Текст книги "Сердца первое волнение"

Автор книги: Константин Махров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Присели.

– Я еще рассказ написала, Маргарита Михайловна. Только, знаете, я теперь меньше думаю о писательской работе. Что-то плохо получается у меня, сама вижу. Другое дело – изучать язык художественных произведений. Меня и туда и сюда тянет… Я принесла рассказ, вы почитайте. Там и о раздумье моем – всё есть. Вы только никому, никому не говорите, ладно?

– Ну, разумеется; так же, как и ты…

Обе – учительница и ученица – рассмеялись.

– Рита, вот к тебе еще гостья, – сказала, войдя, Евдокия Назаровна и посторонилась, чтобы пропустить новую гостью.

Это была Клара Зондеева, в форменном платье, но без очков; она была бледной и казалась проще, лучше, чем всегда. Маргарита Михайловна не верила собственным глазам. Клара? Пришла?

– Маргарита Михайловна, извините за беспокойство, – сказала Клара, близоруко оглядываясь; увидев Надю, она кивнула ей и… осеклась; она, наверное, не ожидала встретить ее здесь. – Я… знаете… с точки зрения…

Маргарита Михайловна пошла ей навстречу, взяла за руку, усадила на диван, начала что-то говорить. Евдокия Назаровна не сводила с Клары глаз.

– Может быть, чаю? – спросила она. – Есть варенье, хрустинки, пирог…

– Погоди, мама, погоди… Впрочем, конечно, да, да, чаю…

Клара смотрела растерянно и смущенно. Маргарита Михайловна поняла, что пришла она с чем-то большим и серьезным… Как все сразу, как неожиданно и как много! Да; Клара пришла – а тут Надя. Вот положение; как тут быть?

Выручила всех Надя, которую появление Клары Зондеевой не смутило нисколько; отказавшись, как и Клара, от чая, она продолжала говорить свое.

– Вот вы говорили – любовь… волнения сердца… А Клара утверждает: любить нам нельзя, предосудительно…

– Говорила… – невнятно произнесла Клара. – А теперь, наверно, не сказала бы.

Надя посмотрела на нее и недоверчиво и удивленно; ничего не поняв, она заговорила снова:

– «Предосудительно»! А вот я… Я хотела скорее, скорее любить. Я думала: это, наверно, очень интересно – любовь. И правда. Когда я любила, все мне казалось красивым, увлекательным. А теперь вижу – все скучно. Я ошиблась и в нем и во всем. Будто бы я прочитала книгу; по заглавию – интересная, а прочитала – ничего особенного.

– Ах, Наденька, ну что ты говоришь! – ласково улыбнулась Маргарита Михайловна. – У вас еще вся жизнь впереди, и все большие чувства – впереди. И любви еще не было…

– Нет, была! – с жаром возразила Надя.

– Была влюбленность. Любовь придет потом, – стояла на своем Маргарита Михайловна. – Но, кажется, и первое увлечение тебя научило многому, заставило глубоко посмотреть в душу человека, разобраться в нем. Вероятно, эта влюбленность толкнула тебя к литературному творчеству.

– Да, пожалуй, – согласилась Надя. – Вот когда мы ссорились с Анатолием, и я бросила журнал, литкружок, так мне чего-то не хватало.

– Да, – кивнула головой Маргарита Михайловна. – Да и сама ты, хоть и сидит в тебе еще прежняя бойкая Надя, но ты, ты уже не та. Не знаю, как бы это сказать яснее? На днях мы с Владимиром Петровичем слушали Одиннадцатую симфонию Шостаковича; там композитор ввел несколько песен; вот слышится «Варшавянка»… Но вот ты уже слышишь, как она углубляется, ширится, приобретает новые краски, – на зеленой веточке мелодии словно пробиваются свежие, весенние побеги. Так и ты: ты – прежняя, но ты и другая. Что-то новое «пробивается» в тебе…

Маргарита Михайловна хотела еще сказать что-то, но тут раздался голос Клары:

– Надю любовь толкнула к творчеству; а меня к чему? – Она горько усмехнулась.

– Тебя? – изумилась Надя. – Ведь ты же говорила…

– Я сама не знаю; может быть, это и не любовь? Да, нет, что там!.. – Клара махнула рукой. – Я не могла говорить. И тебе – в первую очередь… Ведь я люблю его, твоего Анчера… Я боялась папы, ребят, тебя, себя. А потом этот бунт против двоек. Теперь я не могу об этом вспомнить без стыда. Маргарита Михайловна, я прошу вас…

– Я прошу вас, Клара, – положив руку на ее плечо, сказала Маргарита Михайловна, – прошу вас не говорить об этом ни слова. Я вижу, вы… ты поняла все, и этого достаточно.

На миг в Наде вспыхнуло мстительное, злорадное чувство. «Вот, говорила, а сама… Эх, ты!» Но оно быстро погасло; Надя видела подругу в горе; она знала, как недружелюбно относится к Кларе Черемисин, и ей стало ясно, что Клара не испытала ни одной счастливой минуты. Она забыла все, чем Клара досаждала ей.

– Что же теперь делать-то? – сложила Надя в отчаянии руки на груди. – Маргарита Михайловна! Он не любит ее.

– Да, не любит. Я знаю, – сказала Клара. – И что-то об этом я хотела спросить вас… Погодите, что-то такое… Как вы сказали, Маргарита Михайловна? «Ваша жизнь впереди, и все большие чувства ваши впереди». Это хоть и не успокаивает, но звучит серьезно. Есть над чем задуматься. Я думала иначе и… боялась.

Клара помолчала, глядя куда-то в себя; рассеянно взглянула в книжку стихов Ошанина, прочла:

 
Но по первому взгляду и слову
Ты навстречу любви не беги…
 

Потом сказала:

– Да… И эти ваши слова о том, что первое же увлечение многому научило Надю, и я могу принять… Кажется, и меня оно научило.

– Вот видишь, Клара, – улыбнулась Маргарита Михайловна, – любовь раскрыла перед тобой такие стороны жизни, которые ты не знала. Что-то, мне кажется, ты проще стала, человечнее…

– Не знаю, – слегка смутившись, ответила Клара. – Теперь мне нужно…

– Что, что? – взяла ее за руку Надя.

– Мне нужно обдумать все до конца. Вероятно, мне нужно найти в себе силы побороть чувство к нему, – сказала Клара, подумав. – Ведь так? Я и хотела спросить вас об этом, Маргарита Михайловна.

– Так-так… – сказали старые часы.

– Маргарита Михайловна… – Надя запнулась. – А может человек второй раз…

– Может, конечно! – Маргарита Михайловна засмеялась. – Да вы еще и первый-то раз не любили.

– Ну, слава богу, – обрадовалась Надя. – Так бы давно и сказали!

Она посмотрела в окно, где на огромном, неоглядном пространстве разливался лунный пожар. И вздохнула украдкой, вспомнив недавний такой же вечер, только очень печальный.

В комнату вошла Евдокия Назаровна и присела на стул, стоявший возле двери.

– Ах, Надя, как ты наивна и как… счастлива! – воскликнула Клара, поправляя волосы. – Ну, вот и все, что я хотела сказать вам, Маргарита Михайловна… Думайте обо мне, что хотите. Больше мне не с кем… «С папой…» – сказал он мне. А я с папой поссорилась, точнее – мы не разговариваем… после того. Он ходит хмурый, а я не могу подойти к нему, заговорить. Я не о нем думаю, а о… маме.

По лицу Клары пробежала тень; бровки ее дрогнули и сблизились.

– О ней. Я была маленькой, когда она уехала от нас. Теперь я припоминаю ее ласки, лицо, голос. И помню и не помню. Она мне что-то говорила, у калитки, когда прощались. Папа помешал. Она просила, чтобы я запомнила что-то, а я ничего не запомнила…

– А я ведь вспомнила! Вспомнила эти слова! – вдруг сказала Евдокия Назаровна.

Клара, Маргарита Михайловна, Надя – все повернулись к ней.

– Агния Павловна сказала: «Когда, говорит, тебе, Кларочка, будет трудно, ты вспомни, что у тебя есть мама. И дай мне знать, и я приду к тебе и сделаю все, чтобы помочь тебе…». Она уехала в Арск, к отцу. Километров сто отсюда.

Клара порывисто поднялась. Она потребовала, чтобы Евдокия Назаровна повторила эти слова еще и еще раз.

– Агния Павловна… моя мама. У меня есть мама… Агния Павловна!.. Где, вы говорите… сто километров? Ведь это близко!

И вдруг она засуетилась, заторопилась, пошла одеваться.

– Я домой… Я домой… – повторяла она. И ушла.

Тогда Надя сказала:

– Маргарита Михайловна, и я пойду. Нельзя ее сейчас оставлять. Ведь правда? Я боюсь, я пойду к ней.

И побежала одеваться.

– Так-так… – говорили часы.

– Маргарита Михайловна! – уже одеваясь, говорила она скороговоркой. – Я с завтрашнего дня за журнал возьмусь, и все такое. И Толюшку засадим. Он ведь не плохой… Меня эти поэты – Сергей и Пантелей – донимают: давай журнал, и никаких гвоздей. А сочинение по Маяковскому трудное будет? Вот бы узнать темы! Аппарат бы такой изобрести!

– Да зачем вам… – улыбнулась учительница. – Вы же готовились. Тебя, я думаю, никакая тема не испугает. Я теперь уверена, что вы напишите хорошо. Четыре месяца упорной работы чего-нибудь да стоят.

– Да, наверно. Если бы так! – сказала Надя. – И если бы Клара нашла свою маму!

Выйдя на улицу, Надя окунулась в море лунного света и снежного, серебристого сверкания. В ушах ее прозвучали теплые слова: «Вся жизнь, все лучшее у вас – впереди!».

И верилось, что это так.

По дороге к Кларе Надя Грудцева столкнулась с Лорианной Грацианской, которая шла, опустив голову.

– Ты что?

– Я… я, понимаешь, не купила киноартистов. Была в магазине. Продают. Поглядела, а покупать… не стала. Спрашивается, зачем они мне? Глупо. Уж не лежит к ним сердце. Эти «Странички» увлекли меня – окончательно и бесповоротно. Они полезней. Только как же я без артистов-то?

– Вот глупая! Обойдешься… чудесненько! Пошли скорее к Кларе…

– А что такое?

– Да так… Стихийное бедствие! И кое-что посерьезнее. Быстрей!

Клара встретила их сдержанно и даже холодно.

– Вы беспокоитесь? Напрасно. Спасибо. Уверяю вас, со мной ничего не случится, ничего. Только я прошу вас: пойдите сейчас домой. Я хочу о многом подумать.

Часа через два пришел домой Модест Григорьевич, очень хмурый и рассерженный. Было собрание почтовых работников. Выступающие говорили о его формализме, буквоедстве. Говорили и о том, что он ходил в школу, обидел молодую учительницу. Он возражал, оправдывался; потом, сердясь на всех, пробрался в задний угол и сидел молча. Ругали его и раньше, но на этот раз – очень крепко. Ему казалось, что его, как виноватого мальчишку, загнали в угол. Темно, душно, тягостно.

Дома он нашел на своем столе записку: «Папа, я взяла у тебя двести рублей. Я поехала за мамой. Или с ней приеду сюда, или останусь у нее навсегда. Так жить я дальше не могу».

На новую высоту

Каникулы! – милое, веселое слово!

Нет ничего на свете более приятного, чем каникулы!

Блестит под солнцем гладкий лед – лед катка, сделанного своими руками. Сверкает снег на елочках, натыканных вокруг, искрится воздух, пронизанный тонюсенькими морозными иголочками; летают запахи чего-то сдобного, сладкого, подрумяненного; ну, ясно – это из соседних домов доносятся праздничные ароматы. Уж мамы постарались, напекли, нажарили, ешь – не хочу!

Посередине катка – красавица-елка, высоченная, разубранная, в россыпи разноцветных огней. А вокруг – вся школа, от мала до велика. Мелькают фигуристки в трико и в шубках, отороченных мехом; проносятся солидные старшеклассники в лыжных костюмах всех цветов радуги; а вот мальчуган в шапке с распущенными ушами, в непомерно большом отцовском ватнике шпарит на одном коньке; кого-то целая ватага тащит со смехом и криками. Кто-то упал – летит на собственном пузе; на него – другой, третий… веселая свалка, куча мала! По бокам, у снежных отвалов, – мамы и папы, стоят, смеются, того и гляди сами выйдут на лед… А вон уже один папа, важный, с толстым портфелем, не вытерпел, разбежался… бац! – растянулся. Еще свалка… А смеху-то!

А в окне школы – громкоговоритель, и оттуда несутся вальсы, польки…

Первый день каникул – самый радостный, самый безмятежный! Еще вчера сидели за партами, с дрожью в сердце ждали вызова к доске, волновались, отвечали… Как? Сколько?.. (Ответ – на пальцах: «три»! «четыре»!). Всё! – Те дни миновали; все кончилось, и не так уж плохо… Ну да, конечно, могло быть лучше; если бы поднажать, если бы взять себя в ежовые рукавицы. Хорошо, учтем на будущее. Сегодня отдых, свобода! Спи, катайся, гуляй, читай, – все, что хочешь! А впереди – новогодняя елка, балы-маскарады, лыжные походы, и театр, и концерты. Не зря заседал учком и комитет комсомола, не зря кричали, спорили, из себя выходили серьезные, ответственные члены комитетов, намечая, планируя и перепланируя, как лучше, как веселей организовать каникулы.

Каникулы! Веселая пора, вольготные деньки!..

А наши десятиклассники – нет никого счастливее их! Вон как поблескивают их глаза, вон какие у них широченные улыбки! Вон как они шумят, живым кольцом окружив Маргариту Михайловну, только что подкатившую на беговых коньках. Она вчера раздала им проверенное сочинение – классное сочинение. Знаете ли вы, что такое классное сочинение? Нет, не знаете вы, что такое классное сочинение! Оно – зеркало вашей души, ваших дум, и стремлений, и чувств; оно – и арсенал, и парад ваших знаний, вашего умения верно мыслить и излагать мысли по всем неисчислимым правилам стилистики. Тут уж проверят вашу самостоятельность, тут уж найдут и подсчитают все ваши ошибочки, все до единой описочки, до единой запятой, и так разберут при выдаче – света не взвидишь! Нет ничего более трудного, более страшного, чем классное сочинение. И нет ничего более радостного, чем пятерка – а иногда даже троечка – за сочинение!

Десятиклассники писали по Маяковскому – и почти все написали хорошо. Ну, не все, ну, еще не так хорошо и есть еще эти самые стилистические… Но тройки – «крепкие», а двоек уже нет. Это ли не достижение?

В двадцатый раз они спрашивают свою учительницу и про то, как раскрыли тему, и про стиль, и про план, и сами рассказывают, как писали, как дрожали, как переживали. Маргарита Михайловна едва стоит – затормошили, затолкали. Она в лыжном костюме; голос звенит, глаза лучатся…

Откуда-то из-за елки стремглав вылетает Надя Грудцева.

– Товарищи! – кричит она. – Сегодня знаменательная дата: день выхода нашего журнала. Читайте, смотрите!..

Она подняла над головой толстую книгу – альбом с красиво разрисованным заголовком:

СЧАСТЛИВАЯ ЮНОСТЬ

№ 1

Вокруг Нади творится что-то невообразимое… толчея, давка, столпотворение. На помощь ей спешат Анатолий Черемисин и Степан Холмогоров; а журнал у нее уже выхватили; некоторое время он плывет над головами, потом ныряет вниз, и Надя видит его в могутных руках своего телохранителя, приземистого крутоплечего Сергея Землякова, которого ловко прикрывает сверху вихрастый поэт Пантелей Городков с обмороженным носом. Наконец, журнал опять у Нади. Подняв его для общего обозрения, она говорит:

– Смотрите, вот редакционная статья… Тише толкайтесь! Мы не железные… Вот, Пантелей, твои «Стихи о школьной мастерской»:

 
Звенит пила, бежит рубанок,
И стружка вьется и шуршит.
Мы у станков, мы спозаранок
Труду учиться все пришли.
 

Вот твои же стихи о спутнике. Вот, Сергей, твой рассказ – о девяти негритятах в Литл-Рок. А вот повесть Анатолия Черемисина – «Полет на Луну». Иллюстрации к ней нашего художника Степана Холмогорова. Не рисунки, а одно загляденье! А модель спутника они с Анчером закончат в дни каникул, увидите. Дальше идет мой рассказ… А вот статья Клары, – замечательная статья! Глубина мысли и точность в изложении фактов. Клара! Где ты? Клара!

Клара стоит возле елки, и не одна, а с миловидной, тихо и счастливо улыбающейся женщиной.

Журнал у Нади выхватили; тогда она стала шептать Маргарите Михайловне, – благо внимание всех было привлечено забавными карикатурами из отдела «За ушко да на солнышко».

– Смотрите, смотрите… Вон ее мама. Ведь нашла! Привезла. И живут вместе. Модест Григорьевич – Клара говорит – немного пообмяк. Он, говорит, отделил себе комнату, но… все чаще заговаривает и с Кларой, и с Агнией Павловной. Ведь хорошо, правда? Клара, Клара! Сюда!

Клара машет ей рукой, что-то говорит, но что – неслышно. Вероятно, ей не хочется оставлять маму одну. Агния Павловна приветливо улыбается Маргарите Михайловне, как старой знакомой; недавно она приходила к Евдокии Назаровне и познакомилась с учительницей своей дочери.

– Теперь и премий надо ждать, – говорит Сергей Земляков.

– А ты только ради премий и писал? – спрашивают его.

– Ну, уж прямо! Просто! – обидчиво отвечает он.

– И очень даже интересно: что же это такое: «…и еще кое-что… важная, прекрасная вещь»? Так что это за вещь?

– Это «кое-что», – отвечает Надя, – на вчерашнем заседании редколлегии присуждено именно вам, самым активным нашим деятелям. Это…

– Фотоаппарат?

– Нет, лучше.

– Лыжи?

– Лучше! Лучше!

– Чернильный прибор с гусиным пером?

– Не то, не то! Лучше в тысячу раз! – говорит Надя. – Это – право получать в нашей библиотеке все книжные новинки в первую очередь, раз; во-вторых, ваши портреты, как и других наших лауреатов, будут вывешены в школе. И, в-третьих, – десять шоколадных мороженых! Кушайте на здоровье!

Она развертывает сверточек и под общий смех вручает лауреатам мороженое, в том числе Анчеру, который от смущения краснеет, как земляника.

– Постой! – говорит он, – насчет меня такого решения вчера не было…

– А это мы без тебя решили. Ведь ты же все-таки дописал повесть? Дописал? Ешь, лауреат! Да с товарищами поделись. Приятно на морозе – холодненького!

– «Лауреат»! Вот уж не думал! – ухмыляется он и не замечает, что «л» произносит четко.

На душе у него успокоенно-светло… Буря пронеслась.

В последние дни, по настоянию неумолимой Надежды Грудцевой, Анатолий Черемисин работал над выпуском журнала; несколько вечеров они провели в комсомольской комнате вместе; были и шутки, и серьезные разговоры, но в душе уже не было того волнения, того огня, который горел тогда и необыкновенным светом освещал все. При воспоминании о тех днях Анатолию порой становилось грустно, но и сама эта грусть проходила.

У него яснее вырисовывались черты продолговатого лица, еще темноватого от прежнего южного загара, в них прибавилось определенности, четкости. Прибавилось этой четкости и ясности и в выражении мыслей. Он словно повзрослел.

Недавно, в мастерской, собирая модель спутника, он спросил Степана:

– Ты говорил, что тебя интересует завод, ходил с отцом по цехам… А как теперь?

– Да так же, – ответил Степан. – А что?

– Так. А вот кончим школу… куда думаешь?

– Туда же, на завод, – сказал Степан, и испытующие исчерна-серые глаза его наполнились горячим светом, как у человека, готового взяться за исполнение своей заветной мечты. – На завод, за станок. Я думаю о профессии токаря.

– А дальше?

– Дальше – тоже токарь, но на новой высоте, на научной. Я буду учиться. Мне отец говорил, что в этой области – предела совершенствованию нет. А ты в астрономический? Будем штурмовать космос?

– Да, думаю, особенно теперь, когда наши ученые забросили в небо две новые звезды. Но это – моя дальняя цель, Степан. Я должен к ней себя подготовить, то есть от многого освободиться, многое – приобрести, перенять и от тебя, и от Нади… Мне это не легко дастся, знаю, но я должен добиться этого. А тогда уж и в космос.

– А как… с Надеждой?

– Что ж… с Надеждой… Слышал я, у монгольского народа есть пословица: «Мысли не ждут, пока вырастут усы»… То есть, я хотел сказать, что девушка не будет ждать, пока… бычок приучится без веревочки ходить…

– Ну, ну… – сердито помычал Степан. – Легче, без напоминаний…

– Мы будем друзьями, – сказал Анатолий.

– То есть? – спросил Степан.

– Никаких «то есть»! – решительно молодым баском заявил Анатолий. – Разве не ясно?

– Ясно! – улыбнувшись, сказал Степа. – Видишь ты… как заговорил!

– Да уж так. Хорошие спутники и мыслями хорошими обогащают. И думаю я, что именно тебе, Степан, в первую очередь надо в институт идти, а не мне. Ты – башковитый, мысль у тебя конструктивная, смелая. Вон какую штуку мы сооружаем, – Анчер кивнул на почти готовую модель спутника, – по твоим расчетам и чертежам! Так вот и надо дать скорее большому кораблю большое плавание. А я догоню. Думаю я, что до института мне нужно годик-другой поработать.

В гущу друзей влетела Лорианна Грацианская в черной конькобежной шубке, отороченной заячьим мехом. Шоколадное мороженое – гонорар Черемисина – уже было расхватано товарищами и успешно съедено.

– Где журнал? Где журнал? – спрашивала она. – Скажите на милость, вышел, мой душечка! Вышел! Да какой нарядный!

– Душечки у тебя кинозвезды!

– Точка. С ними покопчено. Я бесповоротно и окончательно переключилась на всемирное остроумие. Вот что, в следующем номере я займу полжурнала своими «страницами». Такие замечательные, такие интересные есть «странички», что просто… пальчики оближешь! Отчасти под этим углом зрения я читаю теперь серьезные книги. Расширяется кругозор. И отыскиваются шедевры. Вот, например – из жизни великого нашего полководца Суворова… Однажды он вызвал к себе офицера, очень болтливого… Степан! Что ты так сверлишь меня глазами? И почему так… намекающее вздыхаешь? Да… очень болтливого; закрыл двери на замок и под видом величайшего секрета сказал, что у этого офицера есть злейший враг, который на каждом шагу ему пакостит. Офицер встревожился и начал перечислять своих врагов, а Суворов махал руками:

– Не тот, вовсе не тот!

Затем он на цыпочках подошел к окнам и дверям, как будто проверяя, не подслушивает ли их кто, и шепнул офицеру:

– Высунь язык.

Офицер повиновался. А Суворов сказал:

– Вот он… Вот кто твой злейший враг!

Спрашивается, разве не замечательно? Чудесненько! – с победным выражением на пылающем от мороза лице закончила Лорианна.

– О, Лора-и-Анна! – зазвучал иронический тенорок Степана Холмогорова. – Был бы жив Суворов, он бы не того офицера, а тебя заставил высунуть язык.

– Нет, нет, Степан, – сказала Маргарита Михайловна, – ее язык приобретает другие качества; разве не слышите?

– Что, получил? – подступила Лора к Холмогорову. – Получил? Скептик… уникальный!

– Ребята, – сказала Маргарита Михайловна. – Хочется мне поведать вам одну новость. Да не рассердится ли Надя Грудцева?

– Я? – удивилась Надя. – Ничего не понимаю.

В недоумении она оглядела всех, и вдруг, увидев кого-то, тихо вскрикнула. Мама!

Надя юркнула за ребят, мгновенно сообразив, что сейчас произойдет сугубо серьезная беседа, и перед мамой откроется картина: две тройки за вторую четверть. Ох, попадет!

– Да вижу, не прячься, – сказала Елена Дмитриевна, подходя вместе с Агнией Павловной и Кларой к живой, шумной ватаге. – Здравствуйте, Маргарита Михайловна!

Упоминание имени дочери встревожило ее.

– Видите ли, друзья мои, – продолжала Маргарита Михайловна, ответив на приветствие Елены Дмитриевны, – я без особого разрешения Нади посылала ее рассказ в журнал «Молодость». Вот ответ… Рассказ одобрен, будет напечатан.

– Качать ее! Качать!

Сильные, дружные руки подбросили Надю Грудцеву в воздух.

Гремит штраусовский вальс. На катке – танцы, оживление, шум. Надя проносится в паре с первым школьным конькобежцем – Степаном Холмогоровым. Оказавшись возле Маргариты Михайловны, разговаривающей с Еленой Дмитриевной, она слышит:

– Надя? Она стала сдержанней. И учится не плохо, могла бы лучше. По физике – «три», по английскому – тоже.

Разговор – серьезный; Надя заставляет своего партнера перенести орбиту движения поближе к Маргарите Михайловне. Глаза мамы полны тревоги, мамин голос не предвещает ничего хорошего.

– Я так и знала! Что мне с ней делать? Ума не приложу!

– Значит, мы прочитаем твое произведение в «Молодости», – слышит Надя голос Степана. – Это хорошо! А потом – после школы – в Москву, в Литературный?

– Нет, не в Литературный. Наверно, на филологический, – отвечает Надя. – Теперь это меня интересует больше всего. Всерьез и надолго!

Надя смеется и смотрит на Степана синими счастливыми глазами.

– Смотри, смотри, – говорит она. – Владимир Петрович, на коньках… Приглашает Маргариту Михайловну… А мне за тройки – ох, будет мне на орехи!