Текст книги "Тайны раскола. Взлет и падение патриарха Никона"

Автор книги: Константин Писаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Константин Писаренко
ТАЙНЫ РАСКОЛА.
Взлет и падение патриарха Никона

Памяти моего отца,

Писаренко Анатолия Митрофановича,

посвящается

ПРОЛОГ ЧЕРКАССКИЙ

28 апреля (8 мая) 1634 г. толпы москвичей собрались на площади у Покровского собора (храма Василия Блаженного), что напротив Кремля, в ожидании ужасного действа – казни боярина Михаила Борисовича Шеина, окольничего Артемия Васильевича Измайлова и сына последнего, Василия Артемьевича. Слухи об их измене «великому государю» Михаилу Федоровичу гуляли по столице больше месяца, будоража народ. Одни им верили, зная о позоре недавней смоленской капитуляции, об унижении, выпавшем на долю пленных русских солдат и офицеров, об утрате всей артиллерии… Другие продолжали сомневаться, вспоминая героизм Шеина при защите Смоленска в годы Смуты, его дружбу с покойным патриархом Филаретом Никитичем, затеявшим эту поспешную и неудачную для России войну. Тем не менее каждый желал услышать слово верховного судьи – самого царя…

О нем горожан известил дьяк Дмитрий Прокофьев, когда трое осужденных, наконец, вышли из Кремля через ворота Спасской башни в сопровождении боярина Андрея Васильевича Хилкова, окольничего Василия Ивановича Стрешнева и двух дьяков, а несколько минут спустя остановились возле воздвигнутого эшафота. Зычным голосом дьяк зачитал высочайший вердикт: «Государь, царь и великий князь Михаил Федорович всеа Русии велел вам сказать ваше воровство и измену. По государеву указу велено вам, Михаилу и Артемью, итти на государеву службу с Москвы под Смоленск и государевым делом промышлять, чтоб Смоленск очистить. А государевы ратные руские и немецкие люди посланы были с вами многие, и наряд болшой отпущен со многими пушечными запасы… И ты, Михаило Шеин, из Москвы еще на государеву службу не пошед, как был у государя на отпуске у руки и вычитал государю прежние свои службы с болшою гордостию… и поносил всю свою братью пред государем с болшою укоризною, и службою и отечеством никого себе сверстником не поставил…

А как вы, Михайло и Артемей, пошли на государеву службу с Москвы… не радея о государеве деле, походом своим учали мешкать… а государева и патриарша указу не слушали… пошли под Смоленск по великой неволе, испустя лутчее время… пришед под Смоленск… никоторого промыслу не учинили, а которые были промыслы под Смоленском… и вы… приступали к городу не вовремя, в дневную пору… хотя добра во всем литовскому королю… И с литовским королем и с литовскими людми не билися, и дороги все в город литовскому королю очистили и во всем королю радели… и… с полским королем договор учинили и королю крест целовали и наряд болшой весь и пушечные всякие запасы… раненных и болных людей… отдали литовскому королю…

И за то ваше воровство и измену государь царь и великий князь Михаил Федорович всеа Русии указал и бояре приговорили вас, Михаила Шеина и Артемья Измайлова, и тебя, Василья, казнить смертною казнью». По оглашении сего всех троих «того ж часу» обезглавили ^{1} .

* * *

Почему историю раскола важно начать с казни Шеина? Потому, что, как это ни странно, именно она была первым шагом к нему. Принято считать, что воеводу приговорил к смерти царь Михаил Федорович, возмущенный унизительными условиями разоружения русских войск под Смоленском. Мнение несправедливое, основанное на буквальном восприятии документальных текстов той эпохи, в том числе и вышепроцитированного. Внимательный анализ тех же документов показывает, что реально в ту пору московским государством управлял другой человек – князь Иван Борисович Черкасский, двоюродный брат Михаила Романова и родной племянник отца государя, святейшего патриарха Филарета, в миру Федора Никитича Романова. Следовательно, решение об участи Шеина принимал не царь, а главный министр, что косвенно подтверждает и факт посмертной реабилитации боярина: 30 ноября (10 декабря) 1642 г. с царского позволения останки Шеина перезахоронили в Троице-Cергиевой лавре, после чего внук воеводы, С.И. Шеин, и царский родственник Б.М. Лыков внесли богатые вклады (400 рублей плюс разные вещи) на поминовение души казненного ^{2} . [1]1
  Мать И.Б. Черкасского – Марфа Никитична Романова – родная сестра патриарха Филарета. Борис Михайлович Лыков – муж другой родной тетки царя, Анастасии Никитичны Романовой.


[Закрыть]Князь же Черкасский умер за полгода до того, в апреле 1642 г. Значит, только с кончиной брата-соправителя Михаил Федорович обрел свободу на объявление собственного отношения к «измене» полководца, прежде таким правом не располагал и безропотно исполнял чужую волю.

Но зачем Черкасский казнил Шеина? Чтобы осудить патриарха Филарета! Публично развенчать авторитет покойного дяди, отца августейшей особы, Иван Борисович, естественно, не мог. А умолчать о прямой вине патриарха в потрясшей страну смоленской катастрофе не хотел. От того и воспользовался политическим намеком. Ведь Шеин, в действительности, польскому королю «не присягал», а в меру способностей спасал подчиненных от гибели и неволи. Не Шеин виноват в том, что татарский набег в июле – августе 1632 г. вынудил отложить на месяц-полтора, до середины сентября, выдвижение русской армии из Можайска к польской границе. Воеводе, простоявшему несколько недель в резерве, упомянутого месяца и не хватило, чтобы овладеть Смоленском. Беззащитными же перед нападением крымчан южные «украинные» города оставил не кто иной, как патриарх Филарет. Не от Шеина зависела оборона юга и в 1633 г., когда орда царевича Мубарек-Гирея за три недели – с 17 (27) июля по 5(15) августа – пронеслась по маршруту Ливны – Тула – Серпухов – Пронск – Дедилов, спалив огромное число усадеб, крестьянских дворов, хлебных амбаров и пленив до пяти с половиной тысяч человек. Опять же патриарх Филарет рискнул воевать на одном фронте, практически оголив другой. И как быть воеводе Шеину, солдаты которого, прослышав о «подвигах» татар, с конца 1632 г. стали разбегаться из-под Смоленска, устремляясь либо на родные пепелища, либо к врагу, либо в леса? Массовый характер дезертирство приобрело с августа 1633 г., накануне подхода к осажденной крепости основных польских сил. Владислав IV «с посполитым рушением» явился под стены города 25 августа (4 сентября), в течение боев с 11 (21) по 19 (29) сентября деблокировал Смоленск, и затем, 9 (19) октября 1633 г., полностью окружил изрядно поредевшие, деморализованные полки Шеина. Отойти к Вязьме воевода не отважился, боясь растерять по дороге огромный парк тяжелой артиллерии, состоявший из более ста именных пищалей. Казенное добро стоило дорого, и патриарх Филарет строго спросил бы с Михаила Борисовича за растрату государева имущества. Так Шеин очутился в кольце, в коем четыре месяца ожидал помощи. А не дождавшись, 16 (26) февраля 1634 г. пожертвовал оружием и честью ради спасения оголодавших, упавших духом солдат. 19 февраля (1 марта) поляки пропустили восемь тысяч русских на восток, без пищалей, мушкетов и пороха, с валявшимися в ногах польского короля знаменами ^{3} .

Очевидно, что не «измены» Шеина обрекли на поражение русскую армию, а просчеты политического лидера Московии – патриарха Филарета. Лично ему и следовало ответить за смоленский позор, хотя бы уединением для покаянной молитвы в каком-нибудь монастыре, однако… Филарет скончался 1 (11) октября 1633 г., после чего бремя власти и исправления допущенных им ошибок сразу легло на плечи Ивана Борисовича Черкасского. Тринадцать лет напряженного труда (1619—1632) всей России, готовившей военный реванш, из-за авантюрных, поспешных дипломатических комбинаций престарелого архипастыря пропали втуне.

Кстати, сам Черкасский в годы правления патриарха не отсиживался в стороне, возглавлял ключевые приказы – Разрядный, Большой казны, Стрелецкий, Иноземский и Аптекарский, немало сделал для повышения боевого потенциала русской армии, финансового и материального обеспечения грядущей войны, а еще осторожно использовал дружеское расположение царя для снижения ущерба, наносимого стране торопливостью всемогущего дяди. Есть все основания утверждать: именно князь Черкасский через мать государя – инокиню Марфу – сорвал безумные планы Филарета по развязыванию войны с Польшей уже в 1622 г. [планы эти 12 (22) октября 1621 г. одобрил Земский собор всех сословий]. Причем интригу сплел до того искусно, что патриарх заподозрил вмешательство не родного племянника, а троюродных – Бориса и Михаила Михайловичей Салтыковых.

Братья вкупе с Б.М. Лыковым до возвращения Филарета из польского плена в июне 1619 г. шесть лет де-факто управляли страной. Управляли плохо, ибо упустили шанс быстрого, с минимальными затратами, освобождения, минимум смоленских земель, максимум смоленских и ижорских, то есть побережья Финского залива от Нарвы до Невы. Салтыковы ослабили армию, рассорившись с вольным казачеством, и тем самым, не только продлили гражданскую войну до ноября 1618 г., когда чаяния казаков все-таки удовлетворили, но и едва не сдали полякам Москву той же осенью. На сей дуэт, некогда переживший польский «тайфун», патриарх и затаил обиду за внезапное упрямство Михаила Федоровича, который еще 14 (24) марта 1622 г. разослал по городам грамоты о мобилизации против поляков, а 26 марта (5 апреля) вдруг твердо решил, что сторожиться надо не их, а крымских татар. Злопамятный отец отомстил любимцам Марфы Ивановны при первой возможности, в октябре 1623 г., воспользовавшись разоблачением умышленной клеветы, возведенной Салтыковыми в 1617 г. на первую невесту Михаила Федоровича, Марию Ивановну Хлопову. Пришлось им ехать в ссылку, что до крайности разгневало царицу. Она в отместку помешала мужу женить сына на заморской, протестантского вероисповедания принцессе, обвенчав Михаила 19 (29) сентября 1624 г. с русской княжной – Марией Владимировной Долгоруковой. Скоропостижная болезнь «на четвертый день после свадьбы» и смерть молодой государыни 6 (16) января 1625 г. поневоле рождает, увы, бездоказательное, предположение о том, что патриарх в долгу не остался. Тем не менее ожесточенное соперничество супругов в 1624—1625 гг. за душу Михаила – факт установленный. По свидетельству одного голландца, покинувшего Москву в декабре 1624 г., царь и патриарх «долгое время… не встречались, и виной тому – настоятельный совет отца, чтобы сын вступил в брак, но не со здешней девицей, а из бранденбургского княжеского дома. Тогда мать изо всех сил воспротивилась этому… и все время, днем и ночью, хлопотала, чтобы поспеть первой, что и случилось». Тот же источник сообщает о расколе придворных на две фракции – отцовскую и материнскую, перечислив фамилии сановников каждой. Список лиц обращает на себя внимание тем, что один человек принадлежал к обеим группировкам – Б.М. Лыков. Похоже, при посредничестве Бориса Михайловича в семью Романовых на рубеже 1625/26 гг. вернулся мир, который закрепило бракосочетание 5 (15) февраля 1626 г. Михаила Федоровича с Евдокией Лукьяновной Стрешневой ^{4} . [2]2
  Братья Борис Михайлович и Михаил Михайлович Салтыковы – троюродные племянники супруги патриарха Филарета, царицы и инокини Марфы, в миру Ксении Ивановны Романовой, в девичестве Шестовой. Ее дед – Василий Михайлович Шестов – родной брат Григория Михайловича Шестова – деда матери Салтыковых – Екатерины Андреевны, дочери Андрея Тимофеевича Михалкова и Марии Григорьевны Шестовой.


[Закрыть]

Об условиях компромисса можно догадаться: жена прекращала поддержку противников войны, если муж обещал дождаться либо истечения срока Деулинского перемирия, заключенного с Польшей 1(11) декабря 1618 г. сроком на четырнадцать с половиной лет, либо очень выгодной внешнеполитической конъюнктуры. Отставка 22 декабря 1626 (1 января 1627) г. и ссылка через шесть дней в Алатырь полонофила и пацифиста думного дьяка Посольского приказа Ивана Тарасьевича (Курбатовича) Грамотина есть косвенный признак существования такого уговора. Грамотин ослушался патриарха, рассердил «своим самоволством и упрямством». Учитывая, что за две недели до того, 3 (13) декабря, в Москве завершились дипломатические консультации с послами Швеции Александром Рубцовым и Георгом Бенгартом при участии И.Б. Черкасского и М.Б. Шеина, Грамотин, скорее всего, пострадал за несогласование с Филаретом (но не с Черкасским) официального ответа от имени царя. Ответ сей, в принципе, дублировал то, о чем уведомили предшествующее посольство – Эверта Бромана и Генриха фон Унгерна – 25 апреля (5 мая) 1626 г.: «Добрый совет отомстить королю Сигизмунду великий государь принимает в любовь, мыслить о том будет, только теперь, в перемирные лета, сделать этого нельзя!» Мало того, Рубцову и Бенгарту запретили проезд «в Белую Русь и в Запорожье» зондировать настроения казацкой старшины. Патриарх же, наверняка, думал о более теплом приеме шведских гостей в надежде наладить тесный контакт с воинственным королем Швеции Густавом II Адольфом. Однако Грамотин или… Черкасский его опередил, почему Филарету пришлось переключаться с северного (шведского) на сложное, южное (турецкое) направление в поисках первого партнера для антипольской коалиции. Естественно, думного дьяка в назидание другим покарали. Но важно отметить, что ни Черкасский, ни Марфа Ивановна, никто за почтенного «канцлера» не заступился… ^{5}

Разочарованные шведы охладели к Москве на целых два года, до подписания в сентябре 1629 г. Альтмаркского перемирия с Речью Посполитой. Челночная дипломатия с Османской империей затянулась надолго. Мурад IV идею совместной атаки Польши воспринял благосклонно. Однако кровопролитная война с Персией и интриги амбициозного каймакама, в феврале – мае 1632 г. великого визиря Резеп-паши не позволили султану сконцентрироваться на польском фронте ранее весны 1634 г. Между тем Деулинскос перемирие заканчивалось 1(11) июня 1633 г., Альтмаркское – осенью 1635 г. Понимая, что союзников в нужный момент не будет, и, не имея терпения на какие-либо еще ожидания, Филарет искусственно ускорил развязывание войны. Поводом послужила смерть короля Сигизмунда III 20 (30) апреля 1632 г. Формально она была выгодной внешнеполитической конъюнктурой. Фактически давала всего одно преимущество – выигрыш по времени до нескольких месяцев (около полугода), необходимых полякам для созыва сейма и избрания нового короля. Эту фору нейтрализовали два татарских набега, спровоцированные в 1632 г. неурожаями в Крыму, в 1633 г. – польским подкупом. Черкасский оказался бессилен перед напором патриарха, мечтавшего об освобождении Смоленска при жизни, и над которым судьба зло посмеялась. Впрочем, не все в России знали, на чьей именно совести смоленская катастрофа. Иван Борисович желал известить о том соотечественников. Только каким образом, если священную персону патриарха трогать возбранялось по определению? Наказанием ближайшего ее помощника, «правой руки», каковым и являлся боярин Михаил Борисович Шеин ^{6} .

О реакции народа на казнь воеводы источники немногословны. Разумеется, о подлинном значении церемонии сообразили немногие. Большинство подтекста в царском манифесте, конечно же, не уловило и искренне уверовало в измену Шеина. Немецкий путешественник Адам Олеарий умудрился в причудливой форме отразить и пересуды толпы, и мнение посвященных: «… вернувшиеся в жалком состоянии из-под Смоленска солдаты стали сильно жаловаться на измену генерала Шеина, из-за которой и более высокое лицо не без причины подверглось подозрению» ^{7} . Вот это сумбурное смешение «измены» с «подозрением» и взрастит очень быстро новую идеологию, идеологию «благочестия». Два военных краха менее чем за четверть века, убеждали лучше всяких слов в хронической недееспособности пережившего Смуту русского общества решить даже простую проблему возвращения Смоленска. И в 1613—1618 гг., и в 1632—1634 гг. оно по какой-то причине, невзирая на первоначальные воодушевление и успехи, неизменно в финале оказывалось у разбитого корыта. Черкасский «изменой» Шеина, намеком на Филарета подстегнул процесс прозрения: смоленский позор обусловлен нравственной деградацией русского человека.

По-видимому, первым сформулировал радикальную мысль сорокалетний нижегородский поп Иван Неронов, прославившийся своей непримиримостью к брадобритию, а в конце 1631 г. дерзко осудивший планы войны с Польшей. Патриарх, прежде покровительствовавший ему, ученику троице-сергиева архимандрита Дионисия Зобниновского, отреагировал на мольбы священника «о умирении тоя брани» крайне жестко: 31 января (10 февраля) 1632 г. отправил проповедника на север, в двинский Николо-Корельский монастырь, под надзор местных монахов и игумена Сергия, где Неронов протомился около двух лет. Реабилитировал попа в 1634 г. И. Б. Черкасский, снявший опалу со всех, кто так или иначе помогал бороться с военным фальстартом батюшки царя. Уже 5 (15) октября 1633 г. он вызвал в Москву Ивана Грамотина, днем ранее – братьев Салтыковых и 3 (13) января 1634 г. взял младшего, Михаила Михайловича, ко двору в чине окольничего.

Отца Иоанна тоже пригласили в Москву для благой беседы с Михаилом Федоровичем и новым патриархом Иоасафом, затем отпустили с «дары от них многи» в Нижний Новгород ^{8} .

Там, на волжских берегах, в течение года возникли и новая «благочестивая» философия, и скромный кружок «ревнителей» истинного благочестия. Как всегда, становлению движения содействовал конфликт. Часть священников, ведомая попами Спасской и Архангельской церквей, не приняла постулаты Неронова по причине их неудобства для прихожан. Сторонники нового учения добивались запрета многогласия (разбивки текста молитвы или песнопения на ряд отрывков для одновременного произнесения двумя и более лицами), чггения часов на утренней службе, а не в обед, практики прокуратства (притворства нищим или юродивым), 6о-быльства пономарей, брани, рукоприкладства и хождения в церквах, пьянства, употребления в пищу «удавленины» (удушенных птиц и зверей), языческих забав с медведями, скоморохами, кулачными боями, колядованием, азартных игр. Оппоненты не понимали, зачем обеднять аскетизмом и без того трудную жизнь. О том, что самоотречение должно воспитать нового человека, радеющего об общем благе, а не о собственной корысти, нероновцы если и заикались, то опять же не находили сочувствия как среди коллег, так и у горожан, живших днем нынешним, а не грядущим.

В конце концов отвергнутые земляками, неоднократно битые ими, отчаявшиеся, восемь священников вместе с вожаком обратились за поддержкой к хорошему знакомому Неронова – патриарху Иоасафу. Весной или летом 1636 г. они отправили в Москву челобитную с описанием греховных пороков и зазорных привычек сограждан, подлежащих искоренению, для чего требовался указ святейшего владыки, авторитета непререкаемого для православных, и нижегородцев тоже. Иоасаф инициативу из Нижнего поддержал 14 (24) августа 1636 г., но не указом, а «Памятью», актом скорее рекомендательного характера. Сохранился экземпляр, адресованный московским иереям, почти дословно повторяющий пассажи челобитной ^{9} . [3]3
  Знаменитую челобитную подписали «поповской староста Оуспенской поп Симеон, да Вознесенской поп Анофрей, да Николской поп Мелентей Емельянов, да Происхожденской поп Тит Емельянов, да Сергиевской поп Андрей Трофимов, да Георгиевской пои Василей Никитин, да Покровской поп Иван Гавриилов, да Казанския Богородицы поп Трифон Алексеев, да Воскресенской поп Иван Неронов».


[Закрыть]Увы, расчет на патриарха не оправдался. Широкого отклика нижегородский манифест не имел, и второго Кузьмы Минина из Ивана Неронова не вышло. «Память» «разбудила» единицы, и, похоже, одного из «проснувшихся» звали Стефаном Ванифатьевым.

О прошлом этого человека ничего не известно. Версия о службе диаконом в Благовещенском соборе в середине 30-х годов документально не подтверждается, ибо в списках причта главного храма и шести соборных приделов данное лицо не значится. При каких обстоятельствах обратил на него внимание боярин Б.И. Морозов, воспитатель («дядька») царевича Алексея Михайловича, мы тоже не знаем. Возможно, с ним водил знакомство протопоп Благовещенского собора Кремля, царский духовник Никита Васильев. Возможно, ему повезло случайно попасть в поле зрения самого Бориса Ивановича, либо кто-то из родных или друзей сановника хорошо отозвался о нем… Зато не подлежит сомнению, почему им заинтересовался Морозов. Вельможу привлекли начитанность, рассудительность и, особенно, ревностно благочестивый образ жизни Ванифатьева. Придет время и он использует эти достоинства в сугубо политических целях. А пока…

А пока нам стоит задаться вопросом: почему же воззвание нероновцев прозвучало, можно сказать, вхолостую? Ведь страна нуждалась в свежих идеях, способных переломить череду неудач. Почему нижегородцу Минину в 1611 г. посчастливилось всколыхнуть целый народ, а нижегородцу Неронову в 1636 г. нет? Потому что в 1611 г. у русского народа национальный лидер отсутствовал, а в 1636 г. был. Пока отец Иоанн в Нижнем оттачивал принципы духовного возрождения России, Иван Борисович Черкасский за два года, во-первых, сумел крупное военное поражение под Смоленском превратить в маленькую дипломатическую победу при речке Поляновке. 17 (27) мая 1634 г. послы Ф.И. Шереметев и А.М. Львов, опираясь на героизм защитников крепости Белой, создание за зиму в Можайске новой армии и обещание турок открыть той же весной второй фронт, вынудили поляков подписать мирный трактат, признавший Михаила Федоровича русским царем, а городок Серпейск с окрестностями – русской территорией. Во-вторых, князь занялся тем, что его предшественнику надлежало сделать в первую очередь – строительством оборонительных рубежей на четырех дорогах (шляхах, сакмах) – Ногайской (рязанское направление), Изюмской, Муравской и Кальмиусской (тульское направление), по которым татары прорывались в густонаселенные районы страны.

К тому же вокруг первого министра собралась сильная команда единомышленников из старых и молодых кадров. Первую роль в ней играли три думных дьяка – Иван Тарасьевич Грамотин, с 19 (29) мая 1634 г. вновь руководивший Посольским приказом, Федор Федорович Лихачев (заместитель, в 1632—1633 гг. в ссылке, с осени 1635 г. де-факто глава приказа) и Иван Афанасьевич Гавренев, с 11 (21) августа 1630 г. служивший заместителем князя в Разрядном приказе. Другие отвечали за второстепенные сферы. Назар Иванович Чистой и Степан Кудрявцев помогали контролировать финансы в приказе Большой казны. Григорий Иванович Нечаев значился в приказе Большого дворца при A.M. Львове, часто отвлекаясь на особые задания, к примеру, в Приказ сыскных дел. Иван Минич Нестеров заведовал канцелярией Стрелецкого приказа. Похоже, большим доверием князя пользовался и Иван Васильевич Биркин, до октября 1628 г. дворецкий патриарха Филарета, затем в опале, а с 1632 г. ясельничий, управляющий царским Конюшенным двором.

Ему Черкасский поручил опробовать южнее Рязани совет служилых людей Г.Ф. Киреевского, М.И. Спешнева и И. Носа, допрошенных в Разряде 18 (28) августа 1635 г. Обыкновенное выяснение, в каком месте лучше строить новую крепость, обернулось пересмотром всей стратегии антитатарской обороны. Очевидно, Михаил Иванович Спешнев осмелился раскритиковать шаблонные действия правительства, наметившего на 1635 г. возобновление разоренного в Смуту Орла, укрупнение Чернавска (восточнее Ельца) и закладку города на реке Воронеж. По мнению знатока, татарам путь в центр государства закроют не разбросанные по степи крепости и остроги, а сплошные фортификационные линии между естественными преградами – лесами и реками. Иван Борисович слушать подданных умел, и 5 (15) сентября 1635 г. Спешнев в паре с Биркиным возглавил предприятие но созданию «рязанской» сторожевой полосы. 11 (21) октября они заложили крепость Козлов (ныне Мичуринск), за зиму проинспектировали окрестные земли и 3 (13) марта 1636 г. получили санкцию Боярской думы на возведение земляного вала протяженностью в двадцать восемь километров. Козловская засечная черта высотой в три метра выросла за полгода, с 20 (30) апреля по 16 (26) октября 1636 г., имея на западном фланге реку Польный Воронеж, а на восточном – реку Челновая, за которой возникли еще три форпоста – Тамбов, Верхний и Нижний Ломов. Боевое крещение линия приняла 3(13) августа того же года, отразив попытку прорыва татарского отряда западнее реки Челновой ^{10} . [4]4
  17 (27) мая русская и польская делегация подписали прелиминарные статьи Поляновского договора, окончательный текст утвердили 4 (14) июня 1634 г.


[Закрыть]

Любопытный факт. Черкасский разрешил заселять Козловский рубеж крепостными в качестве вольных казаков. Пример заботы о подлом сословии с его стороны не единичный. Боярин сопротивлялся упразднению урочных лет поиска беглых, в феврале 1637 г. под давлением извне подняв планку с пяти до девяти, а в июле 1641 г. до десяти лет, запретил закабаление обедневших дворян, боролся с системой закладчиков, сокращавшей разночинное посадское население и ускорявшей рост холопства, юридически зависимого от светской и церковной аристократии. Умеряя власть «сильных мира сего», брат царя тем не менее не потерял в их доверии, ибо все хорошо понимали, во имя чего приносятся те или иные жертвы: Россия готовилась к третьему раунду битвы за Смоленск. А в нем должен участвовать народ, кровно заинтересованный в победе своего государства, государства, неравнодушного к заботам если не каждого, то уж точно большинства общества. И Россия при князе Черкасском была таким государством. Оттого инициатива Неронова долгое время оставалась невостребованной.

Кульминацией девятилетнего правления стало легендарное «азовское сидение». До сих пор считается, что оно – результат самоуправства донских казаков. Увы, документов, прямо уличающих Москву в организации рискованной акции, нет. Однако логика событий и ряд косвенных данных уверенно свидетельствуют в пользу того, что взятие донцами Азова летом 1637 г. спланировано в Кремле, и спланировано князем Черкасским. Эффективность сооруженного Биркиным и Спешневым Козловского заслона на дальних подступах к Рязани побуждала русских снабдить аналогичной «пломбой» и три тульских бреши, а татар этому любой ценой помешать. Если бы крымская орда повадилась ежегодно весной – летом неоднократными рейдами замедлять или вовсе срывать работы по насыпке земляных валов на Муравской, Изюмской и Кальмиусской сакмах, строительство надежной преграды как минимум влетело бы царской казне в копеечку. А могло и вообще не состояться. Чтобы рабочие артели на трех тульских шляхах трудились быстро и без простоев, внимание легкого на подъем южного соседа надлежало переключить на иной объект.

Азову и выпала миссия ложной цели. Осенью 1636 г. три фактора благоприятно сошлись в одной точке. Донское казачество, формально автономное, на деле материально зависимое от Москвы, уже несколько лет выпрашивало у Михаила Федоровича согласия на захват Азова собственными силами. В октябре 1634 г. отряд донцов даже на краткий срок примкнул к запорожцам, вассалам Польши, тщетно осаждавшим с августа крепость. Царь, однако, неизменно запрещал казакам задирать азовцев, сателлитов крымского хана и стоявшей за ним Турции, настаивал на большей активности против ногайских племен, а инциденты наподобие выше помянутого решительно осуждал.

Второй плюс: эмиграция из-за внутренних раздоров практически всех ногайских улусов в Крым к декабрю 1636 г., что избавило донских казаков от угрозы нападения враждебных кочевников с тыла. Наконец, в апреле 1635 г. в Бахчисарае воцарился новый хан – Инайет-Гирей, как вскоре выяснилось, желавший выйти из-под османской опеки. Знамя мятежа он поднял летом 1636 г., без боя разоружив турецкий гарнизон Кафы, после чего намеревался усмирить ногайскую орду Дивеевых, верную Стамбулу и кочевавшую западнее Перекопа. Таким образом, информация по линии Посольского приказа на исходе 1636 г. склоняла российское руководство к важному выводу: в течение весны 1637 г. Азов будет беззащитен. Казаки смогут им овладеть и, по крайней мере, на две кампании – 1637 и 1638 гг. – нейтрализовать татарский натиск на повышающее оборонную мощь русское приграничье. Официально благославлять Дон на штурм Азова, Москве не следовало, дабы не спровоцировать полномасштабную войну с Турцией. Разве что позволить осаду крепости конфиденциально, после чего, отмежевавшись от вольного казачества дипломатически, исподволь обеспечивать его волонтерами, провизией и оружием ^{11} .

В первых числах октября И.А. Гавренев откомандировал в междуречье Ворсклы и Дона («на поле на Усерд реку») Ф.В. Сухотина с помощником Е. Юрьевым для выбора удобных позиций под засечную черту на пока еще уязвимых трех дорогах. Оба вернулись в столицу с чертежами и отчетом 26 декабря 1636 (5 января 1637) г. А неделей раньше, 20 (30) числа, в Москву приехала делегация донских казаков во главе с атаманом Иваном Каторжным. Формально за «государевым жалованьем», а в действительности…

Какие косвенные аргументы, кроме древнеримской аксиомы (ищи, кому выгодно), подтверждают реальность тайного одобрения Черкасским планов донских казаков? Во-первых, от Москвы зависело перекрыть каналы подвоза в Азов продовольственных и военных запасов. Она этого не сделала. Во-вторых, мотивы убийства казаками турецкого посла Фомы Каитакузина 5(15) июня 1637 г. Они просто надуманные. По признанию казаков, посла, гостившего у донцов с зимы 1637 г., казнили за отправку посланий «к турскому и крымскому царю для выручки ратных людей», осажденных в Азове. Между тем грамота, данная царем Ивану Каторжному 26 февраля (8 марта) 1637 г., четко предписывала, чтобы казаки «с азовцы помирились и турского посла Фому Каитакузина из Азова приняли… и з Дону ево отпустили к нам к Москве с Степаном Чириковым и проводить их послали по прежнему обычаю». С.М. Чириков 24 мая (3 июня) 1637 г. под Азовом взял под опеку Фому Константиновича, но свою главную обязанность – предотвратить убийство османского дипломата – не исполнил. Не потому ли, что подчинялся другому, секретному указу: не мешать казацкому самосуду?! Ведь Фома Кантакузин, грек по национальности, познакомившийся с Грамотиным и кое с кем из бояр еще в Смуту, в лагере «тушинского вора», за шестнадцать лет, с сентября 1621 г., посетивший несколько раз Москву, горячий сторонник войны России с Польшей, имел широкие связи среди московской бюрократии и в царском дворце, а значит, в отличие от других посланников султана, и реальный шанс проткнуть в тайну визита Ивана Каторжного в Кремль. Вот почему ему и всей его свите не дали приехать в столицу, а «порубили» под предлогом факта посылки в Турцию и Крым призывов о помощи, и шпионских сведений в сам Азов, факта, вымученного на пытке у кого-то из слуг. Подчеркну, погибли все, и глава миссии, и родственники (брат Юрий Кантакузин, два племянника, два шурина, три кума), и обслуживающий персонал, и даже священники. Все…

Третий момент. Взяв Азов, уничтожив почти всех мусульман, освободив из басурманского плена около двух тысяч православных, казаки не разорили тут же город, не взорвали крепостные стены и не ушли обратно на Дон, а стали ждать… татарско-турецкого нападения и бомбардировать русского царя просьбами о помощи, которая быстро приобрела большие размеры. Для казаков «азовское сидение» являлось бессмысленным, а для Москвы, напротив, крайне нужным, ибо татары, кроме короткого набега в сентябре 1637 г. к Новосилю, и то с целью проводить до Москвы турецкого курьера мурзу Хан-Кудабека с запросом об отношении Михаила Федоровича к дерзкой выходке казаков, вплоть до 1642 г. не тревожили русские окраины. Боялись контрудара азовских «разбойников» во фланг идущим на север ордам или через море на никем не охраняемый Крым.