Текст книги "Чужую ниву жала (Буймир - 1)"

Автор книги: Константин Гордиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Люди съехались из соседних сел, из полтавских, гадячских хуторов, в кобеняках, серяках, свитках, кожухах, из Веприка, Ольшан, Капустянец.

– О каком старшине поют? – спрашивали иные.

– О нашем Калитке Романе, – услужливо разъяснял всем Захар. На весь уезд разнеслась слава старшины.

– Все они прохвосты! – говорили люди и бросали лирнику медяки, а порой и серебро, передавая их в толпе, как в церкви передают на свечи, всем понравилась песня о "цибульчанском" старшине...

А тому, кто не знает, почему его так называют, Грицко Хрин охотно рассказывал: когда выбирали старшину – кидали головки лука, то есть цибули. "Вот так потеха!" Люди качали головами, а лирник Дорофей пел, как старшина "цибульчанский", он же опекун Дарьи Рипчанской, Маруси Замшанской...

Грицко Хрин снова разъяснял, кивал в сторону молодых рослых торговок, к которым хаживал старшина...

– Он же председатель суда, мошенник хоть куда, – выводил лирник.

Слушатели сопели от удовольствия. Отныне весь мир будет знать старшину Романа Калитку! Веселый день настал для Буймира – люди бросали все, зазывали соседей: "Идем, послушаем песню о нашем старшине!"

Лирник Дорофей пел, и люди не могли наслушаться.

Все лирники в этот день завидовали Дорофею, который неизвестно чем приманил народ. Толпа росла, гам не утихал. Старый Дорофей был удивлен такому счастью, которое еще не выпадало на его долю – целый мешок медяков насобирал!

А что касается Захара, Грицка – творцов этой незабываемой песни, то о них и говорить нечего. Они-то больше всех радовались своей затее, конечно не подавая вида. Всё припомнили старшине – солдатские деньги, сиротские слезы, навек ославили, осмеяли ненавистного Калитку... Метался в этот день старшина, выходил из себя, но никак не мог сообразить, кому могла прийти эта затея в голову. Вероятно, бурсак какой-нибудь сложил. До черта развелось в Буймире тайных, ловких злодеев. Старшина спрятался от людей, не вылезал из хаты, зато уж Ганна с Секлетеей наслушались, натешились досыта! Мог ли ожидать Калитка такой напасти?

А лирник Дорофей, как во сне, крутил свою лиру, накручивал деньги: "Что за диво? Что за песня? Озолотиться можно!"

Лирник играет, народ потешается, ярмарка кружится, крутится, а стражник Непряха и урядник Чуб стоят посреди и не знают не ведают, что на свете творится. Мало ли лирников на ярмарке? Выводят во все голоса, даже в голове гудит. А если бы и дознались, что бы они сделали? Правда, люди твердят, что урядник со стражником все могут сделать, разве что не остановят солнца.

А тут еще Захар среди ярмарки стал на сани и обратился к людям:

– Товарищи!

Это долетело до уха урядника, и он приказал Непряхе:

– Дай ему "товарища" в зубы!

Где там! Люди плотно обступили Захара и требовали: пусть говорит! Теперь свобода! Манифест слышали? Надо, чтобы все крестьянские нужды доходили до царя!

В то время по селам гуляла молва о том, что царь-батюшка не знает не ведает, как людей обманывают, – нерадивые слуги скрывают правду от царя.

Захар стал на сани и объявил людям, чтобы не нанимались к панам по дешевой цене, чтобы требовали высокой платы: плужники, сеяльщики – полтора рубля, бороновальщики – рубль. Харитоненко дорого берет за аренду, эксплуатирует наш труд, нанимает рабочую силу за бесценок. Надо нашим людям за ум взяться. Мы добьемся свободы только тогда, когда народная власть станет.

– Ты говори о земле, а власть – леший с ней! – вразумлял оратора Иван Чумак.

Людям понравилась мысль о единодушных требованиях к панам, решили обсудить этот вопрос на сельских сходках, подбадривали оратора.

Такое собрание на ярмарке не новость. Пристава нигде не видно, и Чуб сегодня полновластный начальник. Где бы ни собралась толпа – известно, речь идет против панов. Плохо только, если кто-нибудь услышит из экономии – донесет Харитоненке, дойдет до земского, до исправника, те дадут нагоняй приставу, тогда уж несдобровать и уряднику. Ну и времена! Разве может Чуб среди бела дня заткнуть людям рот, когда сам манифест говорит?.. К тому же немало важных хозяев Буймира мотаются по ярмарке, слушают...

Захара чуть не сбили с ног – столько народа привалило, услышав заманчивые слова о земле, оплате, аренде. Всем не терпелось послушать, что будет говорить длинный невзрачный человечище в сермяге. Оратор широко раскидывает умом, видно, человек здравого смысла, все хочет охватить. На что нам война – людское горе, слезы, пагуба! Только ненасытным панам нужна китайская земля, нам и своей хватит, надо только вырвать ее у панов – вот куда он гнет, к совершенно другой войне призывает, к войне против панов.

Оратора обступили, слушали его речь о том, как крутится "земельный" шар, и о том, что "лиригия" – дурман. Сегодня поп повенчал молодых, а завтра муж набил жене морду, приходит она к попу служить молебен Ивану-воину, чтобы укротил мужа, – вот попу снова выгода.

Шум и гам поднялся в толпе от этих безбожных слов, Захар увидел красную Мамаеву рожу. Тот надрывался, грозил кулаком. Лука Мороз тоже возмущенно что-то выкрикивал. Тут протискался урядник со стражником и разогнал сборище – не собрание, а буйство, беспорядок. Послышались угрожающие выкрики – одни стали оборонять Захара, а церковный староста Мамай с компанией наседал. Кто-то крепким кулаком саданул Захара в бок, на него насели, Грицко Хрин едва вытянул приятеля из толпы, принял на себя тумаки. Друзья замешались между санями, конями. А что такое сказал Захар? Разве не такое бывает на селе? Мамаева компания хотела расправиться с ним за правду. А Захар еще не все высказал. Он развозил рукавом кровь на лице, чувствуя ее соленый привкус, набрал горсть снега, прикладывал к распухшим губам, к носу, останавливал кровь и ронял красные, как маков цвет, комки.

Пусть подождут, время придет, Захар им еще и не то скажет. А над Калиткой, над властью сегодня здорово посмеялись! Приятели смотрели на свет счастливыми глазами, хотя и пострадали за правду. Сегодня они заправляли ярмаркой. Горячая надежда легла на сердце. Приятели запели даже неизвестную доселе в Буймире песню. Пусть-ка раскусят кто слышит, что это за песня... Сани плыли по дороге, люди возвращались с ярмарки тоже с песнями, с криками, но такой песни, какую пели обиженные певцы, никто не слышал. Выражение глубокой задумчивости лежало на лице Захара. Мало кто знает... Глупый человек давно бы уже пропал от нужды и горя. Но Захар крепится! И повеселится, и запоет, и засмеется. И он еще даже надеется мало ли на что он надеется! Люди, не знавшие горя, не ведают и счастья. Скоро, скоро, чует сердце, народ соберется с силами... "Вставай, подымайся, рабочий народ!"

Люди возвращались с ярмарки не с пустыми руками. Захар и Грицко примечали – в руках были прокламации, повсюду в санях листовки. Это Павло с Ориной постарались. Люди, живущие в глуши, хотят услышать правдивую весть. Страшные слова западали в голову: в России нет закона, – в России столб, а на столбе корона. Эти меткие язвительные слова шепотом передавались из уст в уста, из села в село, добавлялись в разговорах, которые были все на один лад – о земле, о власти и велись с опаской, осторожно, чтобы кто-нибудь не проведал. Надо беречься от злого уха. Наиболее рассудительные, а таких было немало, со страхом открещивались от этих богохульных слов. Они ничего знать не знают и ведать не ведают, не знают, что к чему, чтобы не попасть в свидетели. А кое-кто мог даже донести.

Разбитая, ухабистая дорога змеилась, сани медленно ползли по улице, люди сбегались, обступали грамотея, читавшего вслух листовку. Обвисшие усы, нахмуренные лица, кожухи спешили за санями, чтобы не проронить ни слова, и когда слышалось "Пролетарии... соединяйтесь", то осведомленные в политике люди сразу отмечали: это социал-демократы.

Захар, который поспевал всюду, где только собиралась толпа, казалось, наизусть знал эту листовку, заучил и пересказывал внимательным слушателям: как люди хотели прийти к царю со своими жалобами, шли с хоругвями, царскими портретами, молитвенными песнопениями... "Спаси, господи, люди твоя..." Грянули выстрелы и покосили народ. Выручил! Нашли правду в защите от кривды, гнета, надругательств!.. Спаслись от самоуправства!.. Саблями секли, рубили, не разбирали, где седая голова, где мать, где дитя, топтали конями, а кони кованые...

Дорога вьется улицами, балками, выгонами, саней – глазом не охватишь. Хоть вечер и близко, люди не спешат, толпятся, разные листовки ходят по рукам. Крестьянский союз призывает братьев к борьбе за землю и волю.

Хуторяне жаловались, что живут без новостей в глуши, в лесах, в степях, – на ярмарке только и услышишь и увидишь свет. Иван Чумак обращается к толпе растерянный, беспомощный. Засыпают листовками села, ярмарки, не знаешь, кого слушать, кому верить. Одни твердят, что земля божья, должна принадлежать всему народу, как вода, ветер. Будь проклят человек, выдумавший загородки... Это не укладывалось в голову Чумака – как же без ограды? Страх нападал, приходила в голову мысль о непонятных днях, о которых пророчили старики, когда смешают землю и степи сольются в один цвет, как море. Иные призывают свергнуть царский строй, перебить плохих начальников – губернаторов, исправников. Слух идет, что один князь уже убит... великий... Сергей Александрович. Совсем потерялся Чумак. Беспокойная мысль набежала на людские лица.

Никто, конечно, не будет тужить об этом князе. Тем временем кто-то рассказывает людям о негодных приемах социалистов-революционеров. Что сделают бомбы, когда народ не разбужен?

Все заметили неказистого "оратора", – видно, крепкого ума человек.

Эти слова понравились людям – справедливые слова. Правда, Грицко Хрин не прочь пустить кровь душителям. Он бьет себя кулаком в грудь – вот тут наболело, он давно вынашивает мстительную мысль о расправе с Калиткой, с земским. Он даже не теряет надежды взять за горло Харитоненку. Какая бы кара панов ни постигла, она не окупит вековых издевательств над людьми! Грицко, а с ним и некоторые другие восхваляли карающую руку – надо проучить правителей, чтобы скорее вернули людям свободу, скорее роздали панскую землю.

Настало время, когда каждый мог распоряжаться своей судьбой. Пошатнулась покорность людей, каждый хотел по-своему разгадывать мир. Разбуженное сознание, еще глухое, чахлое, часто билось в беспомощности, не могло осилить сложных событий.

В голову приходили порою несообразные, путаные мысли.

Чумак в партиях не разбирается, голова кругом идет: одни готовят народ к восстанию, призывают разорвать путы крепостничества, силой отобрать у панов землю, другие предупреждают, чтобы капли крови не было пролито. Кто советует разбивать экономии, жечь панов, а кто и предостерегает от этого. Иные домогаются уравнять всех людей, призывают крестьян к черному переделу. Множество слов не укладывалось в человеческие головы и странно беспокоило. Аренды, оплата – это все знакомое, тут у всех большой опыт, давно душой болеют об этом. Чумак уже, правда, привык, и ему даже нетрудно выговаривать такие сложные слова, как "социализация" и "национализация земли", хоть значения их он толком и не знает.

Странное дело, но все теперь обращаются к Захару за советом как к "оратору", он должен все знать, растолковать. И Захар не очень колеблется – охотно разъясняет недоумения, довольно свободно говорит о "селянской программе", о социал-демократах, чтобы за ними-то шли люди, а собравшиеся внимательно слушают, кивают головами и поражаются: ну и голова у этого Захара, кто бы мог подумать! Понятно, откуда же людям знать, с кем ведет дружбу Захар? Захар всегда так или иначе ответит, объяснит, не отмолчится.

Былая неприязнь, посеянная злой волей между соседями, словно исчезла, и Чумак охотно ведет разговор с Захаром как с равным, снова излагает свои соображения перед сметливым соседом:

– Правильно, что мы должны добиться земли и воли, но зачем же "долой царя"?!

Захар убедился, что Чумак снова вносит путаницу в головы людей, хотя сам Чумак, собственно, плетется за селом. Поэтому Захара берет нетерпение досконально объяснить людям, что пока не будет власть народной, до тех пор не увидеть никому земли и воли.

Еще никогда так не запутывалась крестьянская мысль, как в эти дни, когда она билась над мировыми загадками. Пробужденная, она изнемогала в поисках правды, воплощенной в слове "земля". Одни надеялись на помощь царя, ожидали царских милостей, возлагали надежды на чудотворный манифест – среди таких был и Иван Чумак. Другие твердили, что нужно собственными руками, с рабочими, со всем русским народом добиться народной власти, окропить свободную землю панской кровью, – к этому призывал людей Захар.

Рассудительные, умеренные люди относились к речам Захара с осторожностью – он толкает к плохому. Хотя и знали – это не его собственная выдумка. А пока что решили добиваться того, что ближе, понятнее людям и, по правде говоря, безопаснее, – чтобы паны не драли за аренду и увеличили оплату заработчикам.

12

Пока люди возвращались домой и головы их были заняты мыслями о важнейших вопросах, на ярмарке произошли такие события. Калитка повстречал лирника, который брел, чрезвычайно довольный, по площади с тяжелым мешком медяков, и спросил, кто научил его песне. Да что мог сказать Дорофей разве он знал, что это были за люди? Калитка пригрозил разбить лиру ему об голову, если он еще раз услышит эту песню, дал три рубля денег и выгнал его из села. Старшина издавна усвоил привычку – с людьми да еще с подчиненными он не станет время тратить на разговоры. Он должен ото всех требовать, приказывать, запрещать, пугать, подчинять, на то он и старшина, власть, а не какой-нибудь обыкновенный хозяин. Он должен править, господствовать над людьми. А тут вдруг такое неуважение, издевка, поношение! Старшина очень разгневался, мясистый нос его налился кровью. Такие дни выпали, чтоб они провалились, такая лихая година – хозяйство разладилось, хоть беги из хаты, а тут еще с бунтарями нет покоя, на ярмарке поют поганые песни, – срамотища! – поносят власть. По рукам ходят листовки, село засыпано прокламациями, которые подбивают людей на бунт.

Этот бродяга Нарожный слоняется повсюду с волчьим билетом, толкает людей на дерзкие выходки против правителей и никак не попадается в руки властям. И чего только не делали: по приказу земского и исправника перевернули все село, разогнали посиделки, запретили всякие собрания, гулянки, спевки, да разве обнаружишь бунтовщика? Мало ли дорог ведут через Буймир, мало ли всякого люду шатается? Дошли до такого издевательства – в церкви листовки стали раздавать. Кто-то кому-то сунул пачку, тот передал другому, думали – царская грамота или "Голос из пустыни преподобного Сергия". Пока раскумекали, листовки разошлись по рукам. Что же, в церкви будешь гоняться?

Да и разве это один случай? Калитка не запомнил всех листовок, что забрали у крестьян урядник со стражниками. По хатам, на ярмарках, в лавчонках, в церквах, на мельницах, в маслобойнях, на свадьбах – повсюду разбрасывают их, раздают, расклеивают. Исправник и земский целую пачку повезли в Харьков к губернатору. Это только в одном Буймире... "Почему сдался Порт-Артур?", "Начало революции в России", "Царь и народ", "Солдатская памятка", "О царском манифесте", "Вперед", "Искра", "Надгробное слово министру Плеве", "Письмо священника Гапона" – печатные и писанные от руки, каких только не было! И никто не может ничего поделать, каждому крестьянину не терпится узнать, словно сатана его сзади тычет, что пишут большевики, эсеры, крестьянский союз, анархисты, братчики, поп Гапон, трудовики. Каждый горит желанием узнать о земле, а тут кощунственные мысли в голову лезут, неуважение к власти. Счастье еще, что можно пересчитать по пальцам грамотеев в Буймире, но ведь, на беду, школьники помогают, отцы принуждают читать детей... Уж их учитель Смоляк научит разуму! Да что же это за дети вырастут? Надо присмотреть, он там и девушек и парней учит грамоте... Наверно, чтобы оторвали голову правителям...

Когда явились урядник Чуб со стражником Непряхой, Татьяна сеяла муку, а Захар строгал зубцы для борон.

– Ты чего агитируешь, что у нас бога нет? – спросил урядник Захара.

Может быть, кому-нибудь и непонятно такое слово, как "агитация", но домашние-то знали, не раз слышали. Татьяна испугалась – снова муж каких-то бед натворил. Захар молча показал на украшение дома – образа, что подряд висели на стенах, в позолоте, рушниках, закопченные, и строго смотрели на урядника, навевая благочестивые чувства. Урядник, остывая, пригрозил, что возьмется за Захара, если он не одумается, и снова спросил, какую песню он распевал вчера, идучи с ярмарки. Хата онемела в напряженном ожидании, в скрытой тревоге. Татьяна застыла с ситом в руках. Тугой на память Захар не в силах припомнить.

"Вставай, поднимайся!" Кто в Буймире знал эту песню? Захар возвращался с ярмарки и пел ее, люди слышали. Слова зажигательные и голос сильный. Никто никогда ее не знал, не слышал. Хоть народ и занят был своими мыслями, уши сразу уловили непривычный напев. И урядник и стражник тоже слышали, да не обращали внимания, мало ли кто горло дерет на ярмарке? Только на другой день распознали, что песня-то бунтарская. Видно, Мамай сообщил, что пел ее Захар, а Грицко Хрин подпевал басом. Потому-то и пришли урядник со стражником. Это Захар понял. Да, но у него память отшибло.

На стене висела картина "За недоимку", подаренная Захару Нарожным. Замечательная картина. Она сразу приковала взгляд урядника. Улица, убогая хата, урядник тянет корову, толстопузый богач потешается. А мать и дети плачут.

Увидев своего собрата в таком неприглядном свете, урядник сразу сообразил, что это злонамеренная картина. Он сорвал ее со стены вместе со стеклом.

– Где взял? – строго спросил он Захара.

– Мало ли картин продается на ярмарке?

– Где ты слышал эту песню?

Захар пожимает плечами – мало ли песен он знает? Какая песня?

Дед Ивко заступается за сына: ходит на заработки, по экономиям, почем знать, где научился?

Урядник сердится, урядник знает, что говорит, умеет нагнать на людей страха:

– Бунтарская песня! Где слышал?

Захар уверяет урядника – известно, пел, нет у него голоса разве? На клиросе, бывало, никто так не выведет "Разбойника благоразумного". Плакали люди. Что же это такое он пел на ярмарке? Может, напомнят? Очень ему хочется узнать, чем он мог заинтересовать людей?

Урядник Чуб снова сердится, топает ногой, хлопает по голенищу саблей, кричит:

– Напускаешь тумана!

Топает и стражник Непряха:

– Не морочь!

Дед Ивко со своей стороны подает слово. Пусть рассудят. Мы люди темные. Мало ли среди нас ходит людей с "волчьими билетами". Может быть, кто-нибудь и пел, может быть, кто-нибудь и сказал. Удержишь ли все в голове? Память – как бочка без дна. Мы люди темные. Ничего не знаем. Порт-Артур взяли? Что мы знаем? В Харькове, в Сумах бастуют? Слухи всякие ходят. Еще не то будет. Еще взойдет солнце...

Урядника жаром обдало, душно стало в этой хате. Забили, заморочили ему голову. Что за люди, что за разговоры – не добьешься толку. Ушел урядник из хаты и унес неутешительные мысли о странной беспутной семье. Рад, что вырвался из хаты, избавился от этих нестерпимых людей. А тут еще Захар вяжется, провожает до ворот, не отстает, выведывает:

– А что? Может, это какая-то политика?

Урядник и слушать не стал – махнул рукой на докучливого хозяина. И стражник Непряха накричал на Захара, чтобы не цеплялся как репейник, – вот ведь пристал! Как громом прошиб Захара, объявив ему:

– Твоя личность начальству не наравится! Вот оно что!

Захар никак не опомнится, разводит руками: почто такая немилость?

Недоумок этот Захар, решил урядник.

Какой же недалекий человек этот Захар!

13

– Накуковала мне кукушка: и голодная, и без денег...

Татьяна поставила ведро на лавку, вытерла полотняным рукавом взмокший лоб. В закопченную хату повеяло свежим утром, ворвался весенний гомон. Татьяна жаловалась – кукушка птица вещая, прошлый год закуковала поле, хлеб не уродил, дал бы бог, чтобы и в этом году чего-нибудь не сталось плохого. Пробились свежие травы, наливались соком деревья, распустилась пышная верба.

– А как там о манифесте, не слышно?

У ворот грелись на солнце бороды, выспрашивали Павла, который брел по улице с угрюмыми мыслями. Куда податься? Широкий свет манит. Податься ли на заработки или снова зарыться в землю? Хоть бы он был научен плотницкому делу. Пойти с весны гнать деготь, на дегтярное производство, прогнать тоску из сердца? Пристать к берестянщикам или пойти сплавлять лес по Днепру? Или, может, выжигать кирпичи, бить камень?.. Кругом неохватные просторы, и не знаешь, куда деваться, где заработать на прожитье. Орина упрашивает подождать – пойдут они вместе весной в далекую экономию, но разве в экономии скопишь на хозяйство? В поисках заработка отважные люди пускаются с торбой за плечами в далекие пути, смелые, как птицы, они снаряжаются на лучшие земли искать счастья. Так не пристать ли к ним и Павлу? Каждую весну одни и те же думы, одни и те же заботы – куда приткнешься без ремесла? Давно нет вестей от Нарожного, и это тревожило он всегда вносил просвет и надежду в души. Покинуть село в эти неспокойные дни, – но как бы не было упреков от Нарожного... А тут еще угрожающий царский указ. Павло знает, он несет сумятицу на село, вечно живущее в тумане ожиданий и надежды.

С Дальнего Востока в деревню приходили вести, расписанные, размалеванные солдатские открытки ходили по рукам, поражая легковерных. Сам царь в простой одежде, положив молодому солдатику руку на плечо, дарит ему красное яичко. Под райским деревом сошлись солдаты в полукруг и играют крашеными яйцами. Другие стоят навытяжку перед пасхальным столом с питьем и яствами – ждут, когда придет минута, чтобы разговеться. Возле офицер христосуется с солдатом. Весело на Востоке. А на обороте бесхитростно рассказано о том, что нарисовано-то хорошо, да горькое наше подневольное житье... Было над чем задуматься.

Теперь нередко можно увидеть и солдатский мундир за плугом – ветер мотает пустой рукав. На ярмарке черные фуражки выделялись среди брылей. Солдаты возвращались с войны искалеченные, увечные, не очень разговорчивые, а когда приходили в себя, разносили ненависть ко всему, что называется паном, министром, генералом, и некоторые даже безбоязненно проклинали прогнивший царский строй, предсказывали, что скоро полетят короны. Таким был кривой Охрим. Старая мать Жалийка била в церкви поклоны за сына, что вернулся живым. С волнующей вестью она прибежала к людям. В поле сын работать не сможет, там и нивки-то клочок, он сладил в саду навес и купил кувалду – когда-то в кузнице экономии работал, будет теперь чинить плуги, возы.

Староста метался по селу, созывал людей на работы – никто нейдет, слушать не хотят. Раньше кто бы осмелился не подчиниться? А теперь не допросишься, не домолишься. Он встретил Павла и укоризненно выложил ему свою жалобу: вот до чего довели эти прокламации да ораторы – распустились люди. На что Павло, никак не сочувствуя, ответил: "Станут люди среди помещичьих полей исправлять дороги! Пусть Харитоненко их поправляет, нанимает рабочую силу". Померкла бляха на груди старосты. Увидев на улице толпу – это были самые богатые хозяева, – Лука Евсеевич нерешительно обратился:

– Люди добрые, когда же будем пахать общественные земли?.. Исправлять дороги?.. Плотину гатить? Вода проточила, прорыла.

Все уклонялись, увертывались, а Мамай даже пристыдил старосту всенародно:

– Что же, ты не знаешь, что ли, сколько у меня поля? Что я, в магазине хлеб беру взаймы?

Как пришла весна, Мамай потерял сон и покой. С самого рассвета Остап Герасимович если не в поле, то на току толчется с граблями, покрикивает на батрака Тимофея Заброду, на девушек, что ровняют грядки, косит глазом на осину – аист прилетел, чтоб ему пусто было, ладит гнездо на осине, буря-то сломала верхушку осины. Кто только не зарится на его добро! По меже протоптали тропинку – то бы трава выросла, скотинку бы выпустил, так нет же, вытоптали, чтоб у них ноги отвалились. Все крадут у Мамая, растаскивают, объедают. Нет сил смотреть, как батрак Тимофей Заброда натрет чесноком хлеб и жадно рвет волчьими зубами, как девушки-поденщицы работают ложками, хлебают кипяток. Мамай хмурым взглядом следит, как исчезают галушки в их голодных пастях. Странно блестят его глаза, морщится лоб, багровеет сытое лицо, и он, пораскинувши умом, изрекает:

– Вот кабы не ел, сколько бы добра приобрел, а то все еда уносит!

Такие мысли могут привести человека в отчаяние, а тут еще батрак Тимофей Заброда – теперь приходится остерегаться собственного наймита. Дотемна на гумне молотили, и непонятно, как это слетело у цепа било, треснуло Мамая по голове, – вот и гадай, ненароком или умышленно. До сих пор тошно.

– А как там, о манифесте ничего не слыхать? – окликнул со своего двора Иван Чумак задумчиво бредущего Павла.

От неожиданности Павло остановился.

– Слышно.

Может быть, не было подходящего случая, но Чумак никогда не обращался к Павлу – какие могут быть дела между хозяином и парубком? А теперь Чумак подошел к воротам и, видно, не прочь завести разговор. Павло снял брыль, и Чумак, кивнув на его приветствие, даже просиял – дождался-таки царской милости, никто так не надеялся на нее, как Чумак. Щедрый и разговорчивый сегодня, он гостеприимно протянул свой кисет Павлу.

По случаю воскресного дня подошли другие – кривой Охрим, Грицко попыхивали люльками и с нетерпением ожидали. Уж зря Чумак не станет разговаривать с Павлом.

Иван Чумак торопил Павла, чтобы тот поскорее рассказал, что дарует царская грамота. Бородачи с надеждой обступили толкового парня, не раз доказавшего свою осведомленность в общественных делах.

– Значит, манифест? – недоверчиво переспрашивает Иван Чумак.

Люди навострили уши.

– Указ, – поясняет Павло.

Чего он морочит голову, нудит, тянет? Леший с ним, что там разбираться – манифест, указ или рескрипт – урожайный год, пусть скорей рассказывает, что даровано царской грамотой!..

– О прирезке что-нибудь есть? – все торопит парня Иван Чумак, которому не терпится поскорее дознаться, – наболели крестьянские думы. Беда неграмотному – сейчас Чумак это почувствовал – не морочил бы никому головы.

– Что написано в царском указе?

– Написано, что, если отберем у помещиков землю, повесят на первом суку, – решился-таки ответить Павло.

Все остолбенели, нахмурились.

– Не может быть!

– Ты шутишь?

Все напустились на Павла чуть ли не с угрозами, и он должен был подробно рассказать, как царь запугивает крестьян, чтобы они не трогали помещиков, иначе будут жестоко наказаны и убытки будут возвращены панам за счет сел.

Чумак неприязненно смотрел на парня, который так бессовестно распустил свой язык.

Охрим Жалий бесстрашно заметил (чего ему бояться, он только что вырвался из ада): царь – первый дворянин и помещик!

Люди убедились – бунтарского духа набрались солдаты на этой войне.

Чумак избегал этих опасных разговоров. Охрим Жалий, невзрачный солдатик, поучает людей. Бунтарские языки до добра не доведут, легковерные люди родного отца опорочат.

Остап Герасимович Мамай выполз из своего угла, присоединился к толпе и вмешался в разговор. Он уже слышал об этом указе от старшины и батюшки и не похвалил за неучтивые слова супротив престольного царя. Правда, аренда, отработки давят людей – то работал бы на себя, вытягивал бы свое хозяйство, а то обогащай пана. Он заговорил о жгучих сельских делах, обычных и докучливых – о том, что нужда задавила село, что дороги прорезаны неудачно, земля в чересполосице, что у крестьянина нет прав, что он бессилен против пана, говорил о лесах, о пастбищах – везде непорядок, ненасытный помещик все загребает себе. Надо также всем обществом проучить Харитоненку, не ходить на работу в экономию – земля будет лежать пустой. Харитоненко скорее согласится сдать аренду по дешевой цене.

Такое время пришло, что хозяин должен советоваться с голытьбой, которая, известно, обо всем теперь хочет судить. Не придется ли скоро быть запанибрата со своим собственным батраком? Чует сердце...

Конечно, кабы общество было единодушно, оно сладило бы с помещиком. Мамай с досадой отметил, что люди идут вразброд. Грицко Хрин возражает:

– Не дать сеять невыгодно, придет лето – где тогда заработаешь? Хорошо, у кого есть земелька...

– Засеять-то дадим, – твердил Павло. – Не мы, так другие засеют. Еще нет согласия между селами. Надо только, чтобы нанимались к пану по высокой цене. Пусть растет хлеб. А кто будет собирать – видно будет.

Вероятно, у него есть что-то на уме.

14

На улице людно, гомон, толкучка, со всех сторон сходились люди в золотистых брылях, в белых сорочках. Осокори щедро раскинули свои ветви, разрастались, распускались, сквозь молодой мелкий лист пробивалось солнце, сочная зелень пьянила своим запахом.

Поговорили о том, что генерал Куропаткин продал Россию и ходят слухи, будто бы украден наследник-цесаревич, и что Горемыкин создал комиссию будут давать крестьянам дорезку, и уже даже прибыл посланец от самого царя делить панскую землю.

Праздничный, необычный день! Торжественно сияют церковные маковки, крикливое воронье кружит над гнездами, быстрая река Псел вьется в зеленых берегах, вдали густой лес оделся в новое убранство – панский лес.

– ...Может быть, этот посланец – генерал Струков, который, слыхать, с пулеметами и пушками жалует к нам? – переспрашивает собравшихся Захар.

Ко всему-то он прислушивается, всегда-то норовит рассеять праздничное настроение. Бородачи приумолкли перед достославным "оратором".

Едва Захар умолк, снова заговорили, будто бы помещики хотят закрепостить деревню, да царь не дает, а Харитоненко уже написал губернатору, что крестьяне требуют высокой оплаты, чтобы согнать помещика с земли.

В другом кружке Захар услышал рассудительный разговор о дорезке земли, о чересполосице, аренде, заработках, прогонах, податях, о лесах, пастбище – всего не перечислишь.

– Как крестьяне постановят на сходе, так царь и сделает! – уверенно твердил Чумак.

– Вся земля царева, и если б он захотел, дал бы людям, – важно добавил Мороз, да на этом и оборвал – дальше думайте как знаете, а сам закурил люльку.

Крестьяне Буймира сошлись на мирское совещание, чтобы вынести постановление или, как в селах называли, "приговор", сошлись против воли старшины, который вынужден был с великим неудовольствием подчиниться обществу.

– Самовольно собрались...

– Мы имеем право по царскому указу от восемнадцатого февраля собираться для решения мирских дел, – ответил Захар при всех и тем поставил старшину на место. Все село знало – старшина с земским оттягивали собрание.