Текст книги "Чужую ниву жала (Буймир - 1)"

Автор книги: Константин Гордиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

_______________

* Г а р б а – телега для возки соломы или сена с установленными по бокам двумя лестницами.

Длинные потрескавшиеся ноги болтаются, свисая с воза, солнце обжигает костлявую грудь. Захар уставился глазами на стерню – сколько мыслей и воспоминаний навевает дорога! Павло, вырвавшийся из экономии на один день, чтобы помочь отцу привезти с поля снопы, правит лошадью и посмеивается над ухищрениями хозяйского сына. Он не очень спешит даже тогда, когда передний воз совсем останавливается, словно поджидает его. Хозяйская спесь! Потом в селе Старостин сын со всякими прикрасами будет рассказывать, как Павло гнался за ним на своей кляче.

Тем временем Павло думает о своем... В субботу поденщицы приходят на воскресенье домой. Сестра Маланка завязала в платок каши для матери выпросила у кухарки, варившей обед для сезонников, да еще и галушек прихватила. То же сделала и Одарка. Увидал Пугач, что девушки идут с узелками, остановил, размотал, раскидал кашу по дороге. Девушки пришли домой в слезах. Павла жгла досада на взбесившегося панского пса, который издевается над поденщиками, выслуживается перед экономом. Он задумал проучить надсмотрщика, два ясеня на краю села давно не выходят из его головы...

Павло удивился: передняя гарба стоит на месте, люди слезли, топчутся на дороге – ждут ли их или что-нибудь случилось? Засмотрелись, задумались Захар с Павлом и не заметили – перед ними раскинулось черное поле, узкая полоска пахоты перерезала дорогу. Крестьянские копны еще стояли в поле, еще по стерне ходит скот, а Харитоненко уже пашет, сеет! Заблаговременно обрабатывает поле. Захар знает – пашня на солнце подгорает, запекается, сохнут сорняки. Хоть и ученые люди распоряжаются на полях Харитоненки, ну, а если будет затяжная теплая осень да пойдет хлеб в стрелку, что тогда?

Лука Евсеевич растерянно смотрит то на пашню, то на Захара, словно давно его ждет, ищет его совета – вот так неожиданность, вот так несчастье! Он хлопает себя руками по полам. Захар сочувственно смотрит на старосту, – одни у них теперь мысли и желания. Узкая черная полоса прорезает дорогу, а копны селян, арендованные земли близехонько. Люди ломают головы, боятся шаг ступить, словно дальше пропасть. Извечная досада рвется из груди... "Придется назад поворачивать", – нерешительно раздумывает вслух Захар. Лука Евсеевич багровеет: куда назад? Пусть ему ноги назад вывернет! Это – Харитоненке. Десять верст крюку давать, объезжать, когда поле – рукой подать? Коней мучить, переводить напрасно время? Донельзя распалился, рассердился староста, пустился ругать Харитоненку: душитель проклятый, паук, угнетатель, народным трудом богатеет. Сколько лет тянет с села за аренду, за пастбище и все мало? Да с одного ли села? Ненасытная утроба! Чтоб его черти взяли и кости выкинули на том свете!..

Грудь старосты тяжело ходит, глаза налились кровью, гневом пылает заросшее щетиной лицо, так что даже Захар оробел перед таким бурным гневом. Точно давние друзья, стоят они рядышком, советуются и ничего не могут придумать. В эту минуту Захар почувствовал в старосте, пожалуй, истинного союзника против Харитоненки, всего панского племени! Всех допекли, проклятые! Запахал пан дорогу, чтоб ему свет запахало, теперь возвращайся, объезжай по взгорью на десять верст. Кабы люди знали, кто бы стал брать эту аренду?

Мучь коня, гоняй, изматывай.

Захар все же не удержался, с укором напоминает старосте – он еще и людей выгонял устраивать дорогу между панскими полями! В другое время староста, может быть, и не спустил бы, потому что вообще не любит, когда кто-нибудь вмешивается в волостные дела, но на этот раз хмуро, однако мирно отвечает Захару, что это старшина велел, от волости был приказ, разве ж он от себя? А волости – земский приказал... Разве люди знают, откуда идет зло?

Пока они без толку взбивали на дороге пыль, Павло, не сказав ни слова, стегнул конька. Надоела, видно, парню болтовня. Конь напрягся и рванул, увязая в пахоте, потянул воз. У людей дух перехватило. Захар закричал, со страхом озираясь, глаза его помутнели, он ничего не понимал, не видел, не соображал, что делается, и опомнился только тогда, когда сын уже был на стерне и не останавливаясь поехал дальше, к копнам. Теперь уже нечего было и отцу стоять, колебаться, раздумывать. Словно в горячке, кинулся он вслед за сыном, который довольно легко вывел отца из нерешительности. На стерне Захар облегченно вздохнул, будто скинул с плеч чувал зерна. Гарба затерялась между копнами. Захар оглянулся – Мороз все стоял на дороге.

Разве кто может понять, что творилось в этот миг с человеком? Захару-то сойдет – с голого как со святого, вечная голытьба, что с него возьмешь? А Лука Евсеевич – староста общества, заправляет миром, сельский советчик. Если он нарушит панские права и кто-нибудь дознается, что тогда будет? Не оберешься сраму. На все село ославят. Дойдет до эконома, может быть, до земского – уж тогда ему не миновать беды. Он должен следить за порядком. Захар нарушил закон, а он что?..

Возможно, впервые в жизни староста убедился: иногда даже выгодно быть незаметным человеком.

Уже солнце клонилось к лесу, и сын нерешительно понукал отца: "Может, и мы поедем?" Лучше уж помолчал бы... Никто не поймет, что у старосты на душе. А Захар тем временем накладывает снопы. Да еще, может, и смеется над ним.

Свет погас для Луки Евсеевича на то время, пока он пересекал вспаханную полосу. Одна мысль была: "Пронеси господи!" Отважился-таки. Что было делать? Смотреть на выдумки Харитоненки? Даже упарился, рубашка прилипла к телу, ноги и чуб взмокли... В голове гудело, колеса гарбы крутились, поле ходуном ходило, когда въехал на стерню. Постепенно остывал, отходил. Лишь бы счастливо сошло... Совсем, ослабел, поблек, спасибо, кони вывезли, вывалили на стерню, как пустой мешок... Станет он мирволить Харитоненке!

...Снопы легонькие, тощие, не снопы, а горсточки. Захар с сыном скоро управились, почти все поле уложили на воз. Всего две копны. За свясло возьмешь – сноп колосками смотрит вверх, соломой клонится к земле, колоски, как метелки, – панская аренда, чужая земля, станет Захар обрабатывать ее, удобрять!

Отец с сыном собрались домой. Надо назад той же дорогой проскочить. Хорошо, что вокруг никого нет, сторожа на панских нолях возле скирд, Захар осмотрел поле до самого леска.

Но тут Лука Евсеевич просит Захара, чтоб тот подождал, пока они соберут снопы, и Захар соглашается: вместе возвращаться сподручнее. Он с сыном даже помогает Морозу наложить снопы. Гарба, известно, хозяйская, большая, пара коней. Снопов помещается вдвое больше. Снопы тоже легонькие – нет пользы от панской аренды, убедился и Мороз. Больше истратил на посев, чем собрал. А сколько положили трудов, сколько потратили сил? Пропали трудовые копейки.

– В выгоде остался только помещик.

– Харитоненку никогда не постигнет беда, в убытках не будет.

Снопы наложены, придавлены жердью, люди еще раз осмотрели поле, решились пересечь пашню. Может быть, не с легким сердцем погоняли они лошадей, но заметили на пашне еще немало следов от колес, – видно, не они первые, не они последние везут снопы. Людям нужно, не одна подвода проложила след. Никто не станет десять верст крюка давать...

Возы еще были на пашне, когда из леса выскочило трое верховых. Усатые, в синих картузах, прихваченных ремешками, они мчались наперерез, с криком, гиком, размахивая нагайками. Сытые вороные кони летели как ветер, развевались чубы, раздувались кафтаны. Верховые были такие грозные, так неистово кричали: "Стой!" – что кровь стыла. Передний с разгона резанул Павла нагайкой по спине. Парень даже выгнулся, у него потемнело в глазах, перехватило дыхание. Но в тот же миг он прыгнул на коня, сгреб верхового, стянул на дорогу, чуть было не вырвал у него полживота, начал бить об землю, давить, мять. Кабы не вступились, был бы конец, прикончил бы объездчика. Четверо людей насилу оторвали Павла, повисли на руках, сдавили в дюжих объятиях. Парень люто хрипел, сопротивлялся и с трудом приходил в себя. Объездчик поднялся с земли, помятый, обшарпанный, стонал, выгибался, развозил на лице пыль и не мог ничего понять – слетел с коня вниз головой, оглушило... В эту минуту староста не растерялся, а с рассудительным, словом обратился к Павлу, поучал, утихомиривал парня, который сгоряча поднял руку на охрану. Люди на службе у пана, охраняют экономии, панские имения, поля, леса, им приказано следить, чтобы никто не наделал убытков, они казенную службу несут... Объездчики имели случай убедиться, какой благонадежный человек перед ними, сразу видно – хозяин, но все же они должны представить возчиков к эконому.

– За что? Что мы, законов не выполняем или что? – убеждал Захар, уговаривая кончить дело мирно. – Не такие ли точно они люди?..

Но объездчики не дают себя обвести, забить баки какой-то гольтепе... А может быть, просто не хотят отказаться от награды. Они твердо решили отвести людей к пану. Павло, очевидно, под влиянием слов старосты, обмяк, больше не сопротивлялся, хмуро, исподлобья смотрел на людей, прилаживал клочья рубашки, советовал отцу возвращаться со снопами домой, а он пойдет... С экономом или с самим паном ему захотелось поговорить, что ли?

– К вечеру вернемся, – заверил староста Захара, на что объездчики только переглянулись.

На объездчиках, известно, сукно крепкое, а рубашку Павла в этой стычке словно собаки истрепали. Белое мускулистое тело парня светилось сквозь дыры. Он быстро шел по стерне впереди верховых, так что Мороз в тяжелых сапогах, с неутешительными мыслями в голове едва поспевал за ним. Павлу-то нипочем, молодой ветрогон, забияка, что ему? А как Мороз предстанет пред очи эконома, что он скажет? Пожилой, знатный на селе человек, голова общества, дожил до такого срама! Хорошо хоть, никто не видит, как объездчики ведут старосту, словно какого-нибудь арестанта.

Привели в экономию двоих нарушителей закона уже под вечер. Эконом Чернуха еще не возвращался с поля, нарушители порядка уселись у кладовых, ждали. Большой двор загроможден постройками, хлевами, амбарами, заставлен возами. В стороне, среди густых осокорей, желтый, как воск, в белых полосах просторный с круглыми подпорами дом эконома. Немало полей в ведении эконома, не одна у него экономия – здесь свеклу, там зерно сеют, тут скот стоит, – большое хозяйство, всюду нужно эконому заглянуть, присмотреть за порядком. Кто знает, когда Александр Степанович управится.

Конечно, староста знаком с экономом... К слову сказать, сидеть рядом с обшарпанным Павлом старосте, может быть, и не совсем к лицу, да что будешь делать? Староста стал разгуливать по двору, – может, люди подумают, что он от общества по какому-нибудь делу пришел. Такой мыслью утешал себя Лука Евсеевич. Но возвращавшиеся с поля заработчики распрягали лошадей и, спасибо им, не очень приглядывались к двоим арестантам. Не привыкли они, что ли, мало ли тут людей за день перебывает, подвод, скота? Ежедневно сторожа, полевые, лесные объездчики, приказчики, надсмотрщики, нарядчики пригоняют к эконому нарушителей за порубки и потраву. На то и экономия. И эконом не удивился, даже не обернулся, когда объездчики доложили о двух нарушителях. Кучер снял с него длинную накидку, торжественно именовавшуюся "винцерадой", – запыленный эконом должен привести себя в порядок.

Полевые рабочие разместились вокруг Павла на плугах, закурили. А тот обдумывал, как будет он разговаривать с экономом Чернухой, какую поведет речь... Заработчиков заинтересовал этот оборванный парень, спокойно куривший, кое-кто, может, и знал его или встречал. Они хорошо знали все повадки начальства. У эконома суд быстрый, строгий, хуже попасть в руки старшего приказчика Гаркуна.

Русый парняга Хведь рассказал о таком случае. Под вечер пришла опрятно одетая молодка. "Отпустите корову", – просит. Полевой объездчик пригнал, на панской стерне паслась.

Под воскресенье люди управились рано, сошлись к конторе за деньгами, Играла гармонь, кое-кто успел уже и чарку опрокинуть – долго ли? А корова целый день стоит в чужом хлеву, и молодка просит Гаркуна, чтобы отпустил корову к теленку. Приказчик был весел, – видно, кто-то угостил, – но не захотел так просто отдавать коровы, "Потанцуй, – говорит молодке, – тогда отпущу". Кликнул гармониста, собралась челядь, молодка танцует "подолянку", а слезы текут, корова в хлеве ревет, просится к теленку. "Дядьку, будет уж! – просит приказчика молодка. – У меня ноги болят, я же пахала!" – "Еще разок, – говорит приказчик, – тогда отпущу..." Гармонь хрипит, играет, челядь регочет, молодка танцует, а дома малые дети ждут, теленок голодный, бока у него запали... Наконец вышли из конторы пахари, вступились за женщину, упросили приказчика, повели его выпить, а молодка увела корову.

В каждом хозяйстве, знает Павло, есть оголтелые прислужники, которых пан нанимает, кормит, платит им, чтобы они охраняли экономию, устрашали непокорных, потому что у людей лопается терпение – до каких пор им работать на пана, который захватил сельские земли, издевается над людьми?

Заработчики скучились возле Павла. Ни для кого не новость, что проклятьями, гневом на пана уже полна каждая хата, борозда, сердце.

Смелое слово врезалось в головы – отважный парень, с объездчиками дрался.

Уже зажглись огни, когда Мороза позвали к эконому. А Павла с помощью челяди объездчики заперли в каменный погреб. Это удалось им с трудом. Парень отбивался, расшвыривал людей, очень обозлил объездчиков. Заработчики болели сердцем за парня, хоть и отказались помочь объездчикам, но и не вступились. Разве ж осмелятся они пойти против начальства, лишиться работы, накликать беду на свою голову? А скотник, надсмотрщик тока, ключник, нарядчик – те сразу пришли объездчикам на помощь. В них полетел кирпич, да где тут разобрать, кто бросил? Тяжелым засовом закрыли за Павлом двери, ключник повесил большой замок, а ключ отдал объездчикам. Заработчики разошлись с гнетущими мыслями, тяжелым чувством...

А уж чего только наслушался, натерпелся Лука Евсеевич от эконома, трудно пересказать. Низенький, кругленький эконом разлегся в кресле на крыльце, клокотал, словно самовар, распекал, разносил старосту. Лука Евсеевич разводил своими сильными руками, мял шапку, нерешительно оправдывался: он видел след колес перед собой, первый он, что ли, переехал? Затем староста набрался смелости и довольно решительно сказал эконому:

– Ведь вот, Александр Степанович, общество и вспахало, и в жатве отработало аренду, да еще и деньгами уплатило, теперь людям надо снопы возить, потом пахать, сеять, а проехать нельзя? Десять верст крюка из-за узкой полоски? Вы знаете, какие теперь лошади, лучших взяли на японскую войну. Полсела одним конем обходится, когда же люди управятся? Останутся нивы незапаханные, незасеянные...

Староста знал – влетит ему от общества, когда люди узнают, что пан вспахал дорогу, немало придется выслушать неприятных речей, горьких упреков. Обесславят снова на все село старосту, как было уже не раз. Ведь людям что? Откуда бы ни свалилось – отбывки, подати, аренда, отработки, расчистка леса, исправление дороги, – все валят на голову старосты. Как будто он сам выдумывает законы. Люди уже не знают, что им делать, закрутились совсем. И потому староста осмелел в разговоре с экономом страх перед обществом принудит человека ко всему.

Рассердил Мороз эконома непокорным словом. Вместо того чтобы уважать труды экономии, они наделали убытков, затоптали пашню! А там начнут растаскивать скирды, рубить лес, захватывать землю?! Будут посягать на имущество экономии? Их еще не научили уму-разуму? Мало еще в Сибирь, в тюрьмы позагнали, накормили землей? Мало ли сделала людям добра экономия, мало помогала? Где бы скот их ходил, где бы они сеяли? Кабы не Харитоненков лес, они померзли бы зимой. Где каждое лето целым селом зарабатывают? А вместо благодарности наносят вред? Придется поступить по закону, написать земскому, исправнику... Несомненно, больше всего влетит старосте, который, вместо того чтобы смотреть за порядком, сам нарушает законы. Экономии надо пахать, сеять – что же, ждать, пока управятся селяне?

Нечего говорить, Лука Евсеевич окончательно растерялся от угроз эконома. Не с чего? Если земский, исправник узнают, возьмутся за это дело, добра не жди. Кто заступится? Кто защитит? На чьей стороне закон? Разве Харитоненко помилует, простит?

В эту минуту в голове старосты прояснилось, как бы растаял туман... Кого-нибудь другого эконом, может быть, и запугал бы. Только не старосту! Лука Евсеевич не лишился слова, у него не отнялся язык, он внятно попросил эконома не сердиться, не судить их, уладить это хлопотливое дело миром. Издавна люди жили в ладу с экономией и дальше будут так же жить. Он мялся, кланялся, упрашивал эконома, чтобы тот не сердился.

Понятно, эконом тоже не бессердечный человек. Он насупил косматые брови, стал думать, как бы спасти людей, вызволить из беды. И надумал. Пусть будет так: эконом может даже позволить сделать колею через пашню, то есть через панское поле...

Лука Евсеевич просиял при этих словах.

Эконом говорил твердо, ясно. Он не будет запрещать людям ездить через поле. Чтобы не объезжали невесть где, не изматывали скотину, не теряли времени. Пусть только общество выкосит отаву экономии над Пслом, сложит в стога, тогда пускай ездят себе на здоровье...

При этих словах Лука Евсеевич помрачнел, насупился. Снова отработки, снова люди будут клясть старосту – своя трава пусть сгорит, идите косить панскую, свое пусть стоит, сохнет, пропадает... Впрочем, и раздумывать тут нечего. Староста еще немного поторговался, договорился, когда косить и где косить, дал свое согласие и ушел домой по ночному уже полю.

К вечеру все село знало о новой навалившейся беде. Каждого кровно интересовала полевая дорога. У Захара собралось целое сборище, и он подробно рассказал о случае на стерне – как пан издевается над людьми, как объездчики полосуют нагайками, и закончил вопросом: докуда будем терпеть?

Всех озлобило панское самоуправство – теперь никак не подступиться к своему полю. И без того не близкая дорога, и ту Харитоненко запахал. Когда только люди накормят его? И на что нужен старшина, только собирать подати, а защитить права села не может? С шумом, криками все пошли к Калитке. Возбужденные люди не просили, а требовали, чтобы старшина выхлопотал дорогу у пана, и больше всех, надо сказать, разошелся Захар. Ведь он-то и привел толпу.

– И чтобы пан выпустил людей! – наказывали старшине. – И чтоб старшина сразу же ехал в экономию.

Калитка должен был покориться этим требованиям, хоть свои снопы он заблаговременно свез, убрав поле даровой силой людей. Но пахать, сеять ему и самому неудобно!

Почти уже затемно Роман Маркович прибыл в экономию и поздоровался за ручку с экономом. Уютно клокотал самовар, старшина сидел за столом, с удовольствием прихлебывал душистый чай. Узнал, что все обошлось по-хорошему, обещал договориться с людьми, – правда, не с легкой душой: как еще выгонишь их, чтобы прокосили панский луг? О Павле, который сидит взаперти в погребе, старшина ничего утешительного сказать не мог, даже обругал, назвал бунтарем, который мутит людей. Известно, от старшины зависела судьба парня. Калитка мог его защитить, вырвать, да разве Павло мало допекал старшину? Не мешает его проучить, чтобы попомнил, чтобы закаялся злословить о хозяевах, о властях и порядках. Он уже в печенки въелся старшине. Непокорные люди стали, на что уж Захар, и тот осмелел, повсюду горло дерет. Старшина сам собирался скрутить парня...

С тревожными мыслями возвращался Калитка. Хоть выхлопотал людям дорогу – ни штрафа не будет, ни к суду общество не потянут, да люди, Калитка знал, не поблагодарят его за то, что согласился с требованиями экономии. Но что было делать? Угодишь людям – будешь плох для пана, угодишь пану – люди недовольны. Уж и без того жалобы, нарекания сыплются на голову старшины. Кабы кто знал... Калитке и самому этот помещик Харитоненко мил, как трясучка. Но у пана сила. Восстановить его против себя? Тогда лучше в могилу ложись. Харитоненко скажет земскому, и старшину съедят, со света сживут. Обозлить людей – тоже не легче... Однако – лишь бы месяц был ясен, а звезды пусть дуются...

Павло приплелся домой на рассвете. Увидела мать сына – ужаснулась, завыла, заголосила. Клочьями свисала с него сорочка, заплыли глаза, распух нос, лицо перекошено, залито кровью, тело в синих рубцах, в полосах, спина черная, как пашня, запеклась кровь. Упал лицом в подушку, приглушенно застонал, вытянулся как пласт – заснул, что ли?..

Отец с Маланкой пошли в экономию на поденную работу, а безутешная мать причитала над сыном. Дед Ивко накричал на невестку, чтоб не голосила, не умножала горя, а сам стоял над внуком, словно над покойником. В хате стало тихо...

Мать согрела молока, положила в него кусочек масла, но сын сжал губы, не захотел. Губы его распухли, мать с трудом упросила, чтобы он выпил, распарил грудь, насильно влила. Сын с болью глотнул, но тотчас его вырвало с кровью... Мать снова заголосила, дед Ивко засуетился – кабы внук выпил водки с перцем, отошло бы. Он заботливо, бережно натянул на дрожавшего Павла рядно, поверх накрыл кожухом.

Хоть день и был рабочим, весть о том, что Павла избили в экономии, облетела все село. В хату Скибы собирались женщины, охваченные жалостью к парню, советовали, как помочь беде. Татьяна совсем обессилела. Работа валилась у нее из рук. Павло не ест, не пьет, хрипит, стонет... Соседки посоветовали позвать бабку Пивниху, прославленную на все село знахарку, чтобы исцелила Павла. У нее в узелочек зашит папоротник, она и с лукавым знается, – вылечит и человека и скотину и от перепуга избавит... Тут дед Ивко накричал на женщин – Павло не из тех, чтоб пугаться. Парень не робкого десятка. Не печенка ли у него отбита? В груди булькает, он стонет, кровью харкает – не перебиты ли кости, не сломаны ли ребра?.. Жалийка и тут нашла средство: надо взять сенной трухи, в ней всякое зелье, залить в кадке горячей водой и пропарить тело – вытянет боль, разгонит кровь. Управившись с работами, подоив коров, соседки вновь собрались у Татьяны кто принес паляничку, кто – горшочек сметаны, кто – меду, чтобы Павло набирался силы, скорей поправлялся.

Съехались с поля хлеборобы и тоже наведались, набивались в хату, стояли над Павлом молчаливые. Никто не расспрашивал – стояли словно над покойником. Разве не видно, не ясно, как паны мучают людей? Мало того, что вытягивают силы, – непокорных калечат! Проклинали эконома, пана. Староста принес неутешительную весть – надо отрабатывать дорогу. Харитоненко старается обеспечить экономию даровой силой, околпачивает людей, подкупает старшин – хочет выжать побольше прибыли, и люди вынуждены работать.

Павло за день отдохнул, отлежался, очнулся от гомона. Увидев, что в хату нашло полно народа, он усмехнулся страшной усмешкой... Соседи помогли ему сесть, обложили подушками. До еды не дотронулся. Мать хотела смыть теплой водичкой кровь с его лица, но сын не дал. До тела нельзя дотронуться, голова болит, вспухла, слиплись волосы, покрылись сплошным струпом. Угостил пан как следует... Все же Павло внятно обратился к людям, и у всех отлегло от сердца. Рассказывая, он задыхался, хватался за грудь, тело словно залубенело, болело, тянуло... Ночью в погреб ворвалась пьяная ватага... На беду, под рукой ничего не было... Схватили, навалились на голову, придавили руки, ноги, полосовали свинцовой нагайкой, били гирей... Павло пришел в сознание под звездами. Его бросили в густые кусты, думали, что мертвый. Едва добрел он домой. И без побоев очумел бы – в погребе лежали конские шкуры, он чуть не задохся.

В тот же день дошел слух и до старшины, что Павла в экономии избили, что он едва доплелся до дому. Роман Маркович знает, как бьют объездчики, сам мастер на эти дела. В экономии умеют бить, обучены этому. Вечером старшина рассказал обо всем домашним. Доигрался казак, допрыгался. Пусть теперь издыхает. Ганна внимательно посмотрела на невестку, которая густо покраснела. Свекровь, золовку, конечно, эта новость порадовала, они насмешливо кивали на Орину. Свекровь злорадно фыркала, со смаком кого-то отчитывала – больно умны стали, своевольны... Орина переболела сердцем, вышла из хаты – надо управляться по хозяйству. Доила корову вся в слезах...

Долго соседи не уходили от Павла, сидели на лавках, вполголоса разговаривали. Тяжелые мысли толпились в головах – как расправляются с непокорными! С жалостью и удивлением поглядывали на парня. Непокорная душа, он нисколько не раскаивается, говорит о расплате. Панам легко расправляться с людьми поодиночке, а как восстанут все села вместе с заводами...

Удивительный парень – хоть кости и поломали, а его не сломишь!

23

В воскресенье все пошли в церковь, только сноха и свекор остались дома: свекор занемог, сноха была занята по хозяйству.

Орина подложила корм скоту, а теперь убирала двор, нарочно находила себе занятие, чтобы не торчать в хате. Сколько прожила, а в хату заходит всегда словно в наказанье. И сейчас не шла, хоть свекровь строго велела невестке приглядывать за свекром, который лежит в светлице и стонет, может, прикажет что-нибудь, так чтобы не отлучалась со двора...

Роман Маркович поднимал веялку с зерном, – понадеялся на свои силы, хотел повернуть веялку с пшеницей против ветра. Подставил Роман Маркович дюжие свои плечи, поднатужился – захватило дух, что-то хрустнуло в спине, скрутило, свалило старшину. Разве он не хозяин? Хотел порядок навести. Не хватает, что ли, у него силы и здоровья? А вот сломило старшину. И чего он только не делал – в мякину зарывался голый, три дня лежал, парился, исходил потом, облип мякиной, как карп чешуей. Ганна теплой водой смывала. А на ноги все же не встал.

Орина принесла воды, вылила в кадку, хотела выскочить из сеней, когда окликнул свекор. Приказал, чтобы сноха натерла ему спиртом поясницу ломит, болит. От этого приказа у женщины екнуло в сердце. Не знала, что ей делать. Боялась рассердить свекра – обругает скверным словом. Не посмела ослушаться. Подняла на свекре рубаху и стала натирать широкую поясницу, налитую тугим салом, гладкую, красную. Свекор лежит словно кабан, хрюкает, крякает, стонет. Скрипит под старшиной просторная деревянная кровать...

– Может, ты есть хочешь? – неожиданно спросил свекор.

– Нет, – хмуро ответила сноха.

Сердце ее билось учащенно, в глазах темнело, не видно стало окон, угнетало нехорошее предчувствие.

Свекор заговорил ласково. Коли будет она послушна ему – станет хозяйкой. Будут у нее ключи от кладовой, никто не обругает, не накричит на нее, и Яков пальцем не тронет... И никто ее не обидит. Заведутся у нее деньги – он даст, – справит она получше платье, новые сапоги, кожух сошьет... Одетая, сытая, станет распоряжаться хозяйством – сыр, масло, сало будут в ее руках, только пусть покорится ему...

При этих словах свекор проворно повернулся на бок, сильной рукой сгреб женщину, привычно бросил на подушки, только блеснули колени, придавил. Красная, до самых глаз поросшая щетиной морда противно сопела, обдавала водочным перегаром. Женщина опомнилась, вскрикнула, озлилась, двинула кулаком меж глаз, с необычайной силой ударила коленом в мягкий живот и без памяти выскочила за порог. Остановилась посреди двора, растрепанная, истерзанная...

Калитка вышел, помигал опухшими глазами на солнце, ласково позвал сноху в хату. Чего она испугалась? Пошутить с ней хотел, проверить...

У женщины от стыда затуманились глаза. Не послушалась, пошла в хлев. Свекор угрожающе сказал вслед:

– Ешь борщ с грибами, да держи язык за зубами! Смотри, чтоб я нигде не услышал!..

Припугнул сноху.

...Когда свекровь вернулась с детьми из церкви, Орина не стала даже обедать, собралась проведать мать, понести свое горе в единственный родной уголок.

Старая обида долго давила, дочь не показывалась нигде всю зиму и весну, и Чумаки не заглядывали к Калиткам – с какими глазами? А затем заболела мать, прибежала сестричка. Орина отважилась переступить родной порог, стала заходить к матери, потому что куда же деваться?

Яков приказал жене, чтобы никуда не ходила. И свекор гаркнул, вероятно, боялся, что нажалуется матери. И золовка заметила пренебрежительно:

– Пошла трепать языком на нашу семью!..

Нелюдимая, хмурая невестка не послушалась, внезапно осмелела, напала на домашних со страстными упреками: целый день она без устали работает, нигде не бывает, никуда не ходит, возится со скотиной, а ей запрещают навестить родную мать?..

Не стала больше и спрашиваться – сорвалась и, не дав опомниться людям, пошла, хоть, правда, свекровь успела присмотреть, чтобы невестка ничего не взяла, не захватила какого-нибудь узелка, пошла бы с пустыми руками.

Сестричка выбежала за ворота навстречу Орине – поджидала, что ли? Худая, высокая, она обняла Орину длинными, тонкими ручонками, тихонько сказала, что Павла сильно избили в экономии... Такая догадливая Марийка, всегда все новости о Павле передаст, никто и не спросит, – видно, понимает, что делается на сердце у Орины.

Тает дочь у Калиток, подурнела, завяла, измучена, сгорает на глазах у матери, всегда приходит молчаливая, печальная... Орина расспросила деда Савку о здоровье, каждая мелочь в хозяйстве интересовала ее. Как Галочка, как Зорька? Как управились с жатвой? С огородом? Не может она помочь матери, нелегко вырваться. О себе ничего не рассказывала, и мать не расспрашивала – разве и так не видно, в какой чести она у Калиток?

Как только Орина скрывалась с глаз свекрови, так оживала: играла с сестрой, ходила по двору, по саду, по родной земле, светилась вся, всюду заглядывала – какой порядок в хлеву, любовалась вороным жеребенком, телкой, заглянула в ригу. В этом году Чумаки не могли похвалиться урожаем, разве что Максим заработает в экономии, тогда отдадут подать, перебьются. А у Калиток хлеба хоть засыпься...

Орина сидела за столом, и мать продолжала сокрушаться, глядя на нее. Когда-то была полной, налитой, а теперь натянулись жилы на шее... Дорвалась до сытного, душистого борща, родной еды, ела жадно, проголодалась, что ли? Взяла чашку горячего молока в ладони – задрожала слеза на ресницах, потрескавшимися губами пила молоко от Зорьки.

Не оправдались материнские надежды, несчастна дочь у Калиток, на издевательство, на глумление отдали дочку... И Чумаки с Калитками не очень породнились, заносится сватья – как же, муж выслужил царский кафтан! Не в ладах сваты живут, хозяева у старшины пьют, сидят в гостях, а сватов Калитка никогда не позовет...