Текст книги "Чужую ниву жала (Буймир - 1)"

Автор книги: Константин Гордиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Все оживились – богомольный Ивко отозвался безбожным словом. Разволновался, загоревал старик, со слезами вспомнил справедливый приговор Кобзаря, прочитанный внуком: "В кандалы закованная, кадилами закуренная сторона!" Обворована, поругана, обманута. Ой, лихо, лихо...

Захар не без гордости заверил Нарожного, что только в его хате можно свободно высказываться против царя ("А ну, Павло, выйди, посмотри, не подслушивает ли кто-нибудь у хаты!.."), пусть Юрий Иванович и не думает при людях затевать разговоры – сразу сомнут...

Тут Орина свое слово вставила. Отец ее тоже такой... Посмей только при нем против царя и бога!

Маланка удивлялась: как смело, свободно разговаривает Орина с мужиками. Грицко Хрин свидетельствует: Чумаку хоть кол на голове теши – он будет твердить свое. Упрямый. По мнению Захара, люди еще не собрались с силами, несмелые, они и старшину боятся. Калитка медаль наденет – замри! Верно говорит Юрий Иванович: за свободой не с поклонами ходят, не просят, ее силой берут. Пусть будет наукой для нас царская расправа над русским народом.

– Царь хотел запугать революцию! – вставил свое слово Павло, который, как младший, больше молчал, слушал. – Но народ не запугаешь!

Мать знала и горевала: нет у хлопца страха, отчаянный, пропадет, погубит себя.

Нарожный обнял Павла за плечи:

– Правильно, хлопче, не запугали!

В Петербурге, Харькове рабочие гасят огни в топках, останавливают заводы, выходят на улицу с красными знаменами, сражаются с казаками за свободу, за восьмичасовой рабочий день, за народную власть.

Юрий Иванович назвал много таких городов, о которых не слышали, не знали и не могли запомнить. По всей стране поднимается народ: в Севастополе горит арсенал, прокатились забастовки в Москве, в Варшаве, в Баку, Одессе, Киеве...

Необычайные дела совершаются вокруг, будят мысли, женское сердце охватывается состраданием ко всем обездоленным. Кабы не любовь, звездой светившая в ночи, Орина пропала бы совсем у Калиток. Павло, как мог, подбадривал, подавал через брата и сестру весточки, не дал упасть духом. Не одна ли у всех горькая доля? Теперь Орина и, может быть, каждый в этой хате знает, что делать... Не покоряться лиху, раскрывать людям глаза.

И дед Ивко прослезился от волнения – дорогого гостя бог послал... Совсем было душа затмилась...

От внимательного глаза Татьяны не укрылось, что у Нарожного, может быть, нет и запасной сорочки для перемены – кто знает, с каких пор скитается он. Татьяна пошепталась с дочерью, открыла сундук, достала новую полотняную сорочку Захара – сама пряла, белила, шила – не наденет ли ее Нарожный? Старая-то уж заносилась... Мастер мнется, смущается, дед Ивко строго приказывает мастеру слушаться сноху, и Нарожный покоряется. Так. В самую пору пришлась. Захар не без гордости поводил глазами – с какими людьми он знается! А Татьяна советовалась с дочерью: какого бы гостинца дать Нарожному на дорогу? Долго суетились, перебирали все запасы и ничего не могли придумать: сушеных лесных груш он, вероятно, не возьмет? Обе опечалились...

Нарожный советует сбираться своим кругом, шить, прясть, и... учить уму-разуму людей... Только нужно быть осторожными...

Тут Грицко Хрин, как человек бывалый, видимо, хорошо разбирающийся в тайных делах, спросил мастера, есть ли у него газета "Вперед"?

Юрий Иванович усмехнулся, кивнул головой – он принес им немало книг, листовок, газет. Будет что читать и раздавать по селам.

Небольшая книжечка обращалась к сельской бедноте, давала ответ на все жгучие сельские думы, заботы, надежды – проясняла людям свет. Снова начались разговоры за столом о сельских нуждах.

Надо, чтобы подати платили богачи, а бедняка совсем освободить. Кто будет возражать против этого? Надо, чтобы на селе правили сельские комитеты. Книжечка выводила людей на светлый путь. За разговором просидели до третьих петухов. Скоро придет время, – наставлял Юрий Иванович, – когда каждое село, каждый крестьянин должны будут сказать свое слово. На сельских волостных сходках надо выносить приговоры о разделе панской земли, передавать об этом из села в село, из уезда в уезд.

Не давать новобранцев, не платить податей, не подчиняться властям, чтобы во всем отказывали.

Павло перебирал листовки, складывал их и радовался – в самую пору. Снова заговорил непонятными для женщин словами. Захар, Грицко, может быть, все это знают, а Татьяна и Маланка с Ориной довольно неловко чувствовали себя, хлопали глазами. Орина решила наедине расспросить Павла, о чем он говорил.

– А кто же начнет? – шепотом спросил Захар, и все насторожились. – То есть восстание...

Можно было думать, что Захар готов хоть завтра.

Нарожный пристально посмотрел на Захара, остудил его:

– Поодиночке перебьют... Надо собирать силу.

Объединяться селами, городами. Царизм у всех в печенках сидит, всем невмоготу – русским, украинцам, белорусам, полякам, грузинам.

Не вспомнить всего, что было переговорено в эту ночь.

Каждый затвердил одно:

– Надо собирать силу.

Отныне хата Захара, закопченная, ветхая хата, приобрела особое значение в селе, и это почувствовали все, кто здесь находился. И еще почувствовали – не последние они теперь люди.

8

– Брови чешутся – кто-то хвалит, – сказала красавица Одарка.

Жужжат прялки, струятся нитки, девушки прядут на посиделках. Томятся, с натугой выгибаются, распрямляются, а песни и думы складываются все на один лад – хотят меня молодую за немилого отдать.

Подошло время свадеб, у каждой душа не на месте, голова туманится, где-то блуждает девичья доля, злая или счастливая, кого-то встретит она?.. Мало ли насмотрелись, мало ли нагоревались. Безотрадное зрелище у каждой перед глазами – не одна молодая жизнь загублена, за немилого приневолена...

"...О чем ты думала, подруга, когда сваты сидели?" – "Да я думала, подруженьки, что не отдаст меня батько. А он меня отдает, сам не знает и доленьки моей не ведает... Маменька, пора уже, что ж ты меня не учишь, мама?" – "Как же мне тебя учить, жаль тебя бить, сама будь умницей. На свекра работай, белую постель стели, угождай, доченька, угождай. Деверя уважь, коника седлай, угождай, доченька, угождай... Золовке угождай, косыньку заплетай, угождай, доченька, угождай..." – "Ой, стена моя, стена, что ж ты стоишь нема, что ж ты мне ничего не скажешь?" – "Как же мне говорить, коли меня некому белить, уже ушла моя княгиня..."

Девичьи плачи и причитания разносятся по селу в эти дни. Молодая ходит по хатам, водят ее дружки, поют, молодая кланяется, скликает родню. Не у одной дрогнет сердце. Свадебная пора пришла – засыпало село новостями, никто не избежит острых язычков.

Левко Мамай не засылает сватов к Ульяне, видно, не хочет брать. Долго водился с нею, словно она его дурманом опоила, а теперь приворожила Морозова Настя, он вьется около нее, – видно, во хмелю, в любистке выкупан – как хмель крученый, девчатам люб.

– Я уже, – говорит, – одного кабана у Калиток съел и еще съем...

Гуляка, говорун, он умеет окрутить. Не то что какой-нибудь хуторской, тот к дивчине подступает, как к плащанице. Ульяна ходит словно волчица не усмехнется, не заговорит, смотрит исподлобья, грозит прогнать Настю из-под венца. В воскресенье они поссорились, теперь обе не ходят на посиделки. Ульяна сорвала с головы Насти цветы, изодрала уборы: "Ты зачем его приманила?" Ульяна нравом в мать – со всеми переругается. Хоть и из богатого двора, дочь старшины, – парни ее обходят, в ней ни красы, ни привета. Она и приворотную травку носила за пазухой, чтобы парни прилипали – ничего не помогает, в девяти церквах заказывала поминание за упокой Настасии... Да чтобы в один и тот же день и чтобы церкви были через мосток... Запыхавшаяся, запаренная, красная, бегала она по всему Лебедину. Сначала в соборе, что на базарной площади, положила просфору, серебро и записала имя, затем побежала к Трем святителям через мосток, что около земской управы. Оттуда – в Никольскую. Снова через мосток, через Вильшанку – в Покровскую. Оттуда через Васильеву плотину – в Троицкую. Снова через мосток – в Воскресенскую, в Григорьевскую, мироносицкую... Через Ушивцеву плотину на Кобижчу. Обегала все церкви, бесноватая, все подавала за упокой души божьей Настасии... Нет на селе более лютой девки, чем Ульяна, дочь старшины. Пока была в семье Орина, – гуляла, нежилась, невестка за всех работала, а как теперь? Орина из реки Псла воду носила, огород поливала. Не управится с огородом – свекровь загрызет. Невестка-то управилась, да и уходила себя.

Горькая доля невестки, оплаканная, овеянная печалью, будила девичьи думы. Злая, неодолимая, вековая покорность – неизбежная эта доля ждет каждую. Придет ли пора, когда девушка будет жить по своей воле? Не иначе как с досады девушки пели:

По городу ходила, лебедика водила,

Десь я в тебе, мiй миленький, за наймичку робила,

Як я в тебе за наймичку – поплати менi годи,

Як я в тебе за хазяйку – то босої не води.

Всем покорялись, угождали, терпела обиды. Что же делать? В девках засидеться еще тяжелее. Без рода, без защиты, как тополь на дороге. К кому прислонишься? Кто возьмет? Засидевшаяся девка девчатам не подруга, молодкам не пара. Поп Онуфрий обездолил не одну девушку. Разве соберется с силами жених с бедного двора заплатить двадцать рублей за венчание? Никто и сватать не хочет, обходят парни Буймир, из других сел берут, где невесты дешевле – не приходится жениху разоряться. А что делать тому отцу, у которого четыре дочери? У батька – лишняя, у свекра – батрачка.

Оринина жизнь, к слову сказать, вся на глазах у девчат. Загубили молодую жизнь. Кого не проймет жалость? Не покорилась родителям, бросила ненавистного мужа, снова с Павлом водится. Неслыханное на селе дело. Девчата не могли понять, как она отважилась на это. Матери сурово наказывали дочерям – больше для порядка, – чтобы не встречались с ней, избегали бы, не перенимали дурных нравов. Орина пошла наперекор всему свету – смелая женщина. Что она теперь будет делать?

Девушки крайне обеспокоены. Это только кажется, что они о чужом горе пекутся. Кто знает, кого какая судьба ждет?

– У кого теперь будет Орина?

– Чья она теперь будет?

Девушки пряли с тоской, а потом запели. И слова-то обыкновенные – "а пойду замуж за того пьяницу треклятого", – но словно печаль застлала лица, девушки задумчиво выводили, как бы не чувствуя курной хаты, невзгод, уносясь куда-то в неведомые миры. "Жила у отца не год, не два, не упомню добра, а у свекра хуже пекла, света не вижу", – взывала девичья доля к белому свету. Орину всегда до слез доводят эти жалобы невестки, как только она заслышит песенные голоса. В самом деле, не про Орину ли сложила эту песню чья-то горькая душа? Прозрачное, словно росинка, чувство звенит в девичьей песне, и нет ему ни конца ни края...

9

Звездное небо покрылось тучами, тихая теплая ночь легла на землю, лениво падал пушистый снег, застлал село. Ох, и начудила же на этой улице зима! Кругом странные закоулки, незнакомые, причудливые завалы, улица обступила, морочит, водит – как тут не сбиться?

Всматривались в темноту, так что в глазах кололо, прислушивались везде глухо. Оглядывали столбы, ворота, колодези. Орина держала в руках сувойчик полотна, а в нем билось огненное слово свободы... С улыбкой вспоминала: давно ли в такую ночь они ходили с колядами, ворожили? Перед глазами пробежали беззаботные годы девичества.

На развилке Маланка с Максимом свернули в соседнюю улицу. Сквозь густую мглу блеснул огонек – это посиделки у бабы Жалийки. Сколько беспечных, отуманенных голов склоняются над полотнами? Орина пробивает путь к свободной жизни. Великие события происходят вокруг, к сердцу подступает необычайное, праздничное чувство. Учитель Андрей Васильевич учит грамоте парней и девушек, а среди азбуки иногда вставляет многозначительное слово, хоть начальство и косится на эти собрания. Орина скрывает от людей свою любовь к Павлу, словно носит в сердце что-то грешное, краденое. Скупой на слова Павло, словно чувствуя, что делается на душе у Орины, ведет ее за руку... Кабы не худые времена, разве они прятались бы от людей? Приходится остерегаться пересудов да наговоров немало на селе недругов, повсюду мутят умы. Приходится крадучись встречаться хоть изредка – наглядятся друг на друга, перебросятся словом, а днем не показывайся. Много глаз, чуть не все село следит за ними. Неслыханное дело: жена бросила мужа и водится с другим – неуважение к обычаям, надругательство над церковью. Одни следят из любопытства, другие – со злыми чувствами. Который уж раз Павло заверяет Орину: скоро придет свобода, тогда никто не будет помыкать ею. Кабы мог он, взял бы на себя все муки, что выпали на ее долю. Мысли о ней никогда не покидали его, она вошла в его сердце, всегда была перед ним, дорогая голубка.

Орина обмякла, ослабела, слушая речи милого, прижимаясь в забытьи. Сердце радовалось свободе. А только не замечает он – глаза ее прояснились, набегала усмешка, – что Орина не только своей хатой живет, не только думами о своей доле. Иные мысли приходят ей теперь в голову – о счастье людей. Одна она, что ли, жила в неволе?

И теперь ей порой кажется: не сон ли это? Неужто она находится среди людей? И никто ее не грызет, не ругает? И к людям пойдет, и к ней придут, и не бьют ее, не клянут, не издеваются?

Она снова стала разговорчивой, улыбчивой. Неужели она снова среди людей? Жила у Калиток – как сорока на терновом кусте в стужу. Никогда не выходила из-под надзора, не выпрягалась из работы. Не хотелось ни одеться, ни за собой следить. Теперь она снова повеселела, ожила. Это Павло не дал упасть духом. Разве девушка вольна в своем выборе? Разве не сбывают дочерей силой, не отдают замуж против их воли? И нет спасения, нет помощи – церковь, обычаи связывают волю и разум. "Так повелось еще от дедов и прадедов..." Мало ли нагоревалась мать, когда Орина ушла от Калиток? Плакала, тужила о дочери.

...Стлали ковры, зажигали паникадило, связывали руки, возлагали венцы, читали апостола, стращали мужем, благословляли крестом. А получилось вот что...

Закрутили, затуркали матерям головы попы да церкви.

Услышав конский топот, Орина и Павло свернули с дороги, забрели в глубокий снег, стали за толстенными тополями, затаили дыхание. Двое верховых проскакали по улице на запаренных конях по брюхо в снегу урядник Чуб с Непряхой не спят ночи, смотрят за порядком, следят, охраняют. Они спешили объехать село, чтобы отдохнуть в веселой компании...

Скрылись всадники, и Орина с Павлом вышли из-за деревьев, снова пошли по улицам и закоулкам. Сколько передумали и переговорили они в эту необыкновенную, свободную, радостную ночь!

А утром, что случилось утром! Едва только восходящее солнце бросило на заснеженные крыши красный луч, подмерзший снег резал глаза своим блеском, соломенный дымок мирно подымался вверх, звонко разносился скрип колодезных журавлей, женщины вышли, чтобы набрать воды... "Начало революции в России!" Все останавливались как вкопанные. Читали. Всех охватило холодом. Ульяна первая прочитала женщинам вслух и остолбенела. Женщины со страхом бросали ведра, бежали в хаты и голосисто, возбужденно кликали мужей. Собралась толпа. Чумакова Марийка, три зимы ходившая в приходскую школу, читала вслух. Люди ужаснулись, когда узнали о кровавой расправе царя над беззащитным народом. Дядя царя, Владимир, командовал расстрелом. Тяжело легла на сердце новость. Деревья, колодезные журавли, ворота, ограды, двери, оконницы пестрели листками...

Иван Чумак давно носится с тайной мыслью, не знает, кому доверить. Встретил Захара – заговорил, а ведь когда-то пренебрегал им. В хату, правда, и теперь не звал, но выложил свою мучительную мысль. Захар больше с людьми общается, слышит...

– На кого молились? От кого ожидали спасения? Перед кем преклонялись? Кому верили, в церкви "многая лета" пели?.. А теперь... Низвержение царского строя... Залитый кровью Петербург.

И Захар сказал, без всякой проволочки, опечаленному соседу:

– А ты не томись душой, слушай, что умные люди советуют. Пора нам покончить с губителями народа.

Счастливый человек, с легким сердцем судит обо всем. Чумаку не под силу понять. Глаза словно завязаны. Страшные события мутят разум, мучат.

Люди снова обращались к листку, за разгадкой, за разъяснением.

Гневное, как молния, слово опалило души.

Не пошатнулась ли извечная людская покорность?

Листовки наделали переполох на весь уезд. Калитка собирался в присутствие, как на казнь, – нелюдимый, злой. Кто знает теперь, где скрывается враг? Что только делается в Буймире! Раньше люди старались не попадаться на глаза старшине, когда он разгневан. Население знало его привычки и когда-то угождало. А теперь словно всем безразлично, куда и зачем он идет, весел ли он или печален и что у него на уме. Все село высыпало на улицу, скотина не напоена, печи не топлены, в будни бездельничают...

Бывало, услышат бубенцы – прячутся по хатам, не дышат, из окон выглядывают: кто едет? А теперь спокойно стоят на дворе, и вид у них такой, словно ничего не случилось – только земский с приставом мчатся по улице на борзых конях, вихрем снег вьется. Не очень приветливо встречают начальство: бросают хмурые взгляды вслед саням и не кланяются чубы, редко когда склонится седая голова, а некоторые просто стоят спиной и не оборачиваются. Удивительные перемены. Люди таят злые умыслы.

Опухший, заспанный урядник Чуб стоял перед приставом навытяжку, докладывая, оправдывался:

– Всю ночь объезжал село, падал снег...

– Из листовок? – с издевкой перебил пристав Дюк, высмеивая его при людях.

В волости началась беготня, суета. Сзывали десятников, старост, скликали стражников. Калитка услужливо выложил перед земским листовку. Добросельский тяжело сел за стол, насупил черные густые брови, лицо и лысина его побагровели.

Стражники ходили по селу, срывали листовки, заходили в хаты, стращали, грозили, требовали, чтобы признались, у кого припрятаны листовки. Да разве скажут, признаются? Вместо этого люди насмехались, пререкались с начальством. Непряхе не было прохода. Беда в собственном селе быть стражником – ни внимания, ни уважения!

10

– Ты Орину поедом ела! Все мясо объела! Кожа да кости! Выпила кровь! Засохла дочка у тебя! Была как калина, а пришла синяя, худая, босая! У тебя и хлеб и соль под ключом, одна вода не под замком!

– Дочка твоя ленивая и бесстыжая, как и мать! – ответила Ганна Калитка разгневанной женщине.

– Мало дочь ворочала тебе мешков? – отчитывала Чумакова Лукия сватью. – Мало скотины выходила?.. Ты причесанная, холеная, в постели нежилась, а на дочке сорочка истлела от работы!

– Ты, что ли, мне богатство нажила?

– На хабарах разжились!

Собирались люди, выглядывали из-за тынов, смотрели, слушали.

– У этой Ганны рот никогда не закрывается, – заметила соседка Татьяна.

Оскорбленная в своей добродетели, Мамаева Секлетея осуждала семью Чумака и ее дурные нравы... Морозиха целиком сочувствовала куме, а вот старую Жалийку никак не пронимали рассудительные слова, и она пускалась в пререкания:

– Орина столько вытерпела с этим богатеем!

В пику хозяйкам, распустившим свои злые язычки, Татьяна Скиба вступилась за бесталанную невестку:

– Да Орина не жила, а только мучилась, какая с ним жизнь, это же пень! – то есть сын старшины.

Охаяла Татьяна хозяйского сына, и теперь Мамаева Секлетея напала на нее. Кому, мол, не известно, Татьяна сама хотела породниться с Чумаками, да не вышло, так она теперь защищает и покрывает Орину. Орина у нее все дни проводит. Порядочные люди на порог не пустили бы, не приняли бы, а Татьяна сама заманивает Орину...

Секлетея и Морозиха спорили с Татьяной и Жалийкой, всячески защищали Калиток:

– Орина пошла за единственного сына, хлеб соблазнил! Что у нее было? Одна сорочка на плечах – нечем постель застлать. Что она принесла, что привезла? На чужое богатство позарилась. Единственный сын, на войну не возьмут, с братьями делиться землей не надо... Язык Лукия распустила, взяточником обзывает старшину. На власть наговаривают, стыда нет, бога не боятся...

Татьяна вновь обращается за сочувствием к соседкам... Бесстыжие хозяйки занимаются наговорами на честную женщину, оговаривают Орину. А кто же не знает, что Чумаки из-под кнута выдали замуж дочь, что Мамай околпачил Чумаков, ни одна девушка не хотела выходить за придурковатого парня.

Улица раскололась на два враждебных стана, защищавших каждый свою сторону, и свара разгорелась бы, вероятно, на весь околоток, но внимание соседок снова привлекли сватьи, которые в разгаре страстей честили друг друга. Все заслушались, как Ганна Калитка разделывала Чумакову дочку:

– Хлеба напечет – печку хоть строгай! Из белого черное сделает! На скатерть положит хлеб – все слиплось! Везде следы пальцев! Хату побелит как кузня! Масло собьет – оно тает от ветра, не то что от солнца. Выстирает сорочки – как тряпки. Посуду моет, музыка заиграет – у нее миски из рук валятся...

Ганна Калитка стыдила сватью – нечего сказать, хороша хваленая, работящая да старательная Чумакова дочка!

Всем памятно – кто мог забыть? – как Ганна на весь Буймир ославила невестку, ходила по всему селу, показывала скатерть в слипшемся тесте: "Смотрите, люди добрые, – невестка хлеб пекла!" Об этом пересказали матери, и Лукия немало плакала, горевала... Издевались над дочкой у Калиток как только могли. И еще рассказала Лукия людям, как муж ночью избил Орину, вероятно хотел, чтобы черная болезнь напала, испугать хотел, и она прибежала в родной дом босая. Думал, вгонит жену в чахотку, никому не будет нужна. И хоть бы муж был, как у людей, а то мохнатое да уродливое – глядеть тошно.

Лукия теперь увидела все в новом свете и многое себе уяснила, все припомнила. Неспроста Мамаева Секлетея не хочет сына женить на ленивой Ульяне, которая вся пошла в мать.

Уж тяжелее обидеть, допечь Ганну вряд ли можно было. И без того засиделась дочь в девках, никто сватать нейдет, хоть она и из богатого двора и дочь старшины. Проклятая сватья нарочно разносит худую славу, пугает людей, чтобы никто не брал Ульяны. Вот к чему клонит сватья.

– Ведьма! – с пеной на губах крикнула Ганна.

Обругав сватью непристойными словами, она, к общему удивлению, рассказала всем, как ее сглазила эта ведьма. Ударит гром, молния – и заложит грудь, нападет кашель или заболит голова, уши. А то раньше не было ничегошеньки... Возвращалась Ганна с базара, встречает ее сватья: "Ты уже с базара? Так рано?" И что бы вы думали? Едва смогла Ганна вытопить печь! Ну, сама не своя! Все ломит, крутит, болит. Обеда не смогла сготовить...

Может быть, этот рассказ кого-нибудь и убедил, но Лукию он развеселил и обозлил. Сильнее оскорбить, чем этой бредовой выдумкой, навряд ли было возможно.

– Типун тебе на язык!

– Ведьма!

– Чтоб ты до дома не дошла!

– Сводница!

– Чтоб у тебя язык отсох!

– Так бы и жила своднями!

– Змея!

– К Татьяне ходила?!

– Чтоб тебе ноги повыворачивало!

– Что цыганка на базаре сказала?!

– Чтоб ты домой не вернулась!!

Выглянул Иван Чумак из хаты, хмурым взглядом окинул сварливых, горластых женщин.

– Плеснуть бы на вас водой! – рассудительно проговорил он и, бессильный угомонить разбушевавшихся сватий, ушел в хату, не стал слушать.

Люди с любопытством следили за этим поединком, слушали, думали и сказали:

– Лукия отдала дочку силой, а теперь клянет сватью. Разбогатеть хотела. Искалечила дочери жизнь, а теперь враждует с Калитками.

Каких только перемен не бывает с людьми!

Навеки со сватьей поссорилась, разругалась Лукия!

Если вам приснятся цветастые рядна – так и знайте, непременно к ссоре...

11

Звонят в колокола, позванивают белые опошнянские горшки, пастухи играют на сопилках, гончары высвистывают на глиняных петушках – ярмарка!

Яркие, как калина, девушки прогуливаются среди саней, в аксамитовых корсетках, в цветастых сорочках. Волосы у них заплетены в косу, а у кого пышные, то в две, и уложены венком. Сапожки по ноге, а ноги мерзнут, девушки подковками постукивают, притопывают, сапожками зелеными, красными, желтыми... Честь и слава девушке, которой не холодно на морозе и не душно в жару. Если хлопец нравится девушке, то и ноги у нее никогда не мерзнут, будет стоять ночь на морозе и ногой не топнет. А если уж не нравится, так и знайте: ноги сразу замерзли, мне надо домой идти.

Пестрят в глазах плахты, украшения, ленты, уборы. Как бы ни была девичья жизнь тосклива, но одежа играет всеми цветами, веселит сердце. Зеленые пояса перевивают девичьи станы, красная обшивка плещет по голенищам, щеки на морозе пылают. Какая-то девушка купила зеркало, собрался девичий кружок, смотрятся... Что нужно дивчине?..

У парней шапки сбиты на затылок, сапоги ослепительны. Они прохаживаются по ярмарке, лакомятся медовыми пряниками, перебрасываются с девушками шутками, криком, смехом, угощают пряниками. Хлопцы встряхивают чубами. Каких только нет чубов – лоснятся на солнце – девчата могли вдоволь налюбоваться. У кого пышный, у кого приглаженный или кудрявый, у кого волнистый. Мамаев Левко видный на всю ярмарку хлопец – пухлое лицо его красно, как пояс. Сошлись парни-богатеи, завели спор – кто больше выпьет пива. Люди идут, вскидывают глаза, видят, у кого больше бутылок, у кого какие достатки.

Тут, в толпе, шатаются и Павло с Максимом, и Маланка с Ориной и Одаркой протискиваются меж саней, залезли в такие дебри, что и не выберутся никак. Конечно, ходят они тут не без дела – повезут домой ярмарочные люди нежданные гостинцы, только не каждому ведать о том положено. Лирники поют хриплыми голосами жалостные песни о войне. Собралась толпа, люди с опущенными головами стоят в задумчивости, слушают, у иных бегут слезы: тужат по сыновьям, мужьям, братьям, сложившим головы в песках Маньчжурии. Покоряются, терпят – до каких пор?

Среди ярмарочного люда сновали и подростки в матросских, солдатских бескозырках, которые искалеченные отцы попривозили с войны.

Сквозь крик и рев беззаботно журчат ясноголосые сопилки, струятся, как весенние ручейки. Кожухи бьют по рукам, хлопают, торгуются. Горланят пьяные гуляки. Прасолы, мясники, свиноводы, засаленный, важный народ, устраивают свои дела.

Дюжие мясники с набрякшими на морозе лицами рубят на пеньках мясо, а те, что распродались, пьют под навесами горилку, бегают собаки и лижут пеньки...

И чего только на этой ярмарке не наслышишься! По всей ярмарке идет говор:

– Шкарупа повесился!

– Да где ж повесился, он под навесом пьет горилку.

– Значит, что-нибудь есть, коли люди говорят...

Ярмарка собирает и разносит по свету все новости. Собрались в кружок платки – черный, цветастый, рябой, зеленый, вели разговор о том, что Яков бьет Орину. Черный платок учил молодиц уму-разуму:

– Надо уметь мужу угодить – постирать, помыть, чарку налить...

Раскрашенные горшки сияют на снегу, торговки бубликами, салотопницы, перекупщицы скликают из-под палаток ярмарочный люд. Шипят оладьи, вкусный запах постного масла разносится по торговому ряду, пьяно пахнет кожа, распирает грудь, густой березовый запах дегтя кружит голову, чудесный аромат источают меды – розовые, красные, синие, желтые, грушевые, бураковые, сливовые. Торговки цедят, нахваливают, кивают – вон у той мыши плавали, фуксином мед подкрашен. Проголодавшиеся покупатели подхватывают бубликами бекмесы*.

_______________

* Б е к м е с – арбузный мед.

Базарные утехи!

Слоняется человек по ярмарке, места себе не находит, трется среди ярмарочных купцов, задурили совсем голову человеку, свету не рад, растерянный, озабоченный... Вдруг спасительная мысль пришла в голову, можно сказать, вспыхнула: "Лучше пропить, чем дегтя купить!"

Прояснился свет у человека, на ярмарке наступил порядок.

Румяная торговка наперебой с другими приглашает покупателей, чтобы отведали медового кваску – остренького да пьяненького.

– Вот квас так квас, только в Москве да у нас, и государыня пила, три ведра взяла... И еще заказывала...

Грузные купцы скупают шерсть, пряжу, смушку, – как раз идет овечий окот, смушковая ярмарка. Молодки любуются полотнами – нежные белые полотна ласкают румяные лица.

Чего только нет на этой ярмарке! Где еще есть такое куриное перо? Шерсть? Воск?..

А какие колеса продавали – сплошной звон! – бороды зачарованно рассматривали тяжелый обод – ясеневый, гнутый внутренней стороной до спиц, молодой ясень, а старый – гнут иначе... На все нужна ухватка, талант. Колесник не какой-нибудь – у таращанского мастера учился!

А посреди ярмарочной площади приметные в толпе стоят урядник Чуб и возле него стражник Непряха – в новых мундирах, казенный цвет внушает людям страх и уважение, красные шнуры горят. С саблями, при шпорах, они стоят слушают, смотрят: время тревожное, год неспокойный, бунтарские дни за всем не уследишь, не усмотришь, недоглядишь, всего недослышишь. Вдруг лица их просияли, Непряха выпрямил длинный свой стан, Чуб, пригладив пышные усы, ловко вскинул руку к козырьку: пышные хозяйки плыли, усмехались, кивали – чернобровая Ганна и русая Секлетея протискивались к коровам. Видные хозяйки, кожухи на них в четыре смушки, с красной каймой, вывели коров на ярмарку.

Люди заглядывались вслед разодетым хозяйкам, рассуждали:

– За королем и Химка барыня, а за пьяницей и княгиня сгинет.

Отменные коровы, не коровы, а колодцы, весной будут с телятами. Коров хозяйки продавали дорого, предвесенняя скотина в цене, перезимовала, выкормлена. Осенью скот дешевый хозяева скупили, а теперь перепродают с барышом. Мамай, Калитка сбывают лишних коров, а Грицко Хрин продает последнюю – единственное утешение в жизни, кормилицу, спасительницу. Теперь покупай коня, впрягайся сам в работу. Все равно пасти скотину негде, снимай у Харитоненки луга, а потом не вылезай из отработок. А там осенью коня продашь, купишь корову. Так и вертится крестьянская жизнь.

Ярмарка гудит, ревет, стоит сплошной говор, ярмарка горланит, ржет, свищет, гремит, гогочет.

Со всего света понаехало народа! Из Шкарупивки, Ламахивки, Чопивки, из Капустянец, Чаколапивки, Веприка, Махинихи, Сыроватки, Чумакивки, Чупахивки...

У церковной ограды столпился народ – люди протискались через загроможденную площадь и обступили лирника. Немало лирников на ярмарке, голоса их среди оглушительного гвалта стонут и завывают. Но шапки, платки, кожухи только сюда и плывут, толпятся, смотрят. Слушают песню про старшину и потешаются. По всей ярмарке сразу пронесся слушок: "Знаменитую песню про Калитку сложил лирник. Пойдем послушаем..." Люди бросали торговлю и сбегались к церковной ограде, хватались за бока. Деньги непрерывно сыпались в мисочку лирника, который наигрывал и пел-выводил, как ненасытный старшина за казенную печать рубли собирал, себе карман набивал, десять лет прослужил, сто десятин земли прихватил.