Текст книги "Сердца первое волнение"

Автор книги: Константин Махров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Бычок на веревочке

Снег, снег, снег… Все замело, занесло. Прошумели первые метели, а потом – небо очистилось, заголубело, раздвинулось. Солнце поднималось по утрам в кольце радужной мглы, яркое, румянощекое. Деревья стояли в снежных шубах и, казалось, о чем-то думали. Снег, точно крахмал, весело скрипел под ногами, а воздух, пахнущий хвоей, удивительно чистый и гулкий, далеко разносил каждый звук.

Словом, пришла зима.

Маргарита Михайловна с особенной тщательностью изучала с классом язык художественных произведений; и попробуйте теперь спросить любого ученика, например, о языке стихов Маяковского, – расскажет, как по-писанному.

– Вы знаете, что говорил Чехов о языке Лермонтова, о его «благоуханной прозе»? – сказала однажды Маргарита Михайловна. – «Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, – по предложениям, по частям предложения… Так и учился бы писать». Вот и мы так будем. Сегодня мы рассмотрим приемы построения художественной речи, в частности – лирической речи. Вот я подобрала несколько отрывков из произведений, Карамзина, Пушкина, Гоголя, Тургенева, Горького, Шолохова… Картины русской природы. Прочтите их (она раздала листы с перепечатанными на машинке цитатами), вникните в них; постарайтесь найти особенности построения фразы у каждого писателя.

Ребята вникали, и перед их восхищенными взорами раскрывались тайны глубины и красоты правильной, чистой литературной речи, становились понятны законы ее создания.

И тогда, обращаясь к своим собственным фразам, они скорее находили в них недостатки, легче устраняли их, и фразы эти начинали приветливо улыбаться…

Овладеть стилистикой – стало общей целью. Неужели это такая крепость, которую никак не взять? Неправда. Возьмем, овладеем!

В первые дни после тех шумных событий Маргарита Михайловна ни с кем не говорила о журнале, но думала о нем постоянно. Она видела, что Надя Грудцева замкнулась в себе, о чем-то думает. Черемисин увлекся астрономией. Клара – и это понятно – ходит очень удрученная. Было бы неразумно сейчас возобновлять журнальное дело, а также и занятия литкружка. И все-таки однажды она подошла к Наде и очень мягко спросила, не пора ли приняться за журнал.

Надя ответила:

– Не буду. Я Холмогорову говорила. Вот возьмите… все произведения.

– Но почему, Надя?

– Так. Ничего мне не надо. Я знаю… Вы презираете меня… Я ничего не хочу…

У нее влажно заблестели глаза, и она вышла из класса.

– Погоди… Надя! Вернись!

Только топот каблуков в ответ.

И с Черемисиным Маргарита Михайловна говорила, и Черемисин не желал заниматься журналом. Маргарита Михайловна решила до поры до времени отложить эти попытки, сосредоточить весь огонь на стилистике.

«Хорошего человека только тогда и познаешь, когда его потеряешь», – где-то, когда-то, кажется, у Тургенева, прочитал Анатолий Черемисин… Теперь, когда он потерял Надю Грудцеву, он вспомнил эти слова и понял их.

Он поглядывал на Надю и понимал, что теперешнее ее душевное состояние совсем не то, что было тогда, при первой размолвке, что это не напускное, и в душе у него становилось все темнее, как будто там тушили лампочки, одну за другой.

«Она ненавидит меня. Тогда я не защитил ее от Клары, то есть я не мог защитить, – думал он уныло. – Теперь – конец!»

Внешне он казался таким же, каким был и раньше, отвечал уроки, шутил с товарищами, следил за спутниками; вместе со Степаном делал модель спутника. Работал он и над своей повестью, но мало, без особого желания. Увидев, что Надя избегает его, он – из гордости – и сам старался не замечать ее, не думать о ней. И постоянно ловил себя на мысли о ней и о своей виновности перед ней, о своей бесхарактерности.

Степан Холмогоров трудился не только над моделью, его часто можно было видеть в библиотеке; он читал статьи о Чехове, делал выписки, и в начале декабря сказал Маргарите Михайловне, что доклад его готов. Маргарита Михайловна обомлела от радости! Вот уж чего не ждала, так не ждала. Она назначила занятие литературного кружка и с тревогой думала: не придут…

Пришли. Степан брал чеховскую фразу, читал ее, показывал ее своеобразие – и вдруг она оживала, трогала своей искренностью, мягким юмором, теплотой. И думалось, что теперь, когда раскрылись секреты ее построения, уже нельзя говорить не правильно. В конце доклада Степан сделал ряд критических замечаний о языке товарищей; например, привел несколько выражений из лексикона Клары Зондеевой и назвал речь ее протокольной (Клара потупилась); проехался и насчет неопределенности речений Анчера, насчет его «то есть»… Тенорок Степана звучал и требовательно, и насмешливо, но за этим тоном угадывалось горячее сердце; как-то он так говорил, что не было обидно, а было только неловко за себя и смешно над собой. «И вообще, – думал Анатолий, глядя на его небольшое, умное лицо, с редкими рябинками на щеках, на его своенравные губы, – он толковый человечище; уж если возьмется за что, так доведет до конца».

Размышления Анатолия Черемисина были прерваны вбежавшими в класс двумя приятелями – поэтом Городковым и прозаиком Земляковым, – закричавшими:

– Ребята! Спутник! Через 20 минут над нашим городом пролетит спутник! В южной части неба…

Все ринулись к двери; Маргарита Михайловна едва остановила:

– Куда вы! Двадцать минут еще. Выйдем все вместе, на террасу, оттуда будет видно хорошо… – Ребята успокоились, сели. – Знаете что? Все, сказанное Степаном, – верно, и призывы его очищать наш язык я вполне поддерживаю…

– А тут что? Литературный? – спросил высокий, вихрастый. – Вы про спутник написали? Нет? – удивился он. – Ничего не написали? Ну, брат!..

– А ты написал? – спросили его.

– Я-то написал, а вот вы напишите. И Серега написал…

– Ну так прочти свои вирши.

– Дак я… не смею, – застеснялся поэт. – Вы – старшие, мы – младшие. Как-то не того…

Его уговорили. Пантелей Городков вышел на середину и торжественно начал:

 
Мы много читаем,
Мы много мечтаем
О том, как слетать на Луну.
И все, что мечталось,
Нам сказкой казалось,
Зовущей в иную страну.
А нынче – звездою лучистой,
Сверкающей и серебристой,
По Космосу спутник летит
О мире и братстве,
О радости нашей и счастье
Он миру всему говорит.
Пройдет еще дней немного,
И в звездную путь-дорогу
Большие пошлем корабли.
 

Тут все дружно и весело захлопали:

– Вот кому первые премии! Пару белых голубей! Пару серых кроликов! Футбольный мяч!

Маргарита Михайловна крепко пожала поэту руку, а Клара Зондеева сказала, что стихи хорошие, но в них есть стилистические погрешности и ритм сбивается. Но ее никто не стал слушать – все устремились смотреть спутник…

В дверях Анатолий столкнулся с Надей. Оказывается, она была здесь, он и не видел. Она взглянула – и заспешила вперед.

Был ясный, морозный вечер. На земле, одетой в снежную шубу, уже было темно, а там, на небе…

Там загорелась яркая серебристая быстро движущаяся звездочка. И все, кто был здесь, на заснеженной террасе, захлопали в ладоши, закричали…

– Спутник! Спутник! Маленькая Луна!.. Наш землячок!

А звездочка неслась и неслась, становясь – так казалось – все ярче и ярче.

Ликование на террасе продолжалось долго и после того, как сияние «земляка» померкло. Ему кричали вдогонку:

– Еще прилетай! Всей школой встретим!

– До скорого свидания!

Расходились шумно, делясь впечатлениями.

У Маргариты Михайловны после тех «штормовых» дней на душе было хорошо и светло. А в такие минуты особенно хочется, чтобы и другим было так же хорошо. Обида на ребят уже затихла, прошла. И на Надю – тоже; не так уж велика ее вина; ну, рассказала Кларе, и теперь, наверно, знают все, ну и что ж? Пусть. Конечно, нехорошо, с этической точки зрения, разглашать доверенные тайны; да ведь Надя и сама поняла это. Вон какая печальная ходит. Нам надо поговорить, обязательно. А что могло разъединить ее и Черемисина? Какие-нибудь пустяки, а им обоим тяжело.

Анатолий стоял на террасе, глядя в сад, а Надя спускалась по ступенькам. Удобный момент! Правда, вот там замешкалась Клара, ну, ничего, они – подруги. И Маргарита Михайловна окликнула:

– Надя, задержитесь, подите сюда…

Надя подошла.

– Надя, и вы, Толя, поверьте моим добрым намерениям… Забудьте о том, что у нас… у вас произошло…

«Вон что!» – моментально подумала Надя. – Знает. Клара, значит, рассказала, что было в этом саду!»

– Забудьте про все то… Хорошо?

Она взяла Анатолия за руку и подвела его к Наде. В дверях, не замечаемый никем, появился Степан Холмогоров.

– Помиритесь! Кончите глупую ссору; вы выше ее… И ты, Клара….

Надя взглянула на Клару, спрашивая глазами: «Сказала?».

Певучий голос Маргариты Михайловны был полон покоряющей теплоты и участия. Надя опустила глаза и дышала взволнованно. «Вот хорошо! Вот хорошо!» – радовалась учительница. —

– Ну, пожалуйста… Я прошу вас… И начнем над журналом работать, дружно, как тогда.

– Я что? Я ничего, я готов, – сказал Анатолий, более всего не желавший сейчас видеть здесь Клару. – Я готов… – лепетал он. – Мне все равно…

Степан недовольно поморщился, услышав это. Надя вскинула на Анчера глаза. В синей глубине их запылала нестерпимая обида.

– А мне не все равно! – сказала она, перекинув косу с груди на спину.

– Что же нужно тебе, Надя? – спросила Маргарита Михайловна.

– Мне? Мне все нужно! Вот! А он… – Надя бросила сердитый, воинственный взгляд на Клару. – А он – боится… всех.

«Тут – Клара… – мелькнуло у Маргариты Михайловны. – Тут что-то она…»

– И зря вы пытаетесь помирить нас, – продолжала Надя. – Зачем? Чтобы ссориться? Мы – разные…

Она взглянула на Анатолия.

– Он услышит: «Надя плюс Толя» – и уже дрожит… Не хочу!

– Зачем ты оскорбляешь, то есть обижаешь? – промолвил Анатолий.

Прямые слова Нади были беспощадны. Они требовали или полного признания их справедливости или мужественного опровержения. Ни на то, ни на другое у него не было сил. Он видел: Надя уходила от него, видел, что ей это больно. Нужно сейчас же сказать, крикнуть:

– Постой! Не уходи! Мы должны быть вместе…

Но сказать это – не хватало духу. И – Клара тут… Смотрит так выжидательно и вообще… как-то непонятно. Начнет потом мораль читать…

– Да, мы – разные, – повторила Надя. – Он вроде голубя… спрячет голову под крылышко – и ему довольно.

Она запахнула пальто и пошла в школу, и в дверях столкнулась со Степаном.

Анатолий стоял как пришибленный.

– Эх, ты… бычок на веревочке! – сказал ему Степан с досадой.

– Какое хамство! – возмутилась Клара, и было непонятно, к кому относилось ее восклицание: то ли к словам Холмогорова, то ли к демонстративному уходу Нади.

– Почему – хамство? – спросила Маргарита Михайловна.

К лестнице террасы подошел Владимир Петрович.

Клара вошла в школу. Владимир Петрович сказал:

– Маргарита Михайловна, я ищу вас. Там начинается совещание. Пойдемте. Да вы, кажется, опять расстроены?

Они ушли. Тогда Степан вздохнул уныло:

– Эх, у всех, кажется, есть спутники! А вот у меня…

Смутно и тягостно было у Анатолия Черемисина на душе, когда он пришел домой.

Вот и второй раз он спасовал перед ней, – перед той, лучше и ближе которой для него нет никого. «Мне вое равно…» Как могли эти чудовищные слова слететь у него с языка? Постыдные слова, ни о чем другом не говорящие, как только о безразличном отношении к ней. Только так, – и не иначе! – она может понимать эти слова.

Отовсюду на Анатолия глядели смелые глаза Нади, – то полные укоризны, то горящие возмущением.

Как, должно быть, она презирает его! Что ж, он заслуживает этого…

Анатолий слонялся по комнатам; он то принимался помогать матери, – она размалывала кофе на старенькой мельнице – кофейнице; то открывал книгу и тут же откладывал ее, то включал приемник и слушал передачи. Думал о том, что ведь всегда выходило так: постоянно от него кто-нибудь что-то требовал, чего-то просил, в чем-то убеждал; он обещал, принимался – и не доводил до конца. Вот и Степан говорил – туманность, неясность в суждениях; разве неправда? Ничего он не может решить сразу, – всерьез и надолго, примеряется, мнется и под конец выбирает чаще всего то, что полегче, попроще. Почему так, зачем?

«Мы – разные»… – сказала она.

Разные… конечно… – Она – как птица, вся в полете, в действии, а он… бычок на веревочке! Беспощадный Степан, сказал же!

А впрочем, что ж… Может быть, проще и лучше махнуть на все рукой, отойти? И будет спокойнее?

Но странно: как только он начинал думать так, ему до боли хотелось доказать ей, что он – не такой, что он лучше, чем она думает, и может стать еще лучше; погодите, он возьмет себя в ежовые рукавицы….

В комнате было очень жарко. Пахло чем-то сдобным. Клонило ко сну.

Отец сидел у стола, в жилетке, подбритый, и, попыхивая трубочкой, читал газету.

Анатолий надумал поговорить о своем горе с отцом, но было как-то неловко. Тем более, что недавно папа отчитывал его за то, что он обидел учительницу, наговорил ей шут знает чего, не разобрав броду, полез в воду. Да и он-то сам-то он, папа, был недоволен собой. «Вот, – говорил он о себе – старый я сапог, послушал Зондеева, поплелся в школу и тоже… ни за что ни про что довели ее до слез. А о ней, слышно, отзываются хорошо»…Толе попало крепко.

Сейчас Анатолию прямо-таки непременно нужно было поговорить с отцом. Да и папа, как видно, был в хорошем настроении. И Толя решился.

– Вот скажи, папа, – спросил он, – тебе бывает трудно?

– Это по делам на заводе? Бывает, а что?

– Ничего, то есть я просто так. А вот в молодости… ведь ты тоже был молодой…

– Был, кажется, – окутал себя облаком дыма отец.

– Не смейся, папа. Мне не до смеха. Ты… страдал, мучился?

Отец отклонил газету, улыбнулся.

– Вон господин корреспондент просит Никиту Сергеевича зарезервировать местечко для него на первой ракете на Луну. Хе-хе… Так ты про… это самое… Да, приходилось.

– Ну, и как ты поступал, то есть… То есть не надо «то есть». Степан говорил… Конфликтовал?

– Да как тебе сказать? Я как-то обходился без острых уголков. Мы с ней – отец кивнул головой на кухню, где мама Анатолия размалывала кофе, – жили тихо, мирно. Правда, однажды, еще до свадьбы, поругались. Я ночи не спал, все думал, как быть. Ну-с, и пошел к ней с мировой. Обсудили положение и – ничего… Двадцать годков уже… А Турция – вот безобразница!

Анатолий поднялся с маленького стульчика, походил по комнате, зашел на кухню, взял у матери мельницу; покрутил-покрутил – отдал обратно. Подошел к вешалке, начал одеваться.

– Ты куда? – спросил отец.

– Я пойду. Я не могу… Надо обсудить положение.

– Да куда же ты, на ночь-то глядя? Погоди, может, перемелется – мука будет… простая вещь.

– Нет, пойду. Сколько? – Анатолий взглянул на ходики.

– Одиннадцать скоро.

Одиннадцать! Да еще полчаса на дорогу. Да, поздно…

Он вяло разделся, сел на стульчик. Грустно… Хорошо ничего не знать, не думать, не волноваться…

Обсудить положение он выбрал время только дня через три.

Был вечер, – синий, лунный, морозный.

Анчер шел к знакомому домику на Пихтовой улице. От Дворца строителей доносилась музыка, – красивая, знакомая, пробуждавшая воспоминания о том счастливом вечере, когда они вместе с Надей слушали симфонический концерт.

Он шел, и впереди него, в голубом снегу, вспыхивали и гасли, гасли и вспыхивали лунные огоньки. И было грустно…

Сомнения и вопросы

Клара не находила покоя. Ей казалось, что от нее все отшатнулись, даже Лорианна.

Она видела, как поднимается авторитет Маргариты Михайловны, видела, насколько лучше теперь проходят ее уроки и как занятия по стилистике объединяют всех. Комитет комсомола и учком решили: просить администрацию школы такие же занятия проводить во всех старших классах, и сама Клара, хоть и нехотя, голосовала за это решение.

Порой она испытывала желание пойти к Маргарите Михайловне, поговорить с ней обо всем – именно с ней, а не с папой. Но, разумеется, сделать это она не могла.

Разрыв с Надей Грудцевой не доставлял ей удовольствия, но и не угнетал, а ссора Нади с Анатолием радовала ее, как ни доказывала она себе, что это не так, что их отношения ее не интересуют. Клара часто думала об Анатолии, и мысли эти причиняли ей боль. Она искренно хотела заглушить в себе все думы о нем… И шла туда, где могла увидеть его.

Однажды она пошла к отцу с намерением рассказать обо всем этом – и ничего не смогла рассказать. А в комнате у себя впервые с горечью подумала: «Ах, как, вероятно, счастливы те, у кого есть мамы!»

Клара была не права, когда говорила, что все от нее отшатнулись. На самом деле было не так. Просто по чьему-то умному совету или по собственной догадке ребята решили некоторое время не тревожить ее, пусть подумает сама, она достаточно умна, чтобы найти верный выход. А вот ее ссора с Надей Грудцевой была всем очень неприятна и казалась беспричинной. И вот однажды…

Был облачный день; тускло светился серый снег; с севера дул резкий, колющий ветер. Десятиклассники сгружали с машины навоз, привезенный на пришкольный участок.

Надя Грудцева ловко действовала лопатой, чувствуя, как с каждым броском, с каждым вздохом холодного воздуха ее мускулы наливались свежей силой. Щеки ее раскраснелись; брови, волосы, выбившиеся из-под пуховой шали – маминой шали, – заиндевели. Не поворачиваясь, она сказала что-то одной из подруг, а когда обернулась, то увидела, что тут стояла Клара. Они моментально разошлись в разные стороны. Кто-то из девочек спросил Клару:

– Почему ты перестала дружить с Надей? Нам это не нравится.

– Девочки, есть такие вещи, о которых до определенного времени говорить не следует, нецелесообразно, – не сразу ответила Клара. – Я полагаю, что все выяснится позднее.

– Кто виноват в вашей ссоре?

– Ммм… вина – понятие субъективное. Могу, однако, заверить: моей вины нет. Но я не из чванливых….

Подруги потребовали:

– Ты первая должна подать руку примирения.

– Я подумаю, девочки.

Через несколько дней, темным облачным утром, она остановила Надю у входа в школу.

– Надя, я хочу, – если ты, конечно, не против, – чтобы наша размолвка кончилась. Ты… ненавидишь меня?

– «Ненавидишь»! Почему?

– Ты до сих пор считаешь, что я виновата…

– Мне нечего считать. Больше всего я недовольна собой.

– Но – ваши отношения?

– Было, нет и ничего не будет.

Клара испугалась неожиданно прихлынувшей радости.

– Правда ли это? – Она взяла Надю под руку. – Я знала, что ты поймешь меня и последуешь дружеским советам. Я знала… я знала… А это я выкину из головы, вот увидишь…

– Что это?

– Что? А что я сказала? Ах, да… Ничего, это я так…

Клара смутилась, начала протирать очки. Надя спросила:

– Зачем ты сказала Марго о том, что она мне говорила?

Клара отвела глаза.

– Эх, ты… – Надя отвернулась.

– Прости… – прикоснулась Клара к ее руке. – Я не знаю, как это вышло. Я давно решила про себя, что сделаю первый шаг к примирению. Надеюсь, ты не сочтешь это неблагородным? Да?

Надя отняла свою руку от руки Клары.

– Я – за мир, – сказала Клара, и голос ее прозвучал по-прежнему сухо и наставительно. – Знаешь… Если посмотреть на наши отношения с точки зрения коллектива, то они заслуживают осуждения. Мы должны помириться. Если ты не против, я сяду к тебе на парту, не возражаешь?

Надя возражала, но Клара доказывала свое. Тогда Надя махнула рукой и уже хотела было идти в школу, но кто-то обхватил ее сзади и чуть не свалил с ног. Лорианна Грацианская!

– Девочки! Вы помирились?.. Вот Чудесненько! А я еще артистов достала. Покажу в классе. Но вот что главное. Вчера, в календаре, я прочитала такую заметочку. Слушайте… – Она достала из-за обшлага листок.

«СЕКРЕТ УСПЕХОВ

Когда английского физика Фарадея спрашивали, как и почему он добился выдающихся успехов в науке, он отвечал:

– Потому что, начиная дело, я всегда доводил его до конца.»

– Надечка, как ты полагаешь: подойдет? Помнишь, ты предлагала…

– Подойдет. Ты покажи это Черемисину. К нему это очень подойдет.

– Чудесно! Я, может быть, и на самом деле начну собирать такие сценки-анекдотики, – это интересно. Целая книга будет!

В этот день Клара перебралась к Наде на парту.

В дверь постучали.

Клара, в простеньком домашнем платье, готовила уроки. Модест Григорьевич просматривал свежие газеты. Отец и дочь были очень удивлены, увидев Маргариту Михайловну. Модест Григорьевич помог ей раздеться, пригласил в свою комнату и указал на кресло с высокой спинкой. Вначале разговор не клеился. Модест Григорьевич, стараясь догадаться о цели ее прихода, начал говорить о погоде, о крутых морозах, о падении ракеты-носителя на территории Аляски. Маргарита Михайловна, слушая его, рассматривала комнату. Комната была обставлена в строгом, почти канцелярском стиле; поражала во всем прямота и четкость линий. Вещи, большей частью массивные, стояли чинно, в продуманном порядке, как на смотру. В комнате было светло, прохладно; в воздухе чувствовался не жилой, домашний запах, а скорее конторский, сургучно-бумажный.

Маргарита Михайловна вгляделась в лицо хозяина. Да, это не был старик в буквальном смысле слова; это был человек лет пятидесяти, только отпустивший бороду. Густая, черная, она обложила все его лицо с крупными выразительными чертами широкого лба, с прямой линией носа, с несколько выделяющимися губами, за которыми, когда он улыбался, сверкали чистые, сильные зубы. Освоившись, Маргарита Михайловна сказала, что она пришла не для того, чтобы продолжать тот разговор, который был начат товарищем Зондеевым в учительской. Она хотела бы все это предать забвению.

– Я… о Кларе.

– О Кларе? Вероятно, вы хотите выразить недовольство тем, что она выступала против вас?

– Нет.

Маргарита Михайловна заговорила о том, что она знает Клару как хорошую ученицу; почти все ее высказывания, рассуждения, с точки зрения формального соблюдения требований морали, – верны. Умная, требовательная девушка (Клара, успев переодеться в школьное платье, слушала этот разговор, стоя в коридорчике, у двери), она в то же время исключительно аккуратна и исполнительна. Но что-то казенное, лишенное живого интереса видно во всех ее действиях и словах. В последнее время она изменилась, стала раздражительной, избегает общения с товарищами. Видимо, ее что-то глубоко тревожит.

– Вы заметили, – спросила Маргарита Михайловна, – она немного похудела?

– Да, пожалуй, – ответил Модест Григорьевич, который этого не заметил и в глазах которого сейчас не было ничего другого, кроме делового внимания к тому, что говорила молодая учительница. – Я знаю, что случилось. Ей не дают прохода: «Формалистка! Буквоед!»

– Это не совсем так, – возразила учительница. – Просто ребята недовольны ее… официальщиной; все у нее получается как-то рассудочно.

Зондеев рассмеялся коротким, сухим деланным смехом, борода его, искрясь под лучами настольной лампы, заколыхалась.

– Вы кончили? – спросил он, когда, смущенная его смехом, Маргарита Михайловна умолкла. – Я ожидал другого. Вы ставите в вину Кларе те качества, которые я систематически прививал ей: аккуратность, исполнительность, неукоснительное выполнение как школьных правил, так и правил хорошего тона.

– Против этих качеств я не… – начала было Маргарита Михайловна, но Зондеев, поднявши руку, как бы преграждая путь ее словам, перебил:

– Позвольте-с, я не вижу ничего, в чем можно было бы упрекнуть мою дочь. Она неплохо учится, принимает участие в общественной работе. Насколько мне известно, она предъявляет к товарищам и к себе законные требования.

– Не знаю… возможно… – промолвила Маргарита Михайловна, чувствуя, как в ней поднимается решимость сказать все прямо без обиняков. – Но видите ли, Модест Григорьевич, за всем этим у нее не видно души, волнения. Понимаете, – как будто она стремится уложить все в рамки правил, тогда как жизнь велит…

Зондеев опять рассмеялся.

– Вот-вот, в этом меня обвиняла когда-то жена. «Нужно гармонически воспитывать… И ум, и сердце»… – очевидно передавая слова жены, сказал он. И затем – от себя, – сочным, слегка играющим басом, как бы стелющимся понизу:

– Чем же это плохо, сударыня, если у девушки рассудок контролирует движение чувств? Я – старый воробей, знаю. Я положил за непременное: развивать у нее способность самоконтроля, добиваться превосходства рассудка над эмоциями. А со своей стороны – учреждение строжайшего надзора за дочерью. – Модест Григорьевич поднялся, заложил руки за спину. – Льщу себя утешением, что я многого добился. Ради этого я пошел и на разрыв с женой. Мне стоило больших трудов оттягать у нее ребенка.

Модест Григорьевич стоял перед сударыней, – прямой, широкобородый, отлично помещенный в свой мундир.

Маргарита Михайловна сидела в кресле с высоченной спинкой, зябко поеживалась и чувствовала, как в ней закипало возмущение против всего, что он говорил, против всей обстановки с чинно расставленными стульями, старомодными креслами, против его деланного смеха, против самого воздуха, отдающего сургучом. Ей показалось, что за дверью кто-то шумно вздохнул. Клара? Слушает? Ну и пусть слушает.

– Моя дочь – не вертушка, не хохотушка, – не без гордости говорил Модест Григорьевич, – чем она, сдается мне, выгодно отличается, например, от Нади Грудцевой, которая – не премину воспользоваться случаем – вместе со своим дружком обидела Клару самым бестактным образом.

– Где? Как? – удивилась Маргарита Михайловна.

– Вы не знаете? Жаль. В саду, перед праздником, – когда Клара застала их целующимися. Вот что-с.

Маргарита Михайловна, ничего не знавшая об этом, растерялась и в первую минуту не нашлась, что сказать, тем более, что он все говорил и говорил, понося современную молодежь за распущенность и легкомыслие. Наконец слова пришли, и она попыталась прервать его, но безуспешно: он, сев на своего конька, продолжал разглагольствовать и приминающим жестом заставлял ее умолкать. Потом он снова вернулся к сцене в саду.

– Да-с, – гневался он. – Вам бы следовало знать о таких фактах и пресекать их в самом начале. А вы вместо этого… вы считаете допустимым рассказывать о своей любви ученикам. Жалею, что не нашел времени сходить к директору школы. Удивительно ли после этого, что учащиеся десятого класса занимаются тем, что им не положено: перевлюблялись все, целуются и осыпаются двойками?

Маргарита Михайловна порывисто поднялась.

– Неправда! Не согласна! – решительно заявила она. – Не согласна… с формалистическим духом, который пронизывает всю вашу систему воспитания. Эта система и сделала Клару бездушной, начетчицей. Нельзя, нельзя так… Она – умна, честна, пряма; но… Этот ваш формализм убил в ней представления о живой, истиной жизни. И это – в наше время!

Модест Григорьевич впился глазами в учительницу. Он был изумлен. Его обвиняла девушка, девчонка, еще не нюхавшая жизни!

Клара слушала все это со страхом и удивлением, глядя через щелочку то на Маргариту Михайловну, то на отца. Она была потрясена: ее отцу говорят в лицо, что он не прав!

– Не согласна и с вашим взглядом на юношескую влюбленность, – еще волнуясь, но все более заглушая волнение, говорила Маргарита Михайловна. – Во-первых, не все десятиклассники перевлюблялись, а только некоторые, я кое-что знаю, вижу… Во-вторых, что в этом чувстве предосудительного?

– Как? – наклонился Модест Григорьевич. – Нет-с, извините… Когда мы были молоды, мы только учились и, помимо уроков, не смели думать ни о чем.

– …Им по 17–18 лет, – окрыляемая уверенностью в своей правоте, говорила Маргарита Михайловна; на щеках ее загорелся румянец, глаза блестели. Что-то мужественное, сильное проявилось в ее лице, во всей ее маленькой, хрупкой фигурке. Чтобы Модест Григорьевич лучше слышал, она подалась немного вперед, и казалось, что она наступает.

– Чувство влюбленности естественно в эти годы. Беда в том, что часто взрослые люди не понимают этого чувства, смеются над ним, забывая, что сами в этом возрасте влюблялись.

– Позвольте, позвольте… – Модест Григорьевич поднял руку для известного жеста.

– Нет, позвольте мне, – сказала Маргарита Михайловна. – Это чувство требует особенной чуткости от нас, – учителей, родителей.

– Стоп, стоп!.. – ударил себя по лбу Модест Григорьевич и вскинул бороду. – Теперь я понял – вот откуда это! Когда Клара рассказывала мне об интрижке между Грудцевой и этим, как его… Черемисиным… и когда я стал внушать ей противоположные мысли, она слушала хотя и покорно, – но – это было видно! – без внутреннего признания моих доводов верными. Так вот, значит, откуда это идет?

Модест Григорьевич зашагал по комнате; половицы с треском прогибались под ним; в шкафу тоненько зазвенела посуда.

Клара выбежала из-за двери и кинулась к отцу.

– Папа, успокойтесь… Папа, это лишнее… не нужно…

– Ты… здесь? Как посмела? Оставь нас.

– Папочка, я хотела бы…

– Что я сказал? Ну?

– Не гоните ее, – сказала Маргарита Михайловна, – мы ничего тайного не говорим, пусть послушает. У нас в школе готовится вечер на тему «Дружба и любовь». Они прочитали и изучали много прекрасных книг о любви…

– Одно дело – книги, другое – жизнь.

– Это… ханжество! – выдохнула Маргарита Михайловна. Модест Григорьевич сделал вид, что не слышал этих слов. А Маргарита Михайловна заговорила мягко и душевно:

– Извините, но, право, вы, Модест Григорьевич, чего-то не понимаете. Нет ничего страшного в чувстве влюбленности. Далеко не всегда оно превращается в любовь; часто, вспыхнув ярко, оно быстро угасает. Но это чувство приносит человеку подъем всех его сил, толкает к творчеству. Зачем мешать? А иногда первая влюбленность соединяет людей навсегда, делает их верными и самыми счастливыми спутниками – друзьями на всю жизнь.

Клара стояла на пороге, не имея сил уйти. Она немигающими глазами смотрела на Маргариту Михайловну, – бледная, с чуточку растрепавшимися надо лбом волосами.

– Нет, это я так не оставлю, – говорил Модест Григорьевич, нервно потирая руки. – Я пойду к директору.

– Пожалуйста, я уже говорила с ним. Он согласен со мной.

– Что, что?

– Он желает видеть вас.

– Я в ГорОНО, в министерство просвещения напишу…

Маргарита Михайловна застегивала пальто и не слушала Модеста Григорьевича, который, забыв про законы хорошего тона, не помог гостье одеться. Потом она подошла к Кларе и легонько обняла ее. У Клары на ресницах дрожали слезы.

– А мы с тобой, Клара, – мы еще будем друзьями; ведь правда? Ну, всего хорошего!

Клара стояла все там же, на пороге.

Проводив учительницу, Модест Григорьевич подошел к дочери.

– Ты плачешь? Она расстроила тебя? Вот чем заканчиваются порой посещения родителей на дому!

Клара взглянула на отца и вдруг с громкими рыданиями заговорила:

– Она права во всем! И я… Я люблю, как и Надя… люблю! Вот делай теперь что хочешь со мной… Почему нет мамы?.. Где мама?

Она пошла в свою комнату, до боли кусая кончики пальцев.

Модест Григорьевич приложил руку к заколотившемуся сердцу.

Эту ночь он провел, сидя в кресле, в тяжелом раздумье.