Текст книги "Сердца первое волнение"

Автор книги: Константин Махров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Непонятно одно, – не слыша того, что говорила Клара, – выдыхала из себя Маргарита Михайловна, – как ваш отец, строгий моралист, мог осуждать учителя в присутствии ученицы.

– Я – взрослая. С точки зрения…

– Я не хочу слышать ни о каких ваших точках зрения, Зондеева. Да, вы что-то о директоре?.. Пожалуйста. Я сама ему расскажу. А вы… подумайте, как исправить статью.

Маргарита Михайловна забрала свои книги и быстро вышла. Клара смотрела ей вслед, покусывая кончики пальцев.

Часа через два-три после этого Надя встретила Маргариту Михайловну в коридоре и со всех ног бросилась к ней:

– Маргарита Михайловна! Проверили сочинения?

Маргарита Михайловна остановилась, посмотрела на Надю полными глубокой обиды и горечи глазами и – пошла дальше, ничего не сказав.

– Что с ней? – изумилась Надя. – Что с нашей Марго? Ты понимаешь хоть что-нибудь?

– Ничего особенного, – ответила Клара, – просто человек незнаком с правилами хорошего тона.

Трудный день

В потоке дней нашей жизни, из которых каждый чем-то обогащает нас, чему-то учит, бывают дни, особенно богатые событиями, после которых мы становимся старше.

Таким днем в жизни Нади Грудцевой – да и не только ее – был день пятого ноября. В этот день, многое глубоко пережив, она многое поняла, на многое стала смотреть иными глазами.

Маргарита Михайловна принесла проверенные сочинения.

В больших темно-серых глазах ее горела не то досада, не то горечь; лоб и щеки были бледны; между бровями легла прямая, сердитая складка. Все это было необычно и могло обещать что-то недоброе.

– Мы с вами не мало поработали, чтобы научиться выражать мысли правильно. И на этот раз вы написали сочинение несколько лучше. И все же… плохо.

В классе тишина. Но в этой тишине чувствовалось что-то предгрозовое.

– Да, плохо, – повторила она, стараясь говорить так, как начала, – твердо, сдержанно, чтобы никто не видел, что она неспокойна. – Одиннадцать двоек.

Молчание. Потом – кто-то с задних парт:

– Шаг вперед: прошлый раз было пятнадцать.

– Это называется – лучше.

Кто-то – не без ехидцы:

– Стилистика, да?

– Да, стилистика, – ответила Маргарита Михайловна. – Прекратите остроты. У всех – понимаете, у всех? – стилистических ошибок стало меньше. Но – все еще много. Черемисин. Ваше сочинение слишком многословно, путано, неопределенно; два. Холмогоров. Вы перечислили факты, но не проанализировали их; местами – своеобразно, интересно; три. Грудцева, – два (Надя ахнула); по содержанию сочинение хорошее, но восемь стилистических. Зондеева. Я поставила три, с натяжкой.

– Напрасно, – сказала Клара, – я об этом не просила.

– Я… я требую от вас, Зондеева, чтобы вы не выходили из рамок такта. Ваше сочинение – это компиляция чужих мыслей. «Десницкий утверждает, что Горький…», «Боровский писал, что роман «Мать»… А где же ваши мысли?

– А она у Геннадия Лукича всегда на пятерки писала! – выкрикнул кто-то.

– Не знаю. Меня такие работы не удовлетворяют. Вот еще одно сочинение… Тема раскрыта поверхностно; язык – ужасен, суждения примитивны, наивны… Единица. Это ваша работа, Лорианна Грацианская. А зачем вы вложили в тетрадь фотооткрытки Сергея Гурзо, Рыбникова, Аллы Ларионовой?

По классу прокатилась волна смеха.

– О Гореванна! – с сокрушением произнес Степан. – Растеряла своих душечек, как кукушка птенчиков.

Лорианна от смущения стала вся красная, как солнце на закате.

Раздались первые, еще робкие выкрики – голоса недовольных; Маргарита Михайловна, не обращая внимания на них, продолжала раздавать сочинения.

В это время Клара шептала Наде и еще двум-трем соседкам:

– Я полагаю, это просто издевательство над нами. Двойки, двойки… тройки! Что это, как не результат ее неумения преподавать? Девочки, мы должны сказать свое слово. Папа говорил, что прошлый год «Учительская газета» писала, что учащиеся могут критиковать учителей. Надя, ты расстроена, это и понятно; но посмотри, твое сочинение совсем неплохое. Восемь стилистических – фи! Встань и скажи…

– Конечно, Надя! Конечно! – сказали и другие девочки.

Надя смотрела на свое сочинение, и слезы набегали на глаза. Все подчеркнутые предложения казались ей замечательными. Она так добросовестно готовилась к сочинению, так старательно писала и – на тебе – хвостатая зверюга! Сама же она сказала, что содержание – хорошее. Где же справедливость?

– Маргарита Михайловна, – попросила она слово. – И из-за каких-то восьми предложений, которые… которые не так-то уж и плохи… двойка! Разве нельзя было тройку…

– Нельзя. Согласно критерию оценок – нельзя.

– Неправильно! Неправильно это! – чуть не плакала Надя. – Несправедливо. Чем плохи мои предложения? Красивые…

Подняла руку Клара Зондеева.

– Я хочу сказать несколько слов, – начала она. – Мы считаем, что одиннадцать двоек на класс – это больше чем достаточно. Конечно, вы – учительница… Но такого провала у Геннадия Лукича никогда не бывало, – опытный, знающий свое дело учитель…

– …и выпить не дурак, – в тон ей добавил Степан.

– Не мешай. Говори, говори, Клара!

– Мы склонны видеть в этом провале, – подбодренная выкриками, продолжала Клара, – долю и вашей вины, Маргарита Михайловна; вероятно, по молодости, вы чего-либо не доделали…

– Зондеева! Вы не имеете права говорить мне так! – еле сдерживая себя, срывающимся голосом сказала Маргарита Михайловна.

– Нет, имеем. «Учительская газета» писала: ученики могут критиковать учителей.

– Это была только дискуссия, газете указали, что это неверно, – попыталась возразить Маргарита Михайловна, но ее голос заглушали:

– Неправильно! Неправильно! Одиннадцать двоек! Это что? Избиение младенцев.

– К завучу пойдем! К директору!

– Тише, товарищи, – подняла руку Клара. – Мы не хотим Маргарите Михайловне ничего плохого, мы только советуем ей: критерии критериями, а вы подумайте… где нам, будучи даже в десятом классе, знать все тонкости любимой вами стилистики? Не подходите сугубо формально; мы не писатели, чтобы знать все так безукоризненно…

– Верно, Клара! Так! Так!

– Вот это высказалась!

– Нет, не верно! – повысила голос Маргарита Михайловна. – Не верно и – возмутительно.

Голос ее утонул в гуле протестующих голосов, в неразберихе споров и криков. Только Анчер сидел молча у окна и мрачно глядел то в свою тетрадь, то на разбушевавшееся вокруг него море; да Степан, читавший розданные уже сочинения; да Надя Грудцева, которая все еще не могла примириться с мыслью, что у нее – двойка… Она вчитывалась в каждую подчеркнутую фразу, пыталась доказать себе, что все у нее написано верно, что Марго придирается зря; но чем больше она читала, тем больше убеждалась, что подчеркнуто все правильно. Витиевато, наивно, глупо. А она-то мечтала о филологическом факультете… Куда уж там!

– Что ты молчишь? – подтолкнула ее Клара. – Все говорят, возмущаются, а ты…

– А чего говорить? – злыми глазами сверкнула Надя. – Все верно отмечено. Двойка – и ничего не сделаешь, кричи не кричи.

– Вот как! – протянула Клара. – Ты так быстро изменила свою точку зрения…

– Ничего я не меняла!

Она взглянула на Анчера; он ерошил волосы, хмурил брови, ворочал ногами под партой; было видно, что он хотел что-то сказать и не решался; наверное, потому, – подумала она, – что тоже увидел – не из-за чего поднимать шум.

– А скажите, пожалуйста, – спросил кто-то учительницу, – вот эти несчастные… кто сегодня схватил двойки, – и за четверть будут иметь таковые?

– Да, вероятно, большинство из них… и за четверть.

Надя взглянула на учительницу большими, неверящими глазами и вдруг заплакала, навзрыд, громко!

И тут же – как ответ, как эхо! – из дальнего угла донесся другой вопль. То горько зарыдала златокудрая Лорианна Грацианская.

По классу прокатилась новая мощная волна смеха. А Лорианна встала и, сквозь рыдания, заговорила:

– У людей праздник… а у нас слезы… По радио, в газетах – все о подарках… Спутники летают… и все такое. А вы какой подарок нам преподнесли, – спрашивается?

Бедная Маргарита Михайловна! – она схватилась за голову; тут – Грудцева плакала, там Грацианская вопила; вокруг – смеялись, шумели. А Лора – свое:

– Вам что, поставили кол – и точка! А каково мне? Меня мама сырую съест…

Маму ее знали все, – такая статная, пышноволосая дама, продавщица из парфюмерного отделения универмага, исключительный знаток последних мод и тонкий ценитель джазовой музыки, предельно любезная на людях и крутонравная дома. Лорианна переняла от мамы все ее наиболее характерные черты.

– Если вы хотите знать, – заливалась она слезами, – так я это сочинение сдула еще у позапрошлогодних десятиклассников, вызубрила наизусть со всеми запятыми. Геннадий Лукич когда-то за него четверку поставил, а вы… За что?

Анчер видел Надю, упавшую духом. Конечно, ее убила двойка, и ему хотелось сказать что-то утешительное.

– Я вот посмотрел подчеркнутое, – сказал он невнятно. – Как будто все верно. И у Грудцевой я читал; хорошее сочинение… А выходит – мы все безграмотные. Так что же нам делать?

– То же самое, – ответила Маргарита Михайловна. – Учиться. Изо дня в день заниматься стилистическими работами.

– Занимались! Довольно! – с удвоенной энергией зашумели избиенные младенцы. – Мы не верим больше в ваши упражнения!

– Будем работать, как бы вы ни кричали, – стояла на своем учительница. – Будем глубоко, тщательно изучать язык художественных произведений. Читать. Умное, вдумчивое чтение – тоже одно из верных средств улучшения…

– Слова, слова! Мы читаем, а что толку?..

Клара торжествовала. Ее черные, как каменный уголь, глаза излучали победный свет, видимый даже через стекла очков. Весь класс – за нее, и, конечно, они победят.

– Смотрите, – сказала она, – как единодушен наш коллектив.

– Это – коллектив? – услышал ее слова Степан Холмогоров. – Не коллектив это, а – множество.

Весь шум вокруг сочинений ему был не по душе. Губы его подергивались в иронической улыбке, в глазах метались гневные искры. Его давно подмывало выступить, сказать свое слово, но он сдерживал себя, надеясь, что ребята одумаются. Слова Клары были последней каплей, переполнившей чашу его терпения.

– Да. Такому коллективу – грош цена! – звучал его крепнущий тенорок. – О чем мы кричим, что доказываем? – «Двойки неправильные!» – и не можем доказать. Да и как доказать? Пока вы кричали, я осмотрел несколько работ. Я считаю, что Маргарита Михайловна правильно поставила отметки.

– Ого! Какой отыскался! Один против всех!

– Зря мы обвиняем учителя, – не смущаясь, продолжал Степан. – Маргарита Михайловна за два месяца больше сделала, чем Геннадий Лукич за многие годы.

– Тебе хорошо – ты тройку получил!

– Выскочка! Перебежчик!

– Бросьте трепаться, – настоятельно посоветовал Степан. – Этим меня не проймете, потому что – ложь! Давайте говорить начистоту; разве занимались мы стилистикой как следует? Нет. А все так, с шуточками; и я – тоже…

Маргарита Михайловна смотрела на Степана радостным, благодарным взглядом, как смотрит боец, попавший в безвыходное положение, на неожиданно явившегося на выручку товарища.

Клара во всеуслышание провозгласила:

– Ты – индивидуалист. «Я! Я! Я!».

И на Степана обрушился шквал:

– Ты всех нас оскорбил! Ты – «герой», а мы… множество!

– Я, как член учкома, выражаю протест против данного заявления.

– Я возьму назад свое слово, если вы возьмете назад свои обвинения. Я ценю коллектив по хорошим делам, а не по…

Надя, уже поплакавшая, глядела на Степана со смешанным чувством недоумения и удивления. Вот так худощавенький, неприметный Степчик – один против всех! И как держится! А вот она не осмелилась сказать правду, когда разобралась в предложениях, и сейчас не хватает духу! Вообразила себе: умница, красавица!.. А что во мне такого? Ничего. Только бы мне смеяться, носиться, танцевать. Десятиклассница! Нет, так нельзя, надо действительно быть другой…

В это время шквал снова обрушился на Маргариту Михайловну:

– Чем мы занимались? Журнальчиками!

– Стишки писали, романы, повести!

– По концертам ходили…

– Дружбу укрепляли…

Маргарита Михайловна побледнела. Она давно забыла все добросердечные наставления Владимира Петровича держаться твердо при учениках. К глазам подступали слезы…

Она взяла классный журнал и пошла из класса.

Вышла – и буря в классе стихла. Многим вдруг стало как-то неловко смотреть друг на друга. Едва слышно всхлипывала Лорианна; Черемисин ожесточенно тер пальцем край парты; Надя попрекала себя за то, что так и не выступила, как бы это нужно было. Клара же всем своим видом старалась показать, что уход учительницы из класса нисколько не повлиял на нее.

– Ну, что, – спросил Степан в наступившей тишине, – легче вам теперь? – И, как бы говоря за Маргариту Михайловну, продекламировал горестно: «…То вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами…» Эх, вы! Ты, правильная Клара, ты заводила всему. Зачем? Черемисин… «Я сидера и морчара…» А ты, Надежда Грудцева, как ты не поняла всего, пошла на поводу…

– У множества, – подсказал ему кто-то.

– Факт! – охотно принял он помощь. – Скверно, товарищи… Хоть покурить, что ли… Анчер, пошли.

– Нет. Погоди, мы еще разберемся как следует! – строго сказала Клара. – Разберемся! Да.

Степан и Анчер, уходя, не слушали ее,

* * *

Резкие, грубоватые слова прямодушного Степана преследовали Надю неотступно, весь день стояли в ушах.

Елена Дмитриевна, увидев, что дочь пришла сама не своя, заставила ее рассказать все, а выслушав, испугалась за Наденьку и принялась отчитывать ее.

– Ты неблагодарная, бессердечная девочка, – говорила она, с ужасом думая о последствиях, которые может иметь такое выступление против учительницы. – Ну, как это можно? «Несправедливо! Неправильно!»

– Мама, я же не одна… все.

– Нет, нет, не может быть, чтобы все были такими злюками. Ты же так часто говорила о ней хорошее, любишь ее. Нет, это что-то невероятное. «Двойки… не согласны!..» Вы бы попросили, чтобы она вас учила и учила, а вы… учинили мятеж! И что за дети теперь пошли!

И пришлось Наде успокаивать свою маму.

Потом она села у окна и стала страдать. Как это вышло, что она сказала совсем не то, что надо, а то, что надо, не сказала? А почему Марго еще позавчера, там, в коридоре, так укоризненно посмотрела и ничего не сказала?.. А Степан – молодец! Сказал, никого не побоялся. Так что, я никуда не гожусь, да? Нет, Степчик, дудочки, вы еще увидите. Я уже знаю, что я сделаю…

За окном был теплый ясный день; ветви рябины, колеблемые неслышным ветром, как бы в знак согласия с мыслями девушки, сочувственно кивали ей редкими, чудом оставшимися бордовыми кепками гроздей.

Прибежала соседская девочка и подала Наде записку:

«Приходи сейчас в школу; нужно поговорить. Я в своих выступлениях зашла, кажется, далеко: но нас поддерживают все. Я звонила Анатолию. Кларисса».

Отлично! Значит, Клара одумалась и хочет вместе со всеми решить, как лучше выбраться из этой истории. Так поняла ее послание Надя Грудцева и полетела в школу.

Она нашла Клару и Анатолия на террасе, выходящей в школьный сад.

Вечереющий день был тепл, тих и багрян, совсем как летом, – как будто от лета оторвался один такой погожий вечерок, прилег на грудь земли и не хотел уходить. Из-за школы, от Дворца строителей, доносилась музыка. Сквозь сетку голых ветвей было видно, как по ту сторону изгороди на скамеечках, у крылечек, сидели люди, толковавшие, наверно, о предпраздничных делах, о коварной Турции, о Тайване, все еще попираемом американцами, о спутниках, о заводе и мало ли еще о чем.

Надя, в легком пальтеце, с непокрытой головой, стремительная, как ветер, вбежала на террасу. Клара и Анатолий стояли, опершись о перила.

– Вот они где, – мятежники! – начала было она шутливо и – осеклась: даже с первого взгляда на друзей своих, на их кислые, отчужденные лица, она поняла, что согласия между ними нет. Клара, в темном фетровом берете, оттенявшем белизну ее лица, смотрела хмуро и несколько в сторону, Анатолий был, по-видимому, чем-то раздосадован. Он сказал:

– Мы, Надя, тут… насчет нашего мятежа спорили с Кларой. Она поддерживает всю эту волынку…

– Как поддерживает? Из записки я поняла, Клара, что ты передумала?

– Нет, извините, я ничего не передумывала.

– А я, – продолжал Анчер, – не уверен в том, что мы правы.

– Ты слышишь? – обратилась Клара к Наде. – Слышишь, он заговорил по-другому?

– Слышу, и – честное слово! – одобряю! – ответила Надя и повернулась к Анатолию. – Это ты… хорошо!

– Запросто. То есть – всесторонне обдумал, и все.

– Ты разделяешь его точку зрения? – спросила Клара у Нади.

– Да, разделяю, Клара, разделяю. Как-то нехорошо получилось. Зачем ты… мы… обидели человека!

– Ну, знаешь… – Клара поднесла пальцы ко рту; губы ее дрогнули. – Ну, знаешь… Половина класса неуспевающих – тут, знаете, вину учительницы чувствительными словами не закроешь. Возмущены и родители. Я говорила с папой. Он примет самые решительные меры. И нам надо держаться вместе. Надежда! Я надеялась на тебя, ты же на уроке высказалась…

– Клара, и я, как Анатолий, думала и передумала… Да я еще и на уроке…

– Вы просто сговорились против меня, – обиженно, но не роняя достоинства, сказала Клара.

– Нисколько. И не думали. – Надя перекинула косу с груди на спину, словно сбрасывая тяжесть с души. – Удивительно, почему нас не таскали к завучу? Значит, Марго не нажаловалась. Это – благородно! А в общем – ох, и будет нам на орехи!

– Будет или не будет, – с загоревшимися глазами сказал Анчер, – а я решил, то есть дал себе слово: завтра в классе скажу: «Маргарита Михайловна! Мы порядочные свинтусы. Наговорили вам, обидели… Так это – не в счет, то есть – извините!»

– Ты? Так скажешь? Правда? – не веря тому, что слышит, воскликнула Надя. – Замечательно! Я хотела сделать это же, честное слово! Так давайте же все вместе. Клара?

– Я – с коллективом.

– «С коллективом»… – с сарказмом повторила Надя. – С каким? Возмущались и кричали только мы, недовольные… Разве это коллектив? «Множество»! Вот Степан – верно сказал!

– Он не ошибся, а мы ошиблись? – кольнула острым взглядом Клара бывшую свою союзницу. – Вот как! Никогда не видела, чтобы одна личность оказывалась умнее коллектива.

– Значит, бывает, особенно, если коллектив в тридцать человек – не очень слаженный. Вот если бы не нашлось ни одного такого, как Степан, ну тогда – пиши: плохо!

– Браво, браво! – зааплодировал Анчер, и от радости, что Надя забила Клару, он и Надю похлопал по плечу, да не рассчитав силу, разок-другой так прикоснулся, что Надя пригнулась. А затем…

Затем события понеслись с головокружительной быстротой.

Надя выпрямилась и ринулась на Анчера с поднятыми кулаками. Анчер сделал уморительно-страшную рожу; спасаясь, перемахнул через перила и по столбу устремился вниз. Надя сбросила пальто и по тому же столбу – за ним.

– Ты с ума сошла! – ужаснулась Клара.

Едва ли Надя Грудцева догнала бы Анатолия Черемисина, хорошего бегуна, но он споткнулся и растянулся на грядке. Надя подбежала и надавала ему тумаков.

– Вот, получил? Медведь! Все плечо мне своротил!

Потом подала руку и любезно предложила:

– Вставайте, несчастный. Вам бы, Анчер, как кавалеру ордена международной отметки, следовало догадаться пригласить меня пройтись по саду.

– Прошу вас, синьорина, – галантно подставил ей руку Анатолий. – Но вы должны знать, что, кроме международной, я имею и повышенные баллы.

– Молчи… И что-нибудь рассказывай.

Они шли меж деревьев, облитых светом брусничного заката; пахло сухими листьями, прелой картофельной ботвой. В воздухе плыла грустная музыка; звуки, хотя и сглаженные расстоянием, здесь были ясно различимы и поднимали в душе что-то нежное и светлое. На душе у Нади было хорошо, легко – потому что для того, утреннего, конфликта было найдено отличное решение, потому что вокруг был чудесный, тихий вечер. И оттого еще, что Анатолий сегодня был совсем другой, особенный – решительный и смелый.

– Не знаю… о чем рассказывать, – говорил он, ведя Надю под руку по усыпанной шуршащими листьями дорожке.

– Конечно, о Лайке, – улыбнулась Надя, прижимаясь к нему. – Как она там чувствует себя?

– Лучше всех! Дыхание, питание – все нормально. Значит, полеты и человека там, в космосе, – они оба взглянули на небо, где, в самом зените, плыли два розовых облачка, – вполне возможны.

Он говорил, а Надя шла, опустив глаза и слушая его и думая о чем-то своем. Темнеющий теплый вечер, мягкие тени, шуршание листьев под ногами и эта удивительная далекая, обещающая счастье музыка – все вливало в жадную до впечатлений душу Нади Грудцевой желание чего-то необычного. Ей вдруг представилось, что она большая, совсем-совсем большая, а не ученица десятого класса… что рядом с ней идет тот, который будет ее единственным, ее верным спутником на всю жизнь – сильный, мужественный. Почему – представилось? Вот он шагает рядом, вот он, придавая для солидности своему голосу басовое звучание, излагает содержание еще не написанных глав повести… Ах, как было бы хорошо, если бы он позвал ее сейчас куда-нибудь в далекие надзвездные края, в путешествия!

Что-то озорное, веселое и вместе с тем тревожно-сладкое подбиралось к ее сердцу. Надя стояла возле клумбы, на которой уже не было цветов, – прямая, стройная, с несколько закинутой назад головой. От темных волос на белый, слегка покатый лоб ее падала тень; в глубине синих – сейчас совсем темных – глаз светилось что-то лукавое, милое; Анатолий смотрел на нее во все глаза, и Надя чувствовала, что он любуется ею.

– Толя, вот мы тогда поссорились, не разговаривали… И ты тогда ни разу обо мне не вспомнил, да?

– Почему нет? Сто раз. Мне было… грустно без тебя.

– Грустно… А ни разу не подошел, не заговорил…

– Да как подойдешь? Вон ребята пишут… «Толя плюс Надя»…

– Дураки. А ты испугался?

– Не испугался, а все-таки… А главное – Клара. Постоянно около тебя. Не понимаю я ее, что за человек. Буква. А иногда она так смотрит…

– Неправда. Она хорошая девочка! – горячо заговорила Надя. – Умная, прилежная, отличница, не то, что я. Только вот почему она невзлюбила Марго? И еще я хочу сказать…

Надя посмотрела на деревья, на клумбу, потом на небо. Там, бледнея и все сближаясь и сближаясь, медленно плыли два розовых облачка.

– Я хочу спросить, – продолжала она. – Толя… Ты всегда будешь моим другом, да?

– Что за вопрос? Конечно!

– Всегда-всегда?

– Всегда.

– Клянись.

– Ну, как это… зачем? – опешил Анатолий.

– Как Демон Тамаре. Ну?

Анатолий улыбнулся, откашлялся в руку и начал:

– «Клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем…»

Но Надя не дала ему закончить клятву. Она кинулась к нему, поднялась на цыпочки, пригнула его лицо и поцеловала.

– Вот тебе! А ну, догони меня! – и побежала.

Анатолий стоял – удивленный, оторопелый, счастливый, стоял и моргал глазами.

– Погоди, Надежда, – раздался сухой, требовательный голос Клары.

Когда она подошла – с Надиным пальто через руку, – они не заметили.

– Я была невольной свидетельницей… И подумала…

– Что же ты подумала, Кларочка? – подойдя к Анатолию и встав с ним рядом, несколько вызывающе спросила Надя.

– Я подумала, – поблескивая стеклами очков, точно льдинками, ответила Клара, – что ваши отношения, которые вы называете дружескими, похожи на другие… Если и дальше они будут развиваться в том же плане, то с точки зрения…

Как ни приказывала Клара себе ничем не обнаруживать внутреннего волнения, она видела, что это ей не удается. Сердце билось сильно, стало не хватать воздуха, мысли путались.

– Несколько дней назад вы были в классе одни. К вам обоим так благосклонна Маргарита Михайловна… (Зачем я это говорю. Не надо, не надо). Вы так откровенны с ней… (Надя… как она смотрит. Я проболталась). Нет, извините, я не то говорю… Во-первых… Я подумала…

– Ты следи…ва за нами? – перебил ее Анатолий (от испуга он совсем не выговаривал «л»).

– Нет, я искала вас, – передавая Наде пальто, сказала Клара, – вы долго не шли.

В сердце Нади клокотало возмущение. Она что-то хотела сказать, но мысль вылетела из головы, и она сказала то, что первым пришло на ум:

– Я знаю, Клара, у тебя все мысли правильные и расположены, как буквы в алфавите, по порядочку.

Клара насторожилась, почувствовав в этих словах обидный для себя смысл.

Надя надела пальто, неожиданно, быстро подошла к Кларе и обняла ее за талию.

– Клара, милая… – пылко заговорила она. – Я люблю тебя, ты умная… Но как ты не понимаешь… Ведь это может быть и с тобой…

– Никогда! – категорически заявила Клара.

– Толя, – обернулась Надя к Черемисину, – что ты молчишь?

Анатолий плохо понимал, что говорила Надя. Внезапное появление Клары, то, что она стала свидетелем поцелуя, который, конечно, есть не что иное, как шалость Нади, привело его в состояние полной растерянности. Ну, как это все так получилось? Пойдут теперь шуточки да разговорчики. Он-то ничего, а как Надя?

– Я думаю, – сказал он осевшим голосом, – что нам, Надя, не нужно показывать свою дружбу. Видишь, даже Клара Зондеева вообразила…

– Что вообразила? Что вообразила? – возмущенная его нерешительностью, подалась вперед Надя. – Ну, и пусть! Это же правда!

– Давай, Надя, чтобы никто не знал…

– Это зачем?

Надя вскинула на него полные недоумения глаза, и дужки бровей ее высоко поднялись.

– Прятаться? Не хочу и не буду!

Она гордо закинула голову, сорвала с тополя серые запыленные листья, скомкала, бросила их.

– Эх, ты… рыцарь… на час! А я думала – ты… Прощай!

У нее брызнули слезы; вдруг она вспомнила то, что хотела сказать.

– Ты, Кларисса, сказала Маргарите про то? Ты?

Клара опустила голову, Надя повернулась – и пошла.

– Вернись… Надя, вернись! – крикнул Анатолий, но она не вернулась.

Он был противен самому себе. Он никак, ничем не защитил от Клары девушку, которая так дорога для него. Растерялся, размяк – позор!

В синей вышине неба те два облачка побыли минуту – другую вместе и, разойдясь, поплыли дальше. Тени сгустились, смешались, и музыка стихла, и было неприятно – тихо.

– Ну, что, довольна ты? – хриплым голосом спросил он у Клары, чувствуя, как гневно багровеют его щеки.

– Да, я полагаю, что теперь ока образумится, – ответила Клара. – Я… поставлю вопрос о ваших отношениях на комитете.

– Иди, ставь, черт с тобой!

Анатолий резко повернулся и скрылся в кустах, утонувших в синем сумраке. Клара стояла, покусывая пальцы.

– Грубиян! Погоди, – мысленно говорила она ему. – Мы еще поговорим… Да, поговорим…

У нее у самой в душе кипели слезы.