Текст книги "Потому. Что. Я. Не. Ты. 40 историй о женах и мужьях"
Автор книги: Колм Лидди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
В шесть часов вечера я была дома, а в шесть ноль пять Маркус навсегда распрощался со вшами – как и со своими волосами, впрочем. Окрыленный, он с энтузиазмом собрал срезанные волосы, бросил их в огонь и проследил, чтобы они сгорели. Потом посмотрел на себя в зеркало, желая убедиться, что не похож на бандита. Вообще-то вид у него был немного бандитский, но я уверила его в обратном. Он начал придумывать объяснение для своих коллег на работе. Волосы пожертвованы на благотворительные цели или он постригся потому, что проиграл пари? Мой муж не мог решить, какое из оправданий звучит более убедительно.
Однако, когда я хотела привести в исполнение второй этап моего плана по искоренению вшей, вышла заминка.
Я схватила машинку и попросила Маркуса подержать Лорен.
– Но… – воскликнул он.
– Что «но»?
– Это исключено! Меня ты остригла, так и быть, но Лорен? Лорен? Мы так долго отращивали…
Волосы у Лорен росли очень плохо. В два года ее все принимали за мальчика, настолько они были короткие. Девочки в детском саду дразнили ее. Потребовалось целых три года, чтобы волосы отросли до длины короткой стрижки, так что мы их никогда даже не подравнивали.
– Я понимаю твое беспокойство, – сказала я, – но выбора нет.
– Есть! – заявил Маркус. – Пожалуйста, выключи свою машинку и дай мне гребень.
Я промолчала. Взяла гребень, бросила ему. Он подозвал свою маленькую принцессу и приступил к поиску вшей. Чтобы не выплеснуть на мужа свое раздражение – он неправильно держал гребень, – я удалилась в спальню.
В полночь, спустившись вниз, я увидела, что оба они спят: Лорен – на пуфике, Маркус (с гребнем в руке) – на стуле у нее за спиной. Я сделала вывод, что вшей он не нашел.
Я села на диван, придвинула к себе пуфик вместе с Лорен и включила машинку. Лорен не проснулась.
Я поднесла машинку к ее затылку, она даже не вздрогнула – только улыбнулась во сне ангельской улыбкой.
– Проклятие! – прошептала я, выключила машинку, забрала гребень у Маркуса и провела им по волосам Лорен. И тотчас же нашла вошь.
Это была огромная особь, размером в семь миллиметров, и ее брюхо было заполнено кровью моей дочери… С секунду я цепко держала вошь, зажимая ее в пальцах вместе с гребнем и волосами дочери. Но удержать не смогла – вошь выскользнула из моих пальцев и вновь скрылась в волосах Лорен. Я принялась яростно вычесывать затылочную часть ее головы, но насекомое исчезло.
Налив себе чаю, я вновь приступила к поиску. Удалось один раз – получится и второй. Тишину комнаты нарушало лишь сопение спящих. Я была предельно сосредоточена, прочесывая каждый участок головы Лорен, но вошь будто испарилась. Выпив вторую чашку чаю, я опять взялась за гребень и теперь прочесывала голову дочери еще медленнее, еще более тщательно.
Просматривая пятую прядь ее волос, я наконец-то обнаружила вошь. Та сидела на одном из волосков у левого уха. С безжалостной деловитостью я содрала ее с головы Лорен.
Насекомое извивалось на гребне, когда Маркус неожиданно проснулся и закричал:
– Что? Я не лысею!
Я выронила гребень, а когда подняла его с пола, вши на нем уже не было.
Демонстрируя свое раскаяние, мой муж протопал весь ковер, надеясь раздавить вошь. Затем поднял Лорен на руки, отнес ее в кроватку. Потом повел в спальню меня и, стараясь загладить свою вину, совершил непристойный акт. И это было здорово. После он опять уснул.
А мне было не до сна. Я думала о том, как бы мне больше не отпрашиваться с работы. Как бы получить должность заместителя заведующего отделом и стать «главным кормильцем» в семье. Я думала о чудесном розовом костюме авторской модели, который был мне не по карману. Но в мои мысли то и дело внедрялся образ проклятой головной вши. Она медленно ползла вверх по лестнице, изо всех сил стараясь вновь пробраться в нашу жизнь.
Я оставила попытки уснуть и спустилась вниз, в гостиную. Там ничего не изменилось. Гребень лежал на ковре, я подняла и перевернула его. Вошь сидела на нем – живая и голодная. Не успела я опомниться, как она переползла на мой большой палец. Я попыталась стряхнуть ее, но она вонзила свой хоботок в мою кожу и намертво присосалась. Стукнув по ней кулаком другой руки, я только сломала ноготь.
Лишь с пятого удара мне удалось раздавить вошь. Ее четыре лапки были сломаны, но две все еще цеплялись за воздух. Я прошла к раковине и горячей водой смыла ее.
А кран оставила открытым на всю ночь.
И почти на весь следующий день.
26.
Я ИЗО ДНЯ В ДЕНЬ ГНУ СПИНУ НА СВОИХ ДЕТЕЙ, НОЧАМИ НЕ СПЛЮ, ТРЕВОЖАСЬ ЗА НИХ, А ОНИ БОЛЬШЕ ЛЮБЯТ МОЕГО ЛЕНИВОГО МУЖА…
Хань, Китай, 209 г.
Он Пэн и У Чи опять поссорились из-за игрушек. На этот раз из-за деревянной лошадки. Такая у нас была одна.
Он Пэн пришла к моему мужу и, плача, пожаловалась, что У Чи дергает ее за волосы. Всхлипывая, она объяснила, что первая залезла на лошадку и потому У Чи не имеет права претендовать на нее, пока она сама не захочет слезть.
Папочка обнял дочь и сказал:
– Да, доченька, ты абсолютно права. – И обрадованная Он Пэн побежала прочь.
Следом появился У Чи, чтобы опротестовать обвинения сестры. Как оказалось, Он Пэн долго сидела на лошадке, хотя толком и не играла с ней. Не слезала просто из желания досадить У Чи, поскольку это – его любимая игрушка. Когда же он вежливо попросил ее слезть с лошадки, она оцарапала ему лицо. Разве это справедливо?
Мой муж похлопал сына по плечу и сказал:
– Да, сынок, ты абсолютно прав. – И У Чи, радостно улыбаясь, побежал прочь.
Мой муж ест, как свинья. Все то время, что он разбирался с детьми, я выметала рис у него из-под ног и слышала каждое слово.
– Муж, – раздраженно заметила я, – оба ребенка не могут быть одновременно правы.
Он посмотрел на меня и улыбнулся:
– Да, женушка, ты абсолютно права.
27.
ТРЕТИЙ ПАССАЖИР
Миннесота, США, 1847 г.
Где-то на пути между Рочестером и Вайноной поезд, завизжав тормозами, внезапно остановился. Я высунул голову в коридор, надеясь перехватить проводника и получить объяснения. Никто не появился, но у меня за спиной высокий голос произнес:
– Не пугайтесь, сэр. Наверное, пути ветками завалило. Здесь часто такое случается. Минут через десять расчистят.
Я занял свое место в купе. Обратившийся ко мне джентльмен сидел напротив. Я поблагодарил его за разъяснение. Теперь, когда лед был сломан, мы представились друг другу. Одет мой попутчик был безупречно: сорочка на старомодный манер, с накрахмаленным воротом под галстук-бабочку, шейный платок. Сам он во всех отношениях был напомажен, ухожен. Пожилой господин, вероятно, далеко за семьдесят, но выглядит гораздо моложе своих лет. На полке над его головой лежал кожаный чемодан. На нем я разглядел инициалы: Дж. Н. Э. Написанные готическим шрифтом, они возвещали всему миру: перед вами человек состоятельный.
– Эймс, – назвался он. – Доктор Джэйкоб Эймс из Сидар-Рапидс.
– О… – произнес я с нескрываемым разочарованием: учтивая беседа между нами наверняка будет невозможна.
– А вас, сэр, как зовут? Чем вы занимаетесь?
– Джон Вил, – ответил я со вздохом, но потом решил, что лучше играть в открытую, сказать все как есть. – Я тоже врач. Недавно окончил Томсоновский[45] институт в Бостоне, сейчас еду в Сент-Пол, собираюсь открыть там практику.
– A-а… ясно, – отозвался мой попутчик. – Только вы, молодой человек, не врач. Вы просто один из многих проводников так называемой нетрадиционной медицины, ныне захлестнувших нашу огромную страну. Ваш Томсоновский институт – не что иное, как сборище сумасшедших гомеопатов, которые, вне сомнения, учат лечить туберкулез высушенными цветами и паровыми ваннами.
– При всем моем уважении к вам, сэр, думаю, вы несправедливы, – спокойно (но твердо) возразил я. – Традиционная медицина зачастую бесполезна, а порой и опасна. И это установленный факт. Варварское лечение слабительными и пусканием крови погубило больше больных, чем исцелило.
Поезд по-прежнему стоял на месте. Я уже смирился с тем, что мне придется выдержать еще несколько раундов ожесточенного спора, а потом всю дорогу ехать, избегая встречаться взглядом со своим оппонентом, как вдруг справа от меня раздался нервный голос, принадлежащий третьему пассажиру в нашем купе.
– Господа, потише! – сказал он. Его лицо пряталось за номером газеты «Сент-Пол кроникл». – Если вы не в состоянии вести мирную беседу, давайте лучше посидим в дружеском молчании, как прежде!
Мужчина опустил газету, являя нам свое угрюмое лицо, и через мое правое плечо устремил взгляд в окно. Внешне он был полной противоположностью доктору Эймсу. На вид не очень старый, он почему-то носил челку, прикрывавшую высокий лоб. Если «правильный» доктор излучал уверенность, то этот третий пассажир, казалось, постоянно находился в состоянии нервозности, теребя что-то в руках. Он удрученно покачал головой, потом снова взял в руки газету и попытался погрузиться в чтение.
– Сэр, – обратился к нему доктор Эймс, – вы мне представляетесь серьезным человеком. Уверен, у вас нет времени на все эти новомодные штучки вроде гидропатии, натуропатии и все прочие «патии», которые пропагандирует этот молодой человек…
Меня возмутил несправедливый отзыв о моих профессиональных качествах, и, желая выразить протест, я потянулся к своему саквояжу, чтобы вытащить диплом, но тут третий пассажир со злостью отшвырнул газету:
– Честно говоря, сэр, когда при мне начинают противопоставлять традиционную медицину нетрадиционной и наоборот, моя реакция однозначна: чума бы побрала и ту, и другую. Я в них не верю!
Все это было сказано столь свирепым тоном, что я остолбенел, а вот доктор Эймс не утратил хладнокровия:
– Сэр, по-моему, вы неоправданно категоричны. Разве есть более высокое призвание, чем борьба за жизнь человека?
– Высокое призвание, говорите? Ну уж нет, – отвечал третий пассажир. Он погрозил пальцем, приходя во все большее возбуждение. – Я прямо вам скажу, сэр, что эта ваша борьба за жизнь на самом деле – грубое насилие над человеческой природой. Я считаю, что человеческий организм должен исцеляться сам! И если требуется крайнее вмешательство, тогда уж лучше позволить человеку спокойно умереть.
– Так, так! – воскликнул доктор Эймс, поджимая губы. – Ну и ну! В жизни не слышал подобн…
– Позвольте узнать, сэр, – вмешался я. – На мой взгляд, вы судите слишком строго. Это потому, что вам навредил какой-то несведущий в своем деле врач или вы были разочарованы пустыми обещаниями мошенника-знахаря, врачующего больных молитвами и наложением рук?
– Вообще-то с докторами я сталкивался десятки раз, – сказал третий пассажир, впившись в меня взглядом своих серых глаз; через минуту он отвел взгляд и, тщательно подбирая слова, продолжил: – Правда, не по собственной нужде. Случай, из-за которого у меня сложилось плохое мнение о вас, лекарях, произошел с одной семьей, проживавшей со мной по соседству. На них обрушилась ужасная трагедия, и нужно признать, что вмешательство врачей всех мастей привело к катастрофе. То, что началось как обычная беда, люди вроде вас исказили, извратили, да так, что это было надругательством над самой Природой, над самим Создателем нашим Господом Богом.
Он опять помолчал и, без дальнейших напоминаний, приступил к рассказу.
– Посмотрите в окно, господа.
Мы с Эймсом проследили за его взглядом, устремленным на перекатывающиеся холмы, за которые опускался оранжевый диск солнца. На одном из склонов стоял особняк в неопалладианском стиле: все колонны строгих линий, почти без украшений, не считая одной-единственной диагональной полосы; карниз – образец элегантной простоты.
– Не знаю, как объяснить это совпадение, – сказал третий пассажир, – но, прежде чем поведать вам подробности, я должен заметить, что ужасная трагедия произошла в доме, который как две капли воды похож на вон тот, на холме.
Невелико совпадение, подумал я. Особняки, подобные этому, хоть каждый из них и построен с претензией на индивидуальность, встречаются по всей стране – от Огайо до Миннесоты.
– Как бы то ни было, – продолжал третий пассажир, – случай, о котором я говорю… имел место около двадцати лет назад, в городе, откуда я родом, – в Элджине, штат Иллинойс…
Поезд вздрогнул. Необъяснимая остановка кончилась. Мы покатили дальше.
– Карлайлы из Элджина – муж, жена и их маленький сын – были счастливой семьей. Карлайл работал в текстильной промышленности – импортировал хлопок-сырец из Виргинии, еженедельно поставлял тысячу рулонов готовой материи в магазины тканей Чикаго и даже Нью-Йорка. Энергичный и предприимчивый, маленькую мануфактуру, доставшуюся ему в наследство от отца, он перестроил в большую фабрику, которая стала крупнейшей в северной части страны. Разумеется, в один прекрасный день семья переселилась в особняк под стать их богатству. Это было неизбежно, но имело для Карлайлов печальные последствия… Трехэтажный особняк стоял на участке в сто акров. Миссис Карлайл была довольна переездом, а ее пятилетний сын – еще больше. Целых две комнаты были отведены под его игрушки, газон был идеальной площадкой для игры в солдатики. У мальчика была даже своя лошадь – пони. К несчастью, дети не умеют останавливаться на достигнутом. Они готовы перевернуть весь мир в поисках нового развлечения. И вот однажды, когда ему стало скучно, а за ним никто не присматривал – ни мама, ни кто-либо из слуг, – он придумал опасную игру. На третьем этаже он вскарабкался на перила, идущие вдоль лестничной площадки. Держась за перила обеими руками, перелез на другую сторону, поставил ноги между балясинами и оказался над пропастью двадцать пять футов глубиной. Сильный, ловкий, бесстрашный, он стал перебирать ногами, продвигаясь вдоль перил, – слева направо, потом вниз до второй площадки, потом справа налево вдоль лестничной площадки, потом снова вниз. Таким образом спустившись на первый этаж, он издал победоносный клич. Отважный чертенок! – Третий пассажир сдавленно сглотнул слюну. Вид у него был, как у привередливого едока, пытающегося проглотить миску с дрянью. – Чудовищный инцидент, приведший к катастрофе, произошел в тот день, когда родители мальчика неожиданно явились домой и застали его за этим глупым развлечением. Карлайл, разгневанный и напуганный тем, что он увидел у себя над головой, взревел: «Спускайся немедленно, негодник!» От неожиданности мальчик замер на месте. Карлайл ринулся вверх по лестнице, перескакивая сразу через несколько ступенек. Мальчик подчинился, но в панике оступился и в ужасе закричал. Повиснув на руках, он пытался ногами найти точку опоры, но оттого, что бесконтрольно раскачивался, только терял силы. Сначала он висел на одной руке, потом на трех пальцах, потом на одном, потом…
От волнения у третьего пассажира перехватило дыхание. Он умолк, полез в нагрудный карман пиджака и, порывшись в нем, извлек сигару.
– Господа, вы не против, если я закурю? – пробормотал он.
– Нет, что вы! Мы не возражаем. Вы только рассказывайте, что было дальше…
– И вот настал момент, когда падение было неминуемо. И, как и во многих катастрофах, это мгновение, казалось, длилось вечно. Трагедия еще не произошла, но предотвратить ее невозможно… Пока мальчик болтался на перилах, его мать стояла внизу, на удалении двадцати пяти футов, словно пригвожденная к месту. Ее муж взбежал на самый верх лестницы и с близи наблюдал, как его ребенок медленно соскальзывает вниз. Он заглянул в лицо сына, своего дорогого, любимого сыночка, увидел открытый в немом крике маленький ротик… Мальчик вытянул правую руку, пытаясь уцепиться за отца, но хватал только воздух. Однако больше всего Карлайла поразили глаза сына, прикованные к его лицу: в них застыл смертельный страх. Затянувшееся мгновение миновало, и мальчик упал.
– Господи помилуй! – воскликнул доктор Эймс. – Какой кошмар! Бедняжка был мертв, когда к нему подбежали?
– Нет, – ответил третий пассажир. Он поднес спичку к сигаре и затянулся. – Отнюдь. Он был жив. Глаза мальчика были открыты, но сам он был парализован и не мог ни пошевелиться, ни что-либо сказать. Его перенесли на кровать, вызвали доктора. Местный врач, Оулсон, осматривал его двадцать минут, потом поставил диагноз, который после будет подтвержден еще двадцать раз. При падении мальчик переломал как минимум тридцать костей, в том числе в области позвоночника и черепа, а также получил повреждения внутренних органов, хотя количество этих повреждений и их местонахождение определить было трудно. Тем не менее мальчик дышал, и глаза его были открыты. Родители не теряли надежды.
«Нет, – твердо сказал Оулсон. – Боюсь, он не поправится».
«Как, совсем?» – спросили Карлайлы.
«Совсем. Мне очень жаль…» – ответил доктор Оулсон.
Честного доктора за его труды проводили из особняка и больше к нему не обращались. Но это был последний правдивый прогноз, произнесенный в том злосчастном особняке.
Рассказ третьего пассажира прервало появление проходившего мимо проводника. Тот просунул голову в купе и сказал:
– Господа, к сожалению, у нас осталось мало масла. Обычно в это время я зажигаю лампы в купе, но сегодня вечером это невозможно. Администрация «Норзерн пасифик»[46] приносит свои извинения за причиненные неудобства.
Он скрылся прежде, чем мы успели выразить свое возмущение. За окном солнце садилось за горизонт, но света было еще достаточно, и я прекрасно различал черты третьего пассажира. И опять привычная угрюмость на его лице сменилась озлобленностью.
– И вот наступил период, который и породил у меня негативное мнение о врачах всех мастей и о медицине в целом. Пришел другой доктор. Он заверил Карлайлов, что мальчика можно спасти, и принялся накладывать шины на каждый перелом. К тому времени, когда он закончил, бедняжка был упакован в деревянные планки. Вы бы с трудом разглядели два пустых глазика в этой деревянной клетке. Но только через два десятка визитов этот доктор признал, что самостоятельно он не сможет воскресить больного, и порекомендовал обратиться к некоему специалисту в Чикаго. Лишь гораздо позже Карлайлы узнали, что этот специалист был некогда однокашником второго доктора. Тем временем несчастного покалеченного ребенка в экипаже отвезли в Чикаго и поместили в больницу. Специалист обнадеживающе улыбнулся и назначил операцию, точнее, целую серию операций. Уже через несколько часов после прибытия с мальчика сняли все шины, закрыли ему глаза и затем впервые положили под нож. Через два месяца беднягу забрали из больницы и привезли домой. Многие переломы так и не срослись. Теперь его кожу покрывали глубокие раны – длинные прямые разрезы, оставленные ножницами и пилой. Мать ежедневно обрабатывала и перевязывала эти раны. Только когда они зарубцевались, предыдущий доктор смог вновь поместить его в деревянную клетку…
– Послушайте, – перебил я рассказчика, – я охотно допускаю, что эти врачи перестарались. Печальный случай. Но даже если это так, речь ведь идет всего о двух врачах старой школы. Уверен, если б несчастного мальчика лечил кто-то из моего института…
– Да бросьте вы! – грубо осадил меня третий пассажир. – В конечном счете Карлайлы потеряли терпение, потеряли доверие к этим докторам. Стали искать другие пути к исцелению, приглашая в свой дом всевозможных знахарей и шарлатанов. Полный список я вам не представлю, а так, навскидку, припоминаю, что беднягу лечили енотовой кровью, магнитами, током, пиявками, горячими и холодными ваннами, и каждый так называемый врач считал своим долгом под занавес очистить кишечник мальчика каломелью. – Пыхнув сигарой, он продолжил более примирительным тоном: – Теперь вы понимаете меня, господа? И что самое возмутительное, за исключением доктора Оулсона, ни у кого из этих деятелей от медицины – а их было человек тридцать – сорок – не хватило духу признать свое бессилие. Вместо этого каждый из них испытывал на бедняжке свой набор ухищрений, которые, разумеется, не приносили облегчения, а лишь добавляли мучений. А все почему? Потому что особняк Карлайлов будто кричал: здесь много денег. Каждый из шарлатанов требовал за свои услуги плату вдвое больше той, что получал его предшественник, и каждый уходил из дома, унося в кармане чек на кругленькую сумму.
Я печально кивнул, и доктор Эймс печально кивнул. Отчасти потому, что мы были согласны, отчасти потому, что возражать было бы неблагоразумно. В купе теперь было темно; последние проблески дневного света растворились на ночном небе. Я решил, что рассказ окончен, и откинулся на сиденье, приготовившись вздремнуть. Но у доктора Эймса был еще один вопрос:
– А что стало с мальчиком? Полагаю, он умер по-христиански, в объятиях своей семьи?
На этот, казалось бы, невинный вопрос третий пассажир отреагировал так, будто его ударили молотком. В темноте я не видел выражения его лица, зато услышал, как он охнул, потом издал тихий стон, за которым последовал сдавленный всхлип.
– Боже мой! – воскликнул доктор Эймс. – Ради бога, простите мою назойливость. Я проявил излишнее любопытство. Давайте забудем этот печальный инцидент и поговорим о чем-нибудь другом. Мистер Вил, что вы думаете о последних событиях в Вашингтоне?
– Э… по-моему, президенту не терпится броситься в драку, – уклончиво ответил я, поскольку совершенно не разбирался в политике.
Но третий пассажир заговорил опять, на этот раз хриплым шепотом:
– Господа, простите мне мой эмоциональный взрыв. Доктор Эймс задал вполне резонный вопрос, и теперь я намерен – хоть это и тяжело – ответить на него, если вы готовы меня выслушать. Словом, умер он не по-христиански, в объятиях своей семьи. Скорей, его постигла дьявольская смерть… Карлайлы, как я уже говорил, были семьей счастливой и богатой. Но трагическое происшествие с сыном лишило их и счастья, и богатства. Много денег было потрачено на лечение. Но еще более разрушительным оказался длительный период, в течение которого мистер Карлайл, все пытавшийся исцелить сына, совершенно забросил свой бизнес. Без его контроля не осуществлялись ключевые поставки в Чикаго, качество продукции ухудшилось. Не прошло и года, как империя, которую он строил двадцать лет, начала рушиться. Что касается счастья… Поначалу горе еще больше сплотило их. Безутешные родители стремились любой ценой поставить сына на ноги. Рыжеволосый малыш был для них как свет в окошке: не по годам умненький, крепкий, храбрый, забавный, он сочетал в себе все самое хорошее, что только может быть в ребенке. Они часами сидели рядом, ухаживая за ним. Мальчик был парализован, и общение с ним было невозможно. Только два открытых глаза поблескивали из деревянной клетки. Разговоры родителей сводились главным образом к воспоминаниям о проделках малыша: как однажды он сказал что-то остроумное, как в двухлетнем возрасте повесил на гвоздь подкову… Постепенно муж стал терять надежду на исцеление любимого сына, смирился с тем, что тот должен умереть. Но жена не сдавалась. Напротив, ее преданность мальчику переросла в одержимость. Она порвала все связи с внешним миром, общалась только с врачами. В отношениях супругов возникла напряженность, что, наверно, было неизбежно. Часто дело доходило до жутких скандалов и ссор. Жена называла Карлайла виновником трагедии. В конце концов, это он своим криком напугал ребенка так, что тот упал. У Карлайла к супруге тоже были претензии. Уже после несчастного случая она однажды обмолвилась, что мальчик «прежде часто выполнял этот трюк, и всегда без последствий». Иными словами, она знала про это его опасное развлечение и не запретила ему лазать по перилам. Значит, во всем виновата она, трагедия была неизбежна. В тот вечер Карлайл выскочил из дому и не возвращался целых два дня.
– Ударился в запой, да? – уточнил доктор Эймс.
Третий пассажир мрачно кивнул:
– Первый из многих, сэр.
Теперь в темном купе светился только кончик его сигары – единственный огонек во мраке, прыгавший вверх-вниз, в такт его речи.
– Следующие восемь лет, – сдавленным голосом продолжал третий пассажир, – Великий Искуситель Алкоголь медленно затягивал Карлайла на дно позора и бесчестья. Он катился по наклонной вниз, морально разлагался. Запои сменялись тяжелым похмельем, похмелье – запоями. Семейные ссоры участились, стали более ожесточенными. Нежеланный гость в своей собственной постели, он в итоге перебрался в Чикаго, где сначала искал утешения в объятиях любовниц, потом проституток. Далее его ждали банкротство и какое-то время, пока он не обрел Бога, нищета. Его жена оказалось более стойкой. После ухода Карлайла она сумела сохранить за собой особняк. Суд по бракоразводным делам присудил ей лишь четверть всего состояния мужа, но для нее этого было вполне достаточно. Пока бывший муж прожигал три четверти своего богатства, она уволила всю прислугу, оставив только двоих, жила экономно и не бедствовала… Вскоре после того, как Карлайл покинул особняк, покалеченный мальчик оказался при смерти. Карлайла вызвали из города. К тому времени, когда он прибыл, его жена передумала пускать его к сыну. Она сказала, что больному намного лучше, опасность миновала, что она нашла врача, который спас его от смерти. Карлайл, к его огромному стыду, был слишком пьян, чтобы спорить. Он лег на диван и мгновенно уснул. Ночью он пробудился ненадолго и услышал голос жены, доносившийся сквозь половицы с третьего этажа. Было ясно, что она говорит очень громко. Слов он разобрать не мог, но понял, что она задает вопросы…
Из коридора донеслись шаги приближающегося к нашему купе проводника, и вскоре темный силуэт объявил:
– Господа, следующая остановка – Вайнона. Тем, кто выходит, пора собрать вещи. Прибываем через пять минут.
– Вайнона – моя остановка, – сказал третий пассажир, зашуршав газетой. Он начал подниматься, но доктор Эймс схватил его за рукав:
– Но, сэр, вы не рассказали, как умер мальчик. Если придется, мы и поезд задержим.
– Ну хорошо, – вздохнул третий пассажир, снова усаживаясь на место. – Только предупреждаю вас, джентльмены, это была не обычная смерть. Он умер при чудовищных обстоятельствах. – Третий пассажир глубоко вздохнул и приступил к окончанию своего повествования: – Позвольте пропустить следующие десять лет. Скажу только, что мальчик умер, когда ему было шестнадцать. Это случилось в тот день, когда Карлайл пришел с визитом в особняк. Упав на самое дно, муж и отец, превратившийся в изгоя, все-таки вновь обрел милость Спасителя. Освободившись из-под ига двух тиранов – Пьянства и Распутства, он наконец-то почувствовал, что достоин приблизиться к сыну. Он приехал без предупреждения, но со своим необъявленным визитом подгадал весьма удачно: жены дома не было, она по каким-то делам отправилась в город. Не обращая внимания на протесты слуг, он поднялся на верхний этаж, где находилась комната сына. Дверь была заперта. Пару минут поковырявшись в замке острым ножом, он распахнул ее. Мальчик лежал один в темной спальне, где многое изменилось с тех пор, как Карлайл был там последний раз. Во-первых, ковры, шторы и постельное покрывало заменили на новые. Во-вторых, мальчик больше не был упрятан в кокон из деревянных планок. В-третьих, его глаза, которые прежде всегда были открыты, теперь были закрыты. Все было по-другому, кроме одного, и это вселяло ужас.
Третий пассажир помолчал. Я всем телом подался ближе к нему. Он понизил голос до шепота:
– Кроме самого мальчика. ОН не изменился. Ему теперь было шестнадцать, а на кровати лежал все тот же шестилетний ребенок.
Доктор Эймс охнул.
– Карлайл был в состоянии полнейшего шока, когда его взору предстал образ десятилетней давности. «Сынок, – закричал он, – ты живой или мертвый? Что она с тобой сделала?» Его первоначальный шок был ничто в сравнении с тем потрясением, которое он испытал, когда через минуту ему ответил голос изнутри сына. Вероятно, такое описание покажется вам странным, но голос и впрямь раздавался откуда-то изнутри. Не изо рта мальчика: его челюсти были плотно сжаты, а язык был не в состоянии пошевелиться… Голос был глухой, как у призрака, но, вне сомнения, принадлежал его сыну. Он сказал: «Живой, но все равно что мертвец. Я такой уже давно. Меня погрузили в глубокий, глубокий сон, и только поэтому я еще дышу». Карлайл с горя едва не умер на месте. Он стоял раскрыв рот и смотрел на сына, по щекам его текли горючие слезы. Постепенно у него созрело чудовищное решение. Он встал у двери и стал ждать возвращения своей бывшей жены. Когда она вошла, он приставил к ее горлу нож…
Поезд начал замедлять ход. До Вайноны оставалась минута пути.
– Были слезы и крики с обеих сторон. Бывшая жена Карлайла стала рассказывать про ту ночь, десять лет назад, когда мальчик находился при смерти. У него сбилось дыхание, тело сотрясали спазмы. Она готова была на все, чтобы облегчить его мучения, и, хватаясь за соломинку, вызвала гипнотизера. Она читала, что гипнотический транс временно замораживает все функции человеческого организма. В данном случае сон был столь глубокий, что мальчик навсегда застыл на грани между жизнью и смертью.
«Главное, он жив!» – доказывала она.
«По-твоему, он живой?!» – кричал муж.
«Зато я могу разговаривать с ним, задавать ему вопросы. И его дух отвечает мне!»
«Кому от этого польза? – бесновался Карлайл. – Уж точно не ему. Этому нужно положить конец!»
И он опять приставил нож к ее горлу. Поначалу бывшая жена отрицала, что может вывести сына из гипнотического состояния, но потом согласилась попробовать. Подняв мальчику веки, она сфокусировала взгляд на его правом глазе. Потом, водя ладонями по его лбу, она велела ему проснуться.
Заскрежетали тормоза, голова поезда уже достигла перрона Вайноны.
– Мальчик пробудился, его глаза на мгновение открылись, в них мелькнула искра жизни. Потом с ним начало происходить нечто жуткое. Его детское тело, в котором на многие годы были приостановлены все жизненные процессы, мгновенно, очевидно под воздействием внутренних частиц, стало приобретать форму шестнадцатилетнего юноши…
– Что-о? – выдохнул доктор Эймс.
– Руки мальчика поднялись под давлением быстро удлиняющихся костей. Ноги под одеялом тоже начали вытягиваться. Но ткань не формируется мгновенно. Тело шестнадцатилетнего юноши произрастало из скелета и плоти шестилетнего мальчика. Как следствие, кожа на груди начала лопаться, проступила кровь. Мышцы и связки разрывались. На скулах сначала появилась щетина, потом борода, под которой кожа тоже полопалась… Мать с криком попятилась. Но Карлайл остался стоять у кровати сына. Каким-то образом парализованный нашел в себе силы для последнего рывка. Он поднял голову с подушки и потянулся к отцу. Карлайл заглянул ему в лицо и увидел открытый в ужасе рот, из которого не доносилось ни звука. Тонкой, как плеть, правой рукой мальчик пытался уцепиться за отца, но хватал только воздух. Но больше всего Карлайла поразили глаза сына, смотревшие на него: они полнились ужасом. Мгновение миновало, и мальчик вновь рухнул на подушку. Он был мертв.
