Текст книги "Сердца первое волнение"

Автор книги: Константин Махров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Константин Александрович Махров
СЕРДЦА ПЕРВОЕ ВОЛНЕНИЕ

«Наклевывается что-то грандиозное…»

Класс бушевал…

Подумать только: пятнадцать двоек! Ни разу за все десять – простите – девять лет такого не бывало. А их учил Геннадий Лукич, учитель с многолетним стажем, прекраснейший, добрейший человек. Он никогда не выставлял такого астрономического количества отрицательных отметок. И вдруг эта тихая, эта мило робеющая Маргарита Михайловна, вчерашняя студентка, заявляет:

– Плохо. Вы как будто никогда не писали сочинений. Вы не умеете строить фразу.

Класс замер. А минуту спустя вспыхнуло возмущение. Уж на что Надя Грудцева, влюбившаяся в новенькую учительницу с первого дня, с замиранием сердца слушавшая каждое ее слово, и та надула губы, и у той в синих глазах заметались сердитые искры. В ее сочинении о Сатине и Луке насчитывалось двенадцать стилистических ошибок, и под ними притаилась хвостатая зверюга в виде цифры 2. Надя была в смятении: у нее всегда за сочинения были четверки.

Маргарита Михайловна потребовала, чтобы ребята дома проанализировали каждое подчеркнутое предложение, продумали, что в нем неправильно и как можно исправить.

В этот момент класс и забушевал.

– Не умеем! Не знаем! Нас этому не учили!

– Как не учили? А Геннадий Лукич?

– Ни разу! И все тридцать человек успевали.

Больше всех негодовала златоволосая Лорианна Грацианская:

– А почему у меня единица? «Духовный мир Насти устремлен к студенту с громадным револьвером Раулю»… Спрашивается: почему подчеркнули? Возмутительно! Одни подчеркушки! Геннадий Лукич никогда не подчеркивал.

– Не шумите. Я настаиваю, чтобы вы выполнили мои требования. Не сумеете сами – я помогу. Проведем занятия по стилистике.

– А! Дополнительные! Не останемся!

Перед юной учительницей был не класс, а бушующее море. Она не знала, что предпринять, чтобы всех успокоить.

– Так нельзя… Я требую… – пыталась она перекричать всех. – Завтра после уроков будем заниматься.

То было вчера. А сегодня эта тихая, легко смущающаяся учительница, миниатюрная, стройная девушка с большими грустными глазами, освещающими милое задумчивое лицо, говорила с неведомо откуда взявшейся твердостью в голосе:

– Начинаем занятие по стилистике. От этих занятий я никого не освобождаю.

– Тише! – требовала она, хотя в классе и без того было тихо. – Да, анализируйте и переделывайте каждое отмеченное предложение. – Знаете, по-флоберовски: «Ухаживайте за фразой до тех пор, пока она вам не улыбнется»…

– Совет полезный… – сыронизировал кто-то. – Учтем.

– Со стилем у вас провал. Мы будем заниматься стилистикой систематически, упражняться и упражняться…

– Чудесненько! Этого еще недоставало! Перегрузочку создавать! – все еще дула губки Лорианна Грацианская.

– Да, – стояла на своем Маргарита Михайловна. – Будем. Скажите, есть среди вас занимающиеся спортом?

– Есть. Вот Степа Холмогоров. Конькобежец. Первое место по городу держит.

– Скажите, Степан, как вы стали хорошим конькобежцем?

– Я? – Степан поднялся. – Не знаю. А… к чему этот вопрос?

Кажется, в этот момент Маргарита Михайловна впервые рассмотрела его как следует. Это был юноша среднего роста, худощавый, с небольшим лицом, казавшимся то суровым, то насмешливым, на котором кое-где были рябинки – следы давно перенесенной болезни. Но не все лицо, а в первую очередь глаза его, темно-серые, глядевшие внимательно, прямо, несколько испытующе, поразили ее.

– Вы много тренировались?

– Да, много.

– Благодарю вас; это я и хотела слышать; садитесь. А известно ли вам: чтобы овладеть скрипкой в совершенстве, Паганини – в детстве и в юношеские годы – упражнялся до изнеможения? Сам ставил перед собой задачи нечеловеческой трудности и преодолевал их? А как много работал над каждым предложением Горький! И вам, чтобы овладеть стилистикой, надо работать много и настойчиво. Мы будем анализировать язык художественных произведений, разбирать каждое написанное вами предложение. Приступайте к работе.

Класс притих. Степан повернулся к Анатолию Черемисину и сказал, указывая на ребят:

– Взгляни… Бояре понадули пузы…

– Ничего не попишешь, придется поработать, – ответил Анатолий.

– Наоборот, – возразила Надя, – не ничего не попишешь, а очевидно, много попишешь.

Она сидела на второй парте среднего ряда, вместе с ближайшей подругой своей, Кларой Зондеевой, а Черемисин – по соседству, позади, у окна; Степан – за ним, тоже у окна. На самостоятельной работе разрешалось потихонечку, так сказать, в пределах рабочего шума, разговаривать и даже пересаживаться на другое место, каковым правом тотчас и воспользовался Анатолий Черемисин, пересев к Наде Грудцевой поближе; парта тут стояла маленькая, он с трудом запихал под нее свои длинные ноги.

Надя тыкала пальцем в свою тетрадь и недоумевала:

– Ну, скажите, – чем плохо: «Васька Пепел – сильная натура, который стремится так жить, чтобы он сам себя мог уважать, и он безумно любит Наташу»? Что тут неправильно? Подчеркнуто! И знак восклицания на полях – как пика. А ты бы как написала, Клара?

– Я? – Клара медлительно-важно повернула голову к Наде и, блеснув стеклами очков в черной оправе, сказала веско: – Я сформулировала бы так: «Василий Пепел – представитель той части опустившихся на «дно» жизни людей, у которых еще не изжито стремление к лучшей форме существования».

– Боже! Как длинно и скучно! А ты, Анчер?

Анчером ребята звали Черемисина; он одну тетрадь свою подписал так: «Тетрадь по физике Ан. Чер…»; остальную часть фамилии он не дописал, а просто расчеркнулся, наставив завитушек; так и пошло: «Анчер», «Анчер»…

– Я бы, во-первых, – ответил он, – отбросил «безумную любовь к Наташе»; она тут вроде довеска, то есть ни к чему. Во-вторых, поухаживав за этой фразочкой, я бы остановился на такой редакции: «Васька Пепел желает жить иначе, но как – он не знает и потому тоскует».

– А я бы все оставила как есть! – сказала Надя своевольно. – У меня и полнее и… сердечней. «Редакция», «варианты»… Мало ухаживали, дорогой друг, и фразочка улыбнулась вам кислой улыбкой.

Рассерженная, она уткнулась в тетрадь и стала думать, как сделать злополучную фразу лучше.

Маргарита Михайловна ходила между рядами парт и оказывала помощь то тому, то другому десятикласснику, сумевшему забрести в такие стилистические дебри, откуда он без надежной руки поводыря выбраться уж никак не мог.

К Наде Грудцевой подлетела Лорианна Грацианская, то есть просто Лора, ало-беленькая, как первый снег на заре, остроносенькая девочка с предельно рыжими огненными волосами и с светло-карими, под цвет волос, глазами (вот куда ударила рыжина!), – подлетела и с упоением зашептала:

– Девочки! Посмотрите, – нечто бесподобное! – и показала несколько фотооткрыток киноартистов. – Редчайшие, уникальные снимочки! Ах, если бы вы знали, сколько затратила я трудов, такта, ловкости, чтобы приобрести их! Теперь у меня 56 штук кинозвезд. Чудесненько, да?

– Замечательно, только не трещи, пожалуйста, – ответила Надя, предварительно, конечно, оглядев уникальных киноартистов, и посоветовала: – Спрячь, а то Марго… И вообще – не мешай, займись стилистикой, это куда важней.

Анатолий Черемисин в это время старательно «ухаживал за фразой», вместившей три «которых» и два «чтобы». Ожесточенно ворочая длинными ногами, чтобы подыскать для них удобное положение, он ворчал:

– «Упражняться… Анализировать язык классиков…»

– Чем ты недоволен, квассик? – слегка передразнила его Надя (Анатолий, когда волновался, неясно выговаривал «л»).

– Надо и свое писать.

– Свое?

– Ну, да. У нас, то есть в той школе, где я учился, выходил журнал. Мы сами писали рассказы, стихи…

Надя вскинула на него глаза и, как бы взвесив все сказанное им, проговорила:

– Это… интересно!

– Перестаньте разговаривать, – властно и не без раздражения сказала им Клара. – Ведь идет урок.

– Кларочка, – идея! – повернулась к ней Надя. – Ты понимаешь, он предлагает выпускать литературный журнал.

– Что? – переспросила Клара. – Журнал? Полагаю, что эта затея нежизненна.

– Нет, жизненна.

– Глупости. Работай.

Надя работала, но мысль о журнале не выходила у нее из головы. Она тут же написала двум-трем подружкам записочки, и те ответили: журнал – это звучит здорово! А когда прозвенел звонок с урока, Надежда Грудцева, как ветер, понеслась к учительнице и заговорила еще на лету:

– Маргарита Михайловна! Маргарита Михайловна! Давайте выпускать журнал!

В первый момент Маргарита Михайловна растерялась. Как журнал? Какой журнал? То есть она, конечно, понимала, какой журнал, но сейчас ей трудно было поверить, что это предлагают десятиклассники, еще вчера поднявшие страшный шум по поводу двоек. Ее обступили со всех сторон. «Мы будем писать стихи, рассказы. Это же замечательно! Это и стилистику нашу подтолкнет!» Кто это говорит? А, – синеглазая…

Вчера Маргарита Михайловна рассказала Владимиру Петровичу, завучу, о массовых двойках за сочинение, поделилась своими сомнениями и желаниями. Владимир Петрович посоветовал в классе держаться твердо, не выдавать своего волнения. Сегодня ей, кажется, удалось это; но какого неимоверного напряжения воли стоил ей сегодняшний урок! «Сумею ли, выдержу ли?» – спрашивала она себя тысячу раз и радовалась каждой отвоеванной минуте тишины и порядка.

Урок благополучно кончился.

И вдруг эта синеглазая, длиннокосая Надя со своим предложением!

– Что ж, это хорошо… это очень хороню, – говорила Маргарита Михайловна, изо всех сил стараясь казаться спокойной и чувствуя, как лицо ее заливает блаженная улыбка. – Так какое же, собственно, вы хотите придать направление журналу?

Надя подтолкнула Черемисина:

– Говори… Анчер, ну?

Высокий, плечистый, с несколько мягковатым для юноши лицом, от робости совсем не выговаривая «л», Анчер начал:

– Направление… это я не знаю, то есть не думав. Хотелось бы, чтобы у нас был кружок, то есть творческий кружок. Многие ребята… там, на Северном Кавказе, где я учився… писали стихи, рассказы. Давайте выпускать альманах, то есть журнал. Например, когда Пушкин учился в лицее…

– Ого! Черемисин метит в Пушкины!

– Поэт, которому имени нет!

– Нет, он будет критиком, Белинским!

– Возражаю: критик у нас – Кларисса Зондеева!

– А мне думается, – раздался голос с вышины (это Лорианна Грацианская, чтобы лучше видеть Маргариту Михайловну, взобралась на парту и говорила оттуда через головы товарищей и подруг) – ничего такого нам не нужно. У нас и без того времени не хватает. А тут – журнал, кружок…

Поднялся шум невероятный, ибо мнения разошлись.

Анчер помахал руками, желая утихомирить стихию, не совладал с нею и притих. Тогда Надя, окатив всех гневным взглядом удивительно синих глаз, горячо заговорила:

– Что вы расшумелись, как воробьи? Толя Черемисин подал хорошую мысль…

– То есть прекрасную, – спародировал кто-то Черемисина.

– Не остри. Ведь, правда, Маргарита Михайловна, это поможет нам… ну, как бы это сказать?.. стилистику улучшать; да?

– Конечно, – сказала Маргарита Михайловна. – Это ж лучшее средство. Вы, Черемисин, что могли бы дать для журнала?

– Я? Не знаю… То есть, наверно, повесть… О полете на Луну. В наш век сверхдальних межконтинентальных ракет это становится реальной возможностью.

– Отлично. А вы? – обратилась она к Наде.

– Я?.. Роман! – рассмеялась Надя, а глядя на нее, и все заулыбались. – Да я же не писательница.

– Она напишет мемуары о кратковременной, но возвышенной дружбе с Анчером, – вслух предположил Степан Холмогоров.

– Ну, и так. Тебе завидно, да? – обрушилась на него Надя. – Говори прямо – ты умный парень – нужен журнал или нет?

– Вещь полезная, – ответил умный парень.

Маргарита Михайловна, развивая его мысль, сказала, что все это: литературный кружок, журнал, занятия по стилистике – все объединится одной целью и будет помогать одно другому.

– А как будет называться журнал? – спросила Лора Грацианская.

– Я считаю, – поправляя очки, сказала Клара Зондеева, – что с литературным журналом у нас ничего не получится.

Сухой, похожий на стук палочек, голос ее звучал ровно и довольно сильно.

– …Целесообразнее, с точки зрения школьной жизни, издавать журнал такой, в котором в деловой форме освещалась бы жизнь комсомольской организации, работа учкома. Давать большие статьи…

– А кто их будет читать? – спросила с высоты своего положения Лорианна. – Нет уж… Лучше что-нибудь красивое, тонкое, – такое, знаете…

– …чувствительное! – в тон ей жеманно проговорил Степан. – Стихи, например. И новеллы из жизни кинозвезд. Чтобы наша Горя Ванна, – простите, – Лорианна, – таяла от наслаждения.

– Чтобы сатира была в журнале! – шумели мальчики. – «За ушко да на солнышко»!

– Я стою за деловой журнал, – поблескивала очками недовольная Клара.

– Нет, художественный! – не соглашалась Надя.

– Никакого не надо! И кружка не надо! – раздавались голоса.

Спор разгорался… Перевес брали те, кто стоял за выпуск журнала; к ним присоединилась и Лора Грацианская.

Надя Грудцева радовалась больше всех. Маргарита Михайловна тоже радовалась, но еще сомневалась: «Поговорят, пошумят и забудут, бросят…». Кто-то крикнул:

– Давайте назовем «Счастливая юность»!

– Нет, нет, нет! – затараторила Лорианна. – «Золотые огоньки»!

– «Наша жизнь», – предложила Клара, сообразив, что дальше противостоять начинанию, поддержанному абсолютным большинством, было бы бессмысленно.

Остановились на названии «Счастливая юность».

– Так ведь и редколлегию надо выбрать, – сказала Маргарита Михайловна.

В редколлегию вошли Анатолий Черемисин (главный редактор), Степан Холмогоров (художник), Надежда Грудцева, Клара Зондеева (члены коллегии).

– Маргарита Михайловна! Маргарита Михайловна! – сказала Надя Грудцева, когда уже все расходились. – Это замечательно – журнал! Я буду писать. Я еще в седьмом классе училась – писала. Вот так Анчер! На какое дело поднял всех! Ведь он славный, да? Хороший? Ведь правда? Я напишу, вот увидите.

– Н-да… – глубокомысленно сказал Степан Холмогоров, – наклевывается что-то грандиозное. Интересно!

Большая перемена

Сентябрь прошумел золотою листвой, и голой веткой березы постучался в окно солнечный, но холодный октябрь.

Школьная жизнь, поначалу несколько суматошная и по-каникулярному беспечная, укладывалась – да уж считай, что уложилась! – в рамки правил, режимов, инструкций. По расписанию, выработанному завучем школы, Владимиром Петровичем, человеком непреклонным и неутомимым, в строгом порядке шли уроки.

Надя Грудцева в эти дни просыпалась рано, словно от толчка какой-то беспокойной, горячей силы, которой она была полна и которая рвалась наружу, к действию. Наскоро позавтракав, она спешила в школу, в жизнь, полную разнообразных волнений, отчего-то ставших теперь особенно интересными и значительными. И рдеющие гроздья рябины в палисаднике, и улица, залитая солнцем, и запах сочной капусты с огородов – все было необыкновенно хорошо, ото всего веяло свежестью, все бодрило, зажигало веселый огонек в крови. Надя шла в школу, а ей казалось, что ее несет все та же буйная, светлая сила, и думалось, что раз все так хорошо, раз там, в школе, все так волнующе-интересно, а ребята – такие замечательные, то нельзя жить просто так; что-то кипит и поднимается в твоем сердце, и ты что-то сделаешь, – такое красивое, большое; не сегодня-завтра, но обязательно сделаешь такое, о чем можно будет рассказать только стихами. Или в песне спеть… И, может быть, именно сейчас ты идешь навстречу этому…

Сегодня, встав с постели, она распахнула окно и в одной рубашке, с нерасчесанными волосами, села за стол – переписать набело сделанное вечером упражнение. В окно, вместе с солнцем, вливались прохлада и острый, горьковато-сладкий запах рябины. Надя писала:

«У Горького в черновике было: «И жизнь начинается своим чередом». А в окончательной редакции: «И жизнь идет своим…» Потому что – это короче, проще, яснее».

Надя останавливается и поражается: вот – писатели… Найдут же словечко, – лучше не подберешь! А Маргарита Михайловна где-то находит книги с такими вариантами, и вот вам, пожалуйста: задание… Попробуй, разберись – почему писатель заменил одно другим. Как говорит Толя Черемисин, – сумей превзойти непревзойденных. А вот с журналом он ничего не делает, только собирается засесть за повесть. Клара сказала, что напишет статью. Однако прошло две недели, а рукописей не видать. Анчер – чудак… Вчера в библиотеке смотрели иллюстрации к «Дон-Кихоту». «Я завтра утром, – сказал он, – встану под твоим окном с гитарой, как рыцарь, и спою серенаду, то есть баркароллу…» (у него получилось: коровву!)… А что, – а вдруг и на самом деле придет? А я в одной рубашке, волосы как у дикобраза… Скорей, скорей…

Через несколько минут, в пальто, без шапочки, с белоснежными бантами в волосах, она сбежала с крылечка и почти лоб в лоб столкнулась с Анчером.

– Толь! Какими судьбами? У нас тут, на краю света…

Надя жила на окраине города, на Пихтовой улице, у подошвы высокой горы, заросшей пихтами.

– Я же вчера сказал… – смутился он, – что… как рыцарь… И пришев… Это – ваш домик? Шатровая крыша… Крылечко, садик… Романтично!

– Да как же ты ушел из дому так рано?

– Я сказал, что я, мол, дежурный сегодня…

– Ну, пошли… дежурный рыцарь! – рассмеялась Надя.

Они прошли немного, поговорив о том, о сем, и казалось, что говорить больше не о чем. Мучительное положение. Рыцарь готов был сквозь землю провалиться. И вдруг – точно ему бросили спасательный круг – нашел:

– Знаешь, я совсем еще ничего не знаю о тебе. Расскажи хоть немного.

– С удовольствием. Хоть всю биографию! – озорно улыбнулась Надя. – Я родилась в 1940 году, вот в этом самом городе и, говорят, была ужасно крикливой малюткой. Вопросы будут?

– Будут. Кто ваши папа, мама, дедушка, прабабушка?

– Папа был машинист, на паровозе. Он погиб под Москвой… – Надя на минуту притихла. – А мама – конструктор. Мама у меня много читает, и я уже с детства читала все, что попадало в руки. Ой, я тебе расскажу одну историю! Мне было лет тринадцать. Был у нас во дворе один мальчишка, Петька-Рваное Ухо, озорник, забияка, выдумщик. Девчонкам не давал прохода, а мне он казался храбрецом, и я его нисколько не боялась. Я даже дралась с ним. А однажды вечером, в лесу, мы поклялись быть верными до гробовой доски. Я пришла домой тихонько; мама спала. Я легла спать, но вскочила с кровати, юркнула под одеяло к ней и шепчу:

– Мама! Милая! Я люблю его безумно! (Вот дуреха, да?).

Мама, конечно, ужаснулась.

– Кого это?

– Петьку-Рваное Ухо. Он сильнее всех!

– Сумасшедшая! – сказала мама.

А я:

– Нет, мама, не сумасшедшая. Мы сейчас обо всем уговорились на всю жизнь. Он настоящий кавалер, как в книгах, – да!

– Молчи, противная девчонка! Начиталась! Я сейчас же возьму ремень и так отстегаю…

– Ты? Отстегаешь? – спрашиваю я. – Пожалуй, нет.

– Это почему же?

– Да так… – говорю, – ты слабохарактерная.

Это уж совсем было обидно слышать моей маме – такое критическое замечание, – и принялась она меня пушить: «Замолчи, негодница! Боже, что это за девчонка!».

Мама отобрала все «опасные» книги. А я лежала и одним глазком следила за ее действиями. «Я несчастная, – жалела я себя, – всего один раз поговорила с Петькой, и вот уже разлучают». И реву, как маленькая… Смотри, вон трехэтажный дом, такой фасонный, с разными фигурами; тут Клара живет, вон их балкончик, крайний…

Рассказывая, Надя в такт речи слегка размахивала портфельчиком. Иногда плечо ее касалось плеча Анатолия. От ее слов, от лица, по которому порой пробегала улыбка, веяло чем-то открытым и простодушным.

– И чем все это кончилось? – едва сдерживая смех, спросил Анатолий.

– А ничем! – рассмеялась Надя. – Утром я со своим кавалером подралась. Не дал мяч поиграть, противный. Я потом об этом целую тетрадь написала, что-то такое… художественное.

– В высшей степени интересно, – с важностью ответил Анатолий. – Но…

Он не успел договорить, Надя перебила его:

– Стой, вон Клара вышла на балкон. Знаешь что? Давай встретим ее торжественной речью: «Дорогая, многоуважаемая Клара! Приветствуем твое существование, которое вот уже более двух недель направлено к…» К чему? – подскажи… «к деятельности в качестве члена редакционной коллегии журнала»…

– Совсем как Гаев. Речь к шкапу, то есть к шкафу…

Но Клара, видимо, пошла в школу другой дорогой, и пришлось нашим заговорщикам, долго прождавшим ее, пуститься бегом. Они договорились, что об этой несостоявшейся проделке ничего не скажут ей; а то она, как член учкома, начнет мораль читать. На общешкольной конференции Клара Зондеева была выбрана в учком, и последний, по ее выражению, уже развернул борьбу за высокую успеваемость; на заседаниях этого грозного органа самоуправления уже состоялось обсуждение первых двоек.

В класс они вошли, едва не опоздав на урок. На геометрии Надя Грудцева основательно путалась, и Петр Сергеевич, очень тактичный, очень внимательный молодой математик, с большими оговорками поставил в ее дневнике, против даты 4 октября, тройку. Зато по литературе об Андрее Находке Надя рассказала блестяще.

Началась большая перемена.

В открытые окна ворвались звуки веселой польки – из громкоговорителя, установленного на Дворце строителей.

– Полька! Танцуем! – обрадовалась Надя.

– Разрешите пригласить вас, – галантно раскланялся перед ней Анатолий.

– О, пожалуйста! – подала она ему руку. – Кавалеры и дамы, в круг! Кто дежурный? Холмогоров? К двери, на дозор!

Степан Холмогоров, углубившийся в чтение журнала «Техника – молодежи», нехотя поплелся на пост и встал по ту сторону двери, в коридоре, где от беготни и толкотни ребят дрожали стены и пыль клубилась облаком.

У окна два мальчугана – приземистый, коренастый крепыш в черной вельветовой паре и высокий, крупноплечий, вихрастый юнец, с большими карими глазами – жарко спорили о том, как разовьются события в городке Литл-Рок, штат Арканзас, США. Высокий, вихрастый доказывал, что раз в Литл-Рок послано для наведения порядка 1200 солдат и раз сам президент Эйзенхауэр по радио упрашивал прекратить погром, то будет все в порядке и все девять негритят станут учиться. Коренастый крепыш скептически хмыкал и повторял: нет, фашисты-буржуи ни за что не дадут черным ребятам учиться в одной школе с белыми.

Увидя десятиклассника, торчащего у двери без дела, они двинулись к нему и поставили вопрос ребром: дадут негритятам учиться или нет?

– Откуда я могу знать? – изумился Степан.

– Ты должен знать, – солидно сказал крепыш, – ты в десятом, а мы – в пятом. В «Пионерской правде» пишут, что ихние сенаторы приказали этих солдат арестовать.

– А народ? – петухом наскакивал на него вихрастый. – Народ не даст. Не даст ведь? – требовал он ответа у Степана.

– Я не следил за этими событиями… – начал было Степан, уже оттесненный всеобщей толкотней от двери.

– Как не следил? – вознегодовали ребята. – Все люди во всем мире следят, а ты…

– Я думаю, – сказал Степан, – что в конечном итоге народ победит.

– Ну и надумал! – присвистнул крепыш. – Это и мы знаем; а вот когда? как? Тоже мне… десятиклассник! Пошли, Пантелей…

– Пошли, Сергей, – досадливо махнул рукой вихрастый.

Степан почесал затылок и, не без одобрения, правда, прикрытого ворчливым тоном, сказал им вдогонку:

– Тоже мне… международники! – и повернулся к своему посту. И ужаснулся: учительница открывала дверь. «Ворона!» – ругнул он себя.

…В первой паре шли Анатолий Черемисин и Надежда Грудцева.

Это не был настоящий танец, а так, шутка, озорство, что сразу и определила Маргарита Михайловна, войдя в класс; но и озоруя, Надя танцевала прекрасно, с увлечением. Стройная, высокая, под стать своему кавалеру, она словно не кружилась, а летела по классу, полному осеннего солнца. Ноги ее, в красных туфельках, делали легкие, быстрые движения, задорно отбивали такт; правая – свободная – рука то придерживала платье, то ложилась на плечо Анатолия, и вся фигура ее жила, стремилась вперед, дышала счастьем.

«Ах, хороша!» – невольно подумала учительница, еще никем не замеченная.

– Ты знаешь, что сказал о танцах Байрон? – танцуя, говорил Анатолий. – «Танцы – это искусство поражать сердца ногами»…

– Не смеши, – смеясь, отвечала она. – И не путайся ногами.

Она чувствовала, что танцует хорошо, что все смотрят на нее с восхищением, и была счастлива.

– Кончу школу – пойду в балет.

– А я в садоводы, чтобы засыпать тебя цветами!

– Товарищи! – раздался голос. – Прекращайте вращение! Равнение на дверь.

Маргарита Михайловна…

Дежурный! Разиня!

Танцоры в одну секунду разбежались кто куда. Надя оказалась возле учительского стола. Лицо ее, овальное, белое, с темными дужками бровей, с высоким лбом и мягкими щечками, порозовело; синие глаза поблескивали озорно, ярко, с вишневых губ не сходила улыбка.

Маргарита Михайловна укоризненно покачала головой, сказала что-то назидательно-увещевательное и вышла.

По классу пронесся вздох облегчения. А музыка уже кончилась.

Надя смотрела в окно. Отсюда хорошо была видна большая клумба, на которой доцветали гладиолусы, астры в россыпи оранжевых ноготков. Молодые яблони тихо шелестели еще оставшимися кое-где на ветвях серыми листьями. Ветер доносил с огорода пряный запах картофельной ботвы и земли, покрытой в тенистых местах голубоватым инеем. Вдали синели горы, небо было ясное, серебристое. В душу просилось нежное, грустное чувство. Лето уходило, уже ушло; впереди – осень, дожди, длинная зима… уроки, нагрузки. А еще хотелось побродить по лесам, по горам, кататься на лодке, проводить вечера у походных костров и не думать, что завтра… геометрия, стилистика. Ох!

– Толя! Иди сюда, – позвала она Черемисина.

Надя увидела устремленный на нее из-под очков в черной роговой оправе строгий взгляд Клары Зондеевой, и что-то словно кольнуло ее.

– Ну, скорее! – прикрикнула она на Черемисина, который с трудом вытаскивал ноги из-под парты. – Ах, какой неуклюжий! Дал же бог такие длинные нижние конечности! – Анатолий подошел. – Смотри, какие гладиолусы, – вон те, на верхушке клумбы. Это я сажала весной. Красивые, правда?

– Очень, – согласился Анатолий. – Раз это сажала ты, значит…

– Значит – ничего не значит! – немедленно рассердилась Надя, обиженная тем, что он не понял того, что было у нее на душе. – Они лучше всех – вот и всё.

Анатолий пожал плечами и сделал движение, чтобы уйти.

– Куда же ты? Я вчера долго не могла заснуть, – тише и весьма доверительно добавила она, положив свою руку на его руку. – А в окно светила луна, круглая, как апельсин.

– «И следила по тучам игру…» – шутливо запел Анатолий.

– Не паясничай. Нет, я думала об… об одном человеке, который… мне очень нравится.

«Если бы это был я!» – тайком вздохнул Анатолий.

– Он никогда не будет знать об этом, никогда. И мне было грустно. Захотелось написать что-нибудь такое… жизненное, чтобы за сердце брало… И еще я думала о журнале. Две недели прошло, как нас выбрали, а мы еще ничего не сделали; ты, главный редактор…

– Гм… гм…

– …когда ты возьмешься за дело? Наговорил, наговорил! «Полет на Луну»! «В наш век сверхдальних межконтинентальных ракет»… Немедленно собирай заседание редколлегии.

– Так я же намечаю план… то есть все обдумываю…

– Мало – намечать, делать нужно! – грозно сверкнула глазами Надя и так быстро повернулась, что косы ее описали в воздухе стремительный полукруг.

На душе у нее было светло, радостно. Она подсела к Кларе, которая повторяла химию.

– Кларочка! Милая! Как хорошо! Как все хорошо!

Клара посмотрела на Надю долгим, спрашивающим взглядом.

– Все ли хорошо? Например, с геометрией…

– Кларочка, выучу. Вызубрю все!..

– Я видела, как ты шла с Черемисиным, – сказала Клара. – Вы постоянно вместе.

Это было сказано ровным, спокойным голосом, обычным для Клары, и ни один мускул не дрогнул на ее чистом лице, словно выточенном из розовато-белого мрамора. Но будь Надя повнимательней, она бы уловила слабое дрожание в голосе, она бы увидела, как какая-то тень прошла по лицу Клары. Надя не видела этого, но, добрая и отзывчивая по натуре, она почувствовала, что Клара чем-то недовольна, обняла ее и защебетала на ушко:

– Кларисик, дорогой, яблочко мое… Мы хотели встретить тебя торжественной речью. Ждали тебя, чуть на физику не опоздали, а ты… Ты рассердилась, да? Прости, прости…

Надя обняла ее еще крепче и поцеловала в щеку.

Уже звенел звонок, в класс входили ребята. И Надя услышала над своей головой крепнущий тенорок Степана Холмогорова:

– И лобзания, и слезы…

Надя взглянула. Дозорный!

– Вот он! Всех подвел! Бейте его!

Поколотив Степана, Надя снова кинулась к Кларе:

– Мы помирились, да? Помирились?

– Хорошо, – сказала Клара. – Кстати, мне с тобой надо поговорить. С определенной точки зрения твое поведение… Тихо, урок начался.