоразумен и житием добродетелен, слово учительно во устех имеяй… глаголаше от книг словеса полезныя, увещевая с[о] слезами… ко всякому доброму делу» {16} . [5]5
  И.Б. Черкасский был женат на Авдотье Васильевне Морозовой.


[Закрыть]
Именно подобного склада, «учительного», духовный отец первому министру и требовался. Зачем?

10 (20) марта 1645 г. царевичу Алексею Михайловичу исполнилось шестнадцать лет. С пяти лет, то есть с 1634 г., он обретался под неусыпной опекой Бориса Ивановича, помощником которого тогда же стал другой близкий И.Б. Черкасскому сановник – Василий Иванович Стрешнев. Обоих пожаловали из стольников в высокие чины в один день – 6 (16) января 1634 г. Морозова – в бояре, Стрешнева – в окольничий. Они воспитывали отрока и учили традиционным наукам – грамоте, чистописанию, слову божьему, ратным премудростям. В какой-то момент кто-то из педагогов заметил особое пристрастие царевича к церковной литературе. Оно и пригодилось Морозову при возобновлении курса на военный реванш против Польши. Летом 1645 г. возраст августейшего юноши уже позволял проявлять политическую самостоятельность, и первый министр боялся, что неосторожное вмешательство молодого царя в большую политику может нанести непоправимый ущерб. Судя по всему, Борис Иванович в те дни догадывался, что времени на предвоенные хлопоты остается совсем мало, а за предыдущий трехлетний простой стране придется заплатить очень дорого. И чтобы царская неопытность не усугубила потери, государя следовало отвлечь от государственных забот чем-нибудь более интригующим. Учитывая очевидный интерес Алексея Михайловича к религии, на что-то необычное из этой области и надлежало обратить его внимание. Стефан Ванифатьев с бросающейся в глаза благочестивостью показался боярину Морозову весьма подходящей фигурой. Потому он и не замедлил с его назначением в протопопы Благовещенского собора. Во всяком случае, 28 сентября (8 октября) 1645 г. на церемонии венчания на царство Алексея Михайловича Ванифатьев присутствовал в новом качестве – духовника царя {17} .

Протеже Морозова и, возможно, Васильева легко добился того, чего желал вельможный покровитель. Искренность Ванифатьева, красноречие и начитанность, тихий нрав подкупали и собеседника, умудренного жизнью. Что же говорить о молодом венценосце.

Разумеется, Алексей Михайлович заразился идеями Ванифатьева и с головой ушел в мир православных обрядов, канонов и текстов. К тому же внимал юноша учителю не в одиночестве, а в компании с другим молодым человеком, лет двадцати, набожным и неплохо образованным. 8 (18) сентября 1645 г. Федор Михайлович Ртищев, рядовой стряпчий, сын ветерана смоленской войны, лихвинского дворянина, с 6 (16) сентября 1645 г. царского стряпчего «с ключем», то есть хранителя царского гардероба, помощника постельничего, вдруг удостоился чести быть у «государя в комнате, у крюка». Понятно, кто позаботился о появлении у высочайшей особы просвещенного камердинера. Морозов специально подобрал Алексею Михайловичу старшего товарища из семьи с высокими моральными принципами, у которого родной дядя по матери – Симеон Потемкин – был книжником и знатоком трех языков – латинского, греческого и польского.

Похоже, Борис Иванович стремился создать подле царя подобие религиозного кружка, изучающего и обсуждающего проблемы благочестия русского народа, по существу, московский аналог безобидного нижегородского сообщества, почти десять лет боровшегося за народную нравственность, увы, без особого успеха. И чем больше членов, лояльных Морозову, в нем состояло бы, чем оживленнее они спорили между собой, тем позднее у государя пробудился бы интерес к управлению государством. Вот и подключилась к рекрутированию новых «христолюбцев» вся команда Морозова, в том числе и думный дьяк Посольского приказа [с 1 (11) сентября 1643 г.] Григорий Васильевич Львов, прежде подьячий и дьяк того же приказа, а по совместительству с весны 1635 г. учитель русского письма царевича Алексея {18} . Младший брат Львова, Борис Васильевич, десятилетием ранее в Троице-сергиевой лавре участвовал в литературных изысканиях друзей ее архимандрита, Дионисия Зобниновского, преклонявшегося перед подвижничеством Максима Грека (1470—1556), а теперь под именем монаха Боголепа обустраивал Богоявленский монастырь на Кожеозере под Онегой. Морозов не мог пренебречь им, книжником, практиком, родственником ближайшего соратника, и не послать ему вызов в столицу. Кожеозерского гостя, определенно, ждали в Москве в начале 1646 г. И он туда приехал. Правда, с товарищем, которого звали Никон.

* * *

Приезд игумена Кожеозерского монастыря Никона в Москву в 1646 г. был для России столь судьбоносным, что нам стоит разобраться в причинах прибытия к царю двух кожеозерцев, а не одного. Если коротко, то в основе стремительного возвышения Никона лежал конфликт двух выдающихся деятелей церкви, близких царской семье и управлявших главной святыней России – Троице-сергиевой лаврой. Если же подробнее, то…

С конца XVI века в лавре по воле царя Федора Иоанновича, а скорее Бориса Годунова, возникло новое правило – на экономические должности келаря (деньги тратит) и казначея (деньги копит) назначать монахов Соловецкого монастыря. Архимандриты (лидеры по закону номинальные) по-прежнему избирались из «местных». Первый «десант» с Белого моря в сердце православной России перебросили в 1593 г. Реформа быстро прижилась, и даже Смута не внесла разлад в новый порядок. Система функционировала эффективно до тех пор, пока в обители имелся один авторитетный глава – архимандрит или келарь. Появление сразу двух влиятельных командиров, естественно, нарушало идиллию. А именно это и произошло в мае 1622 г., когда Михаил Федорович вдруг срочно затребовал с Соловков монаха Александра Булатникова, совсем недавно покинувшего Москву после недолгого надзора за устроением Соловецкого подворья.

Вспомним, что случилось весной 1622 г. в царском доме – размолвка отца с сыном из-за войны с Польшей. А кто руководил в те дни богатейшей на Руси церковной вотчиной? Дионисий Зобниновский, в миру Давид Федорович, архимандрит Троице-Сергиевого монастыря с февраля 1610 г. Герой антипольского сопротивления, благословивший Минина и Пожарского на освобождение Москвы, невинно оклеветанный в 1618 г. и реабилитированный год спустя самим Филаретом Никитичем, архимандрит Дионисий принадлежал к верным и ближайшим сторонникам патриарха. Келари, ясно, связываться с соратником святейшего «великого государя» избегали, и безропотно оплачивали счета духовного наставника. Не допустить разбазаривания Филаретом доходов и имущества лавры на военные и дипломатические авантюры! Вот зачем понадобился молодому царю, царице Марфе и стоявшему за ними И.Б. Черкасскому, Александр Булатников, будучи до 1621 г. казначеем родной обители, оберегавший от расхищений и необоснованных трат монастырскую казну.

В Троице он занял более высокий пост келаря, отвечавшего как раз за вложения денег в выгодные для братьев предприятия (предшественник, инок Моисей, «отработал» «экономом» всего год). Дабы поднять авторитет своего протеже, царская семья приглашала монаха в крестные новорожденных царевен – Ирины Михайловны в мае 1627 г. и Пелагеи Михайловны в мае 1628 г. Правда, династия больше нуждалась в мальчике. И тогда не кто иной, как Булатников посоветовал царской семье обратиться к почитаемому им самим старцу Елеазару, около 1624 г. в чине «строителя» возглавившему скит на Анзерском острове (расположен чуть восточнее Соловецкого), основанный с царского благословения в 1620—1621 гг. черным священником Варлаамом. К совету прислушались. Елеазара привезли в Москву. Уговорили помолиться Господу о наследнике. Предоставили келью в кремлевском Чудовом монастыре…

17 (27) марта 1629 г. мальчик родился. Его нарекли Алексеем, а в крестные опять же позвали Александра Булатникова. Понятно, насколько высокое августейшее доверие имел отныне Троицкий келарь, покровитель анзерских отшельников. Преподобному Дионисию спорить с ним, настаивать на чем-либо было опасно. Но, видно, архимандрит спорил и настаивал, почему временами терпел побои и унижения от своего оппонента. Примечательно, что кульминации противостояние достигло под конец жизни Зобниновского. Архимандрит умер в мае 1633 г. Посему резонно подозревать наличие прямой связи между ссорами двух клириков и подготовкой страны к войне с Польшей, которая и для Дионисия, и для Филарета оказалась роковой. Оба ее не пережили.

Тем не менее обиды, нанесенные почтенному старцу, Булатникову аукнутся, и довольно скоро. Ученики и соратники Дионисия не простят царскому любимцу заносчивости и жестокости по отношению к их духовному лидеру. Борис Львов, будучи молодым членом кружка, тоже. Как он познакомился с архимандритом, неизвестно. Хотя один ряд совпадений позволяет предполагать, что в Троице-сергиеву лавру Львова увлек другой соловецкий монах – Иван Иванович Сороцкий, после пострижения в 1624 г. Иоасаф. В 1630 г. Сороцкий возглавил строение монастырского подворья в Москве. Впрочем, руководил им лишь несколько месяцев, после чего отправился казначеем в Троицу. Там и примкнул к интеллектуалам, под руководством Дионисия изучавшим антикатолическую книжность Киевской митрополии, этическое мировоззрение Иоанна Златоуста и Максима Грека. В июле 1634 г. под предлогом «немощи» или, действительно, по слабости здоровья выпросил у царя отставку и уехал на Соловки, где в 1635 г. занял пост келаря. Тут же в 1637 г. мы обнаруживаем и Бориса Львова, переписывающего с благословения Сороцкого «Синтагму Матфея Властаря». Поздней осенью 1637 г. старец умер, а примерно через год Львов перебрался с Соловков на Кожеозеро, где в 1639 г. и преобразился в монаха Боголепа.

Весной 1642 г. в Соловецкую обитель вернулся Булатников. Преемник Сороцкого на посту казначея, любимый ученик Дионисия Симон Азарьин (в миру Савва Леонтьевич Азарьин), друг Боголепа Львова, сумел дискредитировать крестного царевича в глазах государя, добился в 1641 г. следствия над ним, затем отстранения и изгнания восвояси. И вот ирония судьбы. К лету 1642 г. Кожеозерская обитель осталась без игумена. Де-факто в ней «воцарился» Боголеп Львов – родственник «зама» главы Посольского приказа, воспитанник славного архимандрита Троице-сергиевой лавры, собеседник кожеозерского отшельника Никодима Хозьюгского, житие которого он намеревался написать. А поблизости, на «особном острове» посреди озера около трех лет духовный подвиг совершал иной затворник, бежавший из Анзерской пустыни иеромонах Никон, в прошлом любимец старца Елиазара, посетивший с ним около 1637 г. Москву ради сбора милостыни на ремонт анзерской церкви, а затем с учителем повздоривший.

Да, точных сведений о причастности Александра Булатникова к избранию до 31 августа (10 сентября) 1642 г. Никона игуменом Кожеозерского монастыря нет (его вклад в этом чине в казну обители деньгами и вещами на сумму сорок пять рублей датирован 7150 г.). Однако какая из двух версий выглядит правдоподобней? О признании братьями достоинств чужака, едва вымолившего у них позволение «в той пустыни жити», предпочитавшего самоизоляцию общему столу?! Или об интриге влиятельной персоны, пожелавшей насолить недругу, первому претенденту на открывшуюся вакансию?!

Кстати, Иван Шушерин, биограф Никона, ни словом не обмолвился ни о Львове, ни о Булатникове, хотя факт покровительства последнего будущему патриарху подтверждает владельческая надпись на экземпляре «Евангелия», подаренном Никоном в 1661 г. Ново-Иерусалимской обители на Истре: «Евангелие старца Александра Булатникова». Книга эта напоминала о чем-то важном, раз опальный патриарх пожертвовал ее не кому-нибудь, а дорогой сердцу патриаршей резиденции. К тому же Никон – питомец Елеазара Анзерского, «человека» Булатникова. Это дополнительный аргумент в пользу вмешательства властного келаря в процесс избрания. Ведь ему ничего не стоило прислать на Онегу кого-то, кто внушил бы монахам соответствующую рекомендацию. Третья версия (историка СВ. Лобачева) о протекции Боголепа Львова и финансировании им денежно-вещевого вклада, внесенного Никоном в казну монастыря в качестве игумена, сомнительна, в первую очередь, из-за невероятности выдвижения Львовым в командиры, ему послушные, чужака, отшельника, практически «кота в мешке». Он рисковал нарваться на личность волевую. Каковой, между прочим, Никон, в результате, и оказался.

Нет, нереально, чтобы Боголеп, властный монастырский «строитель» (официальное звание Львова), так опростоволосился, что без какого-либо давления извне допустил на ключевой в обители пост того, кто ему подчиняться не собирался. Ссылка на царские грамоты, составленные в недрах Новгородской чети, структуры зависимой от Посольского приказа, теряет свой вес, если вспомнить, что Архангельская земля – территория той чети подведомственная, и все делопроизводство, касающееся края, оформлялось через нее. Увы, не к выгоде Львова митрополит Новгородский Аффоний хиротонисовал в 1642 или 1643 г. Никона игуменом Кожеозерского монастыря. И вряд ли радовала Боголепа деловая хватка «анзерского» хозяина, при котором обитель расцвела, разрослась и добилась от Михаила Федоровича новых привилегий (все-таки грамоты жаловал царь, кум Александра Булатникова, а не думные дьяки Федор Лихачев или Григорий Львов), увеличила рыбный промысел и соледобычу. Достижения соперника, конечно же, уязвляли самолюбие старца, утратившего контроль над братьями и монастырской казной.

И вдруг в феврале или марте 1646 г., уже от царя Алексея Михайловича, Львову пришел вызов в Москву. Догадывался он или нет, зачем понадобился властям предержащим, только покидать укромный, тихий уголок на Кожеозере и «желаемый… путь иночества» не хотелось. Оттого «строитель» и применил стандартный ход избавления от неудобного сослуживца: предложил сопернику уйти на повышение в Москву. То, что события развивались именно так, подтверждает такая запись во вкладной книге Кожеозерского монастыря на листе, зафиксировавшем пожертвования Г.В. Львова: «Да во 153-м году, что были занеты в кабалу денег сто рублев (а занял те денги игумен Никон, как был на Москве) и во 154-м, как был брат ево родной старец Боголеп Лвов на Москве, и те денги заемныя Григорей Васильевич дал вкладом в монастырь по себе и по своих родителех. А кабала, что была на игумена Никона, и он ту кабалу в тех заемных денгах выдал».

В 7153-м, то есть до 1 (11) сентября 1645 г. В 7154-м означает между 1(11) сентября 1645 и 1 (И) сентября 1646 г. Никон приезжал в Москву, скорее всего, еще при Михаиле Федоровиче и, судя по цитате, уехал из столицы должником братьев Львовых. Смысл происшедшего очевиден. Сто рублей – деньги великие, и Никон едва ли способен, не залезая в монастырскую кубышку, их наскребсти для отдачи в срок. Ему грозила кабала вплоть до холопства, а спасение сулило одно – взаимовыгодный обмен: он покинет монастырь; Львовы простят ему долг. Полагаю, Никон добровольно пошел на эту сделку, чтобы осуществить какой-то важный проект, на который денег не хватало. Однако с воцарецием Алексея Михайловича положение Львовых изменилось, и уже им понадобилась какая-то услуга со стороны Никона, за которую они аннулировали заем. Какая, легко понять, если вспомнить, что старец Боголеп уезжать с Кожеозера не хотел. Уехал другой, амбициозный ученик Елиазара, невольный «попутчик» Булатникова, с удовольствием воспользовавшийся «добротой» брата главы Посольского приказа. Похоже, в Москву они прибыли вместе, чтобы быстрее уладить дело {19} .

Эта рокировка удовлетворила всех. Львов-младший восстановил власть над Кожеозерским монастырем, продвигая на пост игумена лояльных «строителю» иноков. Львов-старший и Морозов приобрели не очень начитанного, зато энергичного, умного, самоотверженного аскета и подвижника – недостающее звено к теоретически подкованному Ванифатьеву. Недаром Никону мгновенно подыскали хорошую «работу» – архимандритство в Новоспасском монастыре, родовой усыпальнице Романовых. Но все-таки больше всего от сюрприза Боголепа Львова выиграла Россия…

* * *

В отличие от кружков Дионисия и Неронова кружок Ванифатьева создавался искусственно. Поэтому нас не должна удивлять его малочисленность – всего четыре или пять членов (Алексей Михайлович, Стефан Ванифатьев, Федор Ртищев, Никон, и, возможно, Анна Вельяминова, старшая сестра Ртищева). Историки до сих пор ищут «других лиц», в нем участвовавших. Ищут тщетно. Действительно, трудно поверить, что в Москве почти три года «ревнителями благочестия» являлись максимум пять человек. Однако знакомство с Никоном, похоже, побудило Морозова скорректировать планы и предпочесть количеству качество.

Что имеется в виду? Обнаружение первым министром страшного антагонизма между двумя концепциями нравственного перевоспитания народа. Первая опиралась на опыт прошлого, вторая – настоящего. Если Ванифатьев видел идеал в сплоченности существовавших за границей малороссийских и греческих братств, сформировавшихся вокруг монастырей, то Никон – в русском духовном единстве периода борьбы с Золотой ордой и крушения альма-матер православия – Византийской империи – в середине XV века. Позицию царского духовника игумен с Онеги сразу же встретил в штыки, прокомментировав примерно так: «Гречане-де и малые Росии потеряли веру, и крепости и добрых нравов нет у них. Покой де и честь тех прельстила, и своим де нравом работают. А постоянства в них не объявилося, и благочестия ни мала».

Впрочем, Борис Иванович, наверняка, подметил, что главное различие двух подходов заключалось не в содержании, а в форме, точнее, в обрядах. Московская Русь исторически сохранила обрядовые нормы Византии эпохи расцвета, то есть тысячелетней давности. Греки же и украинцы, угодившие под власть иностранцев и иноверцев – османов и поляков, вынужденно пошли на компромисс, изменивший внешний вид богослужений. При всем при том внутренний мир большинства православных из турецких епархий и Киевской митрополии эталону благочестивого образа жизни хорошо соответствовал. Как соответствовала ему и степень благочестивости русского человека времен Дмитрия Донского, Иоанна III Великого или народных ополчений (1611—1612). Правда, завидную силу духа народного в каждом из этих случаев порождал и взращивал не чей-то сознательный порыв, а унижения и притеснения со стороны чужеземного владычества. Политический и религиозный гнет турок и поляков, татар и опять же поляков заставляли людей на Балканах, по берегам Днепра, Волги и Москвы-реки выживать за счет постоянной взаимовыручки и стойко переносить любые лишения и беды. Но стоило гнету исчезнуть, коллективное начало быстро вытеснялось индивидуальным, размывая и ослабляя былое единение. С последним и столкнулась Россия при царе Михаиле Федоровиче.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю