Текст книги "Сердца первое волнение"

Автор книги: Константин Махров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

ЛИНИЯ ОГНЯ

Рассказ

Был уже поздний вечер, а заседание учкома все шло и шло. К столу выходили ученики пятых, шестых классов и однообразно, еле слышно говорили о том, почему они за первую четверть получили двойки. Члены учкома, ученики старших классов, задавали им одни и те же вопросы, потом – выступали, то есть разносили за шпаргалки и подсказки.

Борис Новиков, выбранный в учком от десятого класса, сидел на первой парте, у окна и хмуро сдвигал темные брови. Все ему не нравилось, вся эта бесконечная проработка, и особенно – речи друзей. Требуют, чтобы ребята учились честно, добросовестно, а сами?.. Разве не прибегают они, уважаемые старшеклассники, к этим средствам спасения, появившимся, как показывает художественная литература, сотни лет назад, вместе с первой школой, и здравствующими и поныне? Когда кто-то уж очень рьяно и свирепо стал пушить очередного двоечника, Борис взял слово:

– Знаете, ребята… Бросьте! У нас у самих рыльце в пуху… Что там стыдить этих учеников? Эти средства… они – руки жгут и душу грязнят, вот что! Я знаю, я не чище других. Давайте с себя начнем. Говорил он путано, но искренне. Многие стыдливо опустили глаза.

Когда заседание кончилось и в комнате остались только старшие, Дина Ваганова, рослая, остроглазая девушка в бордовом платье, с розовыми щечками и высоким лбом, над которым вились колечки светло-русых волос, подлетела к Борису и выпалила:

– Бесподобно! Я только сейчас открыла у тебя еще одну положительную черту, Боренька. Тебе, оказывается, дан «витийства грозный дар». Но вспомнила я… голубенький конвертик! – Дина весело рассмеялась и быстрым привычным жестом тонкой руки взбила свои русые колечки.

Историю с голубеньким конвертиком знали все. Не так давно Борис доказывал у доски теорему об объеме пирамиды. Он ошибался, путался, ему грозила двойка. Учитель потребовал, чтобы он сел за первую свободную парту и подумал еще. Борис сел; через некоторое время к нему поступил голубенький конвертик, в нем – листок с доказательством теоремы… Борис получил четверку.

– Что ж… было… – смущенно ответил он Дине.

– А в дальнейшем? Ну, если судьба опять притиснет к доске, если будет наклевываться двойка?

– Пожалуй, – нет… – ответил он, поразмыслив.

Дина рассердилась:

– Ну, знаешь, это не честно. Красивые слова. Я окажу о себе: пользовалась, и еще, наверно, буду.

– Но ты же выступала против?

– «Выступала»! Выступать – одно… А необходимость иногда заставляет…

– Довольно! – хлопнув портфелем по столу, сказал Борис. – Хватит. Вот это – действительно не честно.

Он накинул шарф на шею и вышел.

– Подумаешь! Воображает! – бросила вслед ему Дина.

Она понимала, что справедливость не на ее стороне, но, встав на одну позицию, хотя бы и неверную, не могла – из-за самолюбия или упрямства – отказаться от своей точки зрения. Тем более – кто же не пользуется посторонней помощью? Злясь на себя, она то заплетала, то расплетала кончик своей косы.

Яша Рябинов, в продолжение всего заседания читавший брошюру об исследовании Антарктиды советскими путешественниками, сказал недовольно:

– Законфликтовали. Не могли разрешить противоречия мирным путем.

– А ты, ты как думаешь? – в упор спросила его Дина.

– По данному вопросу я хотел бы свое мнение зарезервировать. М-м… Интересно другое. Скажите, Динес, почему Борис Новиков в последние дни стал мрачен и угрюм, как телеграфный столб под дождем? Что с ним?

– Откуда я знаю? – ответила Дина. – Возомнил… Подумаешь, Гамлет какой!

Что с ним? Едва ли на этот вопрос ответил бы и сам Борис.

Ничего особенного, что могло оказать на него сильное действие, резко изменить все в его жизни, не произошло. Но с некоторых пор он стал замечать, что на многое он начал смотреть иначе, словно бы другими глазами, и стало как-то неловко за себя, даже стыдно. Он увидел, например, что учится неважно, что все знает поверхностно, что и тетради у него – неряшливые, грязные, с загнутыми углами, почерк – ломаный, с эдакими непостижимыми завитушками. Все спешил, все хотел делать поскорее. А чего добился? Стало оставаться больше свободного времени, а растрачивал он его бесполезно, глупо.

В классе бушует эпидемия остроумия, настоящая «школа злословия»; старшие, младшие – все острят, умничают. Но ни одна острота не запоминается надолго. Пены много, а толку – нет. Очевидно, таково следствие всякого умничания.

Глухое недовольство собой, товарищами, возникнув однажды, овладевало Борисом все сильнее.

После ссоры с Диной прошел день, другой. Они не разговаривали. Вдруг она подошла к нему и, кажется, умышленно придавая голосу грубовато-задиристые тона, спросила:

– Ты на вечер придешь?

– На вечер?

– Да, сегодня. Вечер на тему «Советские экспедиции в Антарктиду». Затем – танцы.

– Нет, – ответил он и сам удивился – почему нет? Было бы совсем неплохо сходить, потанцевать, посмеяться.

Дина обиженно вскинула голову и ушла.

Весь вечер Борис просидел дома; он то принимался за уроки, то закрывал книги и подходил к окну, из которого были видны окна школьного зала. Он видел, как там кружились пары. Там – Дина… Весела она или ей грустно без него?

Борис чувствовал, как голову его окутывал душный туман, хотелось прилечь. Но нужно было еще решить задачи, выучить урок о применении электролиза в технике.

Он задернул занавеску и углубился в физику.

Минут через пять-десять он поймал себя на том, что думает не об электролизе, а силится ответить на вопрос: с чего все это началось, – вот это недовольство собой, ребятами? С заседания учкома? Нет, конечно. Это началось раньше. На учкоме правильные – и достаточно скучные! – речи товарищей о честных и нечестных путях учебы только обострили уже бродившую в нем неудовлетворенность собой. Интересно, вот другие ребята, – неужели они не думают так же, ничего не переживают?

Да, откуда это – недовольство, раздражение?

Почему одно – разонравилось, другое, казавшееся раньше скучным, стало тянуть к себе? Вот, например, несколько лет назад он читал «Повесть о настоящем человеке»; чем интересовался? Содержанием книги, сюжетом. А недавно открыл случайно эту повесть, начал перечитывать – и очень понравились мысли, рассуждения, описания, самый стиль книги. Почему? Почему раньше все это пропускал?

Что произошло? Ничего особенного не произошло.

Все было, как всегда. Уроки, в перемены – острословие, шалости, не лишенные глупого оттенка. Воспитательные беседы Елены Антоновны о честном отношении к труду, к учению. В кино – «Коммунист», «Повесть о первой любви». К папе приходил друг его, мастер-сталевар Федор Сергеевич; оба чем-то похожие на Илью Журбина и на Басманова, они долго спорили о новых способах плавки стали, курили, мирились, опять спорили; до полночи сидели над какими-то чертежами… В «Комсомольской правде» статья – интереснейшая! – об одном студенте, который много помогал профессору в лаборатории, вместе они, студент и профессор, открыли… стой, что же они открыли?

В отуманенной голове Бориса путались слова из статьи с вычислениями из задачи. Ярче всего вставали в памяти слова Николая Островского, приведенные в той же статье: «Только на линию огня, и никуда иначе!» Они тогда поразили Бориса своей суровостью, требовательностью. «Только на линию огня» – это здорово! Сильно!

А задача… Надо же решить… Надо же узнать, сколько времени займет опыт по определению электрохимического эквивалента меди при таких-то данных.

Стаська Морозов окончил в прошлом году десятый класс с медалью, теперь учится в военном училище; недавно приезжал в отпуск. В блистательной форме, подтянутый, собранный; говорит баском, с расстановкой. В глазах, в осанке – что-то серьезное, важное. Вот тебе и Стаська-озорник – целый Станислав! «Жалею, что, будучи учеником, работал мало…» Солидно!

Борис невольно улыбнулся, припомнив, с каким неизмеримо важным выражением на круглом, широком лице говорил Стаська Морозов эти слова.

И потом, припоминая и другие факты, факты обычные и весьма разнохарактерные, внешне как будто ничем не связанные между собой, он все более приходил к мысли о том, что именно все это движение жизни незаметно, непрерывно действовало на него и оставляло в сознании свои отпечатки, и там, как в аккумуляторе, шло накопление какого-то нового душевного качества.

«Наверно, так», – подумал он под конец, и сам себе сказал убежденно:

– Конечно, так.

«Главное сейчас – решить задачу… Впрочем, что же я ломлюсь в открытую дверь? Сначала нужно площадь медной пластинки выразить в квадратных дециметрах. Конечно, а я куда хватил?»

Борис увидел ясно весь ход решения задачи и с жаром взялся за вычисления. Но долго вычислять он не мог: голова горела и никла, а туман, наполнявший ее, теперь обволакивал все тело.

– Лягу, – решил он. – Видимо, на линии огня мне не выстоять. Утром встану пораньше и доделаю.

Утром он подняться рано не смог, а когда встал, то почувствовал, что все тело его точно избито, повсюду ощущается боль.

– А, ерунда! Так что-нибудь….

Он вошел в класс за минуту до звонка; ребята уткнули носы в книги и скоростным методом – так кто-то сострил, – читали об электролизе. Борис тоже достал физику. Рядом с ним разговаривали девочки.

– Изумительный вечер! – услышал он голос Дины. – Доклад об Антарктиде Яша сделал блестяще. Сразу видно, географию, природу любит. А знаете, девочки, он лучше стал танцевать, – легко, изящно! – Дина взбила свои золотистые колечки. – А что у нас – физика? Девочки! Даже не раскрывала!

– Ты все пела? Это дело! – погрозила ей пальчиком смуглая Таня Ивана. – Впрочем, я – тоже. Если Валентиана спросит, скажу, что больна.

– Прекрасно! – поддержали ее девочки. – Мы последуем твоему примеру.

Вошла Валентина Яковлевна, совсем молодая, белолицая, с доверчивыми глазами девушка, которую ученики между собой звали Валентианой.

– Дина Ваганова, – раскрыла она журнал, – пожалуйста.

– Валентина Яковлевна. Я… не могу… Я больна.

– Что с вами?

– Да кто его знает? – раздумчиво сказала Дина и повела туда-сюда глазами. – По всей вероятности, грипп. Голова… Утром была температура – 39,2.

– Сожалею, – не очень сочувственно ответила учительница. – Садитесь. Таня Ивина.

Таня Ивина, прошептав: «Погибла!», – поднялась и замогильным голосом пролепетала:

– Валентина Яковлевна… я больна… Горло… Ангина…

Валентина Яковлевна внимательно посмотрела на нее, сказала: «Садитесь» – и вызвала Бориса Новикова.

– Надеюсь, вы не больны? – спросила она его. – Эпидемия гриппа и ангины, охватившая класс после танцев, вас не коснулась?

Борис хотел сказать, что чувствует себя неважно, но после того, как несколько человек уже сослались на болезнь, он не мог этого сделать и вышел отвечать.

– Возьмите листочек бумаги, сядьте на первую парту… А вы, Рябинов, идите к доске; пока вы будете рассказывать, Новиков решит задачу № 709.

Дина Ваганова взглянула на Бориса и увидела, что он необычно бледен, а в глазах его – сухой, горячий блеск. Зная, что эта задача трудная, она с тревогой подумала: «Он не справится с ней».

Борис сел за первую парту. Задача была не из легких, но он не испугался: вчера он решал такие же. Решит и сейчас. Только вот безобразие – гудение в голове, тяжесть во всем теле. И почему все предметы в классе расплываются, колышутся? Мысленно он видел ход решения, но тяжелый туман вдруг застилал отдельные звенья в решении; все разрушалось, и надо было начинать сначала. Он пробовал решать и так, и эдак; ерошил волосы, мычал, пыхтел, чтобы заглушить боль; рвал и комкал исписанные листки. Был момент, когда он хотел бросить все и сказать: ставьте «два». Но тут в ушах прозвучало суровое: «Только на линию огня…» – и он снова склонялся над задачей.

Валентина Яковлевна слушала ответ Яши Рябинова; она ходила возле него, исправляла, нервничала:

– Как вы не понимаете таких простых вещей?

Дина следила за Борисом. Ну, ясно, он проваливается. Какое у него дыхание – частое и глубокое. А щеки – из бледных стали красными, воспаленными. Переживает. Необходима помощь – безусловно.

Валентина Яковлевна стучала мелом по доске, указывая Рябинову на его ошибки.

Борис Новиков, напрягая память, хотел во что бы то ни стало найти тот ход решения, который пронесся вчера в его голове. Он закрыл глаза и сидел, покачиваясь и что-то бормоча.

А когда открыл глаза, то увидел, что на его листе лежит голубенький конвертик и рукою Дины выведено: «Б. Новикову». Конечно, это – решение задачи; это она… как и тогда… Взять? Распечатать? Взглянуть – только чуточку? Нет, дудки. На учкоме – стыдил, укорял, а чуть столкнулся с трудностью – и за голубенький конвертик? Лучше двойка – черт с ней! А еще лучше – сделать наперекор всему.

Он швырнул конвертик в парту.

– Садитесь, Рябинов, – услышал он Валентину Яковлевну. – Вы путаете силу тока с напряжением. Если бы вы, пользуясь законом Фарадея, начали с определения силы тока, то пришли бы значительно раньше к правильному выводу.

– Как, как она сказала? – пораженный этим замечанием, чуть слышно воскликнул Борис. – Ведь я же… такую же допускаю ошибку.

Он начал делать все по-другому.

– Новиков, готовы? Пожалуйста, к доске.

– Прежде всего нам необходимо узнать, – начал он торопливо, выйдя к доске, – какова площадь медной пластинки. Это – самое важное, линия огня…

– Что?

– Простите… (Что это я? Обалдел!)

Щеки его пылали.

– Вы здоровы, Новиков?

– Странный вопрос! – возмутился Борис. – Конечно, здоров. Сердце, как дизель… (Зачем это я про сердце?) Количество электричества, отложившееся…

Он довел решение до конца.

– Садитесь. – Валентина Яковлевна снова оглядела Бориса, на этот раз весьма внимательно. – Садитесь. Что-то вы сегодня… В общем – четыре.

Он не слышал, что было еще на уроке, сидел, положив голову на руки, ничего не видя.

В перемену он услышал:

– Боренька! Светлый луч моего существования!

Он почувствовал, как на плечо его легла рука Дины.

– Ты замечательно отвечал. Потрясающе!

И, нагнувшись к самому уху, она спросила озорно:

– Голубой конвертик… сыграл свою роль, да? А ты говорил!

– Конвертик? – вспомнил Борис. – Нет. Вон посмотри…

Дина кинулась к первой парте и достала из нее конверт.

Он был не распечатан.

Недоумевающая, со смутным чувством какой-то вины она подошла к Борису.

– Значит… – подняла она руку, чтобы потрогать колечки, – ты сам?

Он укладывал книги в портфель.

– Сам. Я, Дина, не могу… – ответил он. – Я… домой. Ты принеси мне… что зададут.

– Погоди… Зачем? Что с тобой? – не в шутку встревожилась Дина и прикоснулась к руке Бориса. Его рука была огненной.

– Борька, ты же… болен!

…Он вернулся в школу дней через десять, перенеся токсический грипп. Был он довольно бледен и худ; но глаза светились яснее, всматривались во все глубже, пристальнее. Он не был мрачен, как перед болезнью, но и не был таким разбитным, таким беспечным малым, каким был раньше; на всем облике его была печать просветленности, а брови, несколько приблизившиеся друг к другу, и губы, плотнее сомкнувшиеся, говорили о большой работе ума. И Дина – показалось ему – была как будто немножко другой; она словно смотрела в себя, раздумывая, все ли там ладно. И, конечно, она была для него и лучше, и милей.

ТИХАЯ ГАЛЯ

I

Ветер свистел в оконных щелях совсем по-осеннему – длинно и заунывно, хотя сентябрь едва перевалил за половину; по ветру неслись и буро-желтые, и зеленые листья тополей. Серые быстрые облака, казалось, цеплялись за крыши домов. Была середина дня, а в Галиной комнате, обращенной окнами на север, – сумрачно, как вечером. Галя стояла у окна – в пальто, в шапочке, с портфелем в руках.

Идти в школу не хотелось. Вчера на алгебре было самостоятельное решение задач. «Кто решил?» – спросила учительница. Задача оказалась трудной, но Галя накануне решала такие задачи до полночи и теперь справилась довольно легко. Она подняла руку. Эльвира Машковская, точно ужаленная, повернулась к Гале:

– Ты?.. Решила? Ведь ты вчера еще… плавала у доски!

Сама Эльвира, лучшая ученица девятого класса, еще не решила. В темных глазах ее загорелся недобрый свет; маленькая верхняя губка мелко задрожала.

Галю вызвали к доске, и она хорошо рассказала ход решения.

В перемену к ней подошла Эльвира, с закинутой назад головой, высокая, стройная, красивая, чем-то похожая на Марину Мнишек.

– Галя Литинская, – сказала она тоном, не допускающим возражений (она же староста!), – ты будешь заниматься по алгебре с Дмитрием Боровым. Он в математике слаб. Второгодник.

– Об этом можно было бы и не напоминать, – насупив брови, отозвался со своей парты Димка Боровой. – Тактично это, да?

– Ничего, повторение – мать учения, – ответила ему Эльвира. Ни в голосе ее, отливавшем медью, ни в чертах лица уже не было видно и тени волнения. Она стояла перед Галей и не говорила, а чеканила слова. – Итак, займешься с Боровым.

– Я не могу… я сама… едва…

– Вот как? Весь класс приводишь в восхищение знанием алгебры и не хочешь протянуть руку товарищу? Возмутительно! Ах, уж эти второгодники?

Надо было видеть, с каким убийственным презрением было произнесено: «Эти второгодники»!

– Ишь… как говорит… так, – что ей возражать опасно! – запихивая в рот полбулки с маслом, сказал Боровой. – А я и не хочу, чтобы кто-то со мной нянчился.

– Ты грубиян! – вспыхнула Эльвира.

– Ну, и пусть, – согласился Димка, – наплевать. И ты, Галочка, можешь спать спокойно: я в твоей помощи не нуждаюсь. Сам дойду!

Эльвира отошла. Через минуту она уже говорила Дусе Голоручкиной:

– Я дочитала «Кровавую месть»… О, девочки! Это что-то бесподобное!

Галя подошла к зеркалу, поправила шапочку, натянула перчатки. Эти второгодники… Показала отличные знания… «Кровавая месть»… – беспорядочно, как листья за окном, проносились мысли в голове Гали.

Нет, не хотелось идти в школу.

Но идти было нужно.

Ее спросили по литературе – образ Ольги Ильинской, из «Обломова».

Вначале Галя волновалась, путалась, но потом, успокоившись, заговорила ровно, не торопясь, многое процитировала наизусть. Рассказывая, она изредка кивала головой, как бы подтверждая правильность того, о чем говорила. Ее слушали внимательно, и у многих на лице появилась улыбка – кроткая, добрая, какая обычно бывает, когда нам хорошо за других. О далекой героине романа Галя говорила тепло, сердечно, точно вся жизнь этой, собственно говоря, и нежившей на свете женщины, искренно волновала ее, семнадцатилетнюю школьницу. Казалось даже, что Галя видела ту обаятельную, умную женщину, говорила с ней по душам и была благодарна ей за что-то.

– Нет, она не нашла счастья – мятежная Ольга, – говорила Галя, и грудной голос ее, тихий, мягкий, звучал тепло и искренне – и не могла найти в стране Обломовых, Тарантьевых и Судьбинских. Теперь настало новое время. Женщины нашей страны ищут и находят счастье, – да такое, которое значительнее, больше, чем то, о котором мечтала Ольга. В литературе это – Даша Чумалова, Любовь Яровая, сестры Булавины, Таня Васильченко, Александра Горева… По примеру советских женщин встают на борьбу женщины мира – кореянка Пак Ден Ай, самоотверженная француженка Раймонда Дьен…

Эльвира Машковская слушала и записывала в блокнот то, что упускала сказать Галя, чтобы потом добавить и тем самым показать, что она знает больше, чем Литинская. Но оказывалось, что через минуту-другую Галя говорила как раз то, что записала Эльвира. Тогда Машковская швырнула блокнот в портфель. «Удивительно! Откуда что берется!.. Вот тихоня!»

Димка Боровой смотрел на Галю во все глаза, слушая ее с нескрываемым удовольствием, и невольно замечал, что ему нравится лицо Гали – немного темноватое, задумчивое, с мягким очерком небольших губ, с округлым подбородком, с еле заметной морщинкой на высоком лбу; особенно нравились ему глаза ее, – глубокие, лучистые, грустные.

– Хороший, замечательный ответ, – сказал учитель литературы Алексей Кириллович, человек лет сорока, – сказал – и острые, всевидящие глаза его потеплели, уголки губ слегка раздвинулись в улыбке и даже лоб, выдающийся вперед, как бы наступающий на собеседника, посветлел. – Хороший ответ! – с удовольствием повторил он. – А вы не читали книгу Роже Вайяна «Пьеретта Амабль»? Прочтите…

В перемену Эльвира, холодно поблескивая глазами, сказала:

– Литинская, я говорила с ребятами. Мы решили поручить тебе проводить в классе политинформации. Ты так хорошо знаешь современность, не правда ли?

Все подтвердили, что это правда; только Вера Сосенкова не присоединила свой голос к этому хору; сомкнув губы и сведя брови, она стояла поодаль, и по лицу ее видно было, что этот шум был ей неприятен.

Да, в этом шуме было что-то тревожащее, это сразу почувствовала Галя. Еще когда она шла от доски, ответив урок, она увидела в глазах многих учеников холодок, хотя перед этим все смотрели на нее доброжелательно. Почему это? Что случилось?

– Девочки, я не могу… Поверьте, я не могу… – отбивалась она от наседавших на нее подруг. – Это же… что я говорила… все давно знают… Сейчас я мало читаю…

– Нет, ты будешь проводить политинформации! – требовала Эльвира.

«Хитришь ты, – глядя на нее, думал Дмитрий Боровой. – Ни в одном классе политинформации не проходят хорошо, скучища страшная. Вот ты и ищешь дурачка, чтобы потом было кого обвинять. Тактический ход!»

– Товарищи, я не могу… – отказывалась Галя.

– Что же это такое? – с возмущением заговорила Эльвира. – Как это понять? Слабым помочь не хочет, от политинформаций отказалась!.. Мы должны вынести… Вера, как ты считаешь?

– Знаете, девочки, – невнятно ответила Вера, с опаской поглядев на Эльвиру, – я думаю, с этой нагрузкой нужно повременить.

Эльвира бросила на нее уничтожающий взгляд, но Вера выдержала его.

– Я приглядываюсь к Литинской, – продолжала она, смелея, – и думаю, что есть у нее что-то в глубине души… неладное. Давайте… не будем…

– Пустяки! – категорически заявила Эльвира. – Притворство. Мы все это можем разыграть. Вот уж не думала, Верочка, что ты так близорука.

– Нет, и я считаю, – неожиданно сказал Боровой, – что если человек отказывается, значит не может, и насильно заставлять ее незачем.

Дуся Голоручкина, румяная, полненькая блондинка, всплеснув руками, затараторила:

– Ах, как интересно! У тихой Гали нашелся адвокат! Девочки, предлагаю: пусть Галинька и Митинька вместях делают политинформации.

Девочки засмеялись: Дуся Голоручкина умеет ловко вставлять к месту неправильные словечки и выражения. Польщенная общим смехом, Дуся положила бог весть откуда взявшуюся газету перед Боровым и жеманно проговорила:

– Читайте и докладайте!

Хохот заглушил ее слова. Димка Боровой сидел у окна. Он вскочил; ноздри его раздувались; угловатое смуглое лицо его покрылось багровыми пятнами. Он скомкал газету и швырнул в Дусю. Та завизжала. А Димкина рука, описав полукруг, угодила в окно. Раздался звон разбитого стекла. На пол посыпались осколки.

Все уроки он сидел хмурый, злой, ни с кем не говорил.

Уходя домой, он зашел в раздевалку, оделся, но не вышел, а встал у решетчатой проволочной стенки и о чем-то думал, тяжело сдвигая косматые брови. Приходили ребята, одевались, разговаривали, уходили, а он все стоял и без конца хмурился. Пахло нафталином, пылью; в углу, вытекая из батареи, стучала о дно консервной банки вода. Все раздражало Димку Борового, однако он не уходил.

Но вот вошла Галя. Димка ринулся было к ней – и остановился. Глаза ее были красными, на щеках – следы слез. Он вцепился в проволочную сетку так, что вся стена задрожала и зазвенела. Галя ушла.

– Хорошая девушка, больно хорошая! – глядя ей вслед, вздохнула сердобольная тетя Паня, гардеробщица. – Ласковая девушка, обходительная. Тут приходил ее папаша, еще в первый день, как учиться начали. Отошли они вот сюда, к окошечку, и разговаривали. А мое дело бабье, охота узнать… Он ее все упрашивал, чтобы она, значит, пошла в школу. Они, видишь ли, с матерью…

– Что? Что? – подступил к ней Дмитрий Боровой, – беспокойно оглядываясь, словно боясь, не слушает ли их кто-нибудь. Тетя Паня порядком струхнула и даже попятилась назад. – Повтори, – что там такое?..

– Она и сама-то, Галюшка-то…

– Тише говорите, тетя Паня, – схватил ее за руку Димка. – Учтите: это имеет особо важное значение. Стратегическое.

– А, батюшки! – испугалась тетя Паня.

– Вот пойдемте сюда, – повел ее Димка в угол. – Излагайте.

Тетя Паня говорила довольно долго, тихо и тоже оглядываясь по сторонам. Дмитрий Боровой молчал. А глаза его все более и более наполнялись гневным светом. Когда тетя Паня закончила свой рассказ, он сказал весьма внушительно:

– Вот что: об этом – никому ни слова, понимаете, – по гроб жизни? Иначе я вашим поросятам… как их?

– Пятак и Пятка.

– Во, хорошенькие такие, розовые… Иначе я этим Пятакам и Пяткам все ноги обломаю. Понятно?

II

Первый месяц занятий подходил к концу.

Галя Литинская училась хорошо, но никто не видел, чтобы учебные успехи особенно радовали ее. В первые дни занятие она не делала попыток сближения с одноклассниками, а потом, после отказа заниматься с Боровым, ей, мнительной, стало казаться, что все к ней относятся недоброжелательно, даже враждебно, особенно Эльвира Машковская, которая умела задавать тон. Это приносило ей боль, дополнительно к тому, что и так делало ее жизнь тяжелой; но она никого и ни в чем не обвиняла, ничего не хотела, кроме того, чтобы ее оставили в покое.

Из школы она спешила домой, хотя отлично знала, что и дома легче не будет. Но дома – хоть папа… Вместе с ним, даже в молчании, все-таки было как-то спокойнее, и уж если становилось очень грустно, можно было и поговорить с ним, и поплакать, прижавшись к нему.

В тот день, когда она подняла против себя всеобщее негодование, отказавшись проводить политинформации, она решила ничего не говорить отцу: пройдет время, все наладится, думала она, и незачем беспокоить его лишний раз. Но ее выдали глаза, красные от слез.

– Что случилось, Галя? – спросил отец, стоя у стола и намазывая клейстером длинные полоски бумаги для заклейки окон.

Не раздеваясь, Галя села на диван и заплакала. Отец подошел к ней, на ходу вытирая руки. Галя рассказала о том, что произошло в школе.

– Не буду я проводить политинформации… Не смогу, не сумею… Мне уроки выучить – и то трудно, ты знаешь….

Отец погладил ее руку.

– Галя, ведь и это надо.

– Не знаю… не могу… Ничего не идет на ум… А с Боровым заниматься алгеброй… ну, как я могу? Я сама знаю ее очень плохо. И неспроста они выдумали это…

– Не может быть, Галя, не может быть! – возразил отец. – Это тебе только так кажется!

– Ты не знаешь, ты не знаешь! – не дала ему договорить Галя. – Это все Эльвира Машковская. Ну что я им сделала? За что они меня ненавидят?

– Галя… – отец привлек было Галю к себе, но она встала и отошла к окну. – Галя, неужели все? Право, я не верю….

– Все, все! – с ожесточением воскликнула Галя и со слезами на глазах продолжала:

– Ничего мне не надо… Не надо, не надо! Не пойду я больше в школу!.. Как они не понимают? Ведь пройдет же это все когда-нибудь… И я буду все делать… потом.

Григорий Матвеевич достал папиросы, закурил.

– Откуда им знать? – сказал он задумчиво. – Мы ничего не говорили никому. Может быть, пойти в школу, рассказать классному руководителю.

– Нет, не надо, папа… Пусть никто ничего не знает… «Эти второгодники»… Слышал бы ты, с каким презреньем это было сказано!.. Начнутся расспросы, сожаления. Не хочу!

Она сняла пальто, положила портфель на свой столик; открыла пианино, но тут же и закрыла, не взяв ни одного аккорда. Отец курил, глядя на пол.

– Я расстроила тебя, папа… прости… Галя положила руки на плечи отца.

– Холодно у нас… Давай заклеивать окна, папа…

Они работали молча, только изредка обменивались незначительными фразами. А в сердце теснились воспоминания; в воображении промелькнули лица Веры, Димки; стало чуточку неловко перед папой и… перед собой. Хотелось говорить о многом… Но как раз об этом, главном и самом важном, они старались не заговаривать.

Драма в семье Литинских произошла год тому назад.

Тогда они жили в большом приволжском городе, за тысячу километров отсюда. Елизавета Павловна, жена Григория Матвеевича, играла на сцене местного театра, но без особого успеха. В своих неудачах она обвиняла то мужа, скромного служащего, за которого рано вышла, то Галю, которой надо было уделять время, а времени не хватало… Еще в прошлом году многие стали замечать, что Елизавета Павловна стала нервной, раздражительной. Вскоре она сама призналась Григорию Матвеевичу, что любит другого – артиста, приехавшего на гастроли, и должна уйти к нему. Он – тот человек – уверял Елизавету Павловну, что здесь, в большом городе, ее талант затерялся; она должна поехать с ним на окраину страны, где ее дарование, по его словам, будет выгодно выделяться, будет тотчас замечено, и, кто знает, – путь оттуда до столичной сцены будет куда короче, чем от Волги.

И Елизавета Павловна кинулась туда.

Григорий Матвеевич готов был наложить на себя руки.

Галя плакала, упрашивала мать бросить, забыть того человека.

– Галя, Галочка, я сама не знаю, что я делаю… – отвечала мать, обнимая Галю. – Нет, знаю… все понимаю… А поделать ничего не могу.

– Ты гадкая, ты плохая! – вырывалась из ее рук Галя. – Я презираю тебя! Тебя все презирают!

В день отъезда матери Галя прибежала на вокзал; до отхода поезда оставалось несколько минут.

– Мамочка… милая… Вернись! Останься! – умоляла Галя. – Мы все забудем… Я упрошу папу… Только останься.

Галя говорила громко, рыдая. Около них собралась толпа зевак. Мать поспешила увести Галю в вагон, в тамбур.

– Я не уйду без тебя! Не уйду.

– Галя, Галочка… Это невозможно… – отводила виновато глаза от дочери мать. – Он не хочет этого… (Он – черноволосый красавец в шумящем плаще и шляпе – только что прошел в вагон). Он не хочет этого. Иди домой… Прости меня… Иди к папе… Он хороший, честный человек, не такой, как я… Я буду писать тебе… Иди, иди…

Прозвенел третий звонок – Галю едва оторвали от матери.

Целую неделю она не ходила в школу. Из живой, бойкой она стала тихой, ушедшей в себя, учиться стала хуже, особенно по математике. Она не могла сосредоточиться как следует ни на чем: начнет решать задачу, а мысли – далеко.

Приходя из школы, она заглядывала в почтовый ящик, ворошила па столе газеты.

– Письма не было?

Письма не было. Прошло два, три месяца, а письма не было.

Все здесь – дома и в городе – напоминало Григорию Матвеевичу и Гале ее – жену и маму, все пробуждало воспоминания о прошлом счастье. Григорий Матвеевич сгорбился, постарел, лицо потемнело; он ждал конца учебного года, чтобы уехать отсюда.

На последних контрольных работах Галя волновалась, нервничала, путалась; получала двойки; на контрольную по алгебре не явилась совсем. Так она осталась на второй год.