Текст книги "Люди с далекого берега"

Автор книги: Клер Моуэт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

2

Вскоре после отъезда Фрэнка, войдя как-то днем в кухню, я с изумлением увидела на кушетке трех девчонок. Печатая на машинке, я не слыхала, как они вошли.

– Здрасьте! – сказала я бодро.

Одна изобразила робкую улыбку, остальные и бровью не повели. Я посокрушалась вслух насчет плохой погоды, но отклика не последовало – только глазенки впились в меня. Пытаясь завязать знакомство, я полюбопытствовала, как кого зовут. Девочки глядели в пол, в потолок, друг на дружку, но ни слова. Я поняла, что они стесняются, очень-очень сильно. Снова попыталась вытянуть их из раковин. Спросила, где живут, ходят ли в школу, есть ли у них братья, сестры. Еле слышно хихикнули, но по-прежнему ни гу-гу. Их молчание поставило меня в тупик, я не знала, что делать.

Раз уж пришла в кухню, надо приготовить чай. Выложила на тарелку булочки угостить девчонок. Младшая осторожно взяла одну, остальные помотали головами, отказались. Значит, не за угощением пришли! Зачем же, недоумевала я, зачем они ко мне явились? Прихлебывая чай из чашки, я продолжала что-то без толку молоть, выдавливая из себя улыбку. Это тянулось минут пятнадцать, вдруг они встали и исчезли без единого слова, даже не извинившись за вторжение и оставив меня в полном недоумении.

С тех пор и другие дети стали то и дело наведываться к нам, не только малыши, но и школьники; эти являлись после занятий, в субботу или в воскресенье. Но хоть уже не маленькие, все равно вели себя, как дошколята. Ничего не говорят и на вопросы мои не отвечают. Просто сидят и молча следят за каждым моим движением, будто они в зоопарке, а я какой-то диковинный зверь. Но вот, окончательно сбитая с толку, я оставила бесплодные попытки их растормошить, и, когда заявлялись мои маленькие посетители, я коротко здоровалась, бросала пару фраз насчет погоды и возвращалась к своим делам.

Мне пришлось поломать голову, прежде чем я сообразила, что именно так и надо себя с ними вести! Дети, как впрочем и многие взрослые, приходили просто так, побыть у нас. Не для того, чтобы сделать что-то, сказать что-то; да и от меня не ждали, чтоб из-за них я бросила свои дела. Когда я изводила их назойливыми расспросами и нелепыми замечаниями, дети чувствовали себя неловко, смущались, как смутилась бы и я, если б, скажем, какой-нибудь незнакомец в автобусе принялся вдруг расспрашивать меня, как я живу.

Со временем до меня дошло, что наша кухня, как и кухня всякого дома в любом глухом местечке, предназначена для посиделок. В любое время с раннего утра до поздней ночи любой незваный гость может запросто войти к соседям и присесть на кухне. Спохватившись, мы с Фарли приучили себя не показываться там в неглиже. Посетителями нашими почти неизменно были мужчины или дети. Соседки ни поодиночке, ни группками не спешили наведаться к нам.

Мне, выросшей в городских условиях, когда дверные замки и звонки ограждают от вмешательства в частную жизнь, потребовалось время, чтобы привыкнуть к новым нравам. Даже стало нравиться вторжение молчаливой детворы: не я им, а они мне служили аудиторией. Мало-помалу гости стали что-то произносить, но тихо-тихо, словно боялись нарушить тишину божьего храма. Однако стоило им выйти за дверь, как дети принимались носиться, орать, куролесить, гоняться друг за дружкой что есть мочи. Но, переступив порог нашей, как, впрочем, и чьей угодно, кухни, стихали, точно в рот воды набрав. Никакого крика, никаких уловок, чтобы привлечь к себе внимание, никаких шалостей. Прямо слежка какая-то: глядят за каждым твоим шагом, ловят каждое слово – оно вроде бы и лестно, но мне, не привыкшей к такому, как-то не по себе.

Из девчонок к нам чаще всего наведывались двое, словно выделили меня по какому-то своему принципу, – одиннадцатилетняя Дороти и двенадцатилетняя Рут. Типичные для своего возраста закадычные подружки. Обе из семейства Куэйлов, обе темноволосые, кареглазые; но не сестры. Рут – дочка Дэна Куэйла-старшего, Дороти – младшего. Стало быть, тетка с племянницей. У Рут, которая была старше племяшки на год, мордочка круглая, с ямочками, но неулыбчивая. У Дороти остренькое личико, носик красивый, тонкий, и как только заговорит, так и пляшет на губах у нее смешинка.

Со временем, познакомившись с другими детьми, мы выяснили, что у очень многих в округе фамилия Куэйл – так, кстати, зовется одна птичка,[2]2
  Разновидность перепела.


[Закрыть] которая как раз в здешних местах и не водится. Кроме семейства Дэна Куэйла-старшего, здесь жили семьи его сыновей – Дэна-младшего, Клэренса и Чарли Куэйлов. Нам терпеливо втолковывали: «Этот – Чарли мальчонка» или «Эта вот Дэна-старшего дочка». Нескоро научилась я во всем этом разбираться, отличать родных сестер и братьев от двоюродных и от теток с дядьями.

Все представители фамилии Куэйл в нашей Собачьей Бухте происходили от Джона и Этты Куйэл. Патриархи – обоим за восемьдесят – жили в уютном домике, в местечке, которое именовалось «глубью» Собачьей Бухты, – в поросшей травой низине, подальше от океана. Из девятерых детей, что Джон с Эттой произвели на свет полвека назад, лишь один прижился в этих местах. Остальные либо умерли в младенчестве, либо, едва вырастали, отправлялись работать в «бостонские штаты», так здесь именовали восток США, да там и оседали навсегда. Их единственным сыном, застрявшим в Балине, и оказался Дэниел Куэйл-старший, наш радушный сосед, которому уже стукнуло пятьдесят восемь. Жену его звали Лиззи, и было у них шестнадцать детей. Восемь из них сами уже обзавелись семьями и обосновались в здешних местах.

Джону с Эттой не пришлось на старости лет сетовать на одиночество. В ближайшей округе жило более трех десятков их потомков. Еще десятков шесть затерялось где-то в штате Массачусетс, но те дорогу в родные края забыли.

Не успела я как следует разобраться с семейством Куэйл, как еще чьи-то дети, на сей раз числом поменьше, стали наведываться к нам. Фамилия их была Пойнтинг – следовательно, это совсем другой род. Детишки Пойнтингов, бледные, нечесаные, резко отличались от ясноглазых, шустрых Куэйлов. Одежка на новых посетителях потрепанная, а порой и грязная, в холода они ходили без галош, без варежек и шапок. Держались независимо, с другими детьми не играли. В отличие от детворы Куэйлов, которая, как правило, отказывалась от моих угощений, Пойнтинги с жадностью набрасывались на все, что я им предлагала. Не успевали появиться, принимались клянчить – то карандашик, то старое тряпье, то книжки, то апельсиновый сок для какого-нибудь больного братца, и так до бесконечности. С удовольствием растаскивали старые номера журналов «Шатлэн», «Стар уикли», и я по наивности своей надеялась, что их мамаша почерпнет оттуда дельный совет по ведению хозяйства или же какой-нибудь новый кулинарный рецепт.

Дом Пойнтингов оказался видавшей виды, облезлой хибарой-полуразвалюхой. Она одиноко, по-отшельничьи ютилась в самом конце дороги, уныло маяча издалека. Не в пример женщинам Куэйл, известным домоседкам, Рози Пойнтинг на месте никак не сиделось. Я частенько видела, как, сопя, взбирается на горку эта миловидная толстуха. По виду ей никак не дашь больше тридцати, а она уже мать шестерых ребят, и седьмой на подходе.

Раз как-то, целый день угробив на приготовление нового торта, я всучила образец своего творчества, лимонный бисквит, Эдит и Мейзи Пойнтингам, чтоб отнесли домой к ужину. Я искренне считала свое творение, украшенное взбитым белком и приправленное лимонным соком, шедевром кулинарии и жаждала общественного признания. Девочек попросила только, чтоб принесли тарелку обратно.

Через час они вернулись с тарелкой и запиской от матери:

«Миссис Моут у меня именины во вторник пожалуста спеките такой пирог как Эдит дали только с шоколадом я вам пошлю пакетики с концентратами а деньги заплачу жду ответа остаюсь мисис Гарлэнд Пойнтинг».

Я дважды перечитала послание. Это что же, она приняла торт не как подарок, а как рекламу услуг? Меня слегка покоробило, что в записке никакого тебе «спасибо», но совсем доконало то, что Рози считает, будто я пользовалась концентратом!

– Очень жаль, Эдит, – сказала я, еще раз пробежав глазами записку, – но передай маме, что во вторник мне нужно печатать, да и вряд ли я вообще буду печь на той неделе.

Эдит, и глазом не моргнув, приняла мой отказ. В свои двенадцать она уже привыкла ко всему.

– Пойнтинги? Да ну их, – презрительно сказал Дэн Куэйл-младший, когда я попыталась осторожно позондировать почву. – Ветрогоны они, вот кто! Гарлэнд этот, к примеру, шныряет где ему вздумается, охотничает. Дичью при случае приторговывает. Так, разживается по мелочам. Ни на что другое не гож. А жена-то его! Гляньте, ни минуты дома не посидит! Чтоб детишкам чего сготовить, так нет. Конфетами пичкает да сушеной картошкой!

Дэн укоризненно покачал головой.

Я рассказала про то, как дала девчонкам пирог, и про записку от Рози. Он криво усмехнулся.

– Да плюньте вы! Именины небось у нее через полгода, не раньше. Таким ничего давать нельзя. Оглянуться не успеешь, все по ветру пустят. Дал им как-то старое пальто Сузи, почти неношеное, мало ей стало. На прошлой неделе гляжу – оно в луже, все пуговицы оторваны, и дырка здоровая светится. Никчемные они! Нечего вам о них и думать, хозяйка!

Выслушивая его, я все же не могла равнодушно смотреть, до чего заброшены дети Пойнтингов. И несмотря на советы Дэна, я продолжала им совать – когда шарф, когда перчатки – все, что попадало под руку, что могло бы им пригодиться хотя бы на время, хоть на чуть-чуть.

Регулярно школу посещали лишь самые младшие Пойнтинги. Редко случалось мне в толпе детей, бредущих по дороге в школу, заметить старших – Эдит, Гэрольда или Мейзи. В обязанности Эдит и Мейзи входили стирка и уборка. Одиннадцатилетний Гэрольд бродил с отцом по горам – охотился. А как стемнеет, крадучись шнырял от дома к дому, сбывал браконьерский товар – лосятину, оленину, куропаток, морских уток, зайчатину. Деньги от контрабандной торговли пополняли семейный бюджет, состоявший в основном из детских пособий Семейного фонда и пенсии, причитавшейся матери Гарлэнда, которая жила вместе с ними.

Если дети просили есть, Рози выдавала им деньги, и те бежали в магазинчик Дэна Куэйла и тратили их там по своему усмотрению, которое, конечно, вовсе не совпадало с предписанием диетологов. Когда деньги кончались, что случалось частенько, Рози принималась обегать самые зажиточные в Балине дома. Ее знали все. Для Пойнтингов повсюду откладывалось старье.

Неудивительно, что это нерадивое семейство вызывало презрение клана Куэйлов, где женщины ежедневно пекли хлеб, кормили детей домашним обедом, каждую субботу проводили в доме генеральную уборку, а во дворе на веревках постоянно трепетало и билось на ветру свежевыстиранное белье.

Но мы с Рози Пойнтинг были явно в чем-то схожи, ведь и мне не терпелось забросить домашние дела и отправиться гулять.

В магазин здесь, как правило, посылали детей, поручая им купить кое-какие мелочи, я же наведывалась туда сама. И накупала у нашего доброго соседа Дэна Куэйла-младшего множество всякой всячины; если же чего-то не оказывалось, я отправлялась пешком в Круглую Гавань или в Кишку – магазины там посолиднее.

В магазинчике у Дэна царил чудо какой порядок. В комнатке не больше самой обычной домашней столовой он умудрился разместить целый универсальный магазин, где имелось все, от резиновых сапог до горошка в банках. С потолка на шнурах свисали кастрюльки и сковородки. Картонные коробки с детскими вещами поставлены столбиком друг на дружку. Под полом в мешках – картофель, репа, капуста и морковь, а на полках позади прилавка аккуратно разложены школьные тетрадки, карандаши, урологические пилюли Додда. В углу под полкой с рыболовными снастями бочка с солониной. Дэн с Мелитой торговали сами, да еще им помогала старшая дочка, одиннадцатилетняя Дороти. Все трое безошибочно знали, где что лежит.

Мне нравилось бродить подолгу, даже в ненастную погоду, и я решила освободить Фарли от обязанности таскаться на почту, находившуюся в миле от нас, в Круглой Гавани; сама наведывалась туда раз в неделю. Наверное, местные женщины косились на меня, принимая за эдакую лихую спортсменку-одиночку, но, честное слово, торчать целыми днями, как они, дома я никак бы не смогла.

Единственным намеком на то, что обшарпанная дверь наспех сколоченной пристройки к дому почтмейстера может быть входом в почтовое отделение, служила броская, хоть и потускневшая металлическая табличка с канадским государственным гербом. Только благодаря этой почте да еще телеграфу по соседству с ней и осуществлялась связь поселка с окружающим миром. «Вестибюль» под стать входной двери был столь же непригляден. Ни единого стула, в углу горкой навалены пустые почтовые мешки в отметинах захаживающих сюда собак. Стены украшали портрет королевы в рамочке, рекламы типа: «Вся страна слушает и смотрит передачи федерального правительства!», пожелтевшее напоминание заблаговременно отправлять посылки к рождеству, выцветшая реклама, прославлявшая профессию канадского полицейского; под потолком – картонная табличка с уведомлением: «Название нашего населенного пункта» и точки, точки, точки, а над ними крупными буквами впечатано – БАЛИНА. Ни «деревня», ни «город». Всего лишь – населенный пункт. А ведь люди живут здесь с незапамятных времен, и это уже давно не просто «пункт». Но табличку прибили бог знает когда, никто на нее и внимания не обращал.

Если в воскресный день пароход прибывал по расписанию, почту можно было получить уже в понедельник днем (зимою, случалось, он запаздывал чуть ли не на неделю). Теперь днем и ночью я привыкла ловить звук пароходного гудка. По нему определяла, когда отправляться за почтой.

В первый раз, когда, добравшись до почты, я вошла в «вестибюль», там оказалось полно народу, в основном дети; они стояли, уставившись на мрачную стенку, откуда на них слепо смотрела запертая дверь с закрытым оконцем для выдачи. Но вот дверь приотворилась, высунулась голова Перси Ходдинотта, почтмейстера. Он в этот час с женой и сыном разбирал почту.

– А-а, здравствуйте, миссис Моуэт, прошу вас, заходите! – закивал он мне.

Смущенная таким исключительным вниманием к своей персоне, я пролепетала, что, мол, ничего, я постою, как все, в очереди. На мистера Ходдинотта мой отказ не подействовал, и, минуя очередь, которая вовсе не восприняла такой оборот дела как нечто необычное, я с почестями проследовала в святая святых – в то помещение, что скрывалось за дверью с окошком.

Как ни горько, пришлось признать, что и здесь существует сословный порядок. Считалось, раз мы приехали с «материка», где живут богачи, раз у нас есть средства на дорогу, на покупку дома и мебели, значит, мы достойнее многих окружающих. По-видимому, наш здешний статус определялся и еще какими-то местными критериями, но о них мы пока не догадывались. Как бы там ни было, а мистер Ходдинотт решил отнестись к нам с почтением.

– Мы уже заканчиваем, – предупредительно сказал он мне. – А вашу почту я отложил вон туда.

Он указал на объемистую стопку бандеролей, журналов, писем.

Почтовое отделение было не больше моей кухни, и мне пришлось встать у самой двери, чтобы никому не мешать. Подобно магазинчику Дэна Куэйла-младшего, здесь также царил образцовый порядок. Повсюду кучками и стопками сложены посылки. Население Балины делало закупки по почте, пользуясь каталогами фирм «Итон» и «Симпсон-Сирс», каждую неделю на почту обрушивались горы посылок. Посылки рассовывались по полкам под самым потолком, один угол комнаты был буквально завален ими. Посылки торчали даже из крохотной кабинки за перегородкой, по-видимому туалета.

– Ваш супруг, миссис Моуэт, как будто известный писатель? – говорил мистер Ходдинотт, проворно рассовывая по нужным ячейкам государственные аккредитивы. – Я тоже что-то в этом роде. Знаете, такого вам могу порассказать… – Он зашелся смехом, а руки его не переставали сновать туда-сюда. – С первого дня как начал служить, еще в Заливе Везенья… Один за все про все. И телеграммы принимал-отсылал, и почта на мне, был и стражем порядка, и по социальному обеспечению, а то и священником… Бывало даже за неимением оного панихиды служил. Слава богу, есть что порассказать…

Не знаю, обладал ли мистер Ходдинотт писательским талантом, но стоило ему открыть свое окошечко, как я становилась свидетельницей его феноменальной памяти на лица и на имена. Он знал буквально каждого жителя Балины. Лишь только в окошке возникало чье-нибудь лицо, рука почтмейстера тут же тянулась в нужном направлении за почтой клиента. У него была своя, одному ему ведомая, отработанная система обслуживания. Мистер Ходдинотт действовал молниеносно и безошибочно. Он служил почтмейстером тридцать пятый год.

Я никак не ожидала, что нашей почты может скопиться так много и ее будет тяжело нести. Пришлось мистеру Ходцинотту специально для нас заводить отдельный холщовый мешок. Путь к дому неближний, и я брела, нагруженная письмами, книгами, журналами да к тому же еще кое-какими мелочами, которые заказывала по каталогам. Еле добиралась до дома; особенно тяжко приходилось, когда настали холода и северный ледяной ветер не давал ступить ни шагу.

В понедельник вечером, перед самым рождеством, я приволокла с почты очередной мешок. Фарли встретил меня на пороге. Обнял, дал выпить согревающего, потом мы стали вместе разбирать содержимое мешка – ведь только оно и связывало нас с прошлым. Сперва жадно набросились на письма родных и близких. Потом читали газеты – уже двух-трехнедельной давности – и наконец принялись за журналы. Радио, конечно, сообщало нам о событиях в мире, но мы все же блаженно ощущали себя совершенно оторванными от цивилизованной жизни; она казалась далекой, как планета Марс.

Дождь перешел в снег, потом снова полил дождь. Ночами в окно нашей спальни что есть силы барабанил ливень. Чуть не каждую неделю разыгрывался такой неистовый шторм, о каком, случись подобное в более населенных центрах цивилизации, кричали бы все газеты. Здесь же ветры в пятьдесят, шестьдесят, даже в семьдесят узлов были явлением обычным, а леденящие душу шквалы в сто узлов случались не так уж и редко. По крайней мере раз за зиму пустые составы у станции в Порто-Баске ветром опрокидывало с путей.

Слава богу, здешние ураганные ветры не налетали внезапно. Прямо на глазах светлое небо на юге чернело, становясь цвета школьной доски. Мы задвигали засовы и ждали приближения шквала. Тут их называли «задувалами» – прямо скажем, явная недооценка такого явления. Ветер выл в трубе, дребезжали окна, весь дом на крепком фундаменте ходил ходуном. Даже вода в туалетном бачке плескалась.

Когда нам случилось пережить такое в первый раз, я приготовилась услыхать об ужасающих последствиях, о бедствиях и разрушениях. Но все крыши оказались на месте, окна и двери остались целы и невредимы. И провода нашей единственной электролинии подрагивали как ни в чем не бывало между столбами, вогнанными в укрепленные камнями стойки. Лодки в такую пору привязывали двойными канатами. Детей в школу не пускали. Из дома без крайней нужды никто не показывался. Пароход пережидал шторм, завернув в первый попавшийся порт. Какое уж тут расписание при таком шторме!

Здесь буквально все, даже деревья, приспособилось к жестоким ветрам. Низенькие ели росли тесными группками, льнули друг к дружке, точно ребятня в морозный день на автобусной остановке. Ветви сплетались накрепко, так, что им было не обломиться, не рухнуть на крышу дома или на провода, как нередко случается там, где растут высокие лиственные деревья. Здешних ветров не выдержало бы ни одно высокое дерево – ни клен, ни вяз.

Крыши у здешних домов были почти плоские. Покатую крышу неминуемо снесло бы во время шквала. Выше всех построек была в Балине англиканская церковь. В тысяча девятьсот седьмом с только что поставленной церкви, выстроенной, согласно тщеславному замыслу, из дерева, точной копией английского проекта, ураганом снесло чуть ли не всю крышу. Упорные прихожане стали сооружать новую, только теперь пришлось притянуть ее к земле тяжелыми стальными тросами, концы которых закрепили на гранитных валунах стальными болтами.

Ветер являлся главным предвестником зимы, но, как ни странно, не предвестником морозов. Температура обычно не опускалась ниже нуля. «Искристый шторм» по-местному, а мне известный под более прозаичным названием дождя со снегом, случался здесь часто и превращал все вокруг в чарующую рождественскую картинку. Все сверкало и искрилось, как на иллюстрации к русской сказке: и дома, и лодки, и причал, и белье на веревках, и провода. Однако не до сказок тому, кому надо выходить из дому в такую погоду: каменистые дорожки под ногами, покрытые, казалось, сахарной глазурью, становились скользкими, как лед.

Но погода здесь менялась очень быстро. Вперемежку с неистовым зимним ненастьем, когда даже птицы не осмеливались летать, выдавалось немало «приличных» деньков. И словно в насмешку над декабрем, иной раз поутру вставало солнце и воцарялась немыслимая тишина.