Текст книги "Сердца первое волнение"

Автор книги: Константин Махров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Сказав, что у него болит зуб, то есть голова, он прилег на кровать в полном убеждении, что при таком волнении он, конечно, никак не заснет, никак! – и мгновенно заснул так, что проснулся за пять минут до назначенного в записке срока. За минуту повязал галстук, начистил до блеска ботинки и помчался в школу.

Вбежал в комсомольскую комнату. Увы! Надя… Степан Холмогоров… Разве при нем она скажет о том!..

Надя осыпала его градом упреков и серьезных, и шутливых. Лицо ее сияло, глаза лучились, и он понял, что у нее все хорошо. Эх, был момент, самый подходящий для разговора, и надо же… проспать!

– Ну… так как идут дела?.. – виновато спросил он.

– Дела у нас обстоят превосходно, – важно ответил Степан Холмогоров. – Рассказ наш «Поющее сердце» (так, кажется?) получил высочайшую оценку. И мы по получении аттестата зрелости поступаем, на филологический факультет университета!

– Не смейся! Не омрачай мой светлый день! – смеялась Надя.

Это Степаново «мы», хотя и шутливое, Анатолию было не по душе.

– Дорогой Анчер! – начала Надя почти торжественно. – Да, да! Полное одобрение. «Вы молодец, Надя, – заговорила она совсем как Маргарита Михайловна. – Рассказ ваш – глубокий, правдивый; написан хорошо». – Да, и еще вот что: «Вам, говорит, Наденька, стоит подумать о поступлении на филологический факультет». Толька, Толька! Ты понимаешь?

– Это замечательно! – промолвил Толя. – То есть лучше и не может быть!

Увидя, что Степан наклонился над рисунком, Анчер спросил тихонько:

– Ты это и хотела сказать?

– Тссс… – приложила Надя палец к губам и тут же погрозила им, поведя глазами на Степана.

– Пойду-ка я да переменю воду… – вздохнул Степан, и, захватив чашку, вышел.

Надя подлетела к Анатолию:

– Толь! Анчер! Ах, если бы ты знал! Что я хотела сказать? Не знаю. Все! – Ты славный, хороший… Правда – соня!

– Наа-адя!

– Я хотела сказать, что ты… что я… что мы с тобой… всегда будем вместе. Мне недавно Марго рассказала… Ах, нет, нельзя! Это тайна. И доверена только мне. Но я хотела не об этом… У нас этого не будет. У нас…

– У кого «у нас»? У всех? Или… И чего «этого»?

– У нас с тобой. Как ты ничего не понимаешь? У нас с тобой все будет хорошо… если будет…

– Надя…

– Я хотела сказать… Пусть я буду на филологическом, а ты… ты кем будешь: инженером? астрономом? военным?

– Я еще не думав…

– «Не думав»! Пора подумать! – приказала Надя. – Не маленький… – и перешла на прежний тон: – А ты где-то еще… Все равно мы всю жизнь будем вместе; да?

Надя обхватила его шею и, приблизив его лицо к себе, посмотрела в его глаза. Он оторопел, растерялся.

– И еще я хотела сказать, что ты… глупый! Очень, очень глупый человек! – Хохоча, она отбежала от него.

– Надя! – кинулся за ней Анатолий, но… дверь растворилась и вошел с чашкой воды Степан Холмогоров. Анчер встал как вкопанный и весь алый, как заря; Надя немедленно пришла ему на выручку.

– Что-то Клары не видать; Степчик, ты не знаешь…

Степчик удивленно оглядел их, стоящих по разным углам, и сказал:

– Слушайте, друзья мои, давайте приступим к деятельности.

Анатолий, обладавший каллиграфическим почерком, засел за переписку Надиного рассказа, а Степан рисовал виньетки, иллюстрации к нему; белые большие листы будущего журнала пока что были разрозненны, и можно было работать вдвоем. Надя читала материалы, поданные ребятами. Тут был рассказ о девяти маленьких негритятах из штата Арканзас, под ним подпись – «Сергей Земляков», выведенная крепкими, словно из железных брусков, буквами; в рассказе было несколько поправок, сделанных рукою Маргариты Михайловны; тут была «Поэма о школьной мастерской» (слово «поэма» было зачеркнуто и той же рукой написано: «стихи»), под нею подпись – «Пантелей Городков», составленная из высоких, остроконечных букв…

А Клара все не приходила.

Черемисин так старательно трудился, что лоб его покрылся испариной. На душе у него было хорошо, как никогда… «Всегда вместе… Всю жизнь!» Это же… это же счастье! Черти принесли Степана!

Степан подсмеивался:

– Главный редактор трудится в поте лица. За свою повесть он непременно получит пару серых кроликов, а за редакторскую деятельность – все остальные премии. Ты скажи мне, красная девица, – спросил он Надю, – как тебе в голову пришла мысль об этих премиях? – Степан уморительно задрал нос и проговорил, как бы читая объявление: «И еще одна важная, прекрасная штуковина»… Упоительно!

– Очень просто. Я зачем-то зашла в пятый класс. Двое мальчишек… Один – эдакий сбитень, чурбачок; другой – высоченный. Один говорит: «Напиши заметку в стенгазету», а другой: «Давай мороженку – напишу», – шутит, конечно. О! – думаю, – идея! К Маргарите Михайловне! «Давайте, говорю, объявим о премиях: мячи, альбомы, кролики, голуби и все такое». Марго смотрит на меня как на ненормальную: «Что вы, Надя, разве можно… Ну, как это так…» А я не отступаю. Потом в учительской целая дискуссия была. Решили: можно.

– Гм… – протянул Степан. – Я этих товарищей знаю. Это они меня вопросами о положении негров в краску вогнали. Головы!

– Очень занятные мальчоныши, – сказала Надя.

– А вообще придумочка… серьезная! – добавил, заканчивая рисунок, Степан.

– Не смейся, пожалуйста, – сказала Надя. – Шутка шуткой, а смотри – материала подали на три номера. Рисуй и помалкивай. Мы и письма тогда писали отдельным товарищам. Толя, вы не получали? Голубой конвертик, розовая ленточка… такой милый рисуночек?

– Получал, – буркнул Анатолий, – и еще не ответил, но отвечу, руки давно чешутся.

– А при чем тут я? – сверкнула зубками Надя. – Это вот Степчик, он рисовал.

– Ах, вот как? – двинулся к ней Степан. – Дала слово не разглашать тайну, а сама выдаешь? Вот тебе за это!

Она и глазом моргнуть не успела, как он мазнул по ее щекам кисточками, и лицо ее стало пестрым. Пришлось ей идти умываться; а когда она вернулась, с раскрасневшимся, влажным лицом, Степана уже не было: приходили ребята и сманили его в физкультурный зал, где шло горячее волейбольное сражение, а до волейбола он был большой охотник.

У Нади, не спавшей прошлую ночь, болела голова, ее клонило ко сну. Она читала рукописи, а буквы сливались, путались в ее глазах.

– Ты пиши, – сказала она Анатолию, – а я сяду на диван и буду читать твою повесть, читать и смотреть на тебя, хорошо?.. А Клары все нет и нет…

Длинные ресницы Анчера быстро взлетели. В его серых мягких глазах светилось счастье… «Буду читать и смотреть на тебя»… Тихая нежность наполнила его сердце. Он писал – и счастливее его никого не было на земле. Если бы повторилась та же минута! Но тот порыв прошел… Как подойдешь к ней?

Надя, сняв ботинки, сидела с ногами на диване и читала. Повесть была написана довольно живо, особенно вначале, где говорилось, как молодой ученый, преодолевая множество препятствий, работает над созданием межпланетного атомного корабля; ему помогает верная подруга… Потом пошли научные рассуждения, математические выкладки, сопоставления со скоростью движения спутника; наверное, все это было важно, но… глаза у Нади закрывались сами собой, голова никла, тетрадь выпадала из рук. «Что это я, сплю? – попрекала она себя. – Безобразие какое!»

В комнате было прохладно. Надя зябко поеживалась. За окном монотонно гудел ветер, словно что-то учил наизусть, повторяя одно и то же. Снизу доносилось пение: это пели проголосную русскую песню женщины, прибирая в классах. Все это тихое, давно знакомое, близкое действовало очень успокоительно и усыпляюще. Надя уже не читала; откинув голову на спинку дивана, она полулежала и через прищуренные веки смотрела на Анатолия. Он писал, наклонив голову набок и делая временами движения губами, вероятно, мысленно произнося слово, которое выводил.

Мягкие, теплые облака сна обступали Надю.

«Хорошо, все хорошо, – думала она, утопая в этих облаках. – Как смешно он шевелит губами! Новый галстук, ботинки – до блеска… Брюки ему гладит, наверное, мама; или сам? А мне еще надо физику выучить, задачу решить. Анчер! – хотела она позвать его, но рот, уже сомкнутый сном, не раскрылся. – Мы с ним полетим на Луну. Он – известный ученый, а я – его верная подруга… «И будешь ты царицей мира, подруга верная моя…» Всегда вместе!..»

Тетрадь упала на пол.

– Вот тебе раз! – сказал Анатолий Черемисин, первый раз в жизни увидя спящую девушку и не зная, что делать.

Она спала почти сидя, опустив лицо на грудь. Анатолий взял свое пальто, укрыл им Надю, стараясь не разбудить ее, а сам сел соображать: что же делать?

Но тут через открытую дверь он услышал голос Клары Зондеевой, которая, поднимаясь по лестнице, громко с кем-то говорила. Анатолий закрыл дверь, у него сильно забилось сердце. Вот сейчас войдет Клара, увидит Надю, его… Что она подумает? Нет, нельзя допускать того, чтобы она вошла. И Надю не нужно будить, она утомилась, не спала целую ночь. Анатолий потянул дверь на себя и так сильно держал ее, что отворить ее было невозможно.

Шаги. Клара все ближе и ближе. Вот она подходит, стучит. Нет, это не она стучит, это его сердце так стучит.

Клара постучалась, подождала и ушла.

Тогда Анатолия Черемисина стало мучить раскаяние. Глупый, зачем он сделал так? Пусть бы вошла. Это ее дело, что она там подумала бы. А вот теперь, если она узнает, что они были здесь, запирались, – это уж хуже.

Вошел Степан Холмогоров.

– Толь, здесь еще? А мы, брат, здорово сыгранули… А это что за спящая красавица?

– Вот, понимаешь, заснула… А тут Клара приходила, – голос Анатолия больше обычного отдавал хрипотцой. – Я уж побоялся… то есть не пустил ее… Она ведь такая… подумает…

– Не понимаю, что за страхи? Что она может подумать? Пошли домой. Пора, красавица, проснись, открой сомкнуты негой взоры…

– Ш-ш-ш… – зашипел на него Анатолий. – Не говори ей, что Клара приходила. Будет волноваться.

– Чудак ты!

– Совершенно верно – чудак! Она не из робкого десятка…

Это сказала сама Надя: она только что проснулась.

Всю дорогу она и Степан потешались над главным редактором, оробевшим перед Кларой Зондеевой.

– Ах, все бы это хорошо, – вздыхала время от времени Надя, – только как-то там наши сочинения? Вот как скажет опять: двенадцать стилистических!..

Домой Анатолий Черемисин пришел в самом оптимистическом настроении.

«Всегда вместе… Буду читать и смотреть на тебя…», – звучало в его ушах, и с каждой минутой для него все больше раскрывалось значение этих и многих других слов. Он то напевал мелодии из «Вальса-фантазии», то шутил с матерью, то принимался бороться с отцом. Сел повторить уроки, но вдруг бросился включать утюг: надо брюки к завтрашнему дню погладить.

Захар Фомич подталкивал локтем жену и тихонько басил:

– Определенно утверждаю: началось… это самое… стихийное…

«Мы с папой осудили ваш поступок»…

Клара Зондеева шла домой. Был темный, ветреный вечер. Косматые облака, несущие отсветы электрических огней, казалось, цеплялись за крыши домов. Глухо шумели мокрые деревья.

Тяжело было на душе у Клары.

Они звали ее работать над журналом, а сами не пришли; что это – насмешка? А впрочем, не было ли их там, в комсомольской комнате? Когда она только что вошла в коридор, в комнате, кажется, был свет. Заперлись от нее? Если это так, то это гадко и возмутительно, дорогие Анчер и Надя.

Они вместе, им хорошо. А почему ей так часто бывает нехорошо, ей, лучшей ученице?

Она всегда была авторитетом, примером; ее всегда ставили высоко. Но никогда Клара не чувствовала, чтобы ее считали такой простой, близкой, как, скажем, Надю Грудцеву; всегда она ощущала в отношении к себе холодок. Это заставляло ее задумываться, но, кажется, особенно не беспокоило. Она знала цену себе и была горда. Ее наполняло сознание, что она все делает так, как надо, – по правилам, по указаниям отца. Бывало, что ребята не соглашались с ней – она умела настоять на своем. Однако в этом году случаи несогласия с ней участились; возражения, шуточки, остроты, направленные против нее, зазвучали сильнее. Надя слушается ее, но поступает по-своему; недавно она вместе с Анатолием задумала над ней глупую шутку. Почему все так происходит? Клара убеждала себя, что все это – только ее измышления, нет никаких оснований волноваться; она права, а окружающие не всегда любят требовательных людей, даже друзья, например, Грудцева, не говоря уже о таких пустеньких натурах, как Лорианна Грацианская. Кстати, о ней; несколько дней назад Клара увидела ее выходящей из кинотеатра. Лора закричала чуть не на всю улицу:

– Клара, смотрела?.. «Ошибка дамы в черном»! Бесподобная вещь! И знаешь, мне повезло: я случайно нашла в старом «Огоньке» фото одного английского артиста. Он как раз играет в этом фильме. Чудесненько! Я сейчас смотрела четвертый раз.

– Оставь, пожалуйста. Сколько раз я говорила тебе: это пошло и глупо, – гневно ответила Клара. – Тебе необходимо английским языком, а не английскими артистами заниматься. Ты бы лучше занялась тем, что тебе рекомендовала… (Клара чуть не сказала: Надя, но замялась) мы рекомендовали…

– «Глупо, пошло»… – тряхнув своими рыжими волосами, передразнила Лорианна Клару. – Плетешь чепуховину какую-то… Не расстанусь! Ни за что! Их у меня 98, – во! «Мы рекомендовали»… Кто это мы, позвольте спросить?

Вот, пожалуйста. А прошлый год разве эта пустышка посмела бы так говорить с ней, Кларой Зондеевой, которую всем ставят в пример?

Было и другое, что беспокоило Клару. Она не могла понять своего отношения к Черемисину. То ей хотелось быть рядом с ним, то – чтобы его вовсе не было в школе. На днях она с ним шла по коридору, а Надя отстала. Клара радовалась этому.

Да и вся ее жизнь в последнее время перестала полностью удовлетворять ее. Эти ограничительные рамки строгих правил… Это беспокойство в сердце… Что это такое, как это все понять?

Низкие косматые облака неслись над городом, шел мелкий дождь. Клара спешила домой, чтобы засесть за уроки и освободиться от этих гнетущих мыслей.

Сердце! – пустяки, глупости, красивые слова. И сердце следует ограничить правилами. Она не Надя Грудцева, не легкомысленная девчонка. Надо выкинуть все это из головы, вот и все.

Надо посоветоваться с папой; он знает.

Не прошло и часа, как явилась Надя Грудцева – с искристой пылью дождя на венчике волос надо лбом, с буйным светом синих глаз. Зная, что у Зондеевых говорить громко нельзя (Модест Григорьевич занимается в своей комнате, за тонкой стеной), она начала говорить шепотом:

– Клара, ну, это же смешно! Ну, почему ты не вошла? Анчер совсем поглупел. Я заснула, ты стучишь; он – перепугался, не знает, что делать. Мы над ним смеялись всю дорогу. Он глупый, но он очень милый, да?

– Ты опять свое.

– Ах, прости, забыла… «Пред-о-су-ди-тельно»!.. А мы хорошо поработали. Но я очень хочу спать. Я побегу, они там ждут, в подъезде. Почему ты опоздала?

– У меня болит голова, температура. Вероятно, грипп.

Надя видела, что Клара была расстроена. Они там смеялись, а она, обиженная ими, сидела одна. И не знает она, и не понять ей, как хорошо, как весело жить! Ей стало жаль подругу, захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее-хорошее. Чтобы Клара почувствовала, что она любит ее, доверяет ей, Надя сказала:

– Кларочка, ты знаешь, почему Марго часто бывает грустной? У нее и улыбка грустная; знаешь почему? Никому не скажешь? Она сама мне говорила, – да, мне! Но только – никому?

– Безусловно.

– Она любила… Была несчастна. Он оказался пошлым человеком…

Ни один мускул не дрогнул на красивом, словно высеченном из мрамора лице Клары, пока Надя говорила, если не считать того, что порой ее маленькие бровки сходились над тонким прямым носом; но это показывало только, пожалуй, работу мысли и ничего более.

Снизу, через форточку, доносились звуки, похожие на автомобильные гудки. То Степан и Анатолий, прибегнув к такой имитации, поторапливали Надю.

– Продрогли, бедняги… – поднялась Надя. – Я их звала к тебе; ну, куда там. Степан: «А папа? Модест Григорьевич такую баню задаст и дочери и нам за визит!» Клара, о Марго – ни слова; ясно? Ей итак нелегко.

– Да… Это нечто из ряда вон выходящее, – ответила Клара голосом, по тону которого нельзя было понять, сочувствует она Маргарите Михайловне или нет.

Она заперла за Надей дверь и тут же, в прихожей, прислонилась к стене, словно прижатая напором мыслей и чувств, вызванных Надиным сообщением.

…В глубине души Клара таила, под покровом соблюдения знаков уважения, обиду на Маргариту Михайловну. Ее самолюбие было задето тем, что учительница нисколько не выделяла ее, лучшую ученицу, из среды других. С глухим недоброжелательством замечала Клара, что молодая учительница невольно пробуждала расположение к себе всех учащихся. Надя, например, была от нее в восторге, Анатолий ставил ее высоко, а сама Марго – так казалось Кларе – всячески способствовала сближению его с Надей. Она вглядывалась во все действия Маргариты Михайловны и радовалась, если находила в них что-либо неправильное.

И вдруг – такая находка: сообщение Нади. Эта тихоня, эта высокочтимая Марго позволяет себе говорить о своих сердечных делах учащимся, – подумать только! И кому говорить – легкомысленной болтунье. Так что же это за учительница?

Но надо быть совершенно уверенной в своей правоте, надо иметь у себя за спиной надежную опору. Конечно, такой опорой может быть папа. Что ж, что она дала слово не говорить никому… Имелись в виду ровесники, а не взрослые.

Дождавшись, когда папа закончил работу, она вошла в его комнату и села на краешек дивана, у стола. По-видимому, поработал папа успешно и, судя по удовлетворительному блеску глаз, по тому, как он что-то напевал, не разжимая рта, а только издавая звук «мммм», и даже по тому, как искрилась его черная, густая борода, можно было считать, что он был в отличном расположении духа.

– Что, дочь моя? – спросил он важно и шутливо и наклонился к Кларе (он плохо слышал). – Что-нибудь опять насчет вашей стилистической горячки? – засмеялся он.

Он был, благодаря рассказам Клары, в курсе всех школьных событий и относительно стилистики и всех прочих литературных забав придерживался отрицательного мнения.

Поколебавшись с минуту, – говорить или не говорить, – Клара передала услышанное от Нади. Модест Григорьевич слушал и наклонялся больше, чем обычно. Он ушам своим не верил. Никогда ничего похожего не было у них в гимназии; да и в советской школе, насколько он знает, такие вещи не имели места.

– Это необходимо пресечь! – негодующе звучал его сочный бас. – До какой фамильярности может опускаться человек! Учительница!

Он расстегнул – под бородой – верхнюю пуговицу кителя, встал и заходил по комнате. Клара все также сидела на краешке дивана и была погружена в свои думы.

– А как ты думаешь сама? – остановился перед ней отец. – Ты достаточна благоразумна. Но ты – я вижу – чем-то расстроена?

– Нет, ничего. Спасибо, папа, – сказала Клара, поднимаясь.

– Хорошо, хорошо; поди к себе. Я приму меры. Да, как распустилась молодежь! Вот и у меня в отделении. Есть такие… ты им слово – они тебе десять. Вон, – отец указал на портфель, – заготовил приказ на одну такую… возразительницу. Как уроки?

– Готовы.

Клара поднялась. Она думала о своих волнениях… в связи с Черемисиным. Она дошла до двери, остановилась: сказать отцу или нет? И ушла, не сказав.

И впервые позавидовала Наде Грудцевой, которая обо всем, обо всем разговаривала с мамой.

Первого урока, физики, не было: Таисия Александровна заболела. Что может быть лучше? Каждый занимался кто чем хотел. Кларе очень хотелось поговорить с Маргаритой Михайловной, и она пошла искать ее, но не нашла, а когда вернулась, то увидела, как Лорианна, стоя у доски и постукивая мелком, вслух доказывала теорему об объеме прямоугольного параллелепипеда, а Надя помогала ей.

Растворилась дверь – и вошел Степан Холмогоров. Он взволнован; редкие рябинки на его лице незаметны, исчерна-серые глаза лучатся.

– Товарищи! Новость! Вчера, 3 ноября 1957 года, запущен второй спутник. С собакой Лайкой! Тысяча семьсот километров над землей! Восемь километров в секунду!

Молчание – все поражены. Потом раздались аплодисменты, потом возгласы, вопросы, гул голосов.

– Вот это да! Вот это подарок так подарок Октябрю!

Шум не утихал долго.

– Товарищи, – сказала Клара. – Я, как член учкома, хочу сказать… Мы можем, мы должны учиться лучше, быть дружнее. Все газеты пишут о достижениях в честь Октября. Запуск второго спутника поднимет…

– Я берусь сделать модель спутника, – сказал Степан. – Толь, беру тебя в партнеры; согласен?

– Я – пожалуйста, то есть я должен подумать.

– Я подгоню по геометрии, – заявила Лорианна.

– И я по геометрии! – сказала Надя.

– Тебе что! – посмотрела на нее Лора. – Ты вчера получила «пять».

– «Пять»! Первая пятерка по математике.

– А сочинения? Как-то там наши сочинения? Эх, разнесчастная стилистика!

– Будем овладевать, – сказал Степан. – Овладеем!.. Вы понимаете: в нем собака!

– В ней, – в стилистике?

– Нет, в спутнике. Она летает в космосе!

Анатолий, кажется, более всех обрадованный запуском второго спутника, наклонился к Наде, уже севшей на свое место.

– Ты понимаешь? Мои мечты близки к осуществлению!

– Да, замечательно! – воскликнула она. – А ты еще не дописал повесть.

К Наде подлетела Лорианна:

– Так-то помогают, да? Убежала? А теорему?..

Артистически копируя Петра Сергеевича, молодого математика, Надя начала доказывать. То ли потому, что она хорошо знала эту теорему, то ли потому, что ее что-то окрыляло, а вокруг все было так полно радостью движения, она вела доказательство хорошо, с увлечением. Даже Клара заслушалась, – Клара, которая сегодня почему-то избегала встречаться с ней глазами. Иногда, взглядывая на нее, Надя – не без укора своей совести – подумывала: нужно ли было говорить Кларе о Маргарите Михайловне? Не разболтает ли? Да нет, не может быть! Нечего беспокоиться.

– Вы, Лорианна, – по-учительски говорила она, – исходите из равенства треугольников ABC и АСД; но разве они равны? СД – катет вписанного треугольника, а ВС – радиус окружности. Вы допускаете эту ошибку потому, что у вас чертеж сделан неправильно. Смотрите, я проведу линию АВ не так, а вот так. Видите, как все изменилось, стало выпуклым, ясным; так?

– Это чудесная линия! – изумилась Лорианна. – Она все преобразила.

– Да, И в жизни у каждого человека есть такая чудесная линия, которая все преображает. Знаете?

– Не шути.

– Я не шучу. Ну-с, теперь треугольник ABC…

– Спасибо, Петр Сергеевич, я все поняла, – сделала Лорианна реверанс.

Клара удивилась: как, почему Надя Грудцева, которая неважно училась по математике, все стала знать так хорошо? Вот и сейчас, хоть и озоровала, а доказывала прекрасно…

– Что с тобой случилось, Надя? – ласково спросила она, когда та села за парту. – Ты делаешь во всем такие успехи.

– Кларочка, пряничек мой! – обняла ее Надя. – Не знаю!.. Все эти дни… я точно проснулась после долгого сна, проснулась и увидела: до чего все хорошо! И все мне надо видеть, все мне надо знать. Мальчишки о модели спутника говорят – и я хочу модель делать. И писать. И все делать. Дома… Сижу до двух часов ночи; учу уроки, читаю; утром, бывало, мама меня не могла добудиться, а теперь я встаю раньше ее. Мою пол, поливаю цветы; занимаюсь стилистикой. И все мне дается, все радует…

Черные, строгие глаза Клары потеплели, но она быстро отвела их от Нади; она положила ее голову к себе на грудь.

– Милая, хорошая… разбойница… – сказала она, и голос ее на этот раз не был похож на стук палочек. – Ты с мамой… обо всем говоришь?

– Конечно! А что?

– Так, ничего… Вчера я думала о маме… То есть, – поспешила она поправиться, – обо всем…

Кто-то сказал, что видел Маргариту Михайловну в библиотеке, и Клара, взяв свою статью, пошла туда. Маргарита Михайловна сидела за угловым столом, под фикусом, и читала.

– Знаете, Клара, ребята правы, требуя еще большей переделки статьи, – прочитав рукопись, сказала учительница. – Вот вы пишете: «Согласно решению учкома учащиеся старших классов осуществляют шефскую работу над младшими классами, а именно…». Разве вы не слышите, Клара, как это сухо и громоздко?

– Это же статья, а не рассказ, – возразила Клара.

– Да; но и статья должна быть написана живым, ярким, метким языком. Вы читали статьи Белинского, Добролюбова? Подайте-ка мне томик Белинского – Спасибо! – Маргарита Михайловна прочитала несколько мест из статей о Пушкине. – Эти статьи читаешь с огромным наслаждением; с каким умом, с каким блеском написаны они, как точен и богат их язык…

– То гении, а я – ученица.

– Да. Вот, ученица, и нужно учиться у этих мастеров.

Ничего обидного ни в этих словах, ни в тоне, каким они были произнесены, не было, но по лицу Клары пробежало недовольство; короткие бровки ее сошлись почти вместе… Ей хотелось говорить о том, о главном. Но о том говорить было трудно; да и как… ни с того ни с сего… Она спросила:

– Как бы вы, например, следуя Белинскому, написали это место?

Несомненно, Клара хотела уколоть учительницу. Маргарите Михайловне было обидно, хотелось ответить резко, но она сдержала себя.

– Я? Как Белинский, я, надо думать, не смогу, – ответила она. – Я бы только постаралась выразить это попроще, поживее, без протоколизмов. Давайте-ка попробуем вместе.

– Нет, зачем отбрасывать язык, которым пользуются на собраниях, в газетах? – обидчиво поджала губы Клара. – Если он распространен, значит, народен.

В библиотеке было тихо, попахивало клейстером, которым библиотекарша подклеивала книги. Пустые столы, безмолвные цветы на окнах, книги на стеллажах – все было окутано серым светом облачного дня, все, казалось, прислушивалось к странным словам умной девушки в роговых очках. Девушка же продолжала:

– Так говорит и мой папа…

В ее голосе зазвучали горделивые нотки.

– Расскажите, расскажите, Клара, что ваш папа… – попросила Маргарита Михайловна. Ее уже давно интересовал вопрос, откуда у Клары это пристрастие к официальщине в языке, в решении дел да, кажется, и в отношении к товарищам? Рассказ о семье, вероятно, пролил бы на это какой-то свет.

– Что же рассказывать?

– О папе, о семье, о себе. Я еще ничего не знаю о тебе.

Клара сняла очки, протерла их платочком. Удивительно: в очках она казалась взрослой и скучной, а без очков – была девушка как девушка и даже выглядела очень милой и простой.

– У нас дома строгие порядки, – с достоинством, деловито начала Клара. – Папа требователен и пунктуален.

– Он любит тебя?

– Странный вопрос. Он не только отец для меня, но и лучший друг, которому я говорю все. Он не нежничает, но он всегда справедлив («Скажу, скажу», – подталкивала в то же время себя Клара к главному). Папа и мама разошлись. Мама живет где-то… в одном из уральских городков. Я плохо помню ее. Папа говорил мне, что она – человек непрактичный, с отсталыми взглядами на воспитание детей, что ей жить с ним не понравилось. Папа требует выполнения своих указаний, правил хорошего тона, еще старого тона, перенятого им от отца. Мать не соглашалась с папиными установками и уехала к своему отцу. С тех пор я не видела ее.

– Но думала о ней? Тосковала?

– Нет. Почти нет. Правда, вчера почему-то вспомнилась. Папа… Он внушил мне мысль, что жизнь строится по определенным законам. Если человек эти законы выполняет, то он становится полезен обществу и общество оценит его. Во всем должен быть порядок, четкость, требует папа; он читал философа Декарта и любит повторять его изречение: «Порядок организует мысль». Мы живем по режиму, установленному папой. Более тридцати лет служит он; сейчас он – начальник почтового отделения. Имеет награды. Но есть люди, которым он не по душе. Однажды я была в его кабинете. Он делал устный выговор двум работницам, которые при рассортировке писем говорили о чем-то неслужебном. «Я, как руководитель вверенного мне учреждения, не могу обойти молчанием факта нарушения вами трудовой дисциплины, поскольку расходование времени на посторонние разговоры…» Они стояли молча, только вздыхали. А потом заговорили. Они сказали, что папа – буквоед, что им житья нет от его придирок и поучений; лучше все к чертям бросить и уйти, чем так мучиться. «Вы нас, Модест Григорьевич, – сказала одна, с нахальными глазами, – своими словами, как паук паутиной, опутали»,

«Я делаю все как положено». – «Положено, а жить не можно нам»… Потом папа об этой рифмачке написал приказ с выговором, а она сорвала со стены этот приказ, придавила каблуком и сказала: «Вот тебе моя печать, хоть не сургучная, но прочная». И ушла, совсем, даже за расчетом не приходила.

Клара притихла. «Господи! Зачем это я говорю… Мне не это надо сказать…». И продолжала:

– Мне понравилось, что папа – такой строгий и требовательный, что он так ровно и точно говорит. Он читает книги, газеты, проверяет мой дневник, проводит со мной беседы.

– Да, конечно, конечно, – закивала головой Маргарита Михайловна, видя перед собой, как живого, отца Клары, почему-то в мундире дореволюционного чиновника, живущего в строгом согласии с моралью, сумевшего поднять формалистику и тиранию на высоту непререкаемого авторитета. – Да, да… Твой папа удивительный человек… в наше время. Но послушай, Клара, – а если тебе захочется потанцевать, пошалить? А если к тебе придут подруги, мальчики? Что скажет папа?

– Пошалить! – насмешливо повторила Клара. – Разве можно девушке моего возраста шалить? Я не Надя Грудцева. Подруги ко мне ходят, правда, редко; им не нравится, что папа и им внушает правила хорошего тона.

– А мальчики не заходят, никогда?

– Разумеется.

Клара помолчала. Она была довольна своим рассказом о папе, кроме того места… и смятение, которое было написано на лице Маргариты Михайловны, она принимала за выражение некоторой виновности ее, учительницы. Ей показалось, что настал наилучший момент сказать то, главное… И она сказала:

– Вчера мы с папой осудили ваш поступок.

– Как, какой поступок? – вспыхнула Маргарита Михайловна.

– Вы рассказали Наде Грудцевой о том, что любили молодого человека и были покинуты им.

Тут уж Маргарита Михайловна не могла сдержаться. Она поднялась.

– И вы… – покусывая от волнения кончики пальцев, говорила Клара, – вы способствовали… чтобы между Грудцевой и Черемисиным были отношения… более чем дружеские.

Едва ли слышала Маргарита Михайловна эти слова. Ее трясло от негодования.

– Как вы смели, Кларисса, осуждать меня… Как вы…

Она не находила слов. Оглянулась – никого, только старенькая библиотекарша подклеивала книги. Ветер сердито бросал в окна пригоршни дождя, как бы смывая пыль со стекол.

– Я… я… – говорила она, покрываясь багровыми пятнами, – рассказала сознательно. Не нахожу ничего такого…

– Папа придет к директору и расскажет все, – стараясь казаться спокойной, ответила Клара. – И о стилистике – тоже.