Текст книги "Люди с далекого берега"

Автор книги: Клер Моуэт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Claire Mowat
THE OUTPORT PEOPLE

Несколько слов
об этой книге и ее авторе

Поздней осенью 1966 года у причалов ленинградского пассажирского порта пришвартовался трансокеанский лайнер «Александр Пушкин».

Холодный ветер с дождем заставлял встречающих прятаться под зонтами, под навесами морского вокзала. Я встречал известного канадского писателя Фарли Моуэта с женой. Мы не были знакомы лично, узнали друг друга лишь по переписке, когда мне предложили написать предисловие к его книге «Люди оленьего края». Книга произвела на меня ошеломляющее впечатление. До этого известия о бедственном положении аборигенов Арктики на канадском Севере доходили до меня случайно, отрывочно, но в книге Фарли Моуэта приводились такие впечатляющие подробности намеренного искоренения с лица Земли целого народа со своей историей, культурой, песнями, танцами, легендами, что трудно было читать эту книгу без волнения.

Я написал Фарли, и у нас завязалась переписка. Дополняя содержание своей книги, он приводил в письмах сведения о том, какое жалкое существование влачат наши собратья по Северу.

Книга «Люди оленьего края» – это крик о помощи, это беспощадная правда о северных народах, которые оказались беспомощными в капиталистическом мире. Книга разошлась широко не только на родине Моуэта, но и в нашей стране, и правительству Канады пришлось принимать срочные меры, чтобы хотя бы создать видимость помощи ихальмеутам: ведь подлинные хозяева Канады предстали перед всем человечеством до крайности обездоленными, забытыми и заброшенными в своих пустынных и бесплодных землях. В одной из богатейших и процветающих стран мира, где испокон веков проживали индейские и эскимосские племена, коренной человек Севера, житель бескрайних лесов и тундры, оказался ненужным, а порой даже и мешающим тем, кто наживался на эксплуатации их исконных земель, на грабеже природных богатств.

Фарли Моуэт показался из-за пелены дождя в бежевом плаще, в шотландском берете с помпончиком. Его веселое лицо, обрамленное густой рыжей бородой, отнюдь не выглядело усталым после долгого путешествия через Атлантику и Балтийское море.

Мы сердечно поздоровались, обнялись, и Фарли представил мне свою жену.

– Клер, – назвала себя хрупкая молодая женщина. По плану нам предстояло большое путешествие по северным районам нашей страны – в Иркутск, на Байкал, в Якутию, в низовье Колымы, и при виде хрупкой Клер Моуэт я забеспокоился, но вслух ничего не сказал.

Правда, через несколько дней пребывания в Ленинграде, заполненных визитами в научные учреждения, учебные заведения, музеи, встречами с писателями, учеными и просто с читателями, я стал с уважением поглядывать на эту молчаливую, со сдержанной, едва уловимой улыбкой женщину.

Она старалась всегда держаться как бы в тени своего знаменитого мужа, редко включалась в общий разговор, особенно если разговор этот серьезный.

Лишь вечерами, в ресторане за поздним ужином или у себя в номере, она несколько оттаивала, но опять же оставалась как бы в стороне, отдавая первенство Фарли.

Честно говоря, она мне начинала нравиться. Я даже признался Фарли, что, на мой взгляд, Клер – идеальная писательская жена.

– О, она для меня куда больше, чем просто писательская жена…

Справедливость этого утверждения доказали все мои дальнейшие встречи с Клер.

После Москвы мы полетели в Иркутск, побывали на Байкале, встречались с сибирскими писателями.

Я разговаривал с Клер, понемногу знакомясь с ее биографией, с ее литературными вкусами и пристрастиями. Она хорошо знала классическую и современную литературу и особенно интересовалась изобразительным искусством. Она могла без устали бродить по картинным галереям, часами рассматривать фрески в сибирских храмах.

В Якутске ее особенно интересовали предметы национального прикладного искусства.

Как призналась мне сама Клер, она типичная городская жительница. Она родилась в Торонто, в провинции Онтарио, детство и школьные годы провела в городе. По образованию Клер график. С Фарли она познакомилась, когда тот уже был известным писателем, и в начале шестидесятых годов вышла за него замуж.

Ее точные и верные суждения о людях, явлениях, проблемах, житейских обстоятельствах обнаруживали живой и пытливый ум, но вместе с тем она оставалась обыкновенной женщиной, которая по вечерам занималась нашим бытом, приводила в порядок дневниковые записи мужа.

Из Иркутска мы полетели в Якутск. Начало ноября в этих краях – уже настоящая зима. Помню, как морозным ноябрьским утром мы оказались на центральной площади Якутска в день Октябрьской годовщины. По такому случаю надел свою шотландскую юбочку Фарли Моуэт, чем крайне смутил закутанных в меха и теплые одежды якутян. Мимо трибун шли школьники, геологи, оленеводы, таежные охотники, добытчики алмазов, строители, летчики, водители тяжелых грузовиков, золотоискатели… Шли не только исконные жители Якутии, но и русские, украинцы, грузины, армяне, юкагиры, эвенки, чукчи…

Стоявшая рядом со мной Клер расспрашивала меня о местных людях, об их профессиях. Вечером она сказала: – Меня поразила не красочность шествия, хотя все это было замечательно, а то, что шли уверенные в себе, довольные жизнью, счастливые люди.

Из Якутска мы направились дальше на Север, в устье реки Колымы, где находится северный Нижне-Колымский район. Здесь мы встретились с юкагирским писателем Семеном Куриловым, который повез нас в глубинную тундру на вертолете. Это было незабываемое путешествие! Семен показал нам, как запрягают оленей, и даже покатал Клер на упряжке, показал, как ловят животных арканом, подробно рассказал о жизни оленеводов. На обратном пути мы заглянули в небольшое селение, где живут родичи Курилова. Здесь, к великому удивлению наших гостей, выяснилось, что общее число юкагиров не превышает шести сотен.

– Еще лет двадцать назад нас было лишь около четырехсот, – весело сказал Курилов. – Так что мы растем.

Клер уважительно сказала:

– Впервые вижу писателя, который знает весь свой народ в лицо!

Вторая моя встреча с Клер Моуэт произошла у нее дома, в небольшом городке Порт-Хоуп, на берегу озера Онтарио.

Случилось так, что мы разминулись. Клер поехала меня встречать в Монреаль, и я ввалился в дом, удивив своим неожиданным появлением Фарли и его давнего друга, фотографа Джона Девиссера.

Клер позвонила по телефону и, выяснив, что со мной все в порядке, осталась ночевать в Торонто у матери, предоставив нам возможность одним хозяйничать в доме.

Прожив довольно долго в доме Моуэтов, я обнаружил, что Клер оказывает существенную помощь мужу в оформлении его книг. Как раз тогда, осенью шестьдесят седьмого года, Фарли Моуэт и Джон Девиссер готовили большую книгу-фотоальбом о рыбаках Ньюфаундленда. Иногда Клер, освободившись от домашних дел, садилась за просторный рабочий стол, на котором были разложены фотографии, перебирала их и рассказывала мне о людях, которые были на них изображены, называла имена, прозвища, подробно рассказывала историю их жизни. Это было удивительно! Она превосходно знала всех этих людей трудной и необычной судьбы. И при этом в ее рассказах сквозило чувство искреннего уважения и любви к рыбакам, рабочим, морякам – ко всем обитателям этой отдаленной части Канады.

– Ньюфаундленд совершенно непохож на остальную Канаду, – говорила она мне. – Это особый, иной мир, и не только потому, что его отделяет от другой части страны весьма значительное расстояние – в конце концов, расстояние в наше время большой роли не играет. Здесь другое, здесь чувствуется расстояние во времени. Нет, я не хочу сказать, что эти люди отстали. Нет. Многие из них по своему развитию, и даже по своей образованности и эрудиции, намного выше тех обывателей, которые населяют Монреаль, Торонто или же наш Порт-Хоуп. Время жизни тех и других проходит где-то параллельно, но не пересекается. А если и пересекается, то чаще всего это не кончается добром.

Кстати, в то время я еще не знал, что Клер ведет довольно подробный дневник.

Мне казалось, она вспоминает Ньюфаундленд с такой любовью главным образом потому, что они с Фарли провели там лучшие годы своей совместной жизни: ведь они уехали туда сразу же, как только поженились, и прожили на этом острове почти безвыездно пять лет.

На мой вопрос, что она делала там, Клер скромно отвечала:

– Обеспечивала Фарли условия для его творчества, оформляла его книги…

Но вот перед нами книга самой Клер Моуэт, ее повесть «Люди с далекого берега», сразу же ставшая бестселлером и поразившая канадского читателя беспощадной правдой в описании жизни простых людей, заброшенных судьбой в отдаленный рыбацкий поселок на северном побережье Атлантического океана. Внешне бесхитростный рассказ отличается глубоким проникновением в жизнь, в семейные тайны, в тончайшие коллизии, раскрывает радости и горести, надежды и крушения жителей далекого поселка.

И сквозь неторопливый рассказ, заполненный зорко подмеченными деталями, вдруг начинает проступать удивительная, яркая картина жизни, которая захватывает нас внутренним драматизмом. Причем этот драматизм на поверку оказывается следствием самой системы, которая не знает жалости к слабым, к тем, кому не повезло в жестокой погоне за успехом. Капиталистическая действительность разрушает не только чудом сохранившийся патриархальный образ жизни, но и человеческие отношения. В этом плане книга Клер Моуэт соприкасается с основной темой книг ее мужа, посвященных обездоленным аборигенам Арктики, для которых смертельное дыхание капитализма оказалось куда губительнее северной стужи.

Мы оказываемся как бы в стенах домика Моуэтов, на просторной кухне, где часто сходятся тревоги и беды жителей деревушки. Мы поднимаемся с рыбаками на палубу маленького суденышка, чтобы отправиться в бурное, часто полное опасностей море.

Портреты людей, написанные талантливым пером Клер Моуэт, очень выразительны, и зрительный их облик без труда может быть воссоздан читателем, обладающим хотя бы малой толикой воображения. Возможно, это объясняется художническим талантом самого автора, но жизненность персонажей Клер Моуэт просто поразительна.

Надо признать, что написание и публикация книги была для ее автора довольно смелым шагом. Дело в том, что не только среди канадцев, но и за пределами этой страны сложился облик Канады как сравнительно благополучной в капиталистическом мире страны – страны с высоким уровнем жизни, с ухоженными загородными домами, с бескрайними полями, где земледелец трудится в свое удовольствие на своей ферме.

Так же, как Фарли, бросивший в лицо сытых и благополучных жестокую правду о людях, оттесненных на самый край ледяной пустыни, за последнюю черту жизни, Клер Моуэт открывает завесу над жизнью обитателей отдаленных прибрежных рыбацких деревушек – жизнью, весьма далекой от идиллии. Вот почему многие критики, отдавая дань писательскому мастерству Клер Моуэт, отмечали, что это произведение показывает совершенно новую сторону бытия канадского общества.

Я уверен, что советский читатель с интересом прочтет эту книгу.

Однажды, когда мы беседовали с Клер в ее доме в Порт-Хоупе, я высказал мнение о том, что быть женой писателя нелегко. Клер улыбнулась и ответила:

– Когда любишь, не так уж трудно… Впрочем, согласна: чтобы быть женой писателя, для этого нужно известное мужество.

Да, быть женой писателя нелегко, но чтобы при этом еще и самой писать – для этого действительно нужно настоящее мужество.

Юрий Рытхэу

Фарли, моему вдохновителю…

От автора

Поселка Балина вы не отыщете ни на одной карте. Но сколько их, суровых и прекрасных человеческих обителей, где людям приходится, отстаивая свое существование, сражаться с океаном, отвоевывать у отступающих по весне ледников клочки пахотной земли.

Я прожила среди таких людей несколько лет, в память об этих годах пишу свою повесть. Подлинных имен я не назову. В этой книге все имена вымышленные, исключение составляем мы с Фарли да кое-кто из государственных деятелей того времени. Любое совпадение с реальным лицом случайно и может возникнуть только потому, что просто я прибегла к фамилиям, распространенным на Ньюфаундленде.

1

Карта влечет к себе. Не я первая попалась на эту соблазнительную приманку. Карта висела на стенке в глубине комнаты без окон – проектного отдела компании универсальных магазинов «Симпсон-Сирс», где я служила. Один из наших проектировщиков притащил эту карту с собой из Сент-Джонса, административного центра острова Ньюфаундленд, куда был командирован на три месяца – проследить за строительством универмага нашей фирмы. Коллега частенько рассказывал массу любопытного про этот экзотический край: про то, какой странный выговор у местных строителей, какой там лютый холод, как скверно кормят в общественных местах, как то и дело чего-то не хватает. Когда он поведал нам, что пришлось даже звонить в Торонто, чтоб прислали отделочных гвоздей, потому что нигде в городе их достать невозможно, ему попросту не поверили. Тем не менее нужных гвоздей в городе не нашлось, а ближайший крупный город – Галифакс, и это уже Новая Шотландия, дотуда чуть ли не тысяча миль. Пришлось открыть магазин на две недели позже назначенного срока – вот сколько потребовалось времени, чтобы, несмотря на февральские бураны и нерасторопность приемщиков груза, доставить наконец гвозди из Торонто в Сент-Джонс.

Начальству было не до смеха. Меня же эти рассказы позабавили. Я работала в «Симпсон-Сирс» уже четыре года, за это время фирма отстроила множество универмагов по всей стране, но ни один из рассказов моих коллег, кого судьба забрасывала то в Бэрнаби, то в Руэн, то в Голт, не захватил меня так, как тот, про Ньюфаундленд. Когда я, надышавшись дымом и гарью Дандэс-стрит, изнуренная полуденной июльской жарой, возвращалась с обеда в свой отдел, то подходила к карте Ньюфаундленда и стояла как завороженная, не в силах оторвать глаз от магических очертаний этого далекого острова среди сини Атлантического океана – там прохлада, там дуют ветры. Скоро я даже с закрытыми глазами видела эту карту. Я чувствовала, как солеными брызгами обдает нос и щеки, слышала дальний звук сирены – сигнал судам в тумане – и перезвон церковных колоколов, какой бывает ранним утром в воскресенье. Что же это за край такой, где Отрада Сердца, или Дурацкая Бухта, или Ручища Джо Батта – не прозвища, а названия поселков? Что это за люди, которым наплевать на отделочные гвозди и которым чужды амбиции большого города Торонто? Как, впрочем, и заботы всего государства канадского; ведь не весь Ньюфаундленд, а всего половина населения проголосовала за присоединение, и было это лет десять назад. Ясно только одно: там совсем все по-другому, не так, как у нас в Торонто.

Я еще не задумывалась над тем, как туда попаду, но твердо знала: когда-нибудь я там непременно побываю.

Оловянно-серое небо над Порт-о-Баском. Вот уже три года, как Ньюфаундленд владеет моими помыслами. Конец октября, середина дня. Ветер гонит нас вверх по трапу на «Баккальё» – отстроенный в Глазго пароход-крепыш, который курсирует вдоль побережья того самого острова, где гуляют ветры, острова моей мечты. Это судно и еще три таких же – «Бургео», «Бар Хейвен» и «Бонависта» – раз в неделю обходят десятка четыре оторванных друг от друга прибрежных поселений Ньюфаундленда, связывая их с остальным миром. Каждую субботу один пароход выходит восточным, другой западным курсом, огибая скалистый берег острова, где нет ни шоссе, ни железных дорог, ни аэропорта.

Протяжный гудок возвещает, что вот-вот отчалим. Фарли обвивает меня рукой, мы стоим, дрожа на ветру, у поручней, смотрим, как медленно отплывает от нас безобразный портовый городишко. Где-то впереди, в безвестном поселке Балина нас ждет новый дом.

Мой муж писатель; ему ничего не стоит – машинку под мышку и рвануть куда глаза глядят, была бы почта поблизости. Это подарок судьбы. Это тот случай, когда поверишь в провидение: муж, как и я, загорелся страстью к этому суровому, скалистому берегу. И мы очертя голову, лихорадочно стали собираться в дорогу. Для отъезда, конечно, существовали и вполне рациональные доводы. Жизнь на отдаленном берегу обойдется значительно дешевле: дома в Онтарио вдвое дороже. Глушь, дорог нет, значит, не нужно обзаводиться машиной. И так хотелось вдоволь поесть свежей рыбы, лесных ягод! Я решила сама печь хлеб, шить себе одежду. Мы мечтали скрыться подальше от городской, приевшейся жизни. Убедительных причин можно было отыскать сколько угодно, но все же не потому мы сорвались с места. Весь секрет заключался в том, что нас обоих неудержимо влекло именно в те края. Мы все равно отправились бы туда, каких бы трудностей, каких бы средств это нам ни стоило. В ту морозную субботу нас весь день качало от Порт-о-Баска до Балины, но мы даже не заметили качки. Наш пароходик, пробивавшийся на восток сквозь темень безлунной ночи, с силой кидало вниз и болтало на волнах. Мы же, уютно пристроившись под одеялами на койках, грезили о радужном завтрашнем дне.

«Баккальё» подошел к причалу воскресным утром; народу на пристани почти не оказалось. Человек пять мужчин в теплых куртках и картузах примостились, прячась от ветра, под навесом багажного отделения. Какое-то семейство с чемоданами неуклюже спешило по булыжной дороге к причалу. Стайка ребятишек с любопытством глазела, как с палубы на пристань забрасывают швартовы. Двое мужчин на пристани подхватили канаты, чтоб обвязать вокруг тумб, и это стоило им немалых трудов – яростный восточный ветер относил наше судно от причала.

У пристани стояли два допотопных грузовичка. Один вообще развалюха. Другой был поновее, но у двух колес недоставало крыльев. Эти грузовички и составляли весь здешний транспорт. Тогда, в шестьдесят втором году, всюду бегали «корветы», «ферлейны» и «гран при», здесь же на сотни миль в округе не встретишь ни единого легкового автомобиля. И улиц здесь не мостили.

Поселок Балина состоял из разбросанных по всему побережью симпатичных домиков, оплетенных дорожками и ухабистыми проселками. Там, где валуны и скалы расступались, домики сбивались в кучи. Пейзаж дополняли изгибы штакетных заборчиков и редкие чахлые ели. Деревья тут не вырастали выше человеческого роста. Лишь два шпиля англиканской да унитарианской церквушек возвышались над крышами домов и нагромождениями камней. Здесь, в этом краю, куда еще не докатились технические забавы нашего века, обитало около тысячи человек. Легковую машину многие из них видели только в кино. Передвигались пешком или на лодке. Мне предстоит здесь жить. Я стремилась отыскать райский уголок, где нет машин, и я его нашла – даже самой не верилось.

– Так вы с парохода этого будете?

К Фарли подошел коренастый мужичок с ястребиным носом.

– Ваш багаж вон, в последней лодке. Еще с ним почту и товар грузили. Вы со своей хозяйкой ко мне в лодку пожалуйте, до бухты. – И добавил, как бы спохватившись: – Звать меня Дэн Куэйл. Вернее, Дэн Куэйл-младший, а то и папашу моего так же зовут. Во-он она, лодочка моя.

Стало быть, мы с Дэном Куэйлом-младшим соседи. Он оказался владельцем магазина, и потому нам пришлось ждать, покуда Дэн перегрузит в свою лодку мешки и ящики с парохода, а под конец и наш багаж. Осторожно спустившись с мостков, мы с трудом отыскали место в заваленной тюками лодке. За нами в лодку прыгнул Дэн и внезапно откуда-то вынырнувший мальчуган лет восьми, его сынишка. Он долго и пристально нас разглядывал, но молчал.

– Это Джеки. Он у меня стеснительный, – сказал Дэн.

Рванул трос; одноцилиндровый моторчик, чихнув, затарахтел. Мы медленно, с монотонным стрекотом двинулись на осевшей по самый планшир лодке вдоль берега мимо бухточек и заливчиков, мимо россыпей лодчонок, мирно застывших на привязи возле спящих домов. Небо предвещало непогоду, и людей почти не было видно, изредка только попадались собаки, Дэн уверенно вел лодку сквозь вереницу лысых необитаемых островков, то и дело огибая полузатопленные скалы, с виду зловещие, но служившие нам заслоном от океанской волны. Позже Дэн признавался, что не упомнит всех мест, где есть подводные скалы, знает только, где можно проплыть.

Официально считалось, что Балина, крохотная точка на карте, – одно селение; но в этом месте их оказалось пять. На самой западной окраине, куда и пролегал наш путь, находилась Собачья Бухта; там мы будем жить. Суда заходили в Круглую Гавань. Между нею и Собачьей Бухтой, вокруг деревянной готической церквушки раскинулся поселок Грязюка. К северу от него, прямо у рыбозавода, тянулся поселок Кишка. А на восточной окраине выпирал Хэнн-остров. Поведавший нам обо всем этом Дэн и сам толком не знал, где именно Балина.

– Может, там, где почта? – размышлял он вслух.

Тут имелось всего одно почтовое отделение, единственное общедоступное государственное заведение.

Мы обогнули гранитный серый островок с клоком бурой, пожухлой травы на верхушке, и вот перед нами, точно одинокий маяк, возник домик, который мы не устояли и купили, нагрянув в Балину этим летом на пару дней. Обдумывая содеянное, я не раз спрашивала себя: ну не безумие ли это, купить дом в глуши, где нет ни знакомых, ни друзей, где все непривычно и неизвестно, что нас ждет? Не запрошусь ли я, что вполне естественно, туда, где потеплее, как только грянет суровая зима? Поживем – увидим…

Наш новый приют стоял на отшибе; все другие дома разноцветные – бирюзовые, желтые, зеленые, а наш выкрашен в чисто-белый цвет. За домом крутой скалистый обрыв, потом болотце, а дальше – холодный, штормистый океан, и ничего больше. У мостков десяток ребятишек да пара стариков встречали лодку Дэна Куэйла. Один из мальчишек привязал лодку к столбику, и мы выбрались на мостки.

– Здравствуйте! – рискнула я обратиться к встречающим.

Дети уставились на меня, не проронив ни слова, старики молча кивнули. Между тем все без исключения принялись помогать нам вытаскивать вещи из лодки. Только когда все выгрузили, один из стариков решил представиться.

– Дэн Куэйл! – назвался он, обращаясь к Фарли, несмело, но дружелюбно. – Вернее, Дэн Куэйл-старший, а то и сынка моего звать так же. За все время, как мы здесь живем, в Собачьей Бухте, вы со своей хозяюшкой первые нездешние будете, – завершил он, косясь на меня.

– Надеюсь, мы у вас недолго в нездешних проходим! – бодро сказал Фарли.

Дэн-старший промолчал. Тут возникла небольшая заминка: ребята заспорили, кому тащить багаж до самого нашего дома. Тем, кому не выпал жребий, пришлось, как всегда, подтаскивать ящики и тюки к дому Дэна Куэйла. Магазинной вывески я не увидела. И все же магазинчик был, в самой глубине дома, за ничем не приметной двойной деревянной дверью. Нигде ни таблички, ни объявления – ведь любой из местных знал, где находится магазин.

В сопровождении вереницы ребятишек мы направились к нашему скромному домику. Дверь черного хода была распахнута; я без особого удовольствия переступила порог, не зная, как это понимать. Но меня встретила натопленная, прибранная кухня. Дэн-младший еще накануне протопил плиту. Дети, тащившие чемоданы, сумки, одежду, пишущие машинки, без малейших колебаний двинулись следом за нами. Чуть-чуть потолкались туда-сюда и побежали с горки вниз, к лодке, помогать выгружать товар для магазина. В доме с нами остались только Дэн Куэйл-старший да девчушка лет семи, его младшая дочка. Она протянула нам какой-то сверток в коричневой бумаге.

– Вот, хозяйка моя вам послала, – сказал Дэн. Это оказался домашний каравай, дар куда более ценный в эту минуту, чем целая охапка роз: ведь мы прибыли в воскресенье, магазины не работают, ресторанов нет, а в нашем новом доме ни крошки съестного.

– А вон и мой дом! – Дэн показал в окно на крышу метрах в двухстах от нас. – Заходите, когда надумаете. Вам, нездешним, скучно будет небось. Я вечерами дома, кроме понедельника. А в понедельник у нас совет поселка заседает.

Мы решили, что нам повезло вдвойне, раз оба ближайших соседа, отец и сын, проявили к нам такое радушие.

Пока мы стояли и беседовали с Дэном-старшим, я все оглядывала этот первый собственный в моей семейной жизни дом. Мебель, которую мы заказали по каталогам и покупка которой по тем временам казалась нам расточительством, уже была доставлена. Холодильник, стол с четырьмя стульями, коврик, кушетка, кровать и комод с ящиками. Но для пяти комнат этой мебели явно недостаточно. И на каждом шагу бросалось в глаза, как много еще нужно подправить, переделать.

Это построенное лет шесть назад жилище, по сути, не было завершено. Самая большая комната в доме – кухня, остальные расходились от нее, как от центра. Небольшая зала, предназначенная для таких событий, как свадьба, похороны или визит священника. Обе спальни малюсенькие, двери пока не навешены. Имелась еще крохотная комнатка, по-видимому отведенная под ванную, хотя, воду туда не провели и сантехника отсутствовала. Шахматный пол в кухне выложен лососево-розовыми и бирюзовыми линолеумными плитками в рубчик. Однако в остальных комнатах пол поверх черного еще не настелили. Придется как следует поработать, чтобы привести это жилище в порядок, и к тому же надо оборудовать для Фарли рабочий кабинет.

– Скажите, мистер Куэйл, – спросила я, – вы, часом, не плотничаете?

– Нет, хозяйка, я на заводе работаю! – не без гордости ответил Дэн-старший. – Бригадиром в упаковочном. Над женщинами поставлен, их у меня двадцать шесть. Сейчас как раз самая рыба. Работы по горло. Мистер Дрейк, значит, еще в пятьдесят втором меня нанял. С тех пор и служу. Но плотника я вам все же подошлю, коли нужда. Тут один недели две назад ходил, спрашивал, не надо ли подсобить. А у нас кому надо! Плотник этот к востоку от вас живет, в Гавани Уилфреда.

– Скажите, чтоб зашел, – попросил Фарли. – Нам он очень нужен.

На другой день чуть свет явился Фрэнк Оксфорд. Выполняя заказ жены местного доктора, он строил конюшню. Работать под открытым небом с каждым днем становилось все холоднее, и он был рад случаю поработать у нас пару недель, да еще в тепле. Фрэнк бродил по нашему побережью в поисках заработка. Из Гавани Уилфреда, глухого поселка милях в тридцати от нас к востоку, на заработки подавались многие. Иные – на Великие Озера, нанимались там на суда с апреля по декабрь. Фрэнку такое, как он сказал, не подходит, потому что его единственный пятилетний сынишка – незрячий от рождения и душа не позволяет бросать такого надолго. Он собирался отдать сына в специальную школу в Новой Шотландии.

Невысокий, щуплый Фрэнк говорил тихо, и глаза у него были карие, добрые. Здесь, в Балине, он оборудовал себе жилье прямо на носу своей просторной лодки, втиснул туда узкую койку и маленькую печурку. Узнав, что есть ему, кроме как в своем тесном убежище, негде и что он уже давно ничем, кроме рыбных консервов, не питается, мы настояли, чтоб он столовался у нас.

Думаю, Фрэнк так и не понял, что стал подопытным кроликом для моих кухонных экспериментов. Ходить на службу теперь не надо, наконец-то я заимела собственную кухню; и мне захотелось поскорей использовать те кулинарные рецепты, которые я заранее запасла. Покончено с едой на скорую руку, с супами-концентратами, с яичницей и беконом, чем я пробавлялась в девичестве. Теперь, когда любая рыба под рукой, я решила овладеть всевозможными видами ее приготовления. И занялась опытами, используя Фарли с Фрэнком в качестве дегустаторов. И хоть на Ньюфаундленде рыба – пища привычная, именно я открыла Фрэнку, что существуют такие блюда, как камбала «Дуврская красавица», или «буйабэсс»,[1]1
  Густой суп из разных сортов рыбы и устриц. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть] или устрицы «Сен-Жак». Он принимался за все эти яства не без легкого содрогания, но съедал все без остатка. Даже первые мои плачевные опыты по части хлебопечения – караваи с провалившейся, похожей на лунный кратер серединой – съедались из вежливости до крошки.

После обеда мы беседовали за чашкой кофе; мало-помалу Фрэнк, превозмогая застенчивость, вступал в разговор. Его тревожило будущее Гавани Уилфреда. Остались одни старики, детишек рождается мало. Кто тут в недалеком будущем останется жить, работать? Многие из тех, кто отправился на Великие Озера, не вернулись назад. А если кто и возвращается, то ненадолго. Мы с Фарли тоже вступали в обсуждение, но чем мы, нездешние, могли его утешить?

Приводили дом в порядок втроем. Я красила стены и стенные шкафы, а Фрэнк с Фарли стучали молотками, навешивали двери, настилали полы, прибивали плинтус. Они установили сантехнику в ванной, наладили водопровод – вырыли в заболоченной почве за домом неглубокий колодец, проложили трубы. Колодец был метра два глубиной, но постоянно наполнялся дождевой водой. Вода цвета бледного чая оказалась чистой, а на цвет мы довольно скоро перестали обращать внимание. Кроме этого, мужчины прорыли канализационный сток, проложили трубу, выведя в океан за сотню метров от дома. Ни с точки зрения санитарии, ни с точки зрения охраны окружающей среды никто здесь против такой примитивной канализации не возражал. Из-за того, что почва и болотистая, и каменистая, канализационный резервуар не выроешь, и местные жители издавна привыкли каждое утро опорожнять ночные горшки прямо в океан.

С каждым днем наш дом принимал все более жилой вид. Фрэнк обшил досками прежде голый на радость ветрам фундамент пристройки и соорудил просторную светлую рабочую комнату для Фарли с двумя окнами – на восток, к океану, и на север, откуда открывался вид на гигантский, поросший лишайником валун. Однако до весны все завершить не удалось – у нас кончались деньги, а у Фрэнка – время. Погода все чаще портилась, то и дело на поселок обрушивались ливни и штормовые ветры. Отправляться в путь в небольшой лодке с каждым днем становилось все опасней.

Лишь только участились шквальные ветры, Фрэнк стал поджидать «приличного» денька, чтобы отправиться домой. Наконец ветер утих, море присмирело под бледным ноябрьским солнцем, и Фрэнк, точно птица перелетная, снялся с места. Мы распростились с ним до будущей весны.