Текст книги "Чужую ниву жала (Буймир - 1)"

Автор книги: Константин Гордиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Гордиенко Константин Алексеевич
Чужую ниву жала (Буймир – 1)

Константин Алексеевич ГОРДИЕНКО

Трилогия "БУЙМИР" – 1

Чужую ниву жала

Роман

Перевод П. Слётова

Известный украинский прозаик Константин Алексеевич Гордиенко представитель старшего поколения писателей, один из основоположников украинской советской литературы. Основная тема его произведений – жизнь украинского села. Его романы и повести пользуются у советских читателей широкой популярностью. Они неоднократно издавались на родном языке, переводились на русский и другие языки народов СССР.

За роман трилогию "Буймир" К. Гордиенко в 1973 году был удостоен Государственной премии УССР им. Т. Шевченко.

В этом романе автор рассказывает о росте революционного сознания крестьян села Буймир, о колхозном строительстве в Буймире и о героической борьбе украинских колхозников за свою Родину, за свободу и независимость против немецко-фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Густая мгла заволокла село, застлала свет. Воет, метет, перевивает дороги, наваливает сугробы. Снежный вихрь со свистом мчится по улице, трещат деревянные закутья, рев стоит на дворе.

Долго не хотела зима стелить свои снеговые постели, но вот все закрутилось, завихрилось – света не видать. Катит, кружит, насыпает переметы, заносит улицы, хаты.

Есть где разгуляться метелице. Среди лесов, на взгорье полей, вдоль дороги стоят могучие тополя. Сюда-то сбежались все полевые ветры, что вырвались из яров, балок, словно озлились на весь людской род, сшибаются на самой дороге, шипят, бушуют, совсем ошалели...

Ватага людей, упрямо выдерживая лютый натиск ветров, откидывала снег с дороги. Сухой, пухлый, он еще не слежался. Кожухи, платки, бороды запорошило снегом. Ветер бил в лицо, поземка не давала дышать, но люди неутомимо расчищали заносы. Вихри кружились меж тополями, порывисто мчались навстречу, засыпали глаза, неслись вдоль дороги, заметали уже расчищенный путь, навевали новые сугробы.

Заснеженные люди посматривали на дорогу. Заметили – еще одна гурьба бредет на помощь с лопатами. В такую непогодь задать бы скотине корму да отсидеться в теплой хате. Но старосты, десятники мотались по заснеженному селу – выгоняли людей на дорогу. Ослушаться не смел никто: приказ по волости, могли оштрафовать, посадить в холодную.

Закутанный башлыком, в добротном, кожухе с блестящей бляхой – знаком власти на груди, приземистый, как пень, Лука Евсеевич Мороз, задумчиво поглаживал прокуренные пышные усы, попыхивал трубкой и, укрываясь от ветра за тополя, плелся вслед за людьми. Кто знает, какие мысли засели в голову человеку? Не без смысла же, не без забот топчется он тут – делами общества ведает. Староста!

Рослый парнище в потертой короткой сермяге, едва налезавшей на широкие плечи, осмелился как бы с упреком обратиться к старосте:

– И на черта нам эта дорога! Ни в лес, ни на мельницу, ни на базар здесь не ездить!

У людей не выходили из головы такие же мысли. Дорога эта большими лесами идет мимо имения Харитоненки на Сумы. Остановились, скучились, готовые послушать, что же ответит староста.

Но речь перехватил рыжий сермяжник.

– Как так не ездить? А когда будешь расчищать лес Харитоненки общество-то еще задолжало за выпас на лугах, – где проедешь? – с деланным простодушием возразил Павлу всегдашний острослов Грицко Хрин. – Задаром хочешь на своих землях скотину пасти? Десятину-то пану ведь батько откосил, отработал, а еще лес надо чистить. Забыл?

На больных струнах играл Грицко Хрин, всех задел за живое...

Давние споры шли еще со старым помещиком. Он так позахватывал сельские земли, что общество не могло дыхнуть, скотине некуда было ступить. Поп Онуфрий передал ему земельные планы. Теперь с милостивого разрешения Харитоненки село арендует у него эти земли под выпас и должно за них отрабатывать: зимой чистить панский лес, летом убирать хлеб. Вот и выходит, что люди кругом в долгу у пана.

Староста был недоволен – больше всего парнем, который завел эти разговоры. Как где-нибудь соберутся, так он всегда и вотрется. Гулял бы себе – так нет, надо ему ввязываться в общественные дела! Сам Мороз в таком возрасте ничего не знал, кроме вечерниц. Грицку Хрину староста ничего не сказал. Человек он общественный, в летах, может позволить себе острое слово. Известный горлан на сходах, он самому старшине правду в глаза режет. А вот парня надо проучить, чтобы не зазнавался, не давал волю языку, – а то на что же и староста? Хоть Мороз хорошо знал Павла, сына Захара Скибы, но все-таки, чтобы припугнуть, спросил его, чей он есть. Отчитал, что берется судить о делах не по разуму. Развелись пролазы среди молодых мужиков. Каждый норовит быть умнее батьки.

Трезвое слово старосты должно бы дойти до сознания каждого. Лука Евсеевич все знает, только не с каждым станет разговоры разговаривать. На этот раз он осведомил людей, что еще вчера вечером старшина созвал старост, десятников и приказал, чтобы спозаранку дорога была расчищена. Вся волость на ноги поставлена.

– Дурацкий приказ, – безо всякого уважения к власти снова отозвался упрямый парень. – Дорогу тут же заметает.

По всему было видно, что парубок так легко не сдастся. Слова старосты не вразумили его.

Лука Евсеевич оторопел. Парубок отважился всенародно срамить старшину!

– Кого же ты обзываешь дурнем? Ты знаешь, что старшину сто голов выбирало?

– И все они три копейки стоят в базарный день в Лебедине! – нисколько не задумываясь, отрезал находчивый парень.

Староста сначала никак не мог постигнуть то, что каждому было ясно. Старшину выбирали видные, известные хозяева со всех хуторов и сел. А за три копейки по базарным дням в Лебедине продавали бараньи головы. Лука Евсеевич наконец сообразил... Вот куда гнет парубок! Даже дыхание перехватило. Дерзкий парубок осмелился открыто, на людях глумиться над старшиной. Так ославить честный род Калиток! Лука Евсеевич растерянно оглядывался. Он надеялся на возмущение людей, которое, казалось, должны бы вызвать слова Павла Скибы. Но на старосту глядели веселые лица. К несчастью, здесь не было ни одного выборщика. Люди не скрывали своих чувств. Больше всего хохотал и потешался с бессмысленным удовольствием зеваки Грицко Хрин.

Ненадежные люди, убедился староста, работают на дороге. Не будет он с ними тут лясы точить. Скрутить парубка нетрудно. Но ведь и у старосты хата крыта соломой. Теперь не такое время, – опасное время. Переводятся смиренные люди. Давно ли вот у самого старшины сожгли стог сена. Тревожная пора наступила, надо остерегаться, чтоб не обозлить людей. Еще до Буймира не дошло. Но слышно – люди везде смутьянствуют.

Статная светло-русая девушка, проворно отгребавшая снег рядом с Павлом, встревоженная резкими словами парня, стала удерживать его, уговаривать, чтобы не нарывался, не задирал людей – мало ему и без того лиха? Вот разгневал старосту, осмеял всенародно богатого хозяина. Ведь староста ему этого не забудет, не простит. Она ласково предостерегала парня, а в душе гордилась его смелыми, правдивыми словами. Девушка печально посматривала на сильные плечи и руки парубка. Она уговаривала его, чтобы помолчал, не наживал врагов – только накличет беду на свою голову. Под силу ли ему тягаться с богатеями? И без того невесело. Удивительная девушка! Она даже и тут так нежна и ласкова к Павлу.

А Павло, словно озлившись и не зная куда девать силу, яростно разметывал сугробы... Порывистый ветер разносил негодующие слова парубка:

– У всех в печенках сидит эта казенщина! Разве когда-нибудь староста погонит Мамая на отработки? Дети старшины когда-нибудь отбывают наряд? Посылает ли когда старшина Мамаевну на поле? Или богатеев – исправлять дороги, косить общественные земли? "Я хозяин! Что ты, мою жену, гладкую Секлетею, пошлешь белить волостное управление?.." Казенщину всегда на бедняке отбывают!

– Правда! – отозвался Грицко Хрин, раскидывая лопатой сугробы.

Орина уже не рада была, что завела разговор, еще больше рассердила парня. К счастью, метет, резкие слова не долетают до уха старосты, что стоит понуро за тополем. А Павлу все равно, он нарочно говорит во весь голос. Пусть люди услышат. Пусть почуют в этих словах свои заветные думы.

Прибывала помощь с лопатами – от каждого общества, во главе с десятниками. Десятники-то без лопат. Чтобы люди со знаками власти взялись за лопаты?..

Следом за ними прибыл и сам старшина. На нем была подбитая мехом синяя поддевка – чинарка, а поверх нее просторный, расшитый цветными нитками кожух. Люди поснимали шапки, приветствовали дородную личность. Сытое лицо старшины набухло, залепило снегом холеную бороду, посинел мясистый нос. От старшины попахивало водкой. Словно бочка, стоял он посреди дороги. К нему подбежали старосты, десятники, и Роман Маркович напустился на них. Почему до сих пор дорога не расчищена, коли он дал приказ? Чтоб была в один миг свободна дорога! Не видят они, что ли, зима выпала снежная, по брюхо коням намело, Харитоненко должен ехать на именины к грахву, а дороги занесены!

Люди убедились – высоким доверием оделяет Харитоненко старшину. Роман Маркович все знает – в какое время, куда и зачем проедет Харитоненко. Может, старшина будет встречать помещика в пути?

Десятники сообщили, что работа уже подходит к концу. Сотни рук рвут, разбрасывают снежные сугробы. А Роман Маркович тем временем не может отвести помутневших глаз... Здоровая, крепкая дивчина, словно вылепленная из земли, красные как мак, полные икры ее горят... Кровь с молоком девка! Роман Маркович услышал от старосты, что Чумакова дочь Орина ворочает снег за двоих мужиков, а непутевый сынок Захара Скибы только сбивает людей с толку... Людей на шлях насилу повыгоняли – испортились люди, с ропотом работают, очень недовольны...

Лицо старшины наливалось гневом. Что? Недовольны? Воспоминание о спаленном стоге ударило в голову.

– Бей поганую сороку, пока не превратишь ее в ясного сокола!

Лука Евсеевич покорно усмехнулся. Старшина знает, что говорит, он с большими начальниками водится, с земским, его и к самому Харитоненке зазывают... На ветер слов не бросает.

Старшина приказал записать тех, кто не вышел. Теперь не обрадуются будут знать, как не слушаться приказа из волости. Голова Луки Евсеевича всегда полна забот. Под нахмуренным лбом толпятся сложные мысли. Известно, кого пропустить в списках, старосту нечего учить, знает, как поступить... Не укажет же он на Мамая или выборных...

Тем временем из леса показались сани, выехали на расчищенную дорогу, помчались. Перед санями и позади гарцевало по два вооруженных всадника. Старшина поехал навстречу. Дорога была узкая, он свернул с дороги, в снег по самое брюхо загнал коня и сам плелся по пояс в снегу, чтобы предстать пред ясные очи пана. Люди под тополями с любопытством разглядывали закрытые, просторные, теплые сани, покрытые черным как смола лаком, расписанные затейливыми разводами, обведенными красно-золотой каймой. Четверка сытых, вороных коней поравнялась с конем старшины, раскормленным, еле влезавшим в оглобли. Крупы у коней широкие, груди могучие, как заржали – аж дерево затрещало, гул пошел по дороге! Старшина забрел в сугроб, скинул шапку перед санями, доложил кучеру, что дорога в лес расчищена, и кучер что-то ткнул ему в руку. Старшина поклонился, люди тоже поснимали шапки и ждали, хмурые, пока проедут сани. Оттуда никто не выглянул.

Угрюмыми шли люди домой. Намерзлись, устали, тешили себя мыслью, что пан хоть на погрев даст, – так разве у старшины вырвешь? Все видели, как он топтался перед панскими санями и что-то положил себе в карман. Полные неприязни взгляды провожали старшину. Грицко Хрин все видит, все знает. Калитка понаставил своих любовниц продавать водку, известный женолюб, вот и сегодня не сводил с Орины похотливых глаз. Он прогуливает людские деньги, захватывает чужие земли, торгует казной, а с ним писарь, урядник все в этой волости взяточники – обкручивают людей...

Люди роптали, жаловались друг другу, но все же остерегались, чтобы старосты не услышали, а то еще передадут старшине. Хвалили Павла – смелый парень, правду в глаза режет. На что Павло ответил, что пора, мол, всем браться за ум. Уже повсюду села перестали слушаться панов, громят экономии, жгут, расплачиваются за все кривды и издевательства. Только наши терпят... Есть пострашнее враг, чем Калитка. Видели, как пресмыкался он перед Харитоненкой. Искал панской ласки, хотя сам и зарится исподтишка на панскую землю...

Почем знать, кто вложил в голову Павла этакие мысли. Все на свете объясняет людям. Видно, кое-что узнал от других и кое-что своей головой домыслил. Павлу, конечно, приятно слышать похвалу себе, своей смелости.

– Уже подавили войска восстания по селам, – возражают люди Павлу. – У царя сила, скрутил смелых, тюрьмы забиты крестьянами.

– Против силы, против ветра песком не посыплешь, – рассуждает Грицко Хрин.

– А нужно нам стать силой. Вихрем налететь на пана, разметать, чтобы и следа не осталось! – с горячностью отвечает Павло.

И куда же он клонит?

Так и разошлись с вечными жалобами, нареканиями. Но слова, брошенные по дороге, взволновали людей.

Орина с Павлом возвращались вдвоем. Шли молча, отдыхая после дневной суеты. Хотелось, чтобы дороге не было конца. Снег позаметал овраги, стало легко, просторно глазу, ветер спадал, вишневая полоса окрасила запад, но думы были невеселые. Орина заглядывала в глаза Павлу, он почему-то отводил взгляд, хмурил брови, – должно быть, нелегко ему. Три года она знается с ним, подруги уговаривают Орину бросить Павла, забыть – ведь он слоняется по людям ради заработка. Разве не найдет она себе зажиточного хозяйского парня? Батько, Иван Чумак, сам не большой хозяин, ругает дочку, чтобы не водилась с Павлом. Не сможет он прокормить жену. На чем ему хозяйствовать?

Несчастная ее доля. Павло стал утешать девушку: скоро полетят короны, засияет правда на земле, тогда люди установят свои законы, и каждая дивчина сможет выбрать парубка по себе, и парубок – дивчину.

Орина со страхом, однако доверчиво прислушивалась к этим отрадным словам. Никто так, как она, не ждет этого заветного дня – тогда они с Павлом смогут повенчаться.

2

В белых свитках, отделанных аксамитом, разноцветными лентами, шнурами, с выпущенными мережками, с ладно уложенными косами да еще с цветком около повязки – уж лучше нигде не повязываются, чем в Буймире! девушки сходились на гулянку.

Орина одевалась у своей подруги Маланки – сестры Павла. Еще дома, когда мать из хаты вышла, Орина сунула тайком цветастый новый платок за пазуху, потому что мать не дала бы надеть праздничное. Сестричка Марийка тайком вынесла из хаты новую корсетку.

Мать Лукия, когда шьет дочерям сорочки, всегда мерит на себя – чтобы были на вырост. Странное обыкновение! Орина, хоть и рослая дивчина, но матери не догнала, и теперь приходилось дочке сужать и прилаживать наряд. Рукава – хоть шесток подметай, пазухи – хоть каравай клади. Орина расправляла платье перед зеркалом, Маланка со смехом вертела подругу. Хорошо, что нет хлопцев.

Но Орине не до смеха. Мать глаз не спускает с дочки, праздничную девичью одежду держит под замком, учит, чтобы Орина смолоду честь берегла. Не большого хозяина дочь, должна быть матери покорной, послушной. Бедную девушку работа и честь красит, богачка – та волами, землею залатает свой грех... На посиделки идешь – мать непременно проверит, сколько пучков кудели взяла, а как воротишься – сколько пряжи принесла, пряла ты или гуляла.

Орина лукаво обратилась к хозяйке:

– Тетка Татьяна, должно быть, не такая?

Маланка не дала матери слова вымолвить:

– Такая же, такая же!

Пожилая женщина залюбовалась красивой девушкой – давно с Павлом водится, может, посчастливится сыну. Покорная, работящая невестка придет в дом, утеха и помощь свекрови на старости лет, а то она уже слаба здоровьем. Маланка ведь на выданье. Все село знает Орину. Убирают коноплю, так она на тридцать пучков больше каждой нарвет. Ленивая Ульяна Калитка всегда убирает до самого Маковея, если люди не помогут.

Просторная хата бабы Жалийки прибрана, натоплена. Сюда пришли парни и девушки, чтобы отгулять, отпеть заговенье. Потому что дальше пост – шитье, пряденье за огурцом да квасом.

По-праздничному нарядная молодежь завела песню про дивчину, что приглянулась казаку не своей красою, не русою косою, а приворожила своим чистым сердцем.

Орина с Павлом сидят рядышком, и удивительное чувство будит в них эта песня – она согревает сердца, роднит. Оба поотвыкли от радости. Набегали, тревожили неспокойные мысли. Заработать негде, хата убога, а дивчине не дадут ждать.

Маланка с Максимом – те не печалятся. Не покорится Максим отцу, Ивану Чумаку, который, как известно, не очень расположен и к Павлу и к Маланке.

Посиделки только начинались. В жаркой хате было шумно, окна оттаяли, лица блестели, бил бубен, заливалась ясноголосая скрипка. В танец вступали торжественно, плыли, кружились...

Девушки с богатых дворов были без пары, их хлопцы еще не пришли, где-то гуляют. Хмурилась, пыжилась полная дочь старшины Ульяна. Неприветливым взглядом окидывала пары спесивая пышная Мамаева Наталка дочь церковного старосты, самого зажиточного хозяина во всем Буймире. Низкорослая, неповоротливая Настя Мороз дремала.

Было душно, парни обмахивались беленькими платочками, а девушки вырывали их из рук. Впору хоть и не вынимать парубку платочка – вмиг дивчина выхватит. Но, видно, парни для того и носили их в праздник, чтобы заигрывать с девчатами.

Нудно сидеть так неподвижно. Уже завечерело. Ульяна злилась, злилась, наконец поднялась, вышла на середину хаты, вероятно, хотела прогнать досаду, лениво раскачивалась, тяжело притоптывала, кружилась, поднимала ветер и бренчала монистами. Посиделки гуторили – такое монисто из дукатов у Ульяны Калитки, что не понятно, как только шея выдерживает.

Девушки перешептывались:

– За ней дают пару волов да пять десятин к тому же... Терегерка говорила на улице.

– И неудивительно – старшина мало разве награбил?

– Да никто не берет...

– Скаженного нрава девка.

Павло рассказал девушкам, как они с Максимом под пятницу (как раз когда девчата шили) обходили все посиделки в Буймире, показывали вышитые вставки, что наковыряла Ульяна, – выкрали у нее. Когда же Максим добавил, что Павло к тому же еще и сам напутал в этих вставках, девчата хохотали, держась за бока. Перехватили те вставки хутора – были на посиделках и хуторские парни. На весь Буймир ославили Ульяну, прямо там ложились все от смеху. Дочь богача, а как вышивает! Да еще и полотно льняное. Вставки обошли всех: смотрите, как ковыряет дочка старшины!

Орина остерегла парней: что, если дойдет до Ульяны? Тогда им не миновать беды. Подговорит хозяйских парубков – поколотят.

В самом разгаре гулянки из темноты вечера, окружавшей хату, донесся голос, отчаянно горланивший:

Ой да за яром, яром!

Ой та за ярищем!

Била Химка Евдокима

По... днищем!

Так драть горло не каждый осмелится, так залихватски бесстыдно голосить на все село мог только парубок хозяина-богатея.

Хозяйские дочки оживились:

– Идут наши хлопцы!

Хата засуетилась, загомонила:

– Яков идет! Давай кочергу!

– Идет Яков! Поставь рогач!..

Голосистая ватага приближалась. Ясно! Это идут не какие-нибудь там хлопцы. Тихо, пристойно пусть себе ходят робкие. Яков идет – улица гремит! Все слышат, знают, что идет Яков! Всполошились, завыли собаки, в синей глубине вечера раздавались визги да выкрики. Яков может себе все позволить: сын старшины!.. Все село оглушили, до самых звезд доходили пьяные голоса.

Хата затряслась от хохота, когда Яков отворил двери, а рогач, стоявший в дверях, стукнул его по сивой шапке. Обычные девичьи шутки. Яков это знал, был наготове, но орава сзади нажала, может быть, нарочно, и поэтому не уберегся. Это был нескладный, широколицый парубок, недалекого ума, горлан на все село, оттого девчата охотно над ним потешались.

Вслед за Яковом в хату пролезла румяная, дебелая девка, юбка на ней волочилась до самых пят, мережка не была выпущена... Девчата с хохотом накинулись на нее, начали трепать, стянули юбку, сорвали платок – и все увидели, что это был приземистый толстяк, Мамаев сынок Левко. Третий парубок, чернявый Василь, сын Мороза, принес в сермяге снеговую бабу и шлепнул ее посреди хаты. Сколько веселья, гама, визга. В хате стало тесно. Хозяйским; сынам все позволено! Никто не скажет, не осудит. Затеи, веселье, молодость!

Жалийке досталось работы. Она проворно встала с полатей, вытащила лохань и принялась сгребать снег, ворча на парней, – остудят ей хату. Ульяна схватила донце от прялки и гонялась за Василем, стараясь огреть его, а он, ловко увертываясь, метался по хате. В подпитье парни пришли деньжистые.

Понемногу шум и кутерьма стихли, девушки расселись в ряд на лавке, румяные, ясноглазые, переводили дух. А хозяйские парни вертелись перед ними, ломались, выставляли напоказ свои глянцевитые, как зеркало, сапоги, красные, как жар, пояса. Из-под смушковых шапок играли черные брови, свисали молодецкие чубы – орлы! Краса села, утеха девичьих очей! А Яков к тому же полез в карман, вытащил порттабак, стал закуривать. Порттабак привлек всеобщее внимание. Несмело потянулись пальцы, чтобы взять щепотку ароматного табака из этакой деликатной штуки. Яков важно крутил, мял цигарку, держа перед собой порттабак, но нельзя сказать, чтобы он уж очень заносился. Когда все налюбовались досыта и Яков спрятал порттабак в карман, снова стали смотреть на Якова обычными глазами. У него, к слову сказать, среди многочисленного сборища не было пары. Парни подсаживались к девушкам, танцевали, а Яков мыкался из угла в угол и не сводил глаз с Орины. Пригожая, румяная, она сидела рядом с Павлом и беззаботно разговаривала. Неприветлива, горда Орина, на Якова и не смотрит, и он никак не может этого понять – была бы девушка при достатке, а то всего-навсего пять десятин за душой, а она еще тобой пренебрегает.

Орина резко ответила зазнавшимся хозяйским сынкам, которые потешались над девушками:

– Что хлопцы? Прицепи сучке двести рублей – и хлопцы возьмут: пусть лает, я зато десятину куплю...

Все расхохотались – в неприглядном свете выставила Орина хозяйских сынков. Девчата взяли верх, осмеянные хлопцы смутились, не нашли что сказать.

Среди криков, разговоров снова завели песню, зазвенели девичьи голоса... "А вже тая слава по всiм свiтi стала, що дiвчина козаченька серденьком назвала".

Девушки в песнях жаловались на людские пересуды о чернобровой дивчине, что на огороде жала жито, а проходивший мимо козак стал помогать жнее.

Песни – отклики на все тревоги, надежды.

Но вот снова все заглушил бубен, и девушки сорвались с лавок. Орина махнула цветастыми широкими рукавами – статная, полногрудая, лебедь-девка! Пригожее тут не было никого. Она положила руку на плечо Павлу, который ласково обнял ее полный стан и повел в танце. Все загляделись на них, крепкий парубок, ловкая пара.

Девушки кивали на Павла и Орину, перемигивались, переговаривались:

– Кровь с кровью встретилась.

Дочь старшины Ульяна и Мамаева Наталка повели разговор о том, что у Павла ничего нет, разве что в... Девушки добавили срамное слово... Около чего и над чем они будут хозяйствовать? Павло сам себя не прокормит. Наденут суму – да в экономию...

Хозяйские девчата хохотали, потешались над ладной парой: недолго этой Орине радоваться, девичий век короток.

А парни около Орины так и вьются – нет девушки милей. Весела, здорова, опрятна, обходительна, певунья, говоруха... Ладная девка! Но откуда ни зайдет Яков, на спину натыкается, смотреть на него не хочет привередливая девушка. Сердито сказала, чтобы не наступал на ноги, не маячил перед глазами, пригрозила дать дулю, выставила парня на посмешище. Якова так и подмывает стукнуть в девичью налитую спину кулаком. Пренебрегает она хозяйским сыном. А с хозяйским работником Павлом расстаться не может. Но Яков Калитка так легко не отступится. Увидим еще, чей будет верх.

Сунув руки в карманы, он стал против Орины. Лихой парень. Вышитая сорочка горит на нем, красный пояс покрывает всю грудь. Хмельной, расхристанный, он поигрывает блестящими сапогами и насмешливо выпевает:

Даром, дiвка, цвiти сiєш.

Вони тобi не зiйдуть...

Но Орина тоже умеет отпеть. "Не ходи, не нуди, не увивайся", развеселила она девчат.

Ревность разбирает Якова. Он при достатке, с хозяйского двора, неужто не отобьет дивчину? Что, Яков по экономиям толчется, по хлевам ночует? А с Павлом расправа короткая.

Веселый месяц на селе. Разве одна молодежь гуляет? Богатые хозяева сегодня пьют у Калитки, завтра продолжают у Мамая, на третий день опохмелятся, перепьются, поспят, а там, протрезвившись, снова хлещут... Веселье, песни, разгул! И чего только в голову людям не приходит, на какие только затеи не пускаются!

Ватага гуляк отворяет дверь в хату, кладет на пороге тяжелую колоду, мороз в хату валит. Тогда хозяин ставит на стол бутыль, режет мясо, сало и гости оттаскивают колоду, закрывают дверь, садятся за стол. Вновь начинается гульба.

Три дня хату не выметают, затем собирают мусор в мешок, усаживаются гурьбой на сани, привозят собранное добро к богатому хозяину Морозу, высыпают среди хаты: "Чего сына не женишь, не отдаешь дочку замуж?"

Ну, раз уж хата замусорена, надо гостей потчевать. Морозиха стелет рядно, собирает мусор, топит печь, варит. Шипят колбасы, капуста, пироги... Знает хозяйка, как привечать дорогих гостей – знатные люди сошлись: Мамай, Калитка, хозяева – хуторяне, выборные... Какого-нибудь там Чумака или Захара Скибу не пригласят. Терновки, наливки сияют на столе, ласкают глаз, снова начинается гульба.

3

Закрутился дед, а за ним весь род вслед... Кто больше сухонького Ивана Скибы выкорчевал пней, перекидал земли, камня, отрыл канав в болотах, выжег кирпичей? Свековал на заработках, нажил две грыжи, а достатка нет...

Вся семья Скибы собралась у огня, мирно судачит, только Маланка прядет на посиделках. Соломенный дух обогревает тело, в печи клокочет варево, печеная тыква наполняет хату вкусным паром. С поклона голова не болит.

– Смиряйся, сынок, смиряйся, – поучает желтый лицом, жилистый Захар молодого сына Павла. – Я весь век ломал перед людьми шапку, слонялся по хозяевам, по экономиям. Не поклонишься – не получишь работы, на кусок хлеба не заработаешь. Старшему уступи, смолчи.

В тонкие стены хаты ломится стужа, ветер рвет кровлю, метет в окно снегом, звенит стеклами, воет в печи. На коленях отца широкая пила, отблески пламени мерцают на полотне ее, сильная рука направляет пилу, напильник точит, острит стальные зубцы, а мысли точат голову – в хате холодно, заработка нет, в чувалах пусто. Не то песня, не то протяжный стон нарастает в хате:

Ах ти, зимушка-зима,

Ти холодна, студена...

Все приумолкли, задумались. Хата заворожена песней, которая тягуче гудит, переливается в широкой отцовской груди, пронимает душу.

– Куда ни кинь – все клин... Куда ни повернешься, спина голая, выкладывает свои сокровенные думы бывалый дед Ивко. – А тут еще внук беду накличет, со старостой на шляху заспорил, никому не смолчит, не спустит. Счастье, что отменили волостные розги, а то бы живо выдрали да запрятали в каземат. Святое писание говорит: смиряйся... терпи...

Павло не дал старику довести до конца свои поучения:

– Нет ни бога, ни полубога на земле...

И в кого это внук удался – недоверок какой-то, нагнал страху на домашних.

Захар прямо-таки оторопел от необычайных слов сына, направленных против закона, ничего не щадящих, уничтожающих все на свете. Не услышал бы кто, не узнали бы люди, а то дойдет до недобрых ушей, тогда беды не оберешься. Восстал сын против закона! И где только набрался он такого духа? Отец диву давался, когда увидел как-то, что сын по-печатному мерекает, в книге читает. И дня в школе не был, букв не знал, а где-то научился. Захар заметил: как вернулся сын в прошлом году из экономии, удивительная перемена случилась с ним. Раньше веселый, разговорчивый, стал он теперь задумываться. Уставится в угол взглядом и так и застынет. Что бы это значило? Вот и сейчас: латал бы себе сапог без дум, без тревог, – так нет, заговорил страшными словами о правде, о воле, о том, как царь Микола усыпил эту волю, а чтоб ее разбудить, нужно всем миром, всем обществом обух сталить... Даже кровь стынет. Захар предостерегает сына – чтоб не услышал, не дознался старшина... Кто его знает, где сын там бродит, с кем водится, может, что-нибудь и услышал дельное, но только если все это дойдет до старшины – в цепи закуют, в Сибирь сошлют и следа не найдешь. Всем тогда не миновать беды из-за Павла.

И мать Татьяна просит, молит буйного сына, чтобы берегся, не осиротил убогий род. Сын успокаивает ее, утешает, за себя постоять сумеет. Настанет час – придет панам расплата за кривду, за издевательство. Крестьяне вырвут землю у Харитоненки, потому что как же дальше жить?! Трудящиеся станут хозяевами везде – на земле, на заводе...

Далеко залетают мысли у внука, должно, вычитал что-нибудь в книжках, которые пишут те... как их, что бунтуют людей? – демократы... Дед Ивко тоже кое в чем разбирается: еще когда был в Ростове на кирпичном заводе, слышал между рабочим людом разговоры про панское обирательство, про восьмичасный день, выкупные и волю. Теперь эти разговоры, видно, перекинулись, перекатились в село...

– А что, неправда? – придрался внук к дедовым словам. – Вот ведь замотал Харитоненко крестьянскую землю, передвинул межи, теперь сдает в аренду эту же землю, околпачивает людей. А за что и кому мы выкупные платим?

Против этого, понятно, никто ничего не может возразить – издавна эти докучливые думы припекают людей, жить не дают. Кабы общество могло отсудить у помещика те земли! Давно хлопочут об этом, еще Павло несмышленышем был. Беда, нет просвещенного человека, что повел бы людей, помог, направил бы. Есть один, да и тот жулик, – волостной писарь. Обманет. Человек с головой, но дурной... С богатым судиться – лучше утопиться. Высоко летает внук, залетает за облака...

Захар с дедом хоть и не прочь послушать завлекательные речи хлопца, снисходительно относятся к ним, ведь эти речи никому не помогут. Вот и ведут Захар с Ивком свои разговоры о горьких крестьянских делах, о скудных заработках. Поучают Павла – не видал он еще лиха. Захар ходил молотить за двадцать копеек. За пять дней едва выколачивал рубль.

Дед Ивко перехватывает Захаровы думки:

– А теперь машины людей обездоливают. То вы бы зимой по хозяевам с цепом ходили, был бы заработок, а нынче Мамай, Калитка своими молотилками зерно уже обмолотили, и не только себе, но и людям.