Текст книги "Новая земля"

Автор книги: Кнут Гамсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

"Вы студентъ?"

"Студентъ теологіи, къ сожалѣнію, очень старый студентъ". Гольдевинъ снова улыбнулся. Они еще разговаривали нѣкоторое время, каждый разсказалъ по нѣсколько анекдотовъ объ университетскихъ профессорахъ и потомъ снова вернулись къ прежней темѣ о политическомъ положеніи страны.

Перешли къ цѣнамъ на зерно, – дѣло обстояло плохо; начинали поговаривать о голодѣ…

Гольдевинъ выражался очень просто. Зналъ онъ довольно много и высказывалъ все обдуманно и спокойно. Когда онъ поднялся, чтобъ итти, онъ спросилъ, какъ бы невзначай:

"Мнѣ пришло въ голову, не знаете ли, куда направился отсюда купецъ Генрихсенъ?"

"На телеграфъ; онъ сказалъ, что ему нужно дать телеграмму".

"Спасибо, большое спасибо! Надѣюсь, вы извините меня, что я такимъ образомъ напалъ на васъ. Это было такъ любезно съ вашей стороны, что вы познакомились со мной".

"Если вы здѣсь останетесь на долгое время, то, вѣроятно, мы будемъ съ вами встрѣчаться", отвѣтилъ предупредительно адвокатъ.

Послѣ этого Гольдевинъ ушелъ. Онъ отправился прямо къ телеграфу. Тамъ онъ прошелся нѣсколько разъ взадъ и впередъ; потомъ вышелъ, поднялся по лѣстницѣ, посмотрѣлъ въ стеклянныя двери. Послѣ этого онъ повернулся, вышелъ опять на улицу и направился къ гавани. Передъ складомъ Генрихсена онъ снова началъ ходить взадъ и впередъ и смотрѣть въ маленькое окно конторы, не видно ли тамъ кого-нибудь. Онъ не сводилъ почти глазъ съ окна, какъ будто ему необходимо было встрѣтить Генрихсена, и онъ не знаетъ, въ складѣ ли онъ, или нѣтъ.

ГЛАВА II

Иргенсъ сидитъ въ своей комнатѣ, въ номерѣ пятомъ по улицѣ Транесъ. Онъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа. Никто никогда не могъ заподозрѣтъ этого кутрлу, что онъ дома работаетъ, а между тѣмъ, скрывшись отъ другихъ, онъ сидѣлъ съ корректурнымъ листомъ передъ собой и работалъ въ одиночествѣ. Кто бы могъ это подумать? Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые меньше всего говорятъ о своей работѣ, онъ молча работалъ, и никто не понималъ, на какія средства онъ живетъ. Прошло уже больше двухъ лѣтъ съ тихъ поръ, какъ появилась его драма. И съ того времени онъ больше ничего не издавалъ. Онъ, можетъ быть, писалъ себѣ въ тиши, но никто объ этомъ ничего не зналъ. У него было много долговъ, очень много долговъ.

Иргенсъ заперъ дверь, чтобы никто ему не мѣшалъ, настолько онъ былъ скрытный. Когда онъ кончилъ свою корректуру, онъ поднялся и взглянулъ въ окно. Погода была ясная и свѣтлая – чудный день! Въ три часа онъ долженъ былъ сопровождать фрекэнъ Линумъ на выставку; онъ заранѣе радовался этому, потому что для него было настоящимъ удовольствіемъ слышатъ неподдѣльную наивность въ ея восклицаніяхъ. Она была для него какимъ-то откровеніемъ; она напоминала ему о первомъ весеннемъ пѣніи птицъ…

Кто-то постучалъ въ дверь. Сперва онъ хотѣлъ броситъ корректуру въ столъ, но потомъ онъ оставилъ ее. Онъ открылъ, потому что зналъ этотъ стукъ, – это была фру Ханка. Это она рѣзко ударяла два раза. Онъ повернулся къ двери спиной и оставался въ такомъ положеніи. Она вошла, заперла за собою дверь и подкралась къ нему. Улыбаясь, она нагнулась и посмотрѣла ему въ глаза.

"Это не я", сказала она тихо смѣясь. "Знай это". Но въ общемъ на ней были замѣтны слѣды смущенія, и она краснѣла. На ней было сѣрое шерстяное платье, и она выглядѣла очень молодой въ кружевномъ воротникѣ и съ открытой шеей. Оба рукава были открыты, какъ будто она забыла ихъ застегнуть.

Онъ сказалъ: "Итакъ, это не ты? Но мнѣ совершенно безразлично, кто это, – ты все-таки очень хороша… Какая чудная погода!"

Они сѣли около стола. Онъ положилъ передъ ней корректурный листъ, не говоря ни слова. Она всплеснула отъ радости руками и воскликнула:

"Вотъ видишь? – вотъ видишь, я такъ это и знала. Нѣтъ, ты просто удивительный человѣкъ!" Она не переставала говорить о немъ: "Какъ скоро ты это кончилъ, уже готовъ. – Это поразитъ всѣхъ, какъ бомба, ни одна душа объ этомъ не знаетъ, всѣ думаютъ, что ты теперь ничего не дѣлаешь. Боже мой, во всемъ мірѣ нѣтъ человѣка, счастливѣе меня теперь…" Она тихонько просунула какой-то конвертъ въ корректурный листъ и потомъ убрала его со стола, не переставая говорить.

Они оба сѣли на диванъ. Онъ заразился ея счастьемъ: ея радость увлекала и его, и онъ становился нѣжнымъ изъ благодарности. Какъ она его любитъ, какъ она жертвуетъ собой ради него. И дѣлаетъ для него только одно хорошее. Онъ крѣпко обнялъ ее, поцѣловалъ нѣсколько разъ и прижалъ къ сердцу. Прошло нѣсколько минутъ.

"Я такъ счастлива", шептала она. "Я знала, что должно случиться что-то хорошее. Когда я подошла къ двери и поднялась по лѣстницѣ, мнѣ казалось, что я иду вся въ какомъ-то забытьи, такъ я радовалась… Нѣтъ, нѣтъ, будь осторожнѣй, дорогой мой, нѣтъ… вѣдь дверь…"

Солнце поднималось все выше и выше. На волѣ начинали дѣть дрозды. "Первое весеннее пѣніе", подумалъ онъ опять:– "какіе наивные звуки издаютъ эти маленькія созданьица",

"Какъ свѣтло у тебя", сказала она, "здѣсь свѣтлѣе, чѣмъ гдѣ-либо".

"Ты это находишь", сказалъ онъ улыбаясь. Онъ подошелъ къ екну и началъ снимать со своего платья тоненькіе сѣренькіе волоски, которые оставило ея платье. Она облокотилась на диванъ, уставилась въ полъ и поправляла свои волосы. На каждой рукѣ блестѣло по кольцу. Онъ не могъ стоять равнодушно у окна; она взглянула на него и замѣтила это; кромѣ того, она была такъ особенно хороша, очень хороша, когда она поправляла свои волосы. Тогда онъ подошелъ къ ней и, какъ только могъ, крѣпко поцѣловалъ ее.

"Ее цѣлуй меня, дорогой мой", сказала она, – "будь осторожнѣй. Посмотри, это, вѣдь весна". Она показала ему маленькую свѣжую трещинку на нижней губѣ, какъ бы порѣзъ отъ ножа. Онъ спросилъ, больно ли ей, а она отвѣчала:– Нѣтъ, это не такъ больно, но она боится его заразить. Вдругъ она сказала:

"Послушай, можешь ты сегодня вечеромъ пріѣхать въ Тиволи? Тамъ сегодня опера. Мы могли бы тамъ встрѣтиться, а то будетъ такъ скучно". Онъ вспомнилъ, что ему нужно итти на выставку, а что потомъ будетъ, онъ не знаетъ, такъ что лучше всего ничего не обѣщать… – Нѣтъ, – сказалъ онъ, онъ этого не можетъ обѣщать навѣрное, ему нужно еще кое о чемъ переговоритъ съ Олэ Генрихсенъ.

Но все-таки? Развѣ онъ серьезно не можетъ? Она такъ бы гордилась этимъ и такъ благодарна была бы ему за это.

– Нѣтъ, но что же ей тамъ дѣлать въ Тиволи?

– Но тамъ же опера! – воскликнула она. "Да, ну и что же дальше? Это мнѣ ровно ничего не говорить; впрочемъ, какъ ты хочешь, разумѣется".

"Нѣтъ, Иргенсъ, не такъ, какъ я хочу", – сказала она смущенно. "Ты говоришь это такъ равнодушно. Боже мой, мнѣ такъ хотѣлось сегодня въ оперу, я сознаюсь въ этомъ, но… Куда же ты идешь сегодня вечеромъ? Нѣтъ, я теперь совершенно какъ компасъ, я дѣлаю легкія уклоненія, я могу даже совсѣмъ кругомъ обойти, но я всегда обратно стремлюсь къ одному пункту и указываю постоянно въ одномъ направленіи. И это ты тотъ, о комъ я думаю". Ея маленькое смущенное сердце дрожало.

Онъ посмотрѣлъ на нее. Да, это онъ хорошо зналъ. Ее нельзя было упрекнутъ, она всегда безусловно хорошо къ нему относилась.

– Значить, пока такъ, если онъ какимъ-нибудь образомъ найдетъ время, онъ пріѣдетъ въ Тиволи.

Фру Ханка ушла. Иргенсъ тоже былъ готовъ итти, онъ сунулъ корректурный листъ въ карманъ и снялъ шляпу со стѣны. Такъ, – онъ кажется ничего не забылъ. Корректура была при немъ. Въ данную минуту это было для него самое важное, начало въ книгѣ, которая, какъ бомба, поразитъ всѣхъ. Ну онъ теперь посмотритъ, откажутъ ли ему въ признаніи его тихой и прилежной работы. Онъ тоже будетъ добиваться преміи; но онъ отложитъ это до самаго послѣдняго дня, чтобы не стоять въ газетахъ вмѣстѣ со всѣми тѣми, у кого слюнки текутъ при одной мысли объ этихъ грошахъ. Его соисканіе не должно сопровождаться отзывомъ со стороны кого бы то ни было, а просто приложеніемъ его послѣдней книги. И никто объ этомъ не долженъ знать, даже фру Ханка. Это не должно быть такъ, будто онъ поставилъ все вверхъ дномъ, чтобъ получить поддержку. Но онъ посмотритъ, обойдутъ ли его; онъ, вѣдь, зналъ всѣхъ своихъ соискателей, начиная съ Ойэна и кончая художникомъ Мильде; онъ никого изъ нихъ не боялся; если бы у него были средства, онъ отступилъ бы и предоставилъ бы имъ эти жалкія деньги, но у него нѣтъ средствъ, онъ самъ долженъ былъ доставать ихъ…

Въ продолженіе всей дороги, внизъ по улицѣ, онъ заботливо проводилъ рукой по своему платью; кое-гдѣ свѣтлыя шерстинки отъ платья Ханки все еще держались. Ужасно противное платье, съ этой шерстью!

Онъ поспѣшилъ со своей корректурой въ типографію. Факторъ обратилъ его вниманіе, что тамъ лежитъ письмо, конвертъ съ чѣмъ-то. Иргенсъ обернулся въ дверяхъ. Какъ, письмо? Ахъ да, онъ забылъ это оттуда вынуть. Онъ зналъ этотъ конвертъ и сейчасъ же вскрылъ его; заглянувъ туда, онъ отъ радости приподнялъ брови, снова надѣлъ шляпу и пошелъ. И не показывая никакого смущенія, онъ сунулъ конвертъ въ карманъ.

Олэ и Агата были, какъ всегда, внизу въ складѣ. Агата сидѣла и шила красныя плюшевыя подушки для каюты "Агаты", – точно подушки для куколъ, такія маленькія и смѣшныя.

Иргенсъ подложилъ одну изъ нихъ подъ щеку и сказалъ:

"Покойной ночи, спокойной ночи".

"Нѣтъ, вѣдь вы хотѣли итти на выставку", сказалъ смѣясь Олэ. "Моя невѣста ни о чемъ другомъ сегодня не говорила".

"А ты не можешь съ нами пойти?" спросила она.

Но у Олэ не было на это времени, какъ разъ теперь у него было много дѣла. Идите и не мѣшайте мнѣ, желаю вамъ веселиться…

Было какъ разъ время гулянья; Иргенсъ предложилъ итти черезъ паркъ. Въ то же самое время можно было послушать и музыку. Любитъ она музыку?

На Агатѣ было темное платье, съ черными и синими полосками, и накидка на красной шелковой подкладкѣ. Узкое платье сидѣло безъ морщинки на ея фигурѣ, вокругъ шеи былъ воротникъ въ складкахъ; накидка иногда открывалась и была видна красная подкладка…

Къ сожалѣнію, она не очень музыкальна, она очень любить слушать музыку, но очень мало въ ней понимаетъ.

"Совершенно какъ и я", сказалъ весело Иргенсъ: "но вѣдь это замѣчательно, значитъ и съ вами это бываетъ? Откровенно говоря, я ровно ничего не смыслю въ музыкѣ, а между тѣмъ каждый день хожу гулять въ паркъ, да и нельзя не являться. Необходимо вездѣ показываться, всюду являться и присутствовать; если этого не дѣлать, можно исчезнуть изъ виду, и тебя забудутъ".

"Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, исчезнешь и будешь забытымъ?" спросила она и удивленно посмотрѣла на него. "Но этого вѣдь съ вами не будетъ?"

"Ахъ, вѣроятно, и со мной будетъ такъ", возразилъ онъ. "Почему я не долженъ быть забытымъ?"

И просто, совсѣмъ просто она отвѣтила: "Я думала, что для этого вы черезчуръ извѣстны".

"Извѣстенъ? Ахъ, это для насъ еще пока не опасно, сохрани насъ Богъ. Ну, конечно, я не могу сказать, чтобъ я былъ неизвѣстенъ, но все-таки вы не должны думать, что это очень легкая вещь пробиться здѣсь, въ городѣ, среди всѣхъ другихъ; одинъ завидуетъ, другой ненавидитъ, третій вредитъ, какъ можетъ. Нѣтъ, что касается этого…"

"Мнѣ кажется, что васъ знаютъ, и хорошо знаютъ", сказала она: "мы не можемъ сдѣлать двухъ шаговъ безъ того, чтобы по вашему адресу не шептались, я это слышу постоянно". Она остановилась. "Нѣтъ, я даже чувствую себя неловко, сейчасъ я опять слышала", сказала она, смѣясь. "Это такъ непривычно для меня. – Лучше пойдемте на выставку".

Онъ искренно смѣялся, радуясь ея словамъ; какъ она была мила, какъ она умѣла бытъ такой наивной и нетронутой. Онъ сказалъ:

"Ну, хорошо, пойдемте теперь, а къ тому, что люди шепчутся, легко привыкаешь". – Боже мой, если бы люди видѣли въ этомъ какое-нибудь удовольствіе, онъ самъ, напр., вовсе этого не замѣчаетъ, и это нисколько его не интересуетъ. Кромѣ того, онъ долженъ ей сказать, что сегодня не только на его счетъ прохаживаются, но также вѣдь и на ея счетъ; она можетъ повѣрить ему, – на нихъ всѣ таращатъ глаза. Стоитъ пріѣхать въ такой городъ, какъ этотъ, съ иголочки одѣтой и имѣть такой прелестный видъ, какъ она – сейчасъ же привлекаешь всеобщее вниманіе. – Нѣтъ. Онъ не имѣлъ въ виду ей польститъ; онъ искренно думалъ то, что говорилъ, и все-таки казалось, что она ему не вѣрила.

Они шли прямо наверхъ къ музыкѣ. А увертюра Керубини гремѣла на площадкѣ.

"Это мнѣ кажется совершенно ненужнымъ шумомъ", – сказалъ онъ шутя.

Она засмѣялась, да, она смѣялась очень часто надъ его шутками. Этотъ смѣхъ, этотъ свѣжій ротъ, ямочка на одной щекѣ, ея дѣтскія манеры, все больше повышали его настроеніе; онъ почти влюбился даже въ ея носъ нѣсколько неправильный въ профиль и нѣсколько крупный. Греческіе и римскіе носы не всегда самые красивые; никогда; все, впрочемъ, зависитъ отъ лица; привилегированныхъ носовъ нѣтъ.

Онъ говорилъ о всевозможныхъ вещахъ, и время шло незамѣтно; онъ не напрасно былъ поэтомъ, доказавъ, что можетъ заинтересовать ту, къ которой обращается, какъ человѣкъ съ тонкимъ вкусомъ, талантъ, съ изысканными словами.

Агата внимательно слушала его, онъ старался еще больше разсмѣшить ее и снова вернулся къ музыкѣ, къ оперѣ, которой не переносилъ. Такъ, напримѣръ, каждый разъ, какъ онъ бываетъ въ оперѣ, его мѣсто приходится за спиной дамы съ сильно обозначенными краями корсета. И онъ приговоренъ смотрѣть на эту спину въ продолженіе трехъ, четырехъ антрактовъ. А потомъ сама опера; духовые инструменты какъ разъ надъ ухомъ и пѣвцы, старающіеся изо всѣхъ силъ перекричать ихъ. Сначала выходитъ одинъ, кривляется, дѣлаетъ какіе-то особенные жесты и поетъ; потомъ является второй, тоже не хочетъ стоять на одномъ мѣстѣ и продѣлываетъ то же самое, наконецъ, третій, четвертый, мужчины и женщины, длинныя процессіи, цѣлыя арміи, и всѣ они поютъ и вопросы и отвѣты, и машутъ руками, и закатываютъ глаза въ тактъ! Да развѣ это не правда? Плачутъ подъ музыку, рыдаютъ подъ музыку, скрежещутъ зубами, чихаютъ и падаютъ въ обморокъ подъ музыку, а дирижеръ всѣмъ этимъ управляетъ палочкой изъ слоновой кости. Хе-хе, да, вы смѣетесь, но вѣдь это такъ. Потомъ дирижеръ вдругъ со страхомъ замираетъ въ этомъ адскомъ шумѣ, который онъ самъ же поднялъ, и машетъ, машетъ палочкой въ знакъ того, что сейчасъ начнется что-то другое. Потомъ является хоръ. Хорошо, ну да хоръ еще туда сюда, онъ не надрываетъ такъ сердца. Но какъ разъ среди хора является личность, которая всему мѣшаетъ, – этотъ принцъ; у него соло, а когда у принца соло, тогда хоръ долженъ изъ приличія молчать, не правда ли? Ну вотъ, представьте себѣ этого болѣе или менѣе толстаго человѣка, онъ является и среди хора начинаетъ кричать и выть. Можно отъ этого съ ума сойти, и хочется ему крикнуть, чтобъ онъ пересталъ, что онъ мѣшаетъ тѣмъ, которые хотѣли намъ немного попѣть – хору…

Иргенсъ былъ доволенъ этой шуткой: онъ достигъ, чего хотѣлъ. Агата смѣялась, не переставая, и радовалась разговору, который онъ велъ для нея. Какъ онъ все это дѣлалъ хорошо, умѣлъ всему придать краски и жизнь.

Наконецъ, они попали на выставку, осмотрѣли то, что нужно было осмотрѣть, и говорили о картинахъ. Агата спрашивала и получала отвѣты, – Иргенсъ зналъ обо всемъ и разсказывалъ даже анекдоты о выставившихъ картины художникахъ. И здѣсь, наверху, они также натыкались на любопытныхъ, поворачивавшихъ головы и смотрѣвшихъ имъ вслѣдъ: но Иргенсъ не смотрѣлъ ни направо ни налѣво, ему было совершенно безразлично, что онъ возбуждаетъ вниманіе. Онъ поклонился только нѣсколько разъ.

Когда они, наконецъ, черезъ часъ рѣшились оставить выставку, изъ-за угла показалась лысая голова съ сѣдой бородой и слѣдила за ними глубокими, жгучими глазами, пока они не скрылись изъ виду…

Внизу, на улицѣ, Иргенсъ сказалъ.

"Я не знаю… Вѣдь вамъ еще не нужно итти домой?"

"Вотъ именно, нужно", отвѣчала она.

Онъ началъ усиленно просить остаться еще немного, но Агата поблагодарила, улыбаясь, и стояла на своемъ, что ей нужно домой. Ничего не помогало, ее нельзя было поколебать, и онъ долженъ былъ уступить. Но не правда ли, какъ нибудь позже они могутъ это повторить. Вѣдь были еще музеи и галлереи, которыхъ она не видѣла, онъ счелъ бы за счастье быть ея проводникомъ. На это она снова засмѣялась и поблагодарила.

"Я смотрю на вашу походку", сказалъ онъ, "это самое совершенное, что я когда-либо видѣлъ".

Теперь она покраснѣла и быстро взглянула на него.

"Но вы, вѣдь, говорите это не серьезно", сказала она улыбаясь. "Я вѣдь всю жизнь провела въ лѣсу".

"Да, можете не вѣрить мнѣ, если хотите, но… вы вся какая-то особенная, фрекэнъ Линумъ, чарующе особенная. – Я ищу опредѣленія, которое могло бы васъ охарактеризовать, – знаете, что вы мнѣ напоминаете? Я весь день носился съ этимъ представленіемъ. Вы напоминаете мнѣ первую пѣсню птички, первую теплую окраску весны. Вы знаете эту дрожь, пронизывающую васъ насквозь, когда снѣгъ исчезаетъ, и вы снова видите солнце и перелетныхъ птицъ. Но въ васъ есть еще нѣчто… Господи, помоги мнѣ, мнѣ не хватаетъ словъ, несмотря на то, что, вѣдь, я поэтъ".

"Нѣтъ, ничего подобнаго я еще никогда не слышала!" воскликнула она и засмѣялась. "И я должна быть похожа на всѣ эти явленія? – Ну я очень бы этого хотѣла, это такъ красиво. Но развѣ это все подходитъ ко мнѣ?"

"Это должно быть красивымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ точнымъ опредѣленіемъ", продолжалъ онъ, занятый своими мыслями. "Вы спустились къ намъ въ городъ изъ вашихъ синихъ горъ, вы солнечная улыбка, поэтому-то и опредѣленіе должно напоминать что-то дикое, ароматъ дикаго. Нѣтъ, впрочемъ, я не знаю".

Они пришли. Оба остановились и протянули другъ другу руки.

"Тысячу разъ спасибо", сказала она. "Вы не хотите зайти? Олэ, вѣроятно, дома".

"Ахъ, нѣтъ… но послушайте, фрекэнъ, я съ удовольствіемъ вернусь какъ можно скорѣй, чтобъ потащить васъ въ какой-нибудь музей: вы разрѣшаете?"

"Да, отвѣчала она: "это очень любезно съ вашей стороны. – Но я прежде должна… Да, безконечное спасибо за компанію".

Она вошла въ домъ.

ГЛАВА III

Иргенсъ пошелъ вверхъ по улицѣ. Куда бы ему теперь отправиться? Во всякомъ случаѣ, онъ успѣетъ еще попасть въ Тиволи, на это было еще достаточно времени, да, было еще даже слишкомъ рано, ему надо теперь убитъ цѣлый часъ. Онъ ощупалъ свои карманы, тамъ былъ конвертъ и деньги; значитъ онъ можетъ пойти въ Грандъ.

Но какъ разъ, когда онъ входилъ въ дверь, его окликнулъ журналистъ Грегерсенъ, литераторъ изъ "Новостей". Иргенсъ относился совершенно безразлично къ этому человѣку; онъ не хотѣлъ вести съ нимъ дружбу только для того, чтобы его имя отъ времени до времени упоминалось въ газетной замѣткѣ. Насчетъ Паульсберга два дня подъ-рядъ были замѣтки о его поѣздкѣ въ Хенефосъ; въ одной говорилось, что онъ туда поѣхалъ, а въ другой что онъ вернулся. Грегерсенъ со свойственной ему доброжелательностью составилъ двѣ замѣчательныя маленькія замѣтки объ этомъ путешествіи. И какъ можетъ человѣкъ заниматься такой дѣятельностью? Это значитъ, что у него еще много неистраченныхъ силъ, которыя онъ обнаружитъ въ одинъ прекрасный день, – хорошо, для каждаго дня достаточно своей заботы и какое ему дѣло до другого? Иргенсъ встрѣтился съ нимъ безъ всякаго удовольствія.

Онъ неохотно подошелъ къ столу журналиста, Мильде тоже сидѣлъ тамъ. Мильде, адвокатъ Гранде и сѣдой учитель. Они ждали Паульсберга. Они опять говорили о положеніи страны; послѣднее заставляло призадумываться, съ тѣхъ поръ какъ нѣсколько человѣкъ изъ Стортинга обнаружили симптомы колебанія. "Да, вотъ теперь мы увидимъ" сказалъ Мильде, "Можно ли оставаться дольше здѣсь, въ странѣ".

Фру Гранде не было.

Журналистъ разсказывалъ, что теперь совершенно серьезно поговариваютъ о голодѣ въ Россіи; этого нельзя дальше скрывать, хотя русская пресса и возражаетъ корреспондентамъ Times'а, но слухъ держится упорно.

"Я получилъ письмо отъ Ойэнъ", сказалъ Мильде, "онъ, вѣроятно, скоро вернется; онъ чувствуетъ себя тамъ, въ лѣсу, не совсѣмъ хорошо".

Все это было совершенно безразлично для Иргенса. Онъ рѣшилъ уйти какъ можно скорѣе. Одинъ Гольдевинъ ничего не говорилъ, а смотрѣлъ своими темными глазами то на того, то на другого. Когда его представили Иргенсу, онъ пробормоталъ нѣсколько общихъ фразъ, снова сѣлъ и молчалъ…

"Ты уже уходишь?"

"Да, я долженъ зайти домой, чтобы переодѣться, я собираюсь въ Тиволи. До свиданья".

Иргенсъ ушелъ.

"Вотъ вамъ извѣстный Иргенсъ", сказалъ адвокатъ, обращаясь къ Гольдевину.

"Ахъ, да", сказалъ онъ, улыбаясь: "я вижу здѣсь столько знаменитостей, что совершенно теряюсь. Сегодня я былъ на выставкѣ картинъ… Мнѣ кажется, въ общемъ, что наши поэты становятся очень утонченными; я видѣлъ нѣсколькихъ, они такіе кроткіе и прилизанные, они уже больше не мечутся, закусивъ удила".

"Нѣтъ, къ чему, вѣдь это теперь не въ модѣ".

"Ахъ да, очень можетъ быть".

И Гольдевинъ снова замолчалъ.

"Мы теперь не живемъ въ періодъ огня и меча, мой милый", сказалъ журналистъ черезъ столъ и равнодушно зѣвнулъ… Да гдѣ же Паульсбергъ, чортъ возьми!"

Когда, наконецъ, пришелъ Паульсбергъ, ему поспѣшно дали мѣсто, журналистъ подсѣлъ къ нему какъ можно ближе, чтобы слышать его мнѣніе о положеніи страны. – Что думать и что дѣлать?

Паульсбергъ, скрытный и скупой на слова, какъ всегда, далъ полуотвѣтъ, отрывокъ мнѣнія. Что дѣлать? Гмъ, да нужно стараться жить, даже если нѣсколько геніевъ изъ Стортинга отступятъ. Впрочемъ, онъ скоро напечатаетъ статью; тогда видно будетъ, поможетъ ли она хоть сколько-нибудь? Онъ нанесетъ Стортингу маленькій ударъ.

"Чортъ возьми, онъ скоро напечатаетъ статью! Да, это будетъ восхитительно, только не мягкую, Пожалуйста Паульсбергъ, только не мягкую".

"Я думаю, Паульсбергъ самъ лучше всѣхъ знаетъ, насколько онъ можетъ быть снисходительнымъ", замѣтилъ Мильде навязчивому журналисту. "Предоставьте это ему".

"Конечно", возразилъ журналистъ. "Это само собою разумѣется, и я вовсе не пытаюсь въ это вмѣшиваться".

Журналистъ былъ нѣсколько обиженъ, но Паульсбергъ успокоилъ его, еказавъ:

"Тысячу разъ спасибо за замѣтки, Грегерсенъ. Да, слава Богу, ты о насъ постоянно напоминаешь, а то люди даже и не знали бы, что мы, писаки, еще существуемъ".

Адвокатъ чокнулся пивомъ.

"Я жду здѣсь свою жену", сказалъ Паульсбергъ. "Она пошла къ Олэ Генрихсенъ, чтобъ занять у него 100 кронъ. Говорятъ о голодѣ въ Россіи, а между тѣмъ… нѣтъ, впрочемъ по настоящему я никогда еще ни голодалъ, не могу этого сказать".

Мильде обратился къ Гольдевину, сидѣвшему около него, и сказалъ:

"Нужно, чтобы вы тамъ, въ деревнѣ, знали, какъ Норвегія относится къ своимъ великимъ людямъ".

Гольдевинъ опять обвелъ взглядомъ своихъ собесѣдниковъ.

"Да", сказалъ онъ, "это грустно". И сейчасъ же прибавилъ: "но вѣдь и въ деревнѣ, къ сожалѣнію – дѣла обстоятъ очень плохо. Нужно трудиться, чтобы жить!"

"Да, но чортъ возьми, вѣдь есть же разница между крестьянами и геніями? Ну да, такъ чего же вы хотите?"

"Тамъ, въ деревнѣ, придерживаются того общаго закона, что тотъ, кто не можетъ приноровиться къ жизни, погибаетъ", сказалъ, наконецъ, Гольдевинъ. "Такъ, напр., тамъ не женятся, если не имѣютъ на это средствъ. И считается позорнымъ дѣлать это безъ денегъ и потомъ становиться другимъ въ тягость".

Теперь всѣ посмотрѣли на лысаго человѣка, даже самъ Паульсбергъ взялся за пенснэ, висѣвшее у него на шнуркѣ, посмотрѣлъ на него и шепнулъ:

"Что это за феноменъ такой?"

Это выраженіе всѣхъ разсмѣшило. Паульсбергъ спросилъ, что это за феноменъ; феноменъ, ха-ха-ха. Очень рѣдко случалось, чтобы Паульсбергъ такъ много говорилъ за разъ. Гольдевинъ имѣлъ видъ, какъ-будто онъ ничего не сказалъ; онъ и не смѣялся. Наступила пауза.

Паульсбергъ посмотрѣлъ въ окно, покачался на стулѣ и пробормоталъ:

"Уфъ! я совсѣмъ не могу работать. Этотъ солнечный свѣтъ сыгралъ со мной плохую шутку, помѣшалъ работать. Я какъ разъ долженъ былъ подробно описывать дождливую погоду, суровую, холодную обстановку. И вотъ теперь я съ мѣста не могу сдвинуться", и онъ сталъ ворчать на погоду.

Адвокатъ неосторожно замѣтилъ:

"Ну тогда пишите про солнце".

Паульсбергъ высказалъ недавно мнѣніе въ мастерской Мильде, что адвокатъ съ нѣкотораго времени сталъ зазнаваться. Онъ былъ правъ, адвокатъ очень часто умничалъ. Ему оказали бы услугу, если бы кто-нибудь осадилъ его.

"Ты разсуждаешь по мѣрѣ своего пониманія", сказалъ сердито журналистъ.

Этотъ намекъ Гранде снесъ спокойно и ничего не отвѣтилъ. Но вскорѣ послѣ этого поднялся и застегнулъ сюртукъ.

"По всей вѣроятности, никому изъ васъ не по дорогѣ со мной?" спросилъ онъ, чтобы скрытъ свое смущеніе. А такъ какъ никто не отвѣчалъ, онъ заплатилъ, простился и вышелъ.

Заказали еще пива. Наконецъ, пришла фру Паульсбергъ, а вмѣстѣ съ ней Олэ Генрихсенъ съ невѣстой. Гольдевинъ вдругъ сѣлъ, какъ можно дальше, такъ что онъ очутился у другого стола.

"Мы должны были проводить твою жену", – сказалъ Олэ Генрихсенъ добродушно и смѣясь, "иначе это было бы нелюбезно". И онъ ударилъ Паульсберга до плечу.

Фрекэнъ Агата радостно вскрикнула и сейчасъ же подошла къ Гольдевину, которому она протянула руку. Но гдѣ же онъ остановился? Она все высматривала его на улицѣ и каждый Божій день говорила о немъ съ Олэ. Она понять не можетъ, отчего его такъ рѣдко видно? Теперь она опять получила письмо изъ дому, гдѣ всѣ ему кланяются. Отчего же онъ вдругъ такъ скрылся?

Гольдевинъ отвѣчалъ, заикаясь: – вѣдь ему; безконечно много нужно видѣть, – выставки, музеи, Тиволи, Стортингъ, нужно газеты почитать, послушать ту, другую лекцію, отыскать старыхъ знакомыхъ. И, кромѣ того, не нужно же мѣшать обрученной парочкѣ.

Гольдевинъ добродушно разсмѣялся. Его ротъ немного дрожалъ, и онъ говорилъ съ опущенной головой.

Олэ также подошелъ къ нему и поклонился; отъ него онъ выслушалъ тѣ же упреки и такъ же извинился. – Да, завтра онъ придетъ непремѣнно, онъ давно собирался, но, можетъ бытъ, завтра будетъ неудобно?

Неудобно? Ему? Что такое съ нимъ?

Но тутъ было принесено свѣжее пиво и всѣ стали говорить вмѣстѣ. Фру Паульсбергъ положила ногу на ногу и взяла стаканъ всей рукой, какъ она обыкновенно это дѣлала. Журналистъ тотчасъ же занялся ею. Олэ продолжалъ говорить съ Гольдевиномъ.

"Вамъ нравится здѣсь въ кафэ? Не правда ли? Все интересные люди. Вотъ сидитъ Ларсъ Паульсбергъ, вы его знаете?"

"О да, я думаю. Это третій изъ нашихъ писателей, которыхъ я вижу. Что касается меня, то они не производятъ на меня поражающаго впечатлѣнія, ни одинъ изъ нихъ".

"Нѣтъ? Ахъ, дѣло въ томъ, что вы ихъ хорошо не знаете".

"Нѣтъ, но я знаю; то, что они написали; мнѣ кажется, что они не стоятъ на одинаковой высотѣ. Ну, впрочемъ, можетъ бытъ, я ошибаюсь. Отъ Паульсберга даже духами пахнетъ".

"Неужели? Это его странность. Такимъ людямъ надо же прощать ихъ маленькія слабости".

"Но они относятся съ большимъ уваженіемъ другъ къ другу", продолжалъ Гольдевинъ, не обращая вниманія на то, что ему отвѣтили. "Они говорятъ обо всемъ, положительно обо всемъ".

"Да, не правда ли? Удивительно!"

"Ну, какъ ваши дѣла?"

"Да такъ, день за днемъ, понемножку. Мы только-что завели небольшія торговыя сношенія съ Бразиліей, и я надѣюсь, что это пойдетъ хорошо. Да, правда, вѣдь я вспоминаю, что вы интересуетесь нашимъ дѣломъ. Вотъ, когда завтра вы придете, тогда увидите; я вамъ кое-что покажу; мы отправимся втроемъ, вы, Агата и я. Трое старыхъ знакомыхъ".

"Большое спасибо, это будетъ очень мило".

"Мнѣ показалось, что вы меня назвали?" спросила Агата и присоединилась къ нимъ. "Я совершенно ясно слышала мое имя, – что ты тутъ наговариваешь на меня, Олэ?.. Я тоже хочу поговорить немного съ Гольдевиномъ; ты уже долго здѣсь сидишь".

При этомъ она взяла стулъ Олэ и сѣла.

"Повѣрьте мнѣ, дома все время спрашиваютъ про васъ. Мама проситъ меня посмотрѣть, какъ вы устроились въ отелѣ, все ли у васъ есть, что нужно. Но каждый разъ, какъ я заходила въ отель, васъ тамъ не было; вчера я была тамъ даже два раза".

Опять у Гольдевина задрожалъ ротъ и, уставившись въ землю, онъ сказалъ:

"Зачѣмъ это, моя милая… къ чему вы тратите время на меня. Вы не должны безпокоиться, мнѣ очень хорошо въ отелѣ… И вамъ вѣдь тоже здѣсь очень хорошо, не правда ли? Впрочемъ, объ этомъ васъ даже не нужно спрашивать".

"Да, мнѣ хорошо, мнѣ хорошо здѣсь, и я веселюсь. Но можете вы себѣ представить, что у меня бываютъ минуты, когда я все-таки стремлюсь домой, понимаете ли вы это?"

"Это только первое время… Да, это будетъ странно не видѣть васъ дома, фрекэнъ Агата, я хочу сказать немного странно…"

"Да, я понимаю, но вѣдь я часто буду пріѣзжать домой".

"Но вѣдь вы скоро выходите замужъ, не правда ли?"

Агата нѣсколько смѣшалась. Она принужденно засмѣялась и возразила:

"Нѣтъ, правда, я не знаю, объ этомъ мы еще не говорили". Но затѣмъ она не могла больше сдерживаться и прошептала дрожащими губами:

"Послушайте, Гольдевинъ, вы такъ странно говорите сегодня вечеромъ, вы заставите меня плакать…"

"Но, милая фрекэнъ, я…"

"Выходитъ такъ, какъ-будто, если я выйду замужъ – это будетъ равняться смерти. Вѣдь это же не такъ".

Гольдевинъ тотчасъ же перемѣнилъ тонъ, и уже менѣе мрачно продолжалъ:

"Нѣтъ, умереть, это было бы хорошо. Ха-ха, вы даже разсмѣшили меня. Впрочемъ, вы правы, мой разговоръ наводитъ на васъ грусть. Въ особенности я думалъ о вашей… о вашей матери, а больше ни о комъ. Ну, что же, вы окончили ваши подушечки для катера?"

"Да", – отвѣтила Агата разсѣянно.

"Ну, а въ Стортингѣ вы, конечно, еще не были? Нѣтъ, на это у васъ еще не было времени. Я бывалъ тамъ каждый день, но мнѣ вѣдь больше и нечего дѣлать".

"Послушайте, сказала она вдругъ, "можетъ быть, когда я буду уходить, не представится случая, вотъ почему я сейчасъ пожелаю вамъ покойной ночи".

Она протянула ему руку. "И не забудьте завтра прійти… Я никогда васъ не забываю, Гольдевинъ, никогда, вы слышите?"

Она оставила его руку и поднялась.

Нѣкоторое время онъ сидѣлъ тамъ уничтоженный, оцѣпенѣвшій одно мгновеніе. Онъ слышалъ, какъ кто-то спросилъ: и что такое происходитъ между Гольдевиномъ и Агатой? Онъ видѣлъ также, что Агата была готова что-то отвѣтить, но онъ сразу вмѣшался:

"Ахъ, я далъ фрекэнъ свою руку въ залогъ того, что я завтра приду".

Онъ сказалъ это, насколько возможно равнодушно, и даже улыбнулся при этомъ.

"Да, вы непремѣнно должны это сдѣлать", услышалъ онъ голосъ Олэ… "Но, Агата, вѣдь намъ пора теперь итти домой".

Олэ схватился за карманъ, чтобы достать деньги. Журналистъ тоже взялся за карманъ, но Мильде толкнулъ его и сказалъ громко, безъ всякаго стѣсненія:

"Это ты можешь предоставить Олэ Генрихсенъ; не правда ли Олэ, ты вѣдь заплатишь и за насъ?"

"Съ удовольствіемъ", возразилъ Олэ.

Когда онъ дошелъ до двери, Ларсъ Паульсбергъ подошелъ къ нему и сказалъ:

"Не уходи, прежде, чѣмъ я не пожму тебѣ руку. Я только-что узналъ, что ты одолжилъ мнѣ пару кронъ".

Олэ и Агата ушли.

Сейчасъ же послѣ этого поднялся Гольдевинъ, поклонился каждому отдѣльно и оставилъ кафэ. Онъ слышалъ за собой смѣхъ и нѣсколько разъ слово "феноменъ". Онъ вошелъ въ первую попавшуюся дверь, вынулъ изъ бокового кармана кусочекъ ленточки въ норвежскихъ цвѣтахъ, которая бережно была завернута въ бумагу. Онъ поцѣловалъ ленту, посмотрѣлъ на нее нѣкоторое время, потомъ снова поцѣловалъ, дрожа отъ тихаго, глубокаго волненія.