Текст книги "Игра в прятки"

Автор книги: Клэр Сэмбрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Я не хотел ее напугать, но когда начал, то уже не смог остановиться.

– Я его везде и во всем вижу, Джоан. Бывает, даже не в людях, а в вещах. Вчера, например, я видел, как он прячется за стеной у церкви. А оказалось… – Я проглотил слезы. – Оказалось, это не он, а мусорный мешок.

– Да, – сказала она, будто я только что вовсе не признался ей, что я такой же сумасшедший, как мама. – Так бывает, мой мальчик. Мы постоянно ищем Дэниэла. Где-то в глубине наших сердец живет надежда. Мы всегда будем его искать.

– Ты тоже видишь его?

– Конечно, милый. И мама, и папа, и Отис. Все мы. Все. Со всеми людьми, потерявшими кого-то любимого, такое случается.

– Со всеми людьми? Правда? Со всеми людьми?

Даже в Италии, Японии, Пакистане и неведомом Ваккату такие же мальчики, как и я, ищут Дэниэла, которого они потеряли? Видят его там, где его нет?

Мне стало легче. Все-таки я был не одинок. Ощущение приятное, как если бы я играл в национальной сборной по футболу. Или ел рыбу вместе с Солом. Или как если бы все стали боксерами – я, папа, Отис и Мохаммед Али.

Джоан вытерла мне слезы луковой рукой. Потом вдруг лицо ее осветилось, она схватила мою руку и задрала на себе свитер.

– Чувствуешь? – Она приложила мою руку к животу. – Чувствуешь, как брыкается?

Ну слышу. И что с того?

– Ничего не чувствую.

– Нажми сильнее. Не бойся, ему не больно. Расслабь руку, прижми сильнее.

Могу, конечно, если уж ей это так важно. Лишь бы не дотронуться до ее сисек.

Я ничего не чувствовал. Абсолютно ничего. И вдруг быстрый толчок, робкий, но настоящий. Так дергается удочка, если рыба клюнула на приманку. Я рассмеялся. Во весь голос.

– Это твой двоюродный братик или сестричка, – сказала Джоан, и я ей поверил.

Мама, папа и я

29

– А вы разговариваете обо мне?

– Конечно, сынок.

– А что вы говорите?

Я лежал на кровати мамы и папы, подсунув под спину подушки, сцепив руки за головой и свесив ноги с края кровати. Я смотрел, как мама красится перед зеркалом. Раньше мне нравилось за ней наблюдать. И теперь опять стало нравиться. Она снова красилась долго и старательно.

– Так что вы обо мне говорите, мам?

Мама постриглась. Новая прическа ей очень шла. Волосы, правда, уже не блестели, как раньше, и седины стало много. Сказать ей, что я могу выдернуть седые волосы? Пожалуй, не стоит.

– Даже не знаю, – протянула мама. – Много всего хорошего. – Она вдела сережку в ухо и сморщила нос. Я тоже сморщил нос. Мама покрутила сережку в ухе.

– А все-таки, мам?

Хорошо бы мама с папой сказали психологу, что я самый лучший сын на свете, что я жив и здоров, что я с ними и что именно я даю им силы и желание жить. С тех пор как они вернулись из Шотландии, они ходили к этой женщине-психологу каждую неделю и целый час говорили, говорили, говорили. Даже без перерыва на чай с печеньем. Я уж не помню, сколько недель прошло с тех пор. В школе началось и закончилось полугодие. Долгими-долгими часами они сидели и разговаривали. Тысячи и тысячи минут длились их беседы. О чем они могли говорить все это время, если не обо мне?

– Мы говорили о том, как все это повлияло на тебя, – только и сказала мама.

Ресничка прилипла к ее щеке. Мама наклонилась поближе к зеркалу, сняла ресницу. Ее брови, теперь уже не черные, а слегка серебристые, сошлись над переносицей. Я видел ее грудь, не такую круглую, как раньше, с морщинками.

– И что?

– Что, милый? – Она улыбнулась мне в зеркало, открыла тушь, вынула кисточку – чпок! – и быстрыми, резкими мазками нанесла ее на ресницы.

– А что еще вы говорите?

Не могу спокойно смотреть, как она тычет в себя этой кисточкой. Так ведь и глаз выколоть можно.

Мама, приподняв подбородок, накрасила верхние ресницы и даже не размазала тушь по лицу.

– В двух словах не расскажешь, милый.

Вот интересно: оказывается, можно разучиться говорить, писать, ходить, думать, спать, готовить, есть, одеваться, водить машину, можно забыть-забыть, совсем забыть про своего сына, но запросто красить ресницы.

– А откуда ты знаешь, как все это на меня повлияло? – услышал я свой голос, холодный-прехолодный. Ледяной.

Я уперся пятками в заднюю спинку кровати.

– Я много о тебе знаю, Гарри.

– Но что ты знаешь про то, как все это на меня повлияло?

– Как же мне не знать, сынок, – тихо сказала она. – Я живу с тобой под одной крышей. Я твоя мама.

Она от меня отодвигалась. Нет, она сидела на том же месте, прямо передо мной, но по лицу ее я видел, что она от меня отодвигается.

– Ты же никогда не спрашивала, мама.

Она повернулась и посмотрела на меня. Один глаз ее был полностью накрашен, другой нет. От этого ее удивление было виднее. От этого казалось, что ее очень легко обидеть.

Но это же просто слова, они не звучали так уж страшно, когда я говорил их отражению в зеркале.

– Я спрашиваю сейчас. – Голос ее был мягким и тонким.

Мне не хотелось обижать ее, но было уже слишком поздно.

– Нет, ты не спрашиваешь, нет, не спрашиваешь.

– Я действительно хочу знать, Гарри, сынок.

Она глотала слезы.

– Нет, ты спрашиваешь только потому, что я сам сказал.

– Поверь, милый. Прости, что не спрашивала раньше. Мне так жаль, так жаль. Гарри, дорогой, расскажи мне все.

А что сказать? С чего вообще начался этот глупый разговор? Лучше бы я промолчал. Я просто хотел проучить ее за то, что она думала только о Дэниэле и совсем не радовалась, что у нее есть я.

Мама сидела передо мной. Накрашенный глаз готов взглянуть на улицу, на психолога, на прохожих вокруг, зато другой – глаз моей настоящей мамы, которой сейчас очень плохо, которая пытается быть сильной… и принимает мои слова как часть наказания.

А в зеркале я видел себя: развалился на кровати и колочу пятками по спинке только потому, что знаю – она этого жуть как не любит. Надо немедленно прекратить. Но как?

– Ты все равно не поймешь, – сказал я, сам не знаю почему. Может, чтобы обидеть маму, может, чтобы обидеться самому и сбежать из их спальни.

Я не сходил в туалет, не почистил зубы. Пусть изо рта будет дурно пахнуть, пусть утром будут мокрые простыни. Плевать. Я стянул с себя одежду, бросил на пол, прошелся по ней. Плюхнулся на кровать. Душ я тоже не принял. И отлично. Утром вонять в комнате будет еще сильнее. Поковырялся пальцем в носу, вытащил огромную зеленую козявку с хвостом, вытер палец о простыню под подушкой. Веду себя как малявка. Но с каждой гадостью мне становится все хуже.

Голодный и злой, я лежал в полутьме с закрытыми глазами и чувствовал себя полным придурком.

– Себастьян, – кричала мать Сэба, – еще пять минут.

Я хотел оказаться там, в кустах, рядом с Сэбом. Я ел бы только орехи, ягоды, ну и еще хлопья. Мне не нужно было бы ни с кем говорить, а значит, я и не обижал бы никого. Вот вылезу сейчас из окна, спущусь во двор по водосточной трубе и разобью палатку.

«Ду-ду, – прогудел поезд, – ду-ду».

Я представил, как бегу через кусты, подальше от нашей улицы. Накачанные ноги боксера не подводят. Я подпрыгиваю, как Супермен, высоко-высоко, прямо на мост. Еще один прыжок – и я уже на дороге, мчусь сквозь шумную, трескучую ночь вслед за поездом. Еще прыжок. Я на крыше вагона. И поезд несет меня вперед, к другим улицам, к другим городам, прочь отсюда, далеко-далеко.

Я вовремя вспомнил, что эта дорога идет лишь до Хаммерсмита, а потом тупик.

30

– Это не значит, что мы сдались, – сказал папа.

– Мы лишь признаем свою потерю, – сказала мама. – Огромную потерю.

Над нашими головами нависло тяжелое темно-серое небо. Вода в реке, похожая на нефть, хотела утащить нас на дно. Угольно-черные поезда, громыхавшие за нашими спинами, запросто могли столкнуть нас в реку. А мы втроем каким-то чудом оставались на мосту.

У папы в руках был ранец Дэна. А внутри – все то, что мы хотели выбросить в реку. И еще кирпич.

На кровати Дэниэла мы разложили кучу разных вещей.

– Нет, нет, Доминик, только не это.

Мама прижала костюмчик Супермена к лицу, вдохнула его запах.

Папа погладил шарфик, который Дэн сам связал ему на день рождения. Не то чтобы шарфик. Больше похоже на кукольный пояс: у Дэна было мало времени.

– Это просто символический жест, – сказал папа. – Мы можем оставить себе все, что захотим.

Я взял пенал Дэна. Разукрашенный картинками из «Парка юрского периода».

– Приступим? – спросил папа.

Мама сглотнула.

– Можно я?

– Нужно забросить подальше. Сумеешь, дорогая?

Под нами на проплывающей мимо ржавой барже какой-то дядька в спецовке сворачивал канат.

Папа протянул ей ранец, но не разжал пальцы.

Я вспомнил об Отисе и Джоан и об их клятве любить и беречь друг друга.

– Ты уверена, Пэт?

– Ты во мне сомневаешься, Доминик? – спросила она насмешливо – этого ее голоса я не слышал с тех самых пор, как… Давно.

Папа отпустил ранец, посмотрел ей в глаза и сказал серьезно:

– Нет. Я в тебе не сомневаюсь.

И он говорил не о том, как далеко она может бросить ранец.

Я втиснулся между ними. Закрыл глаза, чтобы удержать слезы внутри. Почувствовал, как напрягся папа, как набрала побольше воздуха мама. Услышал, как она вскрикнула и размахнулась.

Мы подождали.

Хлюп.

В черной глубине скрылась фотография, которую папа показывал всем в ту ночь, когда пропал Дэниэл. И локон волос, который сберегла мама. И завернутая в фольгу картошка в мундире, еще теплая. Я ее сам запек.

31

После той истории с Терри я дергался при одном виде ножей. Я спросил, как бы невзначай:

– Что это у тебя, мам?

– Это? – Мама положила в бабушкину сумку наш лучший кухонный нож. – Отдам поточить. Сегодня в ресторане работает точильщик.

– Что-что?

– Я говорю, милый, в ресторане сегодня работает точильщик. Сказал, если кому что-нибудь надо заточить, пусть приносят туда. Ты должен был его видеть. Он слепой. Сидит на входе с такой штукой, похожей на велосипед, и точит ножи. – Мама улыбнулась.

Слепой точильщик на велосипеде? Все ясно. У нее опять началось. Крыша едет.

– А это что, обязательно делать сейчас? – спросил я. Мы с ней собирались на рынок в Портобелло, за продуктами.

– Конечно, – ответила она. – Он заканчивает в полдень, а скоро двенадцать.

Я посмотрел на часы. Времени на самом деле мало.

На улице Кэл и мальчишки постарше, Джамал и Зак, возились с новым магнитофоном Кэла. Они не поздоровались, вроде были слишком заняты. Важные такие, рубашки сбросили, намотали их на головы, штаны едва держатся на бедрах, из карманов до колен свисают цепочки для ключей. Но они все прекратили материться вслух, когда мы проходили. А уж ругались они по-страшному. Можете мне поверить. Так вот, пока мы были рядом, пацаны шептали эти слова едва слышно.

– Ничего себе, – сказала мама. Она знала некоторые из этих слов и даже иной раз сама ругалась. Но все вместе и сразу! Должно быть, она пришла в ужас.

Я ошибся.

– Ничего себе, – сказала мама. – Деревья уже цветут. – И стала крутить головой, разглядывая бело-розовое великолепие, которого я не заметил.

– Красиво, да, мам?

– Да. Какая энергетика. Будто на концерте Шакура, верно?

– Что?

– Тупак Шакур. [2]2
  Скандально известный рэпер, убитый в 2002 г.


[Закрыть]Не слышал о таком? – Мама есть мама. Даже после всего она не перестает удивлять.

Точильщика, ясное дело, не было. Как я и думал. Только тот симпатичный официант-итальянец в белом фартуке подметал вокруг столиков на улице. И еще был вонючий пьянчужка, который вечно крутится поблизости, грозит «устроить веселую жизнь всем этим франтам в ресторане» и не уходит, пока итальянец не сунет ему мешок с окурками.

Официант кивнул нам:

– Похоже, гроза будет.

Был один из теплых, душных дней, когда в воздухе полно маленьких мушек и голова раскалывается от грохота аудиосистем в автомобилях.

Мама кивнула не так, как раньше, когда она была счастлива, а по-новому, словно говоря: «Разве ты не видишь, как мне больно? Не нужно на меня смотреть».

– Его здесь нет, – сказал я.

– Да, – ответила она, улыбаясь, и зашагала вдоль магазина секонд-хенд, где всегда пахло бабушкой, мимо пивного бара, возле которого не просыхали лужи рвоты.

Мне казалось, мама выздоравливает. Она уже сама могла ходить за покупками. Может, это и не слишком большое достижение, но чокнутому человеку, между прочим, не так-то просто купить виноград, помидоры, хлеб и все такое, особенно на рынке Портобелло. Там надо глядеть в оба. Под ноги, чтобы не вляпаться во что-нибудь. По сторонам, не то станешь жертвой карманников. Вперед, чтобы не столкнуться с каким-нибудь придурком-туристом, которые только и делают, что расспрашивают, как пройти на рынок, куда они уже давным-давно пришли. Да, теперь мама могла со всем этим справиться. Не так, как раньше, когда она вся светилась, отчего толпа расступалась перед ней, рыночные грузчики со страшными шрамами на лицах расплывались в улыбках и даже беззубая старуха-испанка подливала немного оливкового масла задаром. Не знаю, как он называется, этот свет, только с исчезновением Дэниэла мамино волшебство тоже исчезло, остались лишь неровная походка, согнутые плечи, плотно сжатые губы. Но по крайней мере, она уже могла делать покупки. Она могла пойти на рынок с пустой сумкой, а вернуться с наполовину полной. Разве не здорово?

Мы уже почти все купили и собирались домой, когда появилась она. Я первым ее увидел.

– Пэт, – сказала она и умолкла с открытым ртом. Не знала, что дальше говорить.

Я потянул маму за руку.

– А, – кивнула мама, – доброе утро, Бренда. Давно не виделись.

Лицо Бренды было сплошь в веснушках. Футболка на ней висела мешком, в руках она держала пакет с зеленью. Бренда выглядела точь-в-точь как женщина, которая шлет на Рождество дурацкие серебряные шарики.

– Пэт, это действительно ты? – промямлила Бренда.

Не тетка, а пудинг какой-то. Подбородка совсем нет, один жир, который дрожал и перетекал в толстую шею.

– Действительно, – сказала мама.

«Ну пойдем же, пойдем!» – думал я. Куда там!

Мы были заперты в узком проходе: с одной стороны – «Элефант Антик» с его старой мебелью, которую выставили прямо на тротуар, с другой – фруктовый лоток, а впереди преградила путь Бренда Бизли со старушечьей тележкой для покупок и еще чем-то за спиной. Наверное, собаку прятала.

– Я… я… – продолжала мямлить Бренда.

Люди шли, сталкивались, ругались, обходили нас позади фруктового лотка. Внезапно набежали облака, повеяло холодом. Собирался дождь.

– Я… я… То есть мы… Моя половина тоже, конечно…

Я оглянулся – проверить, нельзя ли удрать тем же путем, откуда мы пришли, но людской поток позади нас было не обойти, а эта чертова Бренда своей тушей перегородила весь проход. Только тогда я увидел, что́ она прячет за спиной. Мальчика. Сына. Она почти притиснула его к шкафу, который, как утверждал хозяин мебельного салона, был привезен из Древнего Китая или еще откуда-нибудь. А отец Кэла говорил, что весь этот антиквариат делается в гараже, где здоровенные мужики колошматят мебель, чтобы придавать ей старинный вид.

Бренда прятала сына. Ровесника Дэна. Он был немного похож на Дэниэла, но жирноват. Я взглянул на маму. Она его тоже заметила. Я смотрел на маму и думал про нож.

– Все мы, – тараторила Бренда, – очень-очень…

Мальчишка высунул веснушчатую рожу из-за шифоньера.

«Сзади! – хотел крикнуть я, как мы всегда делали на школьных спектаклях, где мистер Болтай изображал Золушку. – Сзади!»

– Мы понимаем тебя как никто… – бубнила она, вроде, кроме нее, никто ничего не ощущал. В следующую секунду сама она ощутила кое-что другое. Конопатый сынок дернул ее за футболку. Она охнула и закрыла его пакетом, ткнув пучки зелени прямо ему в нос.

Мама открыла сумку, растянула губы в улыбке. Мальчишка снова высунулся. Бренда окаменела. Мама достала из сумки нож и…

– Ну все, хватит с меня! Довольно! Натерпелась! – Мама отвела руку назад и вонзила нож… вонзила нож…

Этого не произошло.

– Очень мило с твоей стороны, – сказала мама и улыбнулась своей прежней улыбкой, которая означала: «Простите, но мне пора». С такой улыбкой она смотрела лишь на чужих людей и никогда на нас с Дэном.

– Ну что ты, – сказала Бренда. – Чем я, чем мы… быть может, мы сумеем…

– Ничего не надо, спасибо, – сказала мама.

Она протянула мне руку, и я ухватился за нее. Все равно ребята не увидят. Мы пошли вперед. Бренда попятилась за шкаф вместе со своим сыном. Когда мы проходили мимо, мама вытащила руку из моей ладони и положила мне на плечо. И сказала, словно представляя всемирно известного тяжеловеса:

– Да, кстати, Бренда, познакомься, это Гарри, мой старший сын.

Небо было серым и мрачным. Стало холодно, полил дождь. Прыщавый, в окровавленном фартуке продавец разделывал для нас цыплят. Я посмотрел на маму и заметил, как она сникла. Встреча с Брендой и особенно с ее сыном ей дорого стоила. Я сжал ее руку, она пожала мою в ответ.

– А он совсем большой, да? – сказал я.

– Да, милый, – ответила мама. – Дети растут быстро, незаметно. Ты и глазом моргнуть не успеешь, а они уже взрослые.

32

Когда Свинка кричал, казалось, визжит поросенок, поэтому, услышав у школьных ворот поросячий визг, я сразу понял: Свинка в беде.

Я обежал школьный забор и рванул через дорогу к площадке у пивного бара. Нам не разрешали там играть: в разрушенном подвале неподалеку от бара вечно валялись кучи использованных презервативов, шприцев и прочей дряни.

Я подлетел к Терри, Питу и другим ребятам, которые собрались у стены подвала и смотрели вниз.

Бум! Бум! Бум!

Что? Как Свинка вляпался в такое?

Свинка обмяк под градом ударов, словно старая боксерская груша.

Бум. Бум.

Для него оседлать противника и мутузить, пока тот не расхохочется: «Сдаюсь!» – это и есть настоящая драка.

Бум, бум.

Это нечестно.

Терри кричит:

– Дерись, Свинка, дерись, будь мужчиной.

Как будто Свинке дали хоть один шанс.

Это неправильно.

Здоровенный пижон в дурацких желтых штанах осыпает его градом мощных ударов. Никакой не педик Бугай. Какие тяжелые у него удары. Еще бы, такие ботинки.

Бум! Бум.

Пижон в желтых штанах делает ложный выпад. Свинка сжимается в комок, дрожит, визжит.

– Покажи ему, Свинка, будь мужчиной! – кричит Терри.

У Питера на лбу выступают капельки пота. Он сжимает зубы, хватает Терри за руку:

– Останови их, Терри, он его покалечит.

– Шутишь?

На брюках Свинки появляется темное пятно.

– Что случилось, Свинка? – ухмыляется Пижон. – Не успел в сортир?

Нет. Нет. Нет.

Сам не зная как, я скатываюсь вниз по ступенькам и набрасываюсь на Пижона. Свинка, пошатываясь, тащится к лестнице. Через секунду Пижон приходит в себя.

– Ты тоже хочешь?! – рычит он.

И трясет передо мной кулаками. Огромными кусками гранита, которые разбили Свинке лицо.

Нет, я не хочу. Я только хотел помочь другу.

– Убей его, Пиклз! – кричит Терри. – Убей его!

– Дыши, – советует Биффо, – дыши и танцуй по площадке, заставь его двигаться.

Я дышу и танцую. Пижон скачет вслед за мной.

– Будь начеку, – предупреждает Биффо.

Мы ходим и ходим по кругу, уже, наверное, в сотый раз. Я еще не ударил его, а кажется, что мы деремся целую вечность.

Я разворачиваю плечо, отвожу кулак назад. Ой, да я же без перчаток, больно будет.

Я наношу удар.

Черт… Перчаток-то на мне нет.

Еще удар.

Пижон пытается ответить.

Я замечаю движение его руки, уворачиваюсь.

– Видел? Парень-то раскрывается, – комментирует Биффо.

– Врежь ему! – кричат ребята. – Покажи ему! Разделай под орех!

Я танцую. Ноги как стальные пружины. Еще бы. Столько прыгать через скакалку.

Я продумываю тактику. Сделаю ложный выпад, парень подастся вперед, раскроется. Бум, бум, бум,удар по ребрам, и он упадет.

Я делаю ложный выпад, парень подается вперед, я…

Бум.Ай! Что это?

Все тело дрожит. Голова кружится, гудит.

Глаза широко открыты. Ай. Я лечу. Что случилось? Меня ударили.

– Защищайся, – говорит Биффо. – Танцуй. Восстанавливай силы.

Ну уж нет, ему не победить. Я – Али.

Я умею драться. Я смогу.

Подхожу ближе. Принимаю удары.

Пусть выдохнется.

Ой, как же больно.

Я отступаю. Танцую. Дышу.

– Все, что нам нужно, – говорит Биффо, – это хороший удар.

Да. Удар под дых. Прямо в солнечное сплетение.

Это делается так.

Танцуешь.

Ступаешь полной ступней.

Упираешься носками в землю.

Собираешь все силы в один удар.

– Вот теперь ты дело говоришь, дружок. Врежь этому нахалу. Прямо в живот. Прямо в грудь. Пусть удар пройдет сквозь него.

Пижон ударяет вяло, лениво.

Я снова уворачиваюсь. Полная ступня. Носки в землю. Вся сила в один удар.

Бью. Резко. Сильно.

Вверх, под ребра.

Бум!

Мой удар направлен сквозь него.

Пум!

Отлично.

Он охает и оседает к моим ногам.

Я отступаю. Я скриплю зубами.

Губы его вытягиваются в тонкую линию, на подбородке – кровавая струйка. Рука сжимает рубашку на груди.

– Врежь ему коленом в рыло! – орет Терри.

Я отхожу назад. Толпа ревет. Я вижу Пижона на ринге. Он валится, валится вниз, вниз, вниз, на настил. Только это не настил вовсе.

Крак.

Он распластывается на цементном полу, скрючивается, стонет, хрипит.

– Врежь ему, Пиклз! – кричит Терри.

Нет. Не буду. И не потому, что я хороший мальчик. Я вообще не мальчик. Я Али. А он Сонни Листон. Уродливый бугай. Он повержен. С ним покончено.

Я стою над ним с поднятой правой рукой. Я – Али.

Он поднимает глаза, моргает раза три. В глазах слезы.

Али сказал бы что-нибудь, уничтожил бы его словами. Я не спешу, он уже не встанет.

– Надеюсь, ты только обмочился?

Ребята гогочут, им понравилось.

– «Скорую», – выдыхает Пижон. – Вызовите «скорую».

Решил, что ему уже конец.

– Уноси свою мокрую задницу.

Молчание.

Наконец до них доходит. Они умирают со смеху. Даже на распухшем, мокром от слез лице Свинки расползается широкая улыбка.

Я тоже смеюсь.

Я счастлив.

Я победил.

– Дружище, ты победил, ты был просто великолепен, – радостно шепчет Биффо. – Думаю, я тебе больше не нужен. Ты снова в игре.

Я, Питер и Свинка идем вместе. Я не звал их. Они сами пошли, как в былые времена.

– Ни хрена себе, Гарри, – выругался Питер.

А ведь он никогда не ругался раньше. Было ясно, что на него все это произвело впечатление.

– Ни хрена себе, Гарри. Где ты так научился драться?

– Отис показал мне несколько приемов.

– Хорошо, что показал, – улыбнулся Свинка. – Спасибо тебе, Пиклз. Ты мне жизнь спас.

– Как ты в это вляпался, Свинка?

Он покраснел и уставился в асфальт.

– Очередная блестящая идея Терри.

– Я говорил тебе – держись от парня подальше, – буркнул Питер.

– Ага, – протянул Свинка. – Легко сказать.

– Но почему Терри не применил какой-нибудь приемчик карате, которому научил его крутой отец?

– Он бухгалтер.

– Это прикрытие.

– Это правда, – подтвердил Пит. – Он бухгалтер.

– Ну да. По выходным, а так он супертайный агент.

– Пиклз, по выходным он играет в гольф.

– Он нам столько всего наврал.

– Мне больно.

– Это всего лишь йод, – ответил папа.

– Представь, что он твой пациент, – посоветовала мама со смешком. – Может, тогда будешь…

– Ай, папа.

– …чуточку осторожней.

– Ну-ка, расскажи мне еще раз. – Папа приподнял мою рубашку одной рукой, а другой проверил ребра на прочность. – Что произошло-то?

– Ай! Я упал, вот и все. И не надо из этого устраивать трагедию.

Я уставился на темно-желтый прямоугольник – там раньше висел Пикассо.

– Упал, говоришь? Прямо на чей-то кулак? – тихо сказал папа.

Я перевел взгляд на часы.

– Слушай, пап, тебе пора, опоздаешь на операцию.

Он опустил мою рубашку.

– Ничего не сломано. Будешь…

«Жить», – хотел он сказать.

– Ты прав, Гарри, мне пора.

Я подумал, что легко отделался. Но тут папа взял мои руки, повернул их так, чтобы на них падал свет, и отступил, чтобы мама тоже могла их хорошо рассмотреть.

– Вижу, другому парню тоже немало досталось.

– Это точно. Вы бы его видели, – сболтнул я, как последний дурак.

Они убирали со стола, а я лежал в кровати и думал о том, что́ они скрывали от меня до тех пор, пока психотерапевт не заставил рассказать.

О том, как солдаты и полицейские на коленях обшаривали поля, пытаясь найти хоть что-нибудь.

О вертолетах, о поисковых собаках и сыщиках.

Об объявлениях, развешанных в Бредфорде, Глазго, Понтефраке, Брайтоне и в других городах.

Об идиоте, которого посадили в тюрьму, потому что он говорил, что знает все про Дэниэла, хотя на самом деле он его и в глаза не видел.

О том, как папа и мама выступали по телевизору, просили вернуть Дэниэла.

Похоже, Дэниэла искала вся страна. Что ж они мне раньше не сказали?! Я бы не так беспокоился… Наверное.

В то время мы вообще не разговаривали.

«Ту-ту, – гудел поезд. – Ту-ту».

Чтобы не заснуть, я ждал, когда прогудит следующий поезд, потом следующий, потом еще один.

Ту-ту, ту-ту.

Они поднялись по лестнице, открыли дверь, долго смотрели на меня.

Ту-ту. Ту-ту.

Прошептали что-то ласковое в темноте.

– Себастьян, – кричала мать Себа. – Учти, это в последний раз.

В туалете спустили воду. Два раза. Сначала папа, потом мама. Почему бы не смыть один раз? Я не слышал, как они чистили зубы. Но они наверняка чистили.

Ту-ту. Ту-ту.

Я слышал, как мама рыдала в подушку, а папа ее успокаивал. Это ничего. Это повторялось каждую ночь и почти каждое утро. В нашей жизни появлялся ритм. И слезы были частью ритма.

Мы мчались по дороге в паршивой машине Джоан. Водитель одной рукой держал руль, другой открыл окно и прилепил что-то к крыше. Карты разлетелись. Я вцепился в собачью клетку. Грохотали отбойные молотки. Как в каменоломне. Мимо пролетали машины.

Дэниэл с закрытыми глазами привалился к двери. Лицо его все было в синяках и кровоподтеках.

– Мам! Пап!

– Не кричи, Гарри, я слышу. Здесь есть все, что тебе нужно. Спокойно, приятель, спокойно. – За рулем был Отис.

Нам пришлось ложиться на спину, чтобы натянуть комбинезоны с приделанными к ним ботинками и серебристыми полосками, которые светятся в темноте. Потом мы сели, надели куртки, желтые шлемы. Настоящие, а не из какого-нибудь там пластика.

Я огляделся:

– А где огнетушители? Где бак с водой, шланги?

– Это моя забота, Гарри. Не лезь не в свое дело. Лучше застегни шлем как следует.

Мы съехали с дороги, немного потряслись по вспаханному полю и остановились метрах в шестидесяти от фермы. Ночь взорвалась синими вспышками и сиренами. На ферме были конюшни, амбары, тракторы. В окнах плясали языки пламени. В воздухе пахло костром и дымом, небо прямо над нашими головами стало красным. Из машин выдвинулись лестницы, пожарные вытащили и растянули шланги. Казалось, все здесь сделано из кубиков «Лего». Отис открыл машину. Мы выбрались наружу.

– Готовы?

Я тащил за ним пожарный шланг, жар все усиливался. Горячий воздух разъедал глаза. Я был полон решимости. Мне не было страшно. Я был готов. Мы были с Отисом, он сможет о нас позаботиться.

– Иди сюда, Дэн. Быстрей.

– Ему с нами нельзя, – бросил Отис, не останавливаясь.

Дэниэл, вот олух, бренчал своей баночкой, в которой хранил карманные деньги.

– Он прав, – сказал Дэниэл. – А вам пора.

Я бы попробовал уговорить его, но Отис уже превратился в крошечную точку. По крайней мере, я знал, что я должен сделать.

– Прости меня, Дэниэл.

– За что?

– Ты знаешь. За все.

– Не переживай, брат.

Мы пожали друг другу руки. Дэн улыбнулся. У меня в горле застрял ком, глаза наполнились слезами. Я обнял его, чтобы он не увидел, как я плачу. Мы стукнулись шлемами. Я повернулся и со всех ног бросился туда, где бушевал пожар.