Текст книги "Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона"

Автор книги: Константин Писаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Впрочем, в октябре – ноябре 1651 г. крах церковной реформы еще не свершился, лишь забрезжил на горизонте, и авторитет Ванифатьева не упал, лишь пошатнулся. Почему Алексей Михайлович разрывался между двумя полюсами, сердцем болея за торжество благочестия, умом ратуя за смоленский триумф. Царь очень нуждался в добром совете того, кто разбирался и в вопросах веры, и в политике. Нуждался в Никоне, который осенью 1651 г. «сидел» в Новгороде, управлял епархией и ждал Арсения Грека, еще не подозревая, что надобность в нем за истекшие два-три месяца отпала.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
НИКОН

1 (11) декабря 1651 г. Алексей Михайлович отправился в Звенигород на поклон к Савве Сторожевскому. В обители чудотворца он провел минимум три дня. Тогда же и отважился пересечь Рубикон, всецело положиться на мудрость митрополита Новгородского. Прямо из Савво-Сторожевского монастыря гонец поскакал в Новгород за Никоном. Новгородский хронограф сообщает об отъезде владыки в Москву вечером 6 (16) декабря 1651 г. Это – ошибка. Митрополит оставил епархию 14 (24) декабря 1651 г. А в летописи, наверняка, отражена дата прибытия в Новгород царского курьера. 19 (29) декабря под Торжком Никон встретился с другим нарочным из Москвы с высочайшим требованием поспеть в столицу «на память Петра митрополита московского». Покинув обоз, новгородский архиерей за сутки преодолел последние версты и глубокой ночью, «за три часа до света», 21 (31) декабря 1651 г. приехал в Москву, где в Успенском соборе отслужил литургию в честь митрополита Петра, а потом уединился для беседы с царем.

В эти день-два и решилась судьба Отечества. Мы можем примерно реконструировать, о чем собеседники вели речь. Разумеется, с сетований на фиаско радикальной «боголюбческой» программы все началось. Затем настал черед двух других концепций преображения России, символами которых при дворе являлись Б.И. Морозов и А.М. Львов. Похоже, государь и примкнул бы к плеяде талантливых писателей, книжников и проповедников во главе с келарем Троице-Сергиевой лавры Симоном Азарьиным, да то обстоятельство, что достичь желанной цели при жизни одного поколения не получится, удручало и угнетало Алексея Михайловича. Хотелось результата быстрого. Его сулила война с Польшей за Смоленск в содружестве с Хмельницким. Однако при данном варианте пропадала духовная составляющая, имевшаяся у тех «боголюбцев», что думали книгами и проповедями день за днем, год за годом, приучать народ подражать образу жизни святых. Вот если бы как-нибудь совместить войну с нравоучением…

В отличие от Ванифатьева, Морозова или Львова, Никон знал, что ответить молодому царю. Он напомнил юноше о двух первых патриархах – Иове и Гермогене. Кем они были? Мучениками! А от кого претерпели? От поляков! Иова заточил в Старицкий монастырь Лжедмитрий I, протеже польских магнатов. Гермогена, благословившего Ополчения 1611 и 1612 гг. на борьбу с интервентами, осажденные шляхтичи уморили голодом в Чудовом монастыре. Нужно воспеть их нравственный подвиг, а еще лучше, торжественно перенести останки в усыпальницу первосвятителей московских – Успенский собор. Культ патриархов, погибших за православную веру от рук польских католиков-оккупантов, подействовал бы мобилизующе на народ при объявлении войны Речи Посполитой.

Алексею Михайловичу пришлись по сердцу мысли Никона. Царь воспринял на ура идею прославления двух героев-патриархов одновременно с выступлением на помощь братьям-украинцам. Потому молодой человек с благодарностью откликнулся на еще одно предложение митрополита: для ровного счета (Бог ведь троицу любит) перезахоронить вместе с патриархами и митрополита московского Филиппа Колычева, загубленного Иоанном Грозным. Государь согласился, невзирая на скрытый в нем подвох. Ведь канонизация Колычева, привлекая всеобщее внимание к неправоте, даже преступлению конкретного «великого государя» Рюриковича, принижала легитимность светской власти и, наоборот, возвышала значение церковной. Большой шум вокруг обретения трех новых мощей на фоне искреннего покаяния августейшей особы за безбожные деяния предшественника способствовал двойному государственному перевороту. Во-первых, главой государства становился патриарх, отодвигая в сторону царя. Во-вторых, престарелый действующий патриарх отрекался в пользу молодого и энергичного преемника. Иосифу поневоле пришлось бы уйти, дабы Никон обрел статус, тождественный тому, которым обладал патриарх Филарет Никитич – лидер страны, воевавшей с Польшей за Смоленск. А именно Никону и предстояло возглавить вновь воюющую за Смоленск Россию.

Далее события развивались в калейдоскопическом темпе. 23 декабря (2 января), в день святителя Филиппа Московского, Алексей Михайлович пожаловал новгородскому наставнику шестьсот рублей. А на завтра гонец из Польши уведомил о созыве королем Яном-Казимиром сейма для суда над неугодными Москве персонами. В Варшаву, не мешкая, отправили двух посланников – Прончищева и Иванова – настаивать на казни виновных, чего поляки, естественно, не сделают и тем самым дадут повод к разрыву. Едва оба уехали, пронесся слух из Чигирина: Хмельницкий в отсутствие московских гостей шлет за последним царским словом последнего посла – полковника Ивана Искру. С 1 (11) февраля он – в Москве. Ко двору не приглашается. На родину не отпускается. Мается от скуки, теряясь в догадках…

Тем временем Никон собирается в путь, на Соловки, за мощами святого Филиппа. Мощи Иова из Старицы царь поручил привезти митрополиту Ростовскому и Ярославскому Варлааму. За останками Гермогена отлучаться из Москвы не надо, понеже лежат рядом с Успенским собором – в Чудовом монастыре. Генеральную репетицию грандиозной церемонии устроили в Савво-Сторожевском монастыре, куда 16 (26) января специально всем двором отправились «для обретения мощей преподобнаго Савы чюдотворца». Торжественное мероприятие провели 19 (29) числа. Недели за две до прощания с Москвой Никону сообщили из Новгорода, что Арсений «Гречанин», наконец, добрался до «софейского дома». Новость не вызвала никаких распоряжений, ибо тайная миссия более не требовалась. После избрания нового патриарха и возвращения Прончищева с Ивановым из Варшавы Ивану Искре объявили бы то, что ему хотелось услышать – о намерении царя заключить антипольский альянс с гетманом.

Не случайно перед отъездом Никон презентовал Стефану Ванифатьеву богато украшенную горностаевую шапку. Убеждал, подкупая, не ссориться, не идти наперекор новому курсу и не вымаливать у царя что-либо в ущерб задуманному. Убеждал напрасно. 11 (21) марта 1652 г. Никон выехал из Москвы. Спустя одиннадцать дней полковнику Искре М.Д. Волошенинов зачитал совсем не тот приговор, на который казак уповал,а митрополит Новгородский готовился обнародовать. За почти семь лет ежедневного общения царский духовник хорошо изучил духовного сына и умел в нужный момент нажать на нужную струнку. Вот и нажал, вследствие чего и свое дело не спас, и чужое испортил.

Полковник Искра к середине апреля вернулся в Чигирин с вестью, приятной для Стамбула и Бахчисарая, а не «Черкассам». Насколько Хмельницкому не хотелось в нее верить, можно судить по листу гетмана от 17 (27) мая 1652 г., адресованному воеводе Путивля Ф.А. Хилкову, с отчаянной просьбой: «Рач, Ваша Милость, причинится до Его Царского Величества, жеби Его Царское Величество… руку помощи нам давал противко неприятелем нашим». Понятна бессмысленность заклинания, ибо не мнением Хилкова дорожил государь, в угоду одному любимцу спутавший карты другого. Тот, другой, с 18 (28) марта по 19 (29) апреля в Вологде коротал дни до вскрытия льда на Сухоне и Двине. На досуге вел оживленную переписку с Алексеем Михайловичем и, похоже, о внешнеполитическом сюрпризе наперсника проведал лишь по возвращении в Москву (в царских цыдулках о нем ни полслова) ^{45} .

Отповедь, данная Искре 22 марта (1 апреля), разом подкосила все предприятие Никона. Царь собственноручно благословил Хмельницкого на присоединение к Турции. А без союза с Украиной Россия не рискнула бы воевать с Польшей. Посему миссия Прончищева и Иванова превращалась в пустую формальность, вояжи за мощами жертв интервентов и деспотов – в «апофеоз православия», религиозный праздник с антипольскими и антицарскими аллюзиями, зрелище завораживающее, но политически бесполезное. Ведь Никон претендовал на посох патриарха не тиранства ради, а чтобы освобождать Смоленск…

Воистину, в России весной 1652 г. политическая жизнь била ключом. Пока Никон добирался до Соловков, в Москве конъюнктура «за» и «против» него сменилась дважды. В минуту прощания с царем он – хозяин положения. И, предвидя скорый политический взлет митрополита, боярин А.М. Львов, огорченный выбором государя не в пользу троицких «боголюбцев», подал в отставку, якобы из-за болезни и «за старостою». 17 (27) марта прошение удовлетворили. Новым дворецким назначили окольничего Василия Васильевича Бутурлина, тут же пожалованного в бояре. В итоге политическое влияние умеренных реформаторов снизилось почти до нуля, а контролируемое ими важное учреждение – Московский печатный двор – ожидала неминуемая «чистка».

Патриарх Иосиф тоже понимал, к чему все клонится, и без стеснений предупреждал подчиненных: «Переменить меня, скинуть меня хотят. А будет де и не отставят, и я де и сам за сором об отставке стану бить челом». Один из служителей, дьяк Федор Торопов не замедлил доложить о том В.В. Бутурлину. А в царском тереме уже вовсю шептались: «Николи де такого безчестья не было, что ныне государь нас выдал митрополитом».

Однако оппозиция поспешила с выводами, не учтя фактор Ванифатьева. Отец Стефан – боец, страстный и упорный. В пику Никону протопоп постарался и увлек царственного ученика не менее масштабной идеей поголовного обращения в православие всех иностранных специалистов. Именно в феврале—марте 1652 г. кампания по принуждению иноземцев к «перекрещиванию» достигла кульминации. Отряды стрельцов вламывались в дома офицеров, коммерсантов и мастеров в поисках русских слуг, найм которых Соборным уложением запрещался. Вдобавок по Москве разнесся слух, что поместья старослужащих немцев будут отчуждать обратно на государево имя, если они не примут греческое вероисповедание. Многие офицеры тут же затребовали паспорта для отъезда на родину, а 17 (27) марта домогались того же лично от государя. Несмотря на это, Ванифатьев поклялся Алексею Михайловичу, что к новому году, 1(11) сентября 1652 г., в Москве неправославных немцев останутся единицы, о чем не без удивления сообщил в Стокгольм шведский агент И. Родес в депеше от 23 марта (2 апреля).

Не сим ли проектом «купил» благовещенский иерей досрочную отправку из Москвы полковника Искры? Как-никак, русско-польская война мешала успешному осуществлению столь смелого замысла. Ее надлежало если не отвратить, то, по крайней мере, отсрочить. Поразительна наивность второго Романова и в возрасте двадцати трех лет. Так, молодой человек искренне не подозревал, что сулит патриарху Иосифу помпезное перенесение мощей вкупе с «очень вежливым задерживанием» украинского полковника в Москве, и удивился, даже расстроился, услышав от Василия Бутурлина откровения дьяка Торопова. «А у меня и отца моего духовнаго, Содетель, наш Творец, видит, ей ни на уме того не бывало. И помыслить страшно на такое дело!» – уверял государь Никона в одном из майских писем. Если Алексей Михайлович не сообразил, насколько разворачивающееся вокруг неминуемо подводит к избранию нового патриарха, то и о судьбоносности посольства Ивана Искры тоже вряд ли догадывался. Думая, что в очередном отказе гетману нет ничего страшного (до конца года от Хмельницкого приедет еще кто-нибудь), царь отложил на месяц-другой объявление Польше войны, дабы успеть к визиту другого «черкасского» посла избавить офицерство русской армии от протестантского и католического духа.

Ванифатьев довольно ловко обманул духовного сына. Конечно, отец Стефан сознавал, что соблазнил государя химерой, что иностранцы ему этого не простят и возненавидят люто. Зато он умудрился добиться главного: трех «не будет» – не будет войны, не будет патриарха Никона и не будет повсеместного свертывания деятельности «боголюбцев»-радикалов. Впрочем, реванш протопопа базировался на зыбком фундаменте, на здоровье патриарха Иосифа. Чем дольше святейший проживет, тем меньше шансов у митрополита Новгородского возглавить российское духовенство. Увы, и месяца не прошло, как политическая фортуна опять «улыбнулась» засидевшемуся в Вологде владыке.

5 (15) апреля из села Тушино стрельцы понесли на руках в Москву мощи патриарха Иова, привезенные из Старицкого монастыря митрополитом Ростовским Варлаамом и боярином М.М. Салтыковым. Тысячи москвичей высыпали на улицы встречать процессию. «От Тверских ворот по Неглиненския ворота и по кровлям, и по переулкам яблоку негде было упасть». Красную площадь, «Пожар», толпа заполнила целиком, «нельзя ни пройти, ни проехать». Во избежание давки царь ограничил проход в Кремль, что не очень помогло: останки «на злую силу пронесли в собор. Такая теснота была». Естественно, патриарх не явиться на торжество не мог и во встрече Иова участвовал, шествовал рядом с царем от девича Страстного монастыря до Кремля, обливаясь слезами, а потом лично проводил освидетельствование мощей. В итоге старик не выдержал нервного и физического перенапряжения. Заболел. Лихорадка мучила патриарха с неделю. На Вербное воскресение – 11 (21) апреля – немного полегчало. Иосиф вышел на публику, сам «ездил на осляти», но службу перепоручил митрополиту Казанскому Корнилию. Возможно, излишнее рвение в тот день и погубило главу церкви. На Страстной неделе состояние почтенного старца ухудшилось. Вечером в среду 14 (24) апреля он с трудом поднялся с постели, чтобы в течение часа пообщаться с государем и в последний раз благословить юношу. А в четверг 15 (25) апреля в половине восьмого вечера (в средине дня) скончался.

С тем и истекли «сто дней» Ванифатьева. Алексей Михайлович, хоть и оплошал с Искрой, от войны с Польшей отрекаться не планировал и военным лидером страны видел единственно Никона, коего и прочил на освободившийся патриарший престол. Разумеется, Ванифатьев попытался воспрепятствовать этому. Процитируем депешу И. Родеса от 28 апреля (8 мая) 1652 г.: «Говорили, будто митрополит из Новгорода, которого считали за весьма ученого, тоже скончался». Крайне актуальный слух, не правда ли. А кому выгоден? Ванифатьеву, следующему за Никоном претенденту на патриарший посох. Уловка, призванная ускорить выборы патриарха, государя не сбила с толку, ибо от Никона и князя И.Н. Хованского, светского напарника митрополита, вовремя пришла грамотка с текущими новостями.

А теперь предоставим слово протопопу Аввакуму: «Прежде его (Никона. – К.П.)приезда Стефан духовник молил Бога и постился неделю с братьей – и я с ними тут же – о патриархе, чтоб дал Бог пастыря ко спасению душ наших. И написали мы с митрополитом Казанским челобитную с подписями и подали царю и царице – о духовнике Стефане, чтоб быть ему в патриархах. Стефан же не захотел и указал на Никона митрополита. Царь его и послушался». Итак, когда дезинформация о кончине соперника не сработала и монарх не созвал избирательный собор в отсутствие Никона, «боголюбцы» попробовали повлиять на царя посредством петиции. Аввакум вернулся в Москву не ранее июня 1652 г. Алексей Михайлович положил конец дискуссиям о самом достойном претенденте на высокий сан к 25 мая (4 июня). Следовательно, демонстрация друзей царского духовника безнадежно опоздала, и Ванифатьев потому на нее не откликнулся, что уже знал о государевой воле и бессмысленности какого-либо сопротивления. Неронов же с товарищами о том не ведал и, ожидая, но так и не дождавшись отмашки отца Стефана, ринулся в атаку по собственной инициативе. В атаку, заранее обреченную на неудачу. Похоже, в первой половине мая между царем и Ванифатьевым состоялся принципиальный разговор о будущем патриаршего престола, который и подвел черту под амбициями духовника и попутно под политическим кризисом, терзавшим Москву свыше двух месяцев ^{46} .

* * *

В блаженном неведении о кипевших в столице страстях, Никон через Сийский монастырь, Холмогоры, Архангельск, пережив страшный шторм на Белом море, 3 (13) июня 1652 г. приплыл на Соловки. Три дня строгого поста и всенощных молений увенчал молебен с водосвятием, праздничной трапезой и погрузкой мощей святителя Филиппа на судно. Вечером 7 (17) июня «флотилия» устремилась обратно, причем по новому, более короткому маршруту – к устью Онеги и по реке к Каргополю, потом озерами Лача, Воже, Белое, по Шексне и Волге к Угличу, откуда малыми речками Дубна и Яхрома – к Дмитрову. Данная водная магистраль сокращала расстояние до Москвы с двух тысяч до тысячи четырехсот двадцати верст. Из них волоком и «людьми на носилках» – всего девяносто. К тому же ценную ношу благодаря транспортировке на судах «от повреждения в таком малом пути уберечь мочно».

Маршрут выдержали до дворцового села Рыбного (Рыбинск). Оттуда за мелководьем в сторону Углича спустились по Волге к Ярославлю. Через сутки, 30 июня (10 июля), пришвартовались у городской пристани. Далее – на повозках и пешком. 2 (12) июля миновали Переславль-Залесский, утром 4 (14) июля пришли в Троице-Сергиеву лавру. Никон так спешил, что единственную многолюдную встречу с молебным пением имел лишь в Каргополе, вторую – уже в Троице, третью – в селе Воздвиженском. В дворцовую вотчину народ стекался отовсюду на поклон святому Филиппу. Здесь митрополит два дня ожидал царского позволения приехать в Москву. Вечером 6 (16) июля, получив таковое, он примчался в столицу и… узнал, наконец, о медвежьей государевой услуге.

Полковника Искру из московского государства Алексей Михайлович все-таки выставил, не устояв перед напором Ванифатьева. Выставил с отказом в настойчивой просьбе о подданстве. Правда, в конце мая, видно, не без вмешательства Б.И. Морозова спохватился и откомандировал в Чигирин Василия Унковского, судя по всему, с инструкциями полугодовой давности, которые странно выглядели на фоне завершившейся ничем миссии Прончищева – Иванова. В Варшаве дуэт «прогостил» менее месяца – с 21 февраля (2 марта) по 15 (25) марта. В Москву вернулись в первой декаде мая 1652 г. Хотя И. Родес датировал их возвращение в столицу 30 апреля (10 мая), судя по «отписке» самих посланников они в этот день только пересекли границу и заночевали в Вязьме. На суд в Варшаву, как и предполагалось, никто из значимых фигур длинного списка уличенных в оскорблении царского величества не явился. Посему никакой резолюции власти Речи Посполитой не приняли, о чем в Чигирине, наверняка, известились раньше, чем в Кремле. И коли так, то запоздалый визит Унковского в июне – июле 1652 г. скорее разозлил Хмельницкого, чем приободрил. Недаром генеральный писарь войска Запорожского Иван Выговский не скрывал от посланника остроту момента: мол, ныне «люди многие станут гетмана наговаривать, чтоб к турскому или х крымскому подначальны были». Похоже, фраза приглажена. Не «станут», а уже советуют идти под крыло басурманской империи.

Разгромив 23 мая (2 июня) в битве под Батогом польскую армию гетмана коронного Мартына Калиновского, казаки опять столкнулись с дилеммой, как быть. Надежды на автономию в рамках Полыни белоцерковский режим окончательно похоронил. Россия без конца уклонялась от союза. Татары, напротив, худо-бедно, а поддерживали иноверцев-«черкас» и раз от раза все прозрачнее намекали на заинтересованность в более прочном объединении. Хмельницкому поневоле пришлось сделать первый шаг – женить сына Тимофея на дочери молдавского господаря Василия Лупула. Свадьба состоялась летом 1652 г. Господарь согласился на нее под жестким нажимом султана и крымского хана. При московском дворе прослышали о том 15 (25) июля. Воевода Путивля Ф.А. Хилков сообщил приятную в кавычках новость.

Если Никон и думал исправить ошибку царя посылкой в Чигирин старца Арсения, то «отписка» Хилкова быстро пресекла подобный оптимизм. Понимание, что Хмельницкий все для себя решил, ввергала в отчаяние. Между тем в Москве в середине июля творилось светопреставление в связи с ажиотажем вокруг мощей святителя Филиппа. Люди всех сословий и от мала до велика прославляли героя дня – митрополита Новгородского, инициатора публичного царского покаяния за злодеяния предков и воспевания нравственного подвига патриархов, замученных ненавистными поляками. Трое суток, с 6 (16) по 9 (19) июля, останки Колычева бережно несли от Воздвиженского до Москвы в сопровождении важных особ, во главе с митрополитом Казанским Корнилием и князем А.Н. Трубецким. Москвичи встречали процессию вне городских стен, за Сретенскими воротами, у села Напрудного. Алексей Михайлович – вместе со всеми. До Кремля шагали долго, десятки, если не сотни больных и увечных осаждали священную ношу, уповая на чудо. И по словам самого царя, кое-кому посчастливилось исцелиться. Торжество омрачила лишь смерть почтенного митрополита Ростовского Варлаама. Больной, он тем не менее отважился участвовать в великом событии и не рассчитал собственные силы…

Восемь дней мощи пролежали в Успенском соборе, доступные всеобщему обозрению. Молебны, колокольный звон и ежедневная радость по поводу излечения нового хворого или инвалида в течение целой недели будоражили воображение народа разных чинов и званий. На царя поголовное преклонение перед Филиппом Колычевым произвело неизгладимое впечатление. Отныне замученный «прадедом» митрополит для него – патриарх, никак не меньше, о чем он нет-нет да и обмолвится устно или письменно. 17 (27) июля останки святого торжественно переложили в серебряную гробницу и установили у придела Дмитрия Салунского. Наступал черед главного политического события – избрания патриарха. И тут имелась одна загвоздка.

Первые пять патриархов – Иов в 1589 г., Игнатий в 1605 г., Гермоген в 1606 г., Филарет в 1619 г., Иоасаф в 1634 г. демократически или не очень избирались Священными соборами. Шестой же удостоился высокого сана иным порядком. Не вполне ясно, зачем И.Б. Черкасский упразднил традиционную так называемую выборную форму и ввел жребий. Почти полтора года духовного верховенства блюстителя патриаршего престола митрополита Крутицкого Серапиона (ноябрь 1640 – март 1642) свидетельствуют либо о серьезном межклановом соперничестве внутри архиерейства, либо об отсутствии предпочтительной для князя кандидатуры. В итоге возникло новое правило – жеребьевка «посредством получения 3 раз имени патриарха среди 40 или 50 духовных лиц», чьи прозвания «смешаны во многих закрытых записках или же запечены в хлебе». Хотя для Родеса оно – «обычное», реально применялось лишь раз – 20 (30) марта 1642 г. Не сорок и не пятьдесят, а шесть «жребиев», спрятанных в запеченном хлебе, разбили на две части, после чего вынули по одному из каждой, а затем из двух финалистов архиепископ Суздальский Серапион вытащил победителя – Иосифа, архимандрита Спасо-Симонова монастыря.

В 1652 г. предстояло выявлять патриарха аналогично. Кстати, на жеребьевке могли настаивать Ванифатьев с Нероновым, рассчитывая на промах «заклятого друга». Но до конца мая, когда Алексей Михайлович расставил все точки над «i» в вопросе о том, кто будет патриархом. А закон Черкасского, естественно, отменили. Новый «чин избрания» возродил прежнюю норму: собор выдвигает несколько персон, из которых потом утверждает угодную государю. Именно так 22 июля (1 августа) 1652 г. в Успенском соборе российское духовенство избрало Никона. В список внесли двенадцать претендентов – митрополитов Никона, Корнилия, архиепископов Маркела (Вологодского), Мисаила (Рязанского и Муромского), Макария (Псковского и Изборского), архимандритов Ферапонта (Изборский Чудов монастырь), Сильвестра (Московский Андрониев), Гсрмогена (Звенигородский Савво-Сторожевский), Стефана (Нижегородский Печерский), Иону (Ростовский Богоявленский), Иосифа (Суздальский Спасский), игумена Павла (Боровский Пафнутьев). «И от тех избранных в Соборней и Апостольстей церкви Успения пречистые Богородицы с молебным пением… великий государь… Алексей Михайлович… с… богомолцы своими с митрополиты и архиепископы и со всем освященным собором избраша в московское государство… на патриаршество Никона, митрополита Великого Новаграда и Великих Лук».

Сообщить Никону о соборном вердикте и позвать в Успенский собор полагалось дворецкому боярину В.В. Бутурлину, окольничему И.И. Ромодановскому, думному дьяку М.Д. Волошенинову и двум архиереям, Серапиону, митрополиту Крутицкому (Сарскому и Подонскому), и Мисаилу, архиепископу Рязанскому. Мисаил, к сожалению, не смог, почему одного архиерея подменили два архимандрита – Чудова и Новоспасского монастырей. Избранник, согласно разработанному царем церемониалу, пребывал на новгородском подворье. О чем он там размышлял за час или два до приезда сановной делегации, мы не знаем. Но размышлял, это – точно. Иначе бы не изумил всех «капризом» в духе Бориса Годунова: ни с того ни с сего отказался от патриаршества. Попытки образумить митрополита самостоятельно цели не достигли. Потребовалось особое царское приглашение, озвученное А.Н. Трубецким и A.M. Львовым, чтобы Никон приехал в Успенский собор для объяснений. Впрочем, и на виду у монарха владыка категорически не желал становиться патриархом, невзирая ни на какие аргументы и укоры. Переубедил архипастыря последний довод Алексея Михайловича: «царь прислонися к земли и припадаше со всем народом со слезами мол шла». Сцена граничила с оскорблением высочайшей персоны, почему Никон, хотел или не хотел, а «не возмогох терпети, зряще» государя, распростершись ниц, и капитулировал, выдвшгув условие: «Дадите слово ваше… держать… Евангельские Христовы догматы и правила святых Апостол и святых отец… Аще обещаете ся неложно и нас послушати во всем, яко началника и пастыря и отца краснейшаго, елико вам возвещать буду о догматех Божиих и о правилех… и сего ради… не могу отрекатися от великаго архиерейства». Знать и духовенство вслед за самодержцем дали такое обещание. 23 июля (2 августа) свершился акт наречения, а 25 июля (4 августа) 1652 г. митрополит Казанский и Свияжский Корнилий рукоположил собрата в патриархи Всея Руси.

А теперь попробуем понять причину, из-за которой Никон вдруг заартачился. По аналогии с Годуновым и в исторической науке, и в общественном сознании укрепилось мнение, что царский «собинный друг» набивал себе цену, выдавливая из монарха абсолютную покорность как в духовной сфере, так и политической. Иоганн Родес в депеше от 20 (30) октября 1652 г. именно так и выразился: избранник стремился «обладать властью, авторитетом и силой, какими обладал Его Царского Величества господин дед Филарет Никитич». Однако для сосредоточения в собственных руках диктаторских полномочий Никон не нуждался в примитивном шантаже. Алексей Михайлович зарезервировал за ним патриаршее место как раз для того, чтобы тот де-факто превратился в государя – военного лидера страны на период войны с Польшей. И воинственный дед, создавший прецедент, служил бы шестому патриарху щитом от нареканий сомневающихся и недовольных.

К сожалению, молодой царь в энтузиазме июльских дней не подозревал о крахе планов по освобождению Смоленска в 1652 г. В отличие от Никона. И если война не состоится, то резонен вопрос: а зачем тогда митрополиту Новгородскому баллотироваться в патриархи? Чем он займется на высоком посту? Церковной реформой, которая трещит по всем швам?! Или возьмет под опеку друзей Азарьина?! Или просто поплывет по течению?! А чем оправдает свое бездействие в глазах государя? Упреком за опрометчивую высылку Искры?! Или выдумкой о каких-то объективных препятствиях?! Если учесть все это, демарш Никона уже не выглядит театрально, по-годуновски. Намечается куда более драматическая коллизия: почти три недели главный соискатель взвешивал все «за» и «против» получения им патриаршего посоха и в конце концов не счел заманчивую перспективу для себя заманчивой. И тогда выходит не ради власти, а во избежание неприятного разговора об оплошности, допущенной монархом, Никои связал Алексея Михайловича, а заодно и весь двор, клятвой беспрекословного подчинения.

Ну а то, что новый патриарх понятия не имел, что делать дальше, нетрудно догадаться, ответив на простой вопрос: когда перенесли в Успенский собор из Чудова монастыря мощи Гермогена? Нет смысла перелистывать Дворцовые разряды и прочий документальный официоз. Определенно можно утверждать одно: до 17 (27) июля 1652 г. к ним не прикасались. Переместили позже ^{47} . Только почему-то без той помпы, какую устроили Иову и Филиппу. Мало того. Похоже, чуть ли не втайне. И потому источники не зафиксировали дату важного события. А причина прозаична. Гермогену – жертве польских интервентов – предстояло увенчать кампанию по обретению святых мощей. Шумом вокруг Иова московский народ разогрели, с помощью Филиппа Колычева убедили облечь политической властью патриарха Никона. Для разжигания антипольской и антикатолической истерии, подъема патриотической самоотверженности готовили день памяти Гермогена. Праздник, увы, не сладился. Отмена русско-польской войны автоматически отменила и третье православное торжество: акцентировать всеобщее внимание на виновниках страданий узника Чудова монастыря было уже нецелесообразно.

* * *

Какую же все-таки стезю предпочел Никон после интронизации? Как и следовало ожидать, привычную, хорошо знакомую. Он поддержал курс Ванифатьева – Неронова, По едкому замечанию Аввакума, патриарх привечал их, «как лиса: наше вам да здравствуйте!» Насчет «лисы» неистовый протопоп перегнул. Не вина патриарха в том, что «сердечное согласие» между ними продлилось три месяца – срок для Аввакума, конечно, ничтожный, хотя и за столь малый период патриарх трижды посодействовал старым товарищам.

Во-первых, 11 (22) августа ввел «полусухой» закон: «Во всех городех, где были наперед сего кабаки, в болших и в менших, быти по одному кружечному двору. А продавать вино в ведра и в кружки, а чарками продавать – сделать чарку в три чарки и продавать по одной чарке человеку, а болши той указной чарки одному человеку продавать не велели… А в Великой пост и в Успенской, и в воскресенья во весь год вина не продавати. А в Рожественской и в Петров посты в среду и в пятки вина не продавати ж. А священнического и иноческого чину на кружечные дворы не пускать и пить им не продавать… А продавать в летней день после обедни с третьяго часа дни, а запирать за час до вечера. А зимою продавать после обедни ж с третьяго часа, а запирать в отдачу часов денных».