Текст книги "Чужую ниву жала (Буймир - 1)"

Автор книги: Константин Гордиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Очень недоволен был председатель сельского комитета неуместным вмешательством. Не показалось ли ему, что Грицко хочет посеять среди людей недоверие к способностям и уму Захара?

И вот Захар, который сам не раз призывал бороться с панами объединенными силами, на этот раз озлился, не стал и слушать рассудительных речей. Ненависть вела человека.

Грицко убедился, и не только он – многие заметили, что Захар отвык советоваться с людьми, все больше приказывает да распоряжается, управляет селом. С каждой новой победой над панами Захар рос в общих глазах, приобретал уважение, и это увеличивало его задор, веру в свои силы, смелость, и теперь он не стал признавать ничего и даже к Павлу не очень прислушивается.

Захару теперь не верится – неужели и он был когда-то боязливый, несмелый?

Захар злорадно улыбнулся. Ему кажется, что он и родился бунтовщиком. Последнее время он стал часто смеяться, заметили люди, а уж как осмелел, набрался силы! Стал часто задумываться – в заботе о людских судьбах.

Остановились перед воротами: где же сторожа? Павловы парни стали друг другу на плечи, влезли на стену. Тимофей Заброда, окинув взглядом двор, усмехнулся. Тихо вокруг, нет никого. Что сделает горсточка челяди против силы? Разбежались, как мыши, заперев ворота на железные засовы, замки. Раз исчез эконом, глупо было бы челяди стеречь и охранять панское добро.

Пришел час расплаты, люди чувствовали удивительную решимость сломить вековое зло, уничтожить, сокрушить гадов. А пока что грохотали железные ворота, так что в лесу отдавалось, и, наверно, отголосок долетал до панских покоев, наверно, грохот и треск разрывал сердце Харитоненки. Привычны руки к сильным взмахам, немало покололи они пеньков, намолотили цепами хлеба, положили косами травы. Одним ударом разбили ворота. Запоры, препятствия только разжигали людей.

Ворвались, словно буря, заполнили просторный двор. Все кругом зашумело, загудело, где тут было согласовывать действия, направлять людей? С шумом и натиском хлынули на панский дворец, который еще вчера держал в страхе людей. Но как подступить, с чего начать? Дворец стоит как крепость – за что взяться?

Думали недолго – гнала жажда мести. В этом гневном вихре трудно было распознать, уследить за всеми движениями и поступками.

Припоминали все панские несправедливости, кривды, гнет. Сердце наливалось ненавистью.

Молодка рвала лекарственные травы – лесники поймали, посадили на муравьиную кучу.

Пан передвинул межи – судись с ним! Межевое ведомство в помещичьих руках. Земский – слуга пану. Разве сенат за народ? Пусть огонь выжжет людскую кривду!

Люди стащили в кучу жнейки, сеялки, молотилки, обложили их соломой и подожгли.

Пусть горят отработки, аренда, штрафы, которые пан тянул с людей!

Под картофель снимали в аренду с сажени – семьдесят два рубля десятина!

Пусть выжжет огонь панское надругательство над трудовым человеком!

Изможденная мать несла на плечах мешочек муки для детей.

Иной катил по дороге бочку с сахаром.

Захару прежде всего бросилась в глаза роскошная, блестящая люстра, краса помещичьего дворца. Рассудок помутился, сильный взмах кола – и сотни хрупких хрустальных сосулек жалобно зазвенели, разлетелись над столом. Чудесная музыка! Людям казалось, что это заскулила панская душа. Удары кольев сыпались словно на какое-то чудище, разбивая ненавистную люстру.

Обошли все покои, били мрамор, зеркала, ангелов, круглобокие размалеванные вазы, разбивали в черепки былой страх, покорность. Что только не вспоминали при этом: штрафы, отработку, аренду – все... Срывали украшения, сгребали ковры, хватали серебряную посуду. Мамай дорвался до большого ковра на полу, и хоть какой был сильный человек – никак не мог вырвать из-под ног, бестолково топтался, просил, чтобы отступили.

Грицко Хрин сквозь бешеный шум кричал:

– Люди добрые, рушьте печи, чтобы паны больше не вернулись!

Поистине, чрезмерная вера в печь жила в его душе!

Палаты, позолота, украшения слепили глаза – человеческая кровь и пот, издевательство, грабеж. Паны вытягивали жилы с крестьян, а сами купались в роскоши, нежились в сказочных палатах, мягких креслах. Село яростно крошило дьявольскую красоту, сбивало позолоту, рвало, терзало, рушило панское гнездо.

Звон, треск, грохот – бушевала могучая сила, готовая, казалось, разнести самые стены.

Чудесная печь поражала глаз глубоким блеском, играла всеми цветами, густыми, приятными, сияла, ослепляла. Да разве теперь до красоты, до украшений? Стали бить кувалдой, а когда развалили печь, начали бить обухом. Зоркий глаз все же останавливался на этой красоте, необычайная печь очаровывала душу, человек не мог остаться равнодушным. Чернобородый селянин старательно выковыривал изразец – мерцает, переливается, сияет, словно радуга, а если еще заиграет солнечный луч на нем – не насмотришься. Леший его разберет, что это за красота. Если этот сине-зелено-золотой изразец вмазать в собственную печь – хата повеселеет, глаз не оторвешь, волшебное зрелище! Незабываемая памятка о расправе с паном!

Падала, рассыпалась штукатурка, рушились лепные украшения, всякие диковины, поднималась густая пыль. Захар заметил, что селяне, разбивая панские палаты, старательно обходили одну стену, опасливо сторонясь большого портрета в роскошной позолоченной раме. Это обозлило Захара, и он, правда, не зацепил образа в уголке, но царя трахнул. Что есть силы саданул колом, прорвал голову, тяжелая рама свалилась, обдала стеклянным дождем, чуть не повредила человека. Ну, а когда уж портрет упал, люди тяжелыми сапогами топтали царский портрет – разве видно в такой тесноте, что лежит под ногами?

Народу – неисчислимое множество, разве всех могли вместить панские палаты? Вихрь кружился по всей экономии, бушевал на хозяйственном дворе, люди разбили контору, разнесли, разметали бумаги, книги – пусть теперь ищут должников, сдирают штрафы, отработки... Поломали машины, попортили, порубили сеялки, жнейки, молотилки, и никто не руководил этим побоищем, у каждого хватало ухватки и ненависти в уничтожении панского гнезда. А что тут орудовали Павло, Орина, Максим, Маланка, Заброда, Охрим, то где же им быть?

А уж когда налетели на расписанную черную лакированную карету – то-то натешились, наигрались! Припомнили, как расчищали дороги по пояс в снегу, как склоняли перед паном головы. И как только могли терпеть столько издевательств? Побили, поломали в щепки – вот когда пришел конец знаменитой карете!

Разбили склады, амбар, насыпали в мешки муку, пшеницу, целый базар подвод стоял за воротами. Накладывали чувалы с сахаром, зерном. В панском саду мелькали платки – обрывали фрукты, сновали подводы, свозили снопы, сено, – славный урожай взяли с панского поля!

Надо свой заработок у пана вырвать, пора собирать хозяйство. Павло, известно, думает жениться на Орине, Максим – на Маланке, а батрак Тимофей Заброда думает сватать Одарку. Дерево на хату есть, а теперь не один мешок нагребли пшеницы, – зерно как золото. Разве на сельских землях такое уродится? А нужно еще... Бросились разбивать хлевы, выгонять скот. Дед Ивко да Савка натешились, насмотрелись на расправу народа с панами, взыграло сердце, кое-где приложили свою руку, какой-то мешок перебросили на воз. Пришел долгожданный час, теперь и смерть не страшна. Счастливые, растроганные деды обротали коров – внукам на молодое хозяйство...

Орина, Маланка и Одарка любовались породистым скотом, гладили, ласкали. Неожиданное богатство – помощь в беде – прибыло в хозяйство. И они теперь станут хозяйками. Влюбленными глазами смотрели они на хлопцев, однако не забывали – вооруженный отряд должен охранять безопасность людей, чтобы врасплох не наскочили стражники. Оружие, захваченное во дворце, пригодится. Тимофей Заброда привязал к поясу саблю, прицепил пистолет казак хоть куда! Максим заткнул за пояс топор, теперь добыл ружье. Павло тоже вооружился. Кривой Охрим руководил стрелками. Нелегко будет стражникам одержать верх.

Люди разбирали, растаскивали панское добро – кто взял свинью, кто овцу закинул за плечи, каждый озабочен своим. Мамаев Левко берет за повод корову. Орину это возмутило.

– У тебя и так достаточно, а ты еще тянешь? – напала она на ненасытного парня. Подоспел Тимофей Заброда, отнял у хозяйского сына корову, отдал бедной дивчине – не часто выпадает такое счастье, разве Тимофей Заброда не в силах сделать щедрого подарка? Очень озлился Левко на бывшего своего батрака, но нечего было делать, тот при сабле и пистолете.

Ясное солнце бросило ласковый луч на разбушевавшееся сборище и спокойно зашло за окоем. Павло выкинул красное знамя на воротах – оно возвещало людям, что тут верховодит народная сила. Смеркалось, подводы все прибывали, слух разошелся по всем хуторам, что разбивают экономию Харитоненки – Доброполье.

Еще засветло дворец и надворные службы были опустошены.

– Зажигай! – сурово приказывает Захар.

Грицко начал высекать огнивом огонь.

– Постойте! – завопил Мамай. – Железо с крыши надо сорвать, пригодится в хозяйстве!

Хозяйственного человека во всем видно.

Поломанные кресла, столы, рамы снесли в одну комнату. Захар собственной рукой поджег клок пеньки и бросил на дерево. Сухое, покрытое лаком, оно сразу занялось огнем... Густой дым повалил из окон и дверей...

Мамай с сыном и Мороз успели снять тяжелые расписанные двери, пока огонь не охватил дворец, затем стали срывать рамы, оконные ставни.

Жар подступает к окованному железом сундуку – люди решили: это изнеженная, ленивая дочь Харитоненки собиралась замуж. Сколько же добра погибает...

Мрамор, дворец, камень – леший с ними, но о чем больше всего болит Мамаева душа – это о дереве: пластины к крытому сараю для волов, крепкие доски, дубовые, крашеные, охватывал огонь!

Павло, Заброда, Максим, Орина поджигали хозяйственные службы со всех углов.

Захар, словно дьявол, повсюду летал с факелом и мазницей, обливал дерево керосином, поджигал, везде оставляя за собой огненный след.

– Выкуривай Харитоненку из гнезда! – возбужденно кричал он, сжигая и уничтожая.

Из далеких сел еще спозаранку наехали подводы, ожидали ночной поры в лесу, всматривались, поглядывали на небосклон, разговаривали, надеялись:

– Не видно...

– Темень...

– Не горит...

– Может, загорится...

– Кто знает...

– Будет гореть, так уж наберем хлеба...

– На станции хлеба полно, на Дальний Восток солдатам отправляют, да сельский комитет не велит брать...

– Да уж известно...

– Словно бы светлеет...

– Полыхнуло!

– Горит, братцы!

– Везде горит!

– Как огненный венок!

– Пламя освещает все небо!

По дороге Захар встретил пожарную машину – ехала из Сум тушить пожар. За нею – обоз бочек с водой.

– Поворачивай назад! – властно приказал Захар. – Постойте!..

По приказу Захара люди поснимали колеса, вылили воду и так и оставили пожарную команду в луже среди поля.

Утомленные, неразговорчивые, с глубоким чувством удовлетворения, озирались крестьяне. Зарево раскинулось на все небо. Никогда не знаешь, на что способны люди. Неслыханная сила и решимость все росла, и душа не успокаивалась, томилась такой ненавистью к панскому племени, которая не знала конца. Пожарище освещало людям путь.

– Панского гнезда не стало...

– Да разве у Харитоненки одна экономия?

– Дойдет черед и до другой...

– До всех дойдет...

– Захар велит – так и завтра...

Необычайных дней дождался Захар: один взмах руки – и село бросится в огонь и воду за вожаком. Великую преданность почувствовали люди к Захару, который пробудил в них веру в собственные силы. Славную победу одержали сегодня над панами!

Людям казалось, что Буймир по крайней мере вершит судьбами всей страны.

Над Пслом словно лес – собрались старые и малые, выбежали на взгорье. Селяне возвращались из похода и не могли отвести зачарованных глаз от зарева, отражавшегося в реке. Захар, сложив руки на груди, задумчивый и грозный, смотрел на величественное зарево. Славное пекло устроили панам, великолепный праздник! Душа молилась, душа всхлипывала: "О боже праведный, о боже милосердный, ты сотворил еси небо и землю, благослови же это пожарище, чтобы вечно горело, как неопалимая купина!.."

Ивко и Савка стояли с коровами, любовались и тешились отрадным зрелищем, праведной расправой над панами. От волнения у них набегали слезы, они стояли, словно в забытьи, сняли шапки, вытирали взмокшие лбы. Кругом полыхают, клокочут огни, синее небо то темнеет, то проясняется, мерцает, словно разговаривает с людьми, гневается или благословляет... Даже оторопь и томление берет. Однако сытые, породистые коровы возвращали к радостной действительности.

Орина стояла на пригорке, положив руку на плечо Павлу, и каждая жилка в ней радостно звенела. Сбываются давние чаяния. Чудесное пожарище рассеяло тоску, муку молодого сердца, принесло людям освобождение...

Да здравствует свобода!

...Над панским дворцом полыхало, гудело пламя народного гнева.

8

По станции била пушка. Вагоны разлетались в щепы. Тревожные гудки паровозов сзывали на бой рабочий люд. На паровозах, стоящих под парами, полощутся красные флаги. Катились могучие волны "Дубинушки". Песня то грозно нарастала, то плавно спадала. Ни пушечные выстрелы, ни залпы винтовок не могли заглушить, прервать торжественного ее лада.

Пушки били под гул церковных колоколов. Попы служили молебны царю, который расстреливал народ.

Станция была загромождена товарными поездами. Дружина рабочих обезоружила полицию, жандармов, и все же оружия не хватало. Выстрелы из двустволок и револьверов не могли причинить казакам большого урона. Изредка раздавались винтовочные выстрелы.

Рабочие разбили оружейный магазин в Харькове и вооружили рабочую дружину. Захватив станционную кассу, приобрели еще немного оружия. Но больше всего страшили казаков гранатами, которые изготовлялись рабочими, захватившими на станции динамит и динамитные трубки.

Оглушительные взрывы во всех концах станции поднимали дух рабочих. Повсюду падали казаки, драгуны. Смуглые широколицые казаки в бараньих шапках, с тупыми лицами выбивали рабочих со станции.

С перевязанной окровавленной головой, с винтовкой в руках Нарожный среди кипевшего боя зычным голосом подбадривал рабочих:

– Смерть тиранам!

Он обращался к железнодорожникам с кличем:

– Машинисты, бросайте паровозы, не везите казаков на расправу с нашими братьями – рабочими и крестьянами!

В ответ на этот клич над паровозами, словно огненные сполохи, взвивались красные флаги, звавшие к сопротивлению, к борьбе с кровавым царем. Единая воля объединяет рабочий люд. Машинисты не повезут солдат на расправу с восставшими рабочими и крестьянами!

Песня не обрывалась, и не распадались ряды рабочих. Пели сосредоточенно, грозно и словно празднично.

Среди певцов мелькают красные платки. В руках нанизанные на проволоку гайки.

Великодушные, чудесные, как дети, борцы за освобождение! С железными гайками стали они на бой с самодержавием! Что может сломить волю народа? Погасить неутомимую ненависть?

На станции застрял эшелон запасных солдат, они не принимали участия в сражении. Между тем из Харькова все прибывали казачьи сотни на расправу с восставшими рабочими.

Когда стихли взрывы, раздался могучий голос Нарожного:

– Солдаты, становитесь на сторону народа против кровопийцы-царя! Запирайте офицеров в багажный вагон! В Ростове солдаты уже выгоняют офицеров и берутся за оружие!

Ротного офицера, прицелившегося в Нарожного из револьвера, солдат так огрел винтовкой, что у того даже хрустнула шея.

Недалекий взрыв оглушил людей. Разлетались обломки, ящики. Снаряд разбил вагон с оружием. Рабочие мгновенно разобрали берданки. Боевая дружина усилилась. Только где взять патроны?

По рукам ходили прокламации о том, как войска залили кровью рабочих Петербург, Кавказ...

– А как же царские манифесты?.. Свободы?..

На станции скопились десятки поездов, которые под охраной конных казачьих сотен везли артиллерию и войска на расправу с восставшими городами и селами.

– Казак опасен на коне в степи. В баррикадных боях казак не страшен, – повел разговор среди молодых рабочих седой, отмеченный шрамом рабочий.

– А Петербург? Кавказ?

По приказу революционного комитета рабочие насыпали песка в буксы вагонов, выводили из строя, даром что эшелоны стояли под охраной. Где можно переформировать поезда? Только на большой станции. Из депо выходили неисправные паровозы – после ремонта! Большая узловая станция была запружена эшелонами.

Рабочие, видно, решили надолго вывести из строя железную дорогу. Разбирали рельсы, разрушали пути, ведущие на Сумы и Полтаву. Резали провода, рубили столбы, чтобы не пустить войска на расправу с селами. Выпускали пар и воду из паровозов, отвинчивали гайки. Разрывали поезда, на станции прибывали только паровозы. Немало паровозов сходило с рельсов, стояло в поле...

Ночью боевая группа рабочих лесами пробралась в тыл казаков. Положив на рельсы петарды, она остановила поезд. Отцепили паровоз и пустили без машиниста. Паровоз наскочил на казачий эшелон и разбил вагоны. В другом паровозе выпустили пар и воду, залили топку. Рабочие порвали провода, разобрали рельсы, а сами исчезли. Выставить охрану вдоль всей дороги казаки были бессильны. Теперь поезда, скучившиеся на станции, не могли вырваться ни вперед, ни назад.

Как только ненадолго стихала перестрелка, Нарожный обращался к солдатам, призывая их присоединиться к народной революции:

– Солдаты! Кто вы? Рабочие, крестьяне или убийцы? Не стреляйте в народ!

Среди рабочих сновали женщины, усталые, бледные. Они подавали первую помощь, бережно, чтобы не потревожить раны, на шинелях выносили раненых под вагонами в овражек.

Но казаки получили приказ любой ценой овладеть станцией, выбить отсюда отряды рабочих, преграждавшие продвижение войск на запад. Револьверы и двустволки не могли надолго сдержать наступления казаков.

С водонапорной башни, превращенной в бойницу, видно было далеко вокруг, и Нарожный отсюда следил за сражением.

Казаки не раз старались взять башню, но из бойницы метко разили пули. В скопление казаков Нарожный швырял гранаты, и это тоже расстраивало ряды казаков. Не одному из них пробило также голову гайкой, проломило кирпичом ребра.

Тяжелый кирпич пришиб толстого есаула, и теперь команды подавал черноусый хорунжий, бешено крича, чтобы не жалели пуль. Но и его скоро сбили с ног.

Однако силы казаков перевешивали. Пушка выбивала рабочих со станции.

Вдруг вспыхнули вагоны. Ветер перекинул огонь на товарные поезда. Пронесся тревожный слух, что в эшелоне есть вагоны со снарядами. Казаки и солдаты что было духу бросились к вагонам, растаскивали чай, сахар, сукно. Это дало рабочим передышку.

Далеко вокруг разносился голос Нарожного:

– Царь усыпил народ манифестами, а теперь заговорили пушки! Лицемеры царь и Витте обещали народу свободы! А по харьковским заводам бьют пушки! Забастовали Петербург, Кавказ! "Потемкинцы" перешли на сторону народа. Самодержавие рушится!

По каменной башне стала бить пушка.

Казацкая пуля прервала речь мастера. Нарожный схватился за грудь.

– Да здравствует народная республика!

Прощальным взглядом обвел Нарожный сражение. Темнело в глазах. Он упал на руки друзей. Честная человеческая жизнь погасла.

Оборвалась песня...

Казацкая сабля гуляла над головами рабочих.

Залили кровью землю.

Восстание рабочих было задушено.

Казачьи эшелоны потянулись на запад, на расправу с селами.

Тюрьмы были забиты народом.

Сибирские снега снова приняли тысячи сосланных.

...Но народ нельзя покорить.

9

Солнце палит, припекает, гнедой конь медленно шагает по стерне, с коня и всадника льется пот. Всадник, видно, не тяготится жизнью, доволен собой, ясным небом, своей судьбой, острой саблей, суконными штанами. Усатый, сытый, он тешит себя песней, жмурит глаза, напевает, даже захлебывается:

Козак горiлочку п'є,

Бо в козака денежки є...

Затем снова начинает сначала, воет на один и тот же лад, и так без конца, без устали...

Душа переполнена бурными чувствами. Казак вынимает на просторе саблю, рассекает солнечный луч, взмахивает над головой, со свистом мчится по стерне, сабля сверкает, как молния, сеет страх на поля... Запаренный конь снова неторопливо шагает, всадник колышется, снова завороженно выпевает, воет:

Козак горiлочку п'є,

Бо в козака денежки є...

Сколько удовольствия, утехи в этих словах! Не то солнце, не то песня, не то чарка дурманят голову... Жаркий, томительный день!

По всему уезду пролетел слух, по всем околицам, хуторам и селам разнеслась новость – в Лебедин прибыло войско. Оно рассеялось по всему уезду, сотня казаков прибыла в Краснояружскую экономию, соседствующую с Добропольем. Дозорные Павла все разузнали. Дворовые люди, челядь все передает.

– Что делают казаки?

– Нагайки плетут.

С великим почетом принял Чернуха отряд казаков. В экономии колют кабанов, ставят ведра водки. Целый день из кладовых носят муку, крупу, сало, мясо, рыбу, масло, сахар, фрукты, прислуживают, пекут, варят, угождают, прибирают, приглядывают, устраивают, налаживают, куют коней, чинят сбрую. Экономия дает по десять фунтов овса и по полпуда сена на коня в день – то-то влетит в копеечку Харитоненке! Среди казаков есть такие, что не едят свинины – не благословенна свинья, значит, поэтому им режут баранов. И уж угождает же Чернуха казакам – купил бубен, скрипку. Сам Харитоненко приезжал под охраной в Доброполье, смотрел на пепелище, весьма опечалился, смог вымолвить только два слова: "Нагайка и кровь!"

Казаки после сытного обеда напились, размахивали саблями, бахвалились, как рубили головы бунтарям:

– Голова отлетела, как тыква, а он стоит!

Как только прибыли в Краснояружскую экономию, тут же потребовали: "Давайте свинца и сыромятной кожи". Нарезали ремней, сплели нагайки, заправили свинцом, изготовили увесистые арапники для крестьянских спин.

Вести об этом перепугали людей. Разговоры о том, как казаки похвалялись расправиться с бунтарями, обеспокоили село. Мамай и Мороз совсем отстранились от сельского комитета, от общества и снова уже ходят на совет к Калитке, на улицу не показываются, зачастили в церковь. Осторожные хозяева! А другие глупее, что ли? Понемногу стали сбывать панское добро.

Дед Тетько ловил на Псле сомов при луне и собственными глазами видел, как по воде плывут роскошные, изукрашенные резьбой двери из дворца. Дед не знал, что делать, – опасно выловить и жаль бросить.

На Захара посыпались упреки: довел людей до беды! Что сделает село против силы? Против ветра песком не посыплешь. Всех покарают.

В душевном смятении люди бросились в церковь. Отец Онуфрий стращал прихожан – послал бог кару на людей за грехи, корыстолюбие, непокорность, неуважение к закону, власти. Люди стали заглядываться на чужое добро, наслушались бунтарей, подались на душегубство, пошли против заповеди. Призывал покаяться, отшатнуться от смутьянов, напоминал святое сказание о блудном сыне.

Крестьяне молились, надеялись на заступничество церкви. Стали заходить и к старшине, а уж Калитка наставит людей, посоветует.

Малодушные, шаткие всегда на кого-нибудь взвалят вину. Заголосили женщины, проклинали Захара – ой, что-то теперь будет?

Нелегкие дни наступили для Захара. Надо было держать себя в руках, чтобы не растеряться. Спасибо, Павло подбодрял батька, Грицко Хрин, Иван Чумак, добрые люди, друзья. Захар не мог себе простить великой своей вины в том, что не сожгли Краснояружской экономии. Не было бы казакам пристанища. На это дозорный Тимофей Заброда рассказал: ходит среди челяди слух, будто Харитоненко требует, чтобы казаков ставили постоем в селах, а не в экономиях – пусть объедают и растаскивают села...

Слух о сражении харьковских рабочих с войском на узловой станции, о том, что рабочие вывели из строя дорогу, задержали казаков, обнадежил село.

Павло с гордостью говорил:

– Поставить народ на колени царю не удастся! Рабочие сумеют постоять за себя!

Но вскоре пришла весть о разгроме рабочих и о смерти Нарожного. Грицко Хрин принес эту горькую весть, посмотрел на друзей будто с укором станет ли он после всего щадить себя?

Захар мысленно стоял с повинной головой перед побратимом, приходили на память его слова: "Надо сговориться и всеми селами, заводами, единой силой ударить на врагов, а не грызться друг с другом за пана".

Люди жили в извечной сваре. Каждый хотел выбиться в зажиточного хозяина, вырвать у другого. Давно ли Захар был таким? Отчего всегда жили в неладах Чумаки с Захаром? А село с селом мало враждовали за панские земли? Не научились еще защищать, как рабочие, свою программу. Теперь прояснилось немало голов, пришло понимание, да не поздно ли?

Захар упрекал себя за свое своеволие, за гордость. Тужил о Нарожном: душевный был человек.

Казаки занимали села.

Генерал Струков, тот самый, которого прислал царь, вызвал в Лебедин войска. Созвали в собор попов из всех окрестных сел, отслужили молебен, благословили казаков на поход против врага, то есть народа. Отец Онуфрий наставлял, поучал: "Братие мои, вы идете на супостата, на крамольников, бейте их моею крест держащею рукою, не щадите бунтарей, которые идут против царя-батюшки, небесного и земного".

Павло пояснял людям, что поповы слова никак не расходятся с царским наказом уничтожать, жечь восставшие села, потому что никак невозможно судить тысячи людей...

По мнению Захара, попы рассвирепели на крестьян потому, что сельский комитет отобрал церковную землю.

Павло призывал людей не прятаться по хатам, взяться за оружие, отбить нападение казаков, потому что все равно не будут щадить никого, – кто не помнит кровавой расправы с русскими рабочими Девятого января в Петербурге?

Покорных все равно не помилуют. Теперь мы должны защищать свои жизни! Позор, презрение, бесчестье пусть падут на головы изменников и трусов!

Молодые товарищи Павла, парни и девушки, тем временем собирали плуги, бороны, ладили оружие, исполненные решимости защищать село и свободу от нападения казаков. Теперь и Чумак собственными глазами увидел, кого царь охраняет, о ком заботится и что бессмысленны надежды на царские манифесты, милости, Павло давно говорил об этом. Чумаку видно: молодые теперь мудрее старших. Казачья нагайка, пуля, сабля – вот какие подарки царь шлет в село. Принялся налаживать косу. Он не отступится, не отречется от правды, которую провозгласили большевики, – народная власть, земля, свобода, Чумак сам ни разу не видел демократов, разве что Захар называет себя большевиком. О Нарожном часто рассказывала Орина – душевный человек был. Чумак не будет пятиться, как это падло Мороз да Мамай, не будет пресмыкаться перед попом и старшиной. Кабы Калитка мог, первый накинул бы на Чумака петлю. Да еще поп Онуфрий. Чумак не отречется от друзей в беде, не пойдет на поклон к попу, земскому. Чумак пойдет за детьми. Искупит свою вину перед ними. По глупой отцовской воле дочери нет жизни, на издевательства и глумление отдал он дочку, сдуру захотел породниться со старшиной! Мало прошло времени, словно недавно все было, а люди будто переродились!

У Орины и Павла не было теперь времени для сна, для разговоров. Опасность еще больше сроднила их, сердца чувствовали надвигающуюся тяжкую угрозу – неволю, разлуку. Пока хватит сил, они будут оборонять свободу, жизнь, добытую с такой мукой...

А по окрестным селам подводы и верховые разносили страшную весть о расправе казаков с людьми. Пьяные, разнузданные, они носятся по хуторам и селам, секут людей нагайками и саблями, уже не одного зарубили, не одному сняли голову, затаскивают баб и девчат в кусты, издеваются, обдирают хаты, растаскивают одежду, жгут села...

Скоро докатится и до Буймира.

Село в тревоге.

Что больше всего мучило Павла – как помочь соседям в беде. Люди разрознены, села раскинуты, каждый обороняет свою хату, заботится о своем дворе. Об объединении сел, заводов, о совместных действиях говорил всегда Нарожный. Не страшны были бы тогда казак и пан, восставшие защитили бы себя. А теперь кто отважится пойти на помощь к соседям? Изрубят в чистом поле. И с чем выступать против винтовок, сабель, пулеметов? Поодиночке перебьют села...

Захар стал готовить людей к обороне, острые, длинные косы, привязанные, как копье, пусть будут наготове у каждого. Охрим Жалий ковал настоящие копья, насаживал их на древко. Девчата точили ножи, острили сапки.

Захар призывал людей стать единодушно за свободу против врага.

Сожгли экономию, думали выгнать помещика, решили, что пан не вернется, собирались засевать землю... Но вот налетели казаки, засевают волю на людских спинах...

Там, где вчера стоял роскошный дворец, сегодня было пепелище. Захару не верилось: неужели тут стоял раньше дворец? И люди гнулись, сгибались перед панами, угождали, дрожали, терпели притеснения, сносили издевательства, надругательства? Покорные, забитые?.. И теперь паны хотят, чтобы это позорное прошлое снова вернулось?!

Одичавшие, пьяные казачьи отряды погромом идут на села, жгут, рушат, убивают: плач, крик, вопли кругом.

Урядник, стражник давно исчезли. Калитка не выходит из хаты, полсела притаилось, не показывалось, чтоб не быть виноватыми, опустили руки, замороченные церковью, покорно ожидали своей доли.

Платки, брыли высыпали на улицу защищать село, перекапывали дорогу, набивали колья, рубили деревья, сооружали баррикады. А ко всему этому притаскивали плуги, бороны, настилали их, перевязывали – Павловы хлопцы хозяйничали. Тимофей Заброда грозился зарубить чертову душу, то есть Мамая, который, находясь под надежной поповской охраной, не хотел давать борон. И еще пригрозил хату разнести, если ночью увидит свет. Людей некому защищать, если сами о себе не позаботятся. Очень дерзко держался с хозяином бывший батрак. Павловы дозорные следили, чтоб никто из села не прокрался, не известил казаков, разве у старшины нет гонцов, разве уследишь? Соседи видели, будто урядник Чуб перед рассветом подался с поповского двора, ночью огородами пробрался на село, должно быть совещание было. Мамай, Калитка всегда толкутся у попа. Не узнали ли об устройстве обороны? Люди решили ряд борон вывезти на конец улицы, забить колья.

Багровое солнце садилось за горой, улицы усыпали острыми железными зубьями, завалили сохами, люди огородили село, ждали, караулили на колокольне. Павло поставил дозорных, чтоб стерегли шлях, отряды крестьян охраняли улицы.

С одной стороны гора, с другой – река, люди знают, откуда могут напасть казаки.

Темная тихая ночь придавила село, окутала мраком души, люди не видели спасенья, таили такие мысли про себя, не давали им воли, молчали. В напряженном ожидании обессилевали. Захар подбадривал друзей – уничтожили панскую крепость, так неужели не отобьем казачьей сотни?