Текст книги "Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона"

Автор книги: Константин Писаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Многие, очень многие ностальгировали по ушедшей эпохе, в том числе и Ванифатьев с Никоном, видевшие, один юношей, другой мальчишкой, энтузиазм двенадцатого года, и друзья Дионисия Зобниновского, и Иван Неронов с нижегородскими товарищами. Всем хотелось вернуться в те славные дни, и все черпали вдохновение в примерах русского происхождения, то есть в русской истории, недавней и далекой. Об образцах зарубежных помышлять не смели, помня горькие уроки Смуты. Все, кроме Ванифатьева. Проницательный протопоп Благовещенского собора, по-видимому, первым понял, что, оглядываясь назад, реанимировать народную самоотверженность во имя высокой цели не получится. Нужна серьезная мотивация из настоящего. А в настоящем имелись единственно страдания православных общин от ига турецких султанов и польской шляхты. Апелляция к их опыту или помощь им могли в какой-то мере вновь отмобилизовать россиян. Кружок Зобниновского, политикой не увлекавшийся, и Неронов, к политике неравнодушный, подобное отвергали из-за разности обрядовых норм «у нас» и «у них». Заимствования греками и малороссами католических черт воспринимались ими как капитуляция перед римским Папой, а ориентация на юго-западный пример, как наведение моста для проникновения в Святую Русь вредной, еретической западной культуры.

Морозову-прагматику взгляды Ванифатьева, наоборот, импонировали. Ведь союз с Украиной практически гарантировал победу в грядущей войне с Польшей за Смоленск. И перспективы такого альянса осенью 1645 г. уже просматривались на внешнеполитическом горизонте. Зато на горизонте внутреннем после нашумевшего чуть ли не на всю Европу русско-датского спора о методах крещения наблюдался заметный рост авторитета соратников и учеников архимандрита Дионисия – Ивана Васильевича Шевелева (Наседки), Михаила Стефановича Рогова, Симона Леонтьевича Азарьина. Под патронажем дворецкого А.М. Львова ключарь Наседка (в 1621—1622 гг. сопровождал боярина в Данию) и протопоп Рогов в звании справщиков (с осени 1638 г. или весны 1639 г.) теперь координировали деятельность Московского печатного двора. Азарьинав 1645 г. избрали келарем Троице-Сергиевой лавры. В ноябре 1646 г. справщики опубликовали важную для православных книгу приятеля-келаря «Службы и жития и о чюде-сах списания преподобных отец наших Сергия Радонежьского чюдотворца и ученика его преподобнаго отца и чюдотворца Никона», в феврале 1647 г. – первый тираж нравоучений Ефрема Сирина, спустя полгода, в августе, второй. Между тем Азарьин по просьбе Боголепа Львова взялся за сочинение жития учителя – Дионисия Зобниновского. Сам брат «посольского» министра в ту пору трудился над житием Никодима Кожеозерского (Хозьюгского).

А в марте 1647 г. вперые свет увидел печатный вариант «Лествицы» Иоанна Синайского – автобиографической истории о тридцати ступенях самоочищения души. Книгу к изданию подготовил соловецкий монах Сергий Шелонин, приехавший в столицу за три года до того с рукописью «Алфавитного патерика» – сборника житий святых. Однако патриарх Иосиф считал первоочередным распространение в народе личного опыта «Лествичника», игумена Синайского монастыря, жившего в шестом веке нашей эры. И за успешную работу щедро отблагодарил Шелонина возведением в мае 1647 г. в архимандриты костромского Ипатьевского монастыря. Судя по вышеизложенному, умеренное крыло просветителей свято-троицкой школы с 1645 г. разворачивало в стране мощную кампанию внушения народным массам высоконравственного образа жизни, избрав главным оружием Книгу биографического, житийного жанра. Чего «радикал» Иван Неронов категорически не принимал, по-прежнему, насаждая благочестие в Нижнем Новгороде проповедями да кулаками, и по-прежнему без ощутимого успеха.

Легко догадаться, чем грозило приглашение кого-либо из перечисленных лиц или их единомышленников в партнеры Ванифатьева. Изучение малороссийской модели православия пришлось бы прекратить во избежание идейных склок в присутствии высочайшей особы. К тому же еще неизвестно, чью точку зрения на первом году знакомства с проблемой поддержал бы Алексей Михайлович – отца Стефана или троице-сергиевских питомцев.

На этом фоне Никон, по духу тоже «радонежец», обладал одним преимуществом – беспартийностью. За неимением какой-либо протекции как во дворце, так и за кремлевскими стенами, игумену Кожеозерского монастыря для вхождения в ближний круг царя не стоило настаивать на принципах, царскому кругу неугодных. И Никон нисколько не настаивал. Сообразив, что критика юго-западных славян не приветствуется, больше данную проблему не будоражил, а личную принципиальность проявлял в других областях.

Иван Шушерин в «житии» обмолвился о примечательном факте – приезде Никона «по вся пятки… к… великому государю вверх к заутрени», когда «многих обидимых вдов и сирот прошением своим от насильствующих им избавляше». Вот какую роль при царе придумал себе наш герой! Народного адвоката! Уполномоченного по правам человека, говоря посовременному. В этом статусе он и закрепился в царском кружке. А Морозов оценил и покладистость, и изобретательность львовского выдвиженца, почему и поощрил назначением в архимандриты Ново-Спасского монастыря. Благо, и в религиозном кружке ему нашлось дело – мягко оппонировать Ванифатьеву. Не спорить, а задавать интересные, подчас неудобные вопросы, чтобы беседы духовника с молодежью (государем и Федором Ртищевым, возможно, с Анной Вельяминовой) не превращались в монолог одного актера. Кстати, благодаря Шушерину мы знаем о периодичности богословских занятий в расширенном составе – раз в неделю по пятницам. А еще и причину любви и привязанности Алексея Михайловича к Никону.

До 1648 г. Морозов запрещал допускать к рассуждениям с монархом о благочестии иных книжников и старцев (за исключением Б. Львова, изредка навещавшего Москву). От того лучшие церковные умы России, как-то Наседка, Азарьин или Шелонин, не имели с кружком никаких отношений. Даже родного дядю Ртищева – Симеона Потемкина, проживавшего в Смоленске, не перевели в Москву к родному племяннику. Фактически Алексей Михайлович изо дня в день общался с одним ученым человеком – Ванифатьевым. При всем уважении к наставнику, царь не мог не чувствовать себя в определенной изоляции, которую регулярно нарушали только пятничные визиты игумена, затем архимандрита Никона. Гость оживлял беседу, привносил в нее свежие нотки, новые темы. За два года юноша и полюбил, и научился дорожить этими посещениями, надолго запомнив того, кто умел помогать всем страждущим – и нищим вдовам, и бедным сиротам, и одинокому «великому государю».

И все-таки Ванифатьев обладал уникальным талантом проповедника. Ведь протопоп сумел распропагандировать в пользу греческой и малороссийской формы православия помимо царя, Ртищева, Вельяминовой самого Никона, за сорок лет жизни повидавшего многое и многих, отыскавшего собственный идеал церкви не сразу, и не в школах и коллежах, а в монастырях и скитах. Тем не менее к 1648 г. Никон стал убежденным сторонником постепенной украинизации и эллинизации русской церкви, что имело далеко идущие последствия ^{20} . Ну а Борис Иванович Морозов, добившись полной отстраненности Алексея Михайловича от государственного управления, пошел по стопам патриарха Филарета, форсированными темпами готовя Россию к войне, к войне с Польшей. Однако на сей раз, авральная спешка была, безусловно, оправданной.

* * *

Официальные источники – Разряды – не зафиксировали точную дату отставки Федора Ивановича Шереметева с поста первого министра. К счастью, шведский агент Петер Крузебьёрн в реляции королеве Христине от 1 (11) февраля 1646 г. упомянул о сем событии, случившемся «несколько дней тому назад». Назвал он и имя преемника – Бориса Ивановича Морозова, возглавившего все центральные приказы – Разрядный (де-факто), Большой казны, Стрелецкий и Иноземский (судя по справке, опубликованной Н.И. Новиковым в 1791 г., приказы обрели нового хозяина 18 (28) января 1646 г.). Кадровую информацию дополнила дипломатическая: 6 (16) января 1646 г. в Варшаву из Москвы выехали русские послы боярин Василий Иванович Стрешнев, окольничий Степан Матвеевич Проестев и думный дьяк Разрядного приказа Михаил Дмитриевич Волошснинов. Посольскую миссию им царь поручил еще 10 (20) сентября, известил о ней общественность 30 ноября (10 декабря) 1645 г., перед тем, в день венчания на царство, уравняв Стрешнева с Морозовым в боярском чине.

Отъезд в Польшу третьего сановника государства (после Морозова и A.M. Львова) и помощника И.А. Гавренева говорил сам за себя. Борис Иванович желал из уст ближайших соратников услышать о положении Речи Посполитой, политических настроениях при дворе, в Сенате и среди шляхетства, международной конъюнктуре вокруг республики. Делегация прогостила в столице Польши почти два месяца – с 26 февраля (8 марта) по 21 апреля (1 мая) – и убедилась в том, что, во-первых, Владислав IV ищет повода к войне с Турцией на стороне Венецианской республики, воевавшей с османами с 1645 г. за остров Крит, во-вторых, большинство поляков осуждают военные планы, в-третьих, короля подозревают в подстрекательстве запорожских казаков к мятежу. Ценные сведения, сообщенные Стрешневым, ускорили отправку за границу третьего посольства – стольника И.Д. Милославского (высочайше повслено 19 (29) июля). Второе – окольничего Г.Г. Пушкина – от польских вестей не зависело, сформированное царем 20 (30) октября 1645 г., в путь тронулось 5(15) марта 1646 г., на место – в Стокгольм – прибыло 15 (25) мая, получило гарантии соблюдения шведами Столбовского трактата 1618 г., и, наняв ряд специалистов, 10 (20) августа 1646 г. возвратилось на родину.

Вояж Милославского в Голландию длился дольше всех – с 31 июля (10 августа) 1646 г. по 9 (19) октября 1647 г. Стольник урегулировал в Гааге накопившиеся разногласия, в основном экономические, наслушался от британских эмигрантов диковинок об английской революции, ощутил на себе скупость Генеральных штатов (не плативших послам за «корм» и квартиру) и «гостеприимство» гаагцев, задиравших на рынках россиян, а 4 (14) апреля 1647 г. крушивших ворота посольского двора с целью погрома (спас Милославского со свитой от гибели взвод голландских военных, присланный штатгальтером). Мастеров по железу нанять не сумел, зато завербовал на государеву службу оружейника Генриха Фан Акена, майора Исаака Фан-Буковена, трех капитанов (Филиппа Фан-Буковена, Якова Ронарта и Вильяма Алена) и девятнадцать «солдатов добрых самых ученых людей» (в том числе отца Я.В. Брюса). Особой же признательности царского опекуна удостоился за «сожаление» Генеральных штатов и штатгальтера республики «о худых поступках» владельцев Тульского оружейного завода Петера Марселиса и Тилмана Акемы, компаньонов Андриеса Виниуса, основавшего предприятие в 1636 г., но в 1644 г. оттесненного двумя товарищами от управления. К тому же дуэт обманывал царских министров: отливали для казны «пушки… многим немецкого дела хуже и на сроки… тех пушек не поставил[и], а лили и делали пушки… на заморскую стать для своей прибыли», то есть экспортировали в Голландию. Вот Морозов и воспользовался междоусобицей, дабы национализировать оружейное производство. Конфискацию провели в марте 1647 г. Царским «директором» на нем поставили Григория Гавриловича Пушкина, того самого, ездившего годом ранее в Швецию, пожалованного за то 15 (25) августа 1646 г. в бояре, а через полгода, 30 или 31 января (9 или 10 февраля) 1647 г., возглавившего Оружейную палату в ранге Оружейничего ^{21} .

Илья Данилович сумел избавить Москву от серьезных дипломатических неприятностей, и, прежде всего, размолвки с ведущим торговым партнером России, импортером всех важнейших товаров военного назначения. Ясно, что формальный протест Голландии в защиту интересов соотечественников крайне негативно отразился бы и на военных закупках в Соединенных провинциях, и на работе тульских оружейников, дававших стране железо, чугун, орудия, мушкеты, ядра. Благодаря усердию окольничего конфликт не омрачил русско-голландские связи, отправка заказов из Амстердама или Роттердама в Архангельск властями умышленно не задерживалась, а в цехах Тулы на обсуждение международного положения не отвлекались.

Правда, изъятие в казну тульской оружейной базы Морозова не успокоило. Шведский резидент Карл Поммеренинг 15 (25) сентября 1647 г. не без удивления доносил королеве Христине, что господин Пушкин неосторожно похвастался об удешевлении изготовления мушкетного ствола до двадцати семи копеек, а мушкетной ложи и кремневого ружейного замка – до десяти, максимум, двенадцати копеек. Дипломату о том сообщил очевидец – артиллерийский поручик, вероятно, из иноземцев, служивший, скорее всего, на Пушечном дворе. Как отреагировали в Стокгольме на излишнюю откровенность русского вельможи, неизвестно. А вот три шведских посла (Эрик Гюлленштерна, Ганс Врангель и Ларс Кантерстен), коих Поммеренинг сопровождал в Москву тем летом, по совокупности всей добытой информации расшифровали стратегический замысел Морозова.

2 (12) сентября 1647 г. они имели аудиенцию у московского государя, затем общались с русскими министрами, после чего уведомили свой двор о необыкновенном богатстве царя, сравнимом с тем, каким обладала Москва до Смуты, об улучшении государственных финансов России, дефиците толковых военных советников и всесилии Морозова, неизменно слушающего «недалекого» упрямца и шведофоба Назара Ивановича Чистого, после смерти Г.В. Львова, с 6 (16) января 1647 г. руководившего Посольским приказом. Главный вывод, однако, звучал сенсационно: разрыв дипотношений «неизбежен», правда, не с королевством шведским и не с империей османов, а… с польской республикой, что косвенно подтверждалось подвозом к Новгороду и Пскову крупных партий оружия и переброской туда же войск. Послы и то, и другое видели сами по пути в Москву.

Подозреваю, именно нестыковка двух фактов – богатство казны и режим жесточайшей экономии, причем не только на военном производстве, а повсюду – навела шведов на странное умозаключение. Ведь с 4 (14) августа по 15 (25) сентября 1647 г. польский посол Адам Кисель чуть ли не публично склонял русскую сторону к улаживанию всех проблем ради совместного отпора крымскому хану. И вроде бы склонил, ибо 15 (25) сентября оборонительную конвенцию обе делегации подписали. Если бы шведские послы знали, что Чистой до последнего пытался настоять на союзе наступательном: «соединясь и собрався, итти на Крым впрямь»… Зато Поммеренинг проник в другую русскую тайну: «У Белгорода солдаты Его Царского Величества построили несколько городов и на протяжении многих миль возвели крепкие валы, столь хорошо укрепленные бастионами и пушками, что с этой стороны трудно сделать нападение» ^{22} .

Что же получалось? Русские закрыли засечной чертой татарам дорогу вглубь страны. Подстраховали себя договором с Польшей о взаимопомощи. Располагали солидным «золотым запасом», и все же по-прежнему считали каждую копейку, на каждом мушкетном стволе и ружейном замке. Зачем они переобучали и перевооружали армию, нанимали за границей все новых и новых специалистов разных профессий, упраздняли традиционные льготы европейских купцов и промышленников? Неужели для похода на Крым, который неминуемо рассорил бы Россию с Османской империей и обернулся тяжелой и долгой войной с ней?! Поммеренинг в упомянутой выше депеше не преминул отметить, что московиты «более любят мир, чем войну, и говорят: это, конечно, должно быть сумасшествие – бросить свою собственную землю, ехать в другая земли, терпеть там нужду и насилие, и, наконец, дать себя убить». Сказано о приехавших с Запада наемниках, но, по сути, фраза отражает и реалии возможного русско-турецкого столкновения из-за Крыма. Проливать кровь за далекий и чужой полуостров русскому человеку было не для чего. А за Смоленск?.. За Смоленск, разумеется, смысл имело. Причем сражаться за него он пошел бы с большим воодушевлением. Понятно, одним воодушевлением Речь Посполитую не победить. Требовались обученные воины, добротное вооружение, огромные денежные средства, дипломатическая активность для ослабления противника извне (подталкивание к войне с кем-либо еще) и изнутри, а еще крепкий тыл.

Кстати, уязвимость тыла обрекла на фиаско предыдущую смоленскую эпопею. Значит, Морозову надлежало начать подготовку к третьей с завершения фортификационной линии на двух ненадежных шляхах – Кальмиусском и Муравском. С этого Борис Иванович и начал, позаботившись попутно о нейтрализации татарских набегов на период строительных работ. Повторять «Азовское сидение» не стали. Ограничились менее затратной имитацией. 18 (28) января 1646 г. новый премьер откомандировал в Астрахань стольника С.Р. Пожарского, поручив ему организацию непрерывных рейдов «ратных людей» и донских казаков по подвластным крымскому хану территориям. В феврале Морозов объявил набор волонтеров в войско Пожарского и по примеру Черкасского смотрел сквозь пальцы на вербовку донскими атаманами в центральных регионах холопов и крепостных. В волонтеры записалось до десяти тысяч «охочих» людей. Вместе с регулярными частями и лояльными Москве улусами ногайцев численность собравшейся в Черкасскс армии составила около двадцати тысяч сабель.

В конце месяца она под влиянием донцов подкорректировала военный план Морозова, развернув боевые действия под Азовом. Крымцы, естественно, кинулись защищать свой форпост, почему лето 1646 г. в русском приграничье выдалось вполне спокойным. Пользуясь тишиной, князь Н.И. Одоевский мобилизовал несколько тысяч крестьян, солдат и казаков на возведение тридцатикилометрового земляного вала от реки Северный Донец у Белгорода до реки Ворскла у Карпова острога. Вкалывали с июля по октябрь, построив и главный объект, и вспомогательные – глубокий ров с «земляными городками*, а, кроме того, преобразили Карпов острог в город и до середины декабря снабдили малыми земляными валами «татарские перелазы» на левом берегу Северного Донца.

В 1647 г. занялись Кальмиусской сакмой. Татары, изрядно потрепанные боями под Азовом в июле – августе 1646 г., в новом году решили целиком сосредоточиться на ликвидации казацкой угрозы, для чего 19 (29) июля блокировали Черкасск. Хотя недостаток провизии за зиму существенно сократил «охочий» контингент донского воинства (многие разбежались по домам), а Пожарский с ратниками вернулся в Астрахань, осажденный гарнизон выстоял и отбил все атаки неприятеля, которых в итоге осенние холода отогнали восвояси. Между тем без малого четырехтысячный отряд князя В.П. Львова 26 мая (5 июня) взялся за сооружение вала от реки Оскол до Верхососенского леса у реки Тихая Сосна. По краям вала заложили две крепости: 2(12) июня – на левом берегу Оскола в устье речки Белый Колодезь Царево-Алексеевск (ныне Новый Оскол), 15 (25) августа – Верхососенск (ныне село Верхососна). До осени успели осилить половину дистанции и отразить набег татарской орды Караш-мурзы, вопреки воле хана рискнувшего пойти на Россию. Знаковый бой случился 11 (21) июля 1647 г. в верховьях Тихой Сосны. Разгромленная орда распалась на мелкие партии и до середины августа тщетно искала лазейки в засечной черте. На родину мало кто возвратился и, увы, без добычи.

Благодаря авантюре Караш-мурзы хан Ислам-Гирей досрочно узнал о том, что «государева украйна не по старому ныне де укреплена, накрепко, и городов поставлено много, и людьми наполнена многими, и впредь им ходить на Русь никако немочно». Новость эта спровоцирует серьезные внешнеполитические перемены весной 1648 г. А пока в Бахчисарае приходили в себя от поражений под Черкасском и на Тихой Сосне, в Москве планировали через год закрыть последнюю брешь Кальмиусского шляха и завершить усманскую полосу между реками Усмань и Боровая, основанную летом 1646 г. для защиты нескольких ответвлений Ногайской дороги западнее Козловского оборонительного рубежа. Увенчала морозовский период строительства засечной черты быстрая (в октябре – ноябре 1647 г.) закладка крепости Коротояк южнее Воронежа, на Дону (ныне село северо-восточнее Острогожска).

Легко догадаться, насколько крупные суммы ассигновались из казны на жалованье волонтерам и казакам, на порох с ядрами им же, на корм и материальное обеспечение тружеников засечной линии, на налаживание массового выпуска мушкетов после Пасхи 1647 г., на литье пушек в Туле (на заводе Виниуса) и Москве (на Пушечном дворе), на найм заграничных военспецов, на формирование солдатских и рейтарских полков, на переработку больших объемов селитры в порох, и на много еще чего… Судя по всему, Морозов поставил задачу изготовиться к войне в кратчайший срок: за два-три года, не более. Вот почему паралелльно финансировались и строительство Белгородской черты, и донской «фронт», и оборонный заказ, и форсированное комплектование солдатских (пехоты), драгунских (мобильной пехоты) и рейтарских (конной пехоты) полков офицерами и рядовыми. Поневоле прижимистый, первый министр не поскупился и даже заплатил семьсот тридцать два рубля за издание европейского воинского устава И. Валльгаузена «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», увидевшего свет 26 августа (5 сентября) 1647 г. в количестве тысячи двухсот экземпляров. Размер тиража выдает планы по существенному увеличению русской армии, собираемой против Польши (для войны с турками и татарами правила западного воинского искусства не слишком годились) ^{23} .

Однако из какого источника черпались средства на покрытие столь великих расходов? К сожалению, «золотой жилой» Морозов не располагал и за два года таковой не обнаружил. Посему выкручивались за счет режима тотальной экономии. Уже 7(17) ноября 1645 г. от главы Земского приказа Семена Васильевича Волынского, руководившего учреждением без малого три месяца, с 16 (26) августа, затребовали роспись всем столичным доходам – «мостовым», «решоточным», «оброчным», «окладным» и «неокладным». Выяснилось, что московский бюджет наполнялся плохо, росли недоимки, ширился круг льготников («по подписным челобитным и из приказов по памятем»). Пример Москвы не сулил больших прибылей и от прямого налогооблажения в пяти «четвертных приказах» – Владимирском, Галицком, Новгородском, Костромском и Устюжском.

Возникли они в конце XVI века, а именовались четвертями или четями по прозванию дьяка, которого прикрепляли к тому или иному приказу на время для сбора податей с подконтрольных ведомству территорий. Обычно в приказе служило три дьяка, фискальный становился четвертым. Когда решили централизовать сбор налогов, выбрали меньшее из зол, то есть не создание особого приказа, а распределение городов и уездов между пятью «четвертыми дьяками», уже владевшими ситуацией на местах. В итоге Владимирская четверть помимо одноименного города опекала северо-западные и юго-западные окрестности Москвы, кроме треугольников Брянск – Мценск – Медынь, Ржев – Великие Луки – Вязьма и Можайск – Клин – Дмитров. Первый «приютила» Галицкая четь, отвечавшая за Подмосковье северо-восточное и юго-восточное, второй и третий – четь Устюжская, надзиравшая за бассейном рек Сухона, Северная Двина, Вычегда от Тотьмы до Сольвычегодска, и еще за двумя городами – Бежецком (Тверской край) и Енифань (Тульский край). Костромская четверть выглядела беднее всех, ибо главенствовала над районом Кострома – Ярославль плюс городами Муром, Серпухов, Алексин (под Тулой), Торопец (под Тверью). В противовес ей Новгородский округ вобрал в себя экономические жемчужины России – весь север с двумя торговыми центрами – Новгородом и Архангельском, Псковский, Вятский, Вологодский и Нижегородский регионы. Учитывая прежний автономный статус Новгородской республики, Новгородскую четверть неизменно поручали но совместительству главе Посольского приказа. Все чети управляли ресурсами древних русских земель. Недавно приобретенными руководили «свои» приказы – Казанский и Сибирский.

Денежные фонды везде формировались через оброчные, таможенные, специальные сборы («четвертные доходы»). Кабацкие шли особой статьей и в особый приказ – Новой четверти (чети). Тратилось все в основном на жалованье служивым людям. Отсюда в исторической науке сложилось мнение, что Морозов выкраивал рубли и копейки на военные нужды, прежде всего, путем сокращения или упразднения денежных и «хлебных» окладов государственных чинов – от бояр, окольничих и городового дворянства до воевод, приказных, стрельцов, пушкарей, казаков. Однако примитивность мышления не характерна для Бориса Ивановича. Финансовые резервы он действительно изыскивал в «четвертных доходах», но не тупо в лоб, сокращением штатов и зарплат, а хитростью.

Вот несколько примеров. Из инструкции псковскому воеводе Никифору Собакину от 14 (24) марта 1647 г.: «В нынешнем же во 155 году указал государь царь… во всех городех на посадех и в уездех свои государевы оброчные земли и рыбные ловли, и мелницы, и сенные покосы, и иные всякие угодья, за кем по ся места на оброке ни есть, отдавати на оброк из наддачи охочим всяким людем на урочные годы, на два или на три, и, по самой болшой мере, на пять лет, а не в проки. А болши пяти лет никаких государевых оброчных угодей никому на оброк отдавати не велено. А которые государевы оброчные земли и всякие угодья на оброке за монастыри из тяглых земель и из угодей, а учнут о тех землях и о угодьях государю бита челом его государевых волостей крестьяне в тягло или на оброк, и те оброчные земли и угодья государевым крестьяном в тягло и на оброк велено отдавати из прибыли. А вперед в монастыри оброчных земель и никаких угодей на оброк отдавати не велено». Там же читаем и другое любопытное предписание: беря на стрелецкие вакансии новичков, «жалованье им давати меншой оклад, потому что прежним стрелцом учинены были болшие оклады за многие службы и за кровь. А новым, не служа, в тех окладех быти непригоже». И еще «давати государево жалованье всем на лицо, а за очи никому ни на кого не давати».

Что касается факта, породившего миф о произволе Морозова с жалованьем чиновников и стрельцов, то подразумевается, конечно же, роспись окладов стрелецких, пушкарских, казачьих и подьяческих чинов Новгородской чети 1647—1648 гг., которая испещрена резолюциями неизвестной руки, направо и налево лишающая «служивых людей» частично либо вовсе денежного и «хлебного» жалованья. Правда, если повнимательнее присмотреться к распоряжениям, то нельзя не заметить в ремарках несколько примечательных оговорок: «как и в иных городах дают» (дважды); «и нигде не дают»; «как и иным»; «а хлеба нигде не дают»; «не давать, потому что нигде не дают». По ним угадывается предлог снижения расходных статей – борьба с привилегиями, то есть жалованье «новгородцев» уравнивали с общими ставками по всей России, где рядовой стрелец получал три рубля, десятник – три рубля с четвертью, а пятидесятник – три рубля с полтиной, и т.д., а что-либо похожее на «северные» надбавки отсутствовало. Важно подчеркнуть, неумолимый судья – Н.И. Чистой или сам Морозов – не трогал шести-, пяти– и четырехрублевые оклады «старых стрельцов», «которым за службы прибавлено». Наоборот, наказывал платить сполна и пожизненно. Подвергли смету внезапной ревизии после «Семеня дни 156 году» или 1 (11) сентября 1647 г. (Новый год, праздник Симеона Столпника) и до 24 января (3 февраля) 1648 г., когда новые положения упомянуты, как действующие, в «выписке», рассмотренной Боярской думой. Приблизительно, в ноябре – декабре 1647 г., в пору понимания Морозовым, что в запасе у него – считаные месяцы. Отчего Борис Иванович и использовал любую возможность пополнения военной казны.

Тем не менее, как видим, несмотря на переживаемый цейтнот, первый министр пытался соблюсти хотя бы подобие законности при выжимании денег из подданных царя. А способов было немало. В 1646 г. возобновили борьбу с закладничеством. По стране разъехались комиссары в поисках новых старых налогоплательщиков. Разоблачив в «прихожем человеке», продавшемся монастырю, боярину или подьячему, бывшего горожанина, тут же приписывали «половника» и «захребетника» в местный посад или «в пашенные и в оброчные крестьяне» государевой слободы и снабжали подъемными, дабы тот быстрее переключился на приумножение капитала государственного. Искали кабальные души везде, в Сибири, за полярным кругом, даже на Соловках. В монастырь 4 (14) сентября 1647 г. нагрянул отряд дворянина Василия Золотарева и за три недели всех «наемных и обетных людей трудников», как молодых, так и пожилых, зачислил в «государевы сошлые крестьяне» и выставил монахам счет «оброчных денег за прошлые многие годы». Те отослали жалобу Алексею Михайловичу (Морозову), который 24 октября (3 ноября) велел Золотареву забрать крестьян, проживших на острове не более пятнадцати лет, а прочих оставить в покое. Деньги же заплатить игумена обязали только за тех «возвращенцев», кто не обретался при обители в стрелецкой службе ^{24} .

Описанный выше метод (крепко напугав жертву, попросить у нее половину от первоначального) окажется единственным высокоэффективным, почему к исходу 1647 г. станет главным источником финансирования войны. Конечно, Морозов испробовал и другие – косвенное налогообложение, увеличение пошлины на импорт, госмонополию на табак. Но, увы. Знаменитый соляной налог, введенный 7 (17) февраля 1646 г., надежд не оправдал. Удорожание каждого пуда соли на «две гривны» (двадцать копеек) с отменой мелких соляных «поборов» да «проезжих мыт» и обещанием упразднения стрелецкого и ямского налога, «как та соляная пошлина в нашу казну сполна сберется», привели к сокращению потребления продукта, превратившегося в очень уж ценный. Тенденцию позитивную нейтрализовала негативная, казна прибытка не почувствовала, и 10 (20) декабря 1647 г. реформу «отставили», разъяснив, что из-за краха благой затеи деньги стрелецкие и ямские за два экспериментальных года населению придется все-таки доплатить.

Та же история повторилась и с покушением на кошелек иностранцев. Пошлины повысили с полутора до десяти процентов, уравняв с прейскурантом для русских купцов, правда, сняв запрет на разгрузку и погрузку в русских гаванях и портах, прежде всего Архангельском. Торговые обороты, однако, тут же понизились: коммерсанты начали придерживать товар в уповании на дипломатическое заступничество родных держав. Пока послы ехали, пока обменивались с думными дьяками и боярами мнениями и нотами, драгоценные для Морозова дни и месяцы истекали. Так что и с этой стороны царские закрома солидной подпитки не увидели. О табачной монополии, провозглашенной в марте 1646 г., и вспоминать нечего. Товар, естественно, раскупался, только крайне медленно, и ощутимой помощи государственным финансам табачная выручка тоже не оказала. А в декабре 1648 г. на нее вообще наложили табу, как и на сам табак, распространение и курение которого в одночасье запретили.